Текст книги "Дочери смотрителя маяка"

Пятница, 21 марта. – Весеннее равноденствие и первый день весны. Я объяснил это детям с помощью большой консервной банки, все еще с содержимым, и керосиновой лампы, имитировавшей солнце. Питер начал применять математические принципы, вычисляя количество дней до солнцестояния. Он умный. Я вижу, что у него есть будущее, которое уведет его за пределы острова.

Вторник, 8 апреля. – Впервые зажег лампу. Сезон официально начался. Я взял Чарли и девочек с собой, решив прокатиться вокруг островов на «Душистом горошке». На восточном берегу о. Эдуарда, возле прохода в залив Уолкер, мы заметили большую медведицу. С ней было три медвежонка. «Джеймс Уэйлен», на котором возвращались смотрители, ненадолго останавливался, чтобы выгрузить провизию по дороге к маяку № 10 и острову Батл. Росса Сазерленда с женой снова отправили на остров Батл. Лил продолжит работать здесь в качестве официального помощника, и Сазерленд также договорился и о своей службе. Департамент морского и рыбного хозяйства признал, что намного лучше, когда смотрители находятся со своей семьей, и что жены зачастую вполне подходят на должность помощника. Это меня устраивает.

Понедельник, 5 мая. – Обнаружил остатки лагеря на северо-восточном берегу острова Эдуарда, неподалеку от шахт. Толстый слой сосновых сучьев, выжженная земля на месте костра и коллекция кроличьих костей. Вероятно, кто-то расставлял ловушки в этом районе. Странно, что они не зашли к нам, чтобы поздороваться. Братья Ниеми вернулись в свой лагерь на северном берегу острова Порфири и начали забрасывать сети в заливе Уолкер. Они продолжают сотрудничать с «Кемп Фишерис», вылавливая сиги, сельдь и форель. Они начали строить финскую паровую баню. Надеюсь, у меня будет возможность ее опробовать.

Пятница, 27 июня. – Два дня подряд включал противотуманный горн, поскольку озеро было занавешено такой плотной вуалью тумана, что даже птицы отказывались летать. Питер составил мне компанию на ночном дежурстве и будил меня каждые два часа, чтобы я заводил часовой механизм. Хотя ему еще немного лет, видно, что это не его призвание, и тем не менее он мужественно делает все, что может.

Четверг, 21 августа. – Сегодня получил известие о смерти Сазерленда. Его нашли выброшенным на берег, он утонул после того, как его лодка перевернулась. Его жена продолжит исполнять обязанности смотрителя до конца сезона.

Девушка зевает и потягивается.

– Похоже, это опасное место.

– Даже не представляешь, насколько, – отвечаю я.

– Вы помните что-то из этого? – спрашивает она. – Сколько вам было? Четыре года?

– Это действительно пробуждает во мне давно уснувшие воспоминания. – Имена и места. Снимки жизни. Они – мое прошлое. Моя молодость. Они – мой дом.

18. Морган

Я дочитываю до конца 1930-го и перехожу к 1931 году, когда на маяке три раза сгорала калильная сетка газового фонаря, когда озеро рано замерзло, а Новый год они встретили в снежной буре. В то лето Чарли попросился пойти в школу в городе. Я была удивлена, прочитав, что отец отказал ему в этом и написал, что мальчику одиннадцати лет предстоит еще многому научиться дома.

Как бы то ни было, я все равно считаю школу бесполезной тратой времени. Так много тупых правил, и учителям редко есть дело до учеников. Нас заставляют весь день сидеть в душном классе, кормят фактами, датами и именами, ожидая, что нам удастся их изрыгнуть, как это делает чертова птица, кормящая птенцов, – это ни хрена не помогает разобраться в том, кем мы можем стать, а учит лишь тому, кем или чем мы не являемся. Я и так знаю, кем не являюсь. И не нуждаюсь, чтобы мне напоминали об этом изо дня в день.

Думаю, мне могло бы понравиться жить на острове, чувствовать себя свободной, находиться среди природы, и все в таком духе. У меня этого не было с тех пор, как умер дедушка. Думаю, там я была бы счастлива.

В 1932-м они начали выращивать цыплят. Смотритель писал, что за них отвечал Чарли, но Элизабет и Эмили помогали ему. Двойняшки все время проводили с братом. Большую часть этого лета он занимался постройкой курятника.

Я приближаюсь к концу четырех лет детства пожилой дамы, которые сжато вместили в одну эту книгу, и, перевернув страницу, я нахожу ее. Она сидит там, ожидая момента, чтобы взлететь. Она намного проще, но безошибочно узнаваема. Я провожу пальцем по контурам, по телу насекомого, крыльям, глазам. Кто-то нарисовал ее на пустой странице в конце дневника.

Я осознаю, что перестала дышать. Это моя стрекоза.

– Мисс Ливингстон? – В дверь стучит женщина в розовом костюме медперсонала, она открывает ее и оглядывает комнату, смотрит на меня, на пожилую даму. Она выглядит расстроенной, возможно, даже растерянной. – Извините. Вы нужны. Мы сделали все, что в наших силах. Вы можете пойти со мной?

Старушка устало вздыхает и говорит так, будто обращается к маленькому ребенку:

– Да, конечно. – Она поворачивается ко мне: – Как видишь, меня зовут, а тебя уже наверняка заждался забор. – Она встает и медленно направляется к двери, но что-то ее останавливает. Она поворачивается в мою сторону и наклоняет голову. – Что случилось, Морган? Что-то не так?

Я молчала не больше пары секунд. Она меня не видит. Я знаю, что не может видеть. Но мое сердце бешено стучит, рука зависает над рисунком в дневнике ее отца.

– Нет, все в порядке. – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, хотя я отнюдь не спокойна. Я соскальзываю с кровати, натягиваю ботинки; волосы спадают мне на лицо. Не хочу, чтобы медсестра заметила мое состояние – она может начать задавать вопросы, – так что я держу голову опущенной и вожусь со шнуровкой. – Наверняка Марти уже меня ждет. Увидимся позже.

Она поворачивается и следует за медсестрой по коридору, держась за перила, исполняющие роль проводника.

Я встаю, собираю дневники и складываю их стопкой на столе. Я хочу завернуть их в ткань, но не делаю этого. Не могу. Я смотрю на них, они сложены в хронологическом порядке. В одном из них нарисована моя стрекоза, стрекоза, которая связана с моим прошлым, моими воспоминаниями; нарисованная карандашом, она зажата, словно листик, между страницами дневника, предназначенного для хранения воспоминаний кого-то другого. Такая же стрекоза, как та, что была спрятана за бархатной обивкой скрипичного футляра, нарисованная цветными карандашами пастельных тонов. А потом она приземлилась, моя стрекоза приземлилась на комод пожилой дамы, акварельный эскиз с расплывающимися формами, рисунок, обрамленный рамкой из коричневого дерева. Я не могу просто выбросить это из головы. Это волнует меня до глубины души.

Я поворачиваюсь к скрипичному футляру, который бросила на кровать, открываю защелки и поднимаю крышку. Игнорируя инструмент, я просовываю руку за обивку, чтобы вытащить спрятанные там рисунки, и раскладываю их на вязаном покрывале, которым застелена кровать. Я беру из стопки дневник Эндрю Ливингстона за 1930–1933 годы, раскрываю на последней странице и кладу его возле остальных рисунков. В чем-то они отличаются – техника рисования, пропорции, использованные материалы, – но, как и в случае со стоящими в рамках рисунками на комоде старушки, художник безошибочно узнаваем. Рисунки разные. И в то же время одинаковые. Я поворачиваюсь к акварелям, хватаю их одну за другой и изучаю заковыристую подпись внизу. Не могу ее разобрать. Могу прочесть только дату – «56».

Я плюхаюсь в кресло, в котором обычно сидит мисс Ливингстон. Кто, черт возьми, этот художник?

Мне от всего этого не по себе. Я чрезвычайно взволнована. Кладу дневник в стопку, бережно заворачиваю ее в ткань и оставляю на столе. Я также расставляю рисунки на комоде. Уже на выходе из комнаты я замечаю свое отражение в зеркале. Черное на черном. Серые глаза смотрят на меня. В этих глазах есть что-то такое, чего я раньше не видела. Долю секунды я не уверена, что смотрю на себя.

Нужно взять себя в руки.

В коридорах тихо, как обычно бывает в это время суток, так что я захожу в ванную пожилой дамы и роюсь в аптечке. На полках над раковиной нет никаких лекарств, в ящиках тоже не завалялось таблеток окси. Я возвращаюсь в комнату и шарю на прикроватном столике, но нахожу там только тюбик бальзама для губ «Бартс Бис», крем для рук и стопку компакт-дисков. Деррик не имеет ни малейшего представления о том, как в этом заведении все устроено. Интересно, как я, по его мнению, должна добраться здесь до наркотиков?

Я уже собираюсь уходить, когда слышу шаги в коридоре. Я закрываю дверь. Мисс Ливингстон уже возвращается? Нет. Кто бы это ни был, он идет намного быстрее, чем она, и целенаправленно. Наверное, сотрудник. Я чувствую, как сердце стучит в ушах. Затем я понимаю, что никто не знает, чем я занималась, что я лазила по ящикам и шкафчикам. Итак, я в комнате пожилой дамы. Меня сюда пригласили. Кому какое дело?

Я снова смотрю в зеркало. На этот раз я вижу в отражении ворона.

Схватив скрипку, я выхожу в коридор, поворачиваю в сторону кабинета Марти, где меня ожидают старые рабочие ботинки и перепачканный краской комбинезон. Медсестра Энн Кемпбел, исполнительный директор, идет в противоположном направлении. Она останавливается и смотрит на меня.

– За мисс Ливингстон только что пришли, – говорю я, а потом поворачиваюсь и ухожу. Я не оборачиваюсь, просто продолжаю идти.

Марти дает мне грунтовку и кисти. Казалось, что все мои работы по соскабливанию краски, мытью и шлифовке никак не улучшили вид забора, а я просто учинила большой беспорядок. Так что приятно наконец его покрасить. Белая грунтовка покрывает все неровности, выцветшие части, делая их яркими и гладкими. Мне на самом деле кажется, что я довожу что-то до конца.

Все это время я думаю о стрекозах, спрятанных в моем скрипичном футляре. Всего там семь рисунков, но больше всего мне нравятся стрекозы. На рисунке их две, одна побольше, другая поменьше, так же, как и на рисунке в комнате пожилой дамы, и мне это нравится. Я останавливаюсь, когда кисточка с грунтовкой приближается к моей стрекозе, парящей на нижней правой части забора. Я нарисовала только одну, использовав много синего и пурпурного, крылья – просто контуры, будто она все еще учится летать. Я уставилась на нее. Я не нарисовала глаза. Моя может летать, но не может видеть. Сейчас, когда стрекоза без пары, рисунок кажется незаконченным. Она смотрит на меня невидящим взором, и я чувствую себя так, словно меня отчитывают. Через пару секунд белая грунтовка покрывает рисунок. Я бросаю кисточку в ведро и направляюсь обратно в здание.

* * *

Деррик уже ждет. Бросив скрипку на заднее сиденье, я сажусь в «хонду», наклоняюсь и дарю ему долгий поцелуй. Он теплый и открытый, и когда я отстраняюсь, он мне улыбается.

– Ты в хорошем настроении, – говорит он.

Я хочу все это забыть. Не хочу думать о старушках, и островах, и стрекозах, которые десятилетиями путешествовали, чтобы сейчас приземлиться в моей жизни. Они как привидения. И они преследуют меня.

– Давай поедем к тебе, – предлагаю я. – Поиграем на «X-box», закажем пиццу.

Деррик – мое настоящее. Он – моя реальность.

Он стучит по рулю большим пальцем в такт музыке из радио, пока мы отъезжаем.

– Да. Конечно. Только нужно кое-что сделать по дороге.

Он подъезжает к «Pizza Hut» и дает мне наличку:

– Не хочешь сходить взять что-нибудь? Мне просто нужно сделать несколько звонков.

Вернувшись в машину, я достаю кусочек пиццы и кладу коробку на заднее сиденье рядом со скрипкой. Деррик все еще говорит по телефону.

– Слушай, нет никаких проблем, я понимаю, о чем ты говоришь. – Его голос звучит спокойно, убедительно, даже чуть снисходительно. – Не о чем волноваться. Я уже это делал. Все будет в порядке. – Он корчит странные гримасы и косит глаза, и я понимаю, что это клиент. Его голос звучит искренне, но на самом деле он считает их всех придурками.

Это меня смешит.

– Увидимся.

Он заводит машину, бросив телефон в держатель для чашек на консоли, и едет в сторону центра, поворачивая на Бей-стрит, а потом на Баннинг-стрит. Мы проезжаем помеченный почтовый ящик. Я теперь замечаю такие вещи и пытаюсь понять, чей это тэг, но не могу разобрать. Он останавливает «хонду» на обочине и глушит двигатель.

– Жди здесь.

Он откусывает от моего куска пиццы, выходит из машины, хлопнув дверцей, и направляется к покосившемуся двухэтажному дому. Что за конура? Клиенты Деррика, как правило, живут не в таких местах. Он смотрит по сторонам, перед тем как подняться на крыльцо и открыть дверь. Я сползаю по сиденью, наблюдая и продолжая есть свою гавайскую пиццу на тонком тесте. Из-под крошащихся бетонных ступеней крыльца вылезает полосатый кот, тихо идет вдоль стены, а потом исчезает за углом в длинной траве. В окнах дома не горит свет, они все забиты досками или завешены плотной тканью, а одно из них – флагом «Торонто Мейпл Лифс»[14]14
  «Торонто Мейпл Лифс» – профессиональный хоккейный клуб, играющий в НХЛ. Клуб базируется в городе Торонто, провинция Онтарио, Канада.


[Закрыть] с повисшим верхним углом. Один из деревянных ставней совсем прогнил, петли ослабли, и он криво висит. Деррик не до конца закрыл дверь, выходящую на крыльцо, и ветер распахнул ее так, что она ударилась о стену фасада.

Я только собираюсь достать еще кусочек пиццы, как вдруг замечаю едва различимую под козырьком крыльца маленькую камеру, направленную в сторону двора. И тогда, с колотящимся сердцем, я понимаю, где мы. Это дом дилера. Деррик никогда раньше не брал меня с собой за товаром.

Я смотрю на улицу и вижу прогуливающуюся, держась за руки, молодую пару. Они выглядят увлеченными разговором и медленно приближаются ко мне, сидящей в «хонде». Черный автомобиль паркуется на обочине, на той стороне дороги, но из него никто не выходит. Мне это не нравится. Я еще ниже сползаю по сиденью. Я просто параноик.

Телефон Деррика вибрирует. Я наблюдаю за полосатым котом, который крадется по лужайке перед соседним домом, а затем перебегает улицу. Телефон снова вибрирует. Молодая пара доходит до машины и продолжает идти; повернув на углу, они направляются вниз по склону, в сторону магазинов и кафе на Бей-стрит и Алгома-стрит. Я никого не вижу в машине через дорогу, но я точно знаю, что никто из нее не выходил. Мобильный Деррика снова вибрирует.

Я смотрю на номер. Неизвестный абонент. Кто бы это ни был, он, похоже, отчаянно пытается связаться с Дерриком. Не уверена, что стоит брать трубку. Ему не нравится, когда я отвечаю на звонки на его телефон, но обычно он его и не оставляет.

– Слушаю, это телефон Деррика.

– Слушай быстро, детка, потому что времени мало. В бардачке лежит пара пакетов. Возьми их и выйди из машины. Выйди из машины и уходи оттуда.

– Деррик?

– Ты меня слышала, Морган? – Его голос звучит спокойно, но не думаю, что его состояние соответствует голосу.

– Деррик, что, черт возьми, происходит?

И тогда я понимаю, что он отнюдь не спокоен.

– Господи, Морган, выбирайся из чертовой машины!

Я бросаю телефон, открываю бардачок, хватаю белые пакеты, перебираюсь через сиденья и падаю на пол. Я открываю футляр скрипки, запихиваю их внутрь и захлопываю его. Посмотрев в окно, я вижу, что пара уже вернулась, они все еще увлеченно беседуют, но идут уже в другую сторону. Они проходят мимо машины, и теперь я вижу их со спины. Я осторожно открываю дверцу с противоположной стороны, выскальзываю и приседаю рядом с машиной, сжимая скрипку. Закрываю дверцу, но не полностью, стараясь не производить никакого шума. Они идут в том же направлении, поэтому я осторожно поднимаюсь и ухожу. Сначала я иду медленно, размеренно. Не хочу, чтобы на меня обратили внимание. Мне приходится собрать все свое самообладание, чтобы не побежать, и кажется, проходит вечность, прежде чем я дохожу до угла Бей-стрит и начинаю спускаться с холма. Поворачивая, я незаметно оглядываюсь. Улица пуста. Совсем пуста. Пара исчезла. Я никого не вижу внутри черного седана. И Деррик не выходил из дома.

Я ускоряюсь, обеими руками прижимая к себе скрипку; не смея оглянуться и даже посмотреть в сторону, я иду, опустив глаза. Прохожу один квартал. Два квартала. Я не побегу. Я не стану оглядываться. Остался всего один квартал до оживленной Алгома-стрит, где я смогу затеряться среди людей, которые идут в рестораны или прогуливаются, рассматривая витрины. Дойдя до перекрестка, я нажимаю на кнопку на светофоре и жду, пока загорится зеленый.

– Эй!

Крик раздается у меня за спиной, голос мужской.

Я опасаюсь худшего и беру скрипку в одну руку. Я медленно поворачиваюсь.

– Эй, ты же внучка мисс Ливингстон! Как дела?

Я бы ни за что его не узнала, если бы он не назвал имя старушки. Сын мистера Андроски улыбается мне, держа в одной руке стакан с кофе.

– Бекка спрашивала о тебе в среду. Мы тебя там не видели. – Он протягивает мне руку. – Извини, я забыл, как тебя зовут.

Мое сердце бешено колотится, и его стук отдается эхом в ушах. Я перекладываю скрипку из одной дрожащей руки в другую, а потом протягиваю руку мужчине.

– Морган.

* * *

Деррик объявляется у меня около полуночи, чтобы забрать наркотики. Я выбираюсь из своей комнаты через окно, сажусь к нему в машину и закуриваю сигарету, даже не утруждаясь открыть окно. Я не могу выдавить из себя ни слова. Все это меня до смерти пугает. Прошло несколько часов, прежде чем он позвонил и попросил встретиться с ним на улице. Часы, проведенные в неведении, постучит ли кто-то в мою дверь. Часы неведения о том, все ли с ним в порядке.

– Что ж, я твой должник, – говорит он, забирая у меня пакеты и засовывая их обратно в бардачок. – У них на меня ничего нет. Они обыскали машину. – Он смеется. – Черт! Это было на грани!

Он так спокойно ко всему этому относится! Все всегда складывается в его пользу. Он всегда получает то, что хочет.

Но со мной так не бывает.

Он протягивает руку и обнимает меня. Меня все еще трясет. Я не могу так быстро прийти в норму. Это не рисовать граффити. Это не маленький пакетик травки, отданный каким-то старшеклассникам на парковке «Макдоналдса». Я зла, напуганна, обиженна. Черт, я не знаю, что я чувствую! Но я не собираюсь делать вид, что все в порядке. Я вздрагиваю и отстраняюсь, и его это раздражает.

– Ой, да ладно, Морган! Ничего же не случилось.

Я продолжаю курить свою сигарету.

– Ты в порядке. Я в порядке. Никого не арестовали, и мы ничего не потеряли. Развязка, как ни крути, выигрышная. – Он говорит таким же тоном, как и со своими клиентами. Тоном абсолютно спокойным и безразличным, но при этом он закатывает глаза. Из-за этого я чувствую себя дешевкой. Я считала, что значу для него больше.

Я думаю о наркотиках, которые были спрятаны в моем скрипичном футляре, и о том единственном, что осталось от моего прошлого, единственных частичках моей семьи, к которым я могу прикоснуться. Такое ощущение, что их изгадили. Я думаю о своей стрекозе, позаимствованной и измененной, но все той же стрекозе, нарисованной фиолетовой краской из баллончика на облезлом деревянном заборе. Все это меня раздражает. Ощущение такое, будто я упускаю что-то, отдаю кусочек себя, который не имею права отдавать, поскольку он мне не принадлежит. Что-то, об обладании чем я даже не подозревала. Что-то прекрасное и драгоценное, мое.

Повернувшись, я смотрю на него. Он прокручивает плейлист на своем «iPod». Будто ему совсем пофиг.

– Мне не нужно этого дерьма. – Наконец у меня прорезался голос. – Я не хочу сидеть в какой-то чертовой машине на какой-то чертовой улице, гадая, выйдешь ли ты живым из дома чертового дилера, и думая потом, постучат ли в мою дверь копы, чтобы забросить мою задницу в тюрьму. – Я дрожащими руками подношу сигарету к губам. – Господи, какой же ты лицемер! Ты считаешь себя выше этого. Думаешь, ты лучше всех. Только то, что ты это не употребляешь, не значит, что ты от него не зависишь.

Он просто сидит, играясь со своим «iPod».

Я гашу окурок о приборную панель. Я знаю, что перехожу грань, но это наконец привлекает его внимание.

– Я на это не подписывалась, Деррик.

– Что, черт возьми, на тебя находит в последнее время? – Теперь он смотрит на меня. – Думаешь, ты выше всего этого, Морган? Если бы не я, у тебя ничего бы не было. Думаешь, у тебя был бы «iPod» и мобильный? Знаешь, откуда это все взялось? – Он обхватывает меня рукой за шею и притягивает к себе. Я никогда раньше не видела его злым. Это меня немного пугает. – Думаешь, тебя бы позвали в депо? Без меня ты никто. Я такой, какой есть, так что привыкай. Ты, ты, черт тебя побери, просто никто.

Я даю ему пощечину. Это глупо, но я не могу сдержаться.

Он отпускает меня и откидывается на спинку кресла.

– Я не помню, чтобы на что-то тебя подписывал. Хочешь выйти из игры – убирайся.

– Я никогда не хотела в это играть, Деррик. – Я просто хотела быть с ним, но я не говорю этого. Не знаю, как сказать.

– Вон из моей машины! – Деррик сверкнул глазами. Не верится, что он это серьезно, но он перегибается через меня и открывает дверцу с моей стороны. – Это место с удовольствием займут этой же ночью.

Он заводит двигатель. Я хватаю свои вещи и выбираюсь из машины.

– Придурок.

Я сижу на бордюре, наблюдая за тем, как красные задние огни «хонды» исчезают в конце улицы.

19. Элизабет

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Когда туман сна рассеивается, сквозь темноту льются потоки музыки, танцуя в моей комнате. С тех пор как эта мелодия звучала последний раз, прошли годы, много-много лет, и я начинаю плакать от нахлынувших воспоминаний. Я откидываюсь на подушки и позволяю звукам окутать меня.

Мы были на пляже, под нашими босыми ногами лежал теплый черный вулканический песок. Озеро было спокойным и тихо ворковало, вздыхало между камнями. Эмили была с нами, но казалось, что мы только вдвоем – он со своей скрипкой и я, плетущая венок из фиолетовой приморской чины. Он стоял на возвышении, его каштановые волосы были взъерошены ветром, холщовые брюки закатаны до колен, и он играл как сирена из древнегреческих мифов, окутывая своими чарами не моряков, а юных дочерей смотрителя маяка. Я раньше не слышала эту мелодию. Она была милой, воздушной. Ее ловили ветви деревьев, она просачивалась в песок и растворялась в волнах, но я была не против. Мой пульс ускорялся с каждым тактом.

– Тебе нравится? – Он плюхнулся на песок рядом со мной, положил инструмент на колени и улыбнулся.

Я посмотрела на Эмили. Она лежала на скалистом выступе, глядя на лужицу, которая собралась в расщелине. Белая мшанка покачивалась на ветру, цепляясь за покрытую лишайником поверхность с упорством, которое не переставало меня удивлять. Я знала, что в лужице полно крошечных насекомых – личинок комаров, водяных жучков и водомерок. Эмили с головой погрузилась в свой мир, окруженная живыми существами, которые ее поддерживали.

Я оглянулась, щурясь от вечернего солнца. Его яркие голубые глаза на загорелом лице мерцали озорством.

– Да, – ответила я. – Что это за мелодия? Я раньше ее не слышала.

– Она новая. Я только что ее придумал. – Он бросил взгляд на воду. – Я назвал ее «Песня Лиззи».

Так давно. Очень давно. Я не сдерживаю слезы и чувствую, как они, горячие, вытекают, чтобы сбежать по моим щекам и уже холодными упасть в лужицы, впитывающиеся в мою подушку. Какая глупость – слезы! После стольких лет… Но музыка продолжает звучать. Она, побывав в мире грез, остается все такой же пронзительной и настойчивой. Я выбираюсь из постели и иду через всю комнату к окну, распахиваю створки. Музыка доносится из сада. Мелодию ни с чем нельзя спутать. Кто-то играет «Песню Лиззи» – мою песню – с тем же интонированием, теми же приемами в каждом такте, тем же звонким звучанием. Только один человек может играть ее.

Мои босые ноги тихо ступают по холодным плиткам пола, когда я, придерживаясь за перила, иду вдоль коридора к двери, выходящей во внутренний двор. Музыка меня влечет. Я открываю дверь, вслепую выхожу на брусчатую дорожку и, спотыкаясь, иду по саду.

20. Морган

Я стою на столе для пикников. Это моя сцена. Мои волосы распущены, и ветер треплет их так же, как и немногие еще оставшиеся на деревьях листья. Господи, да тут чертовски холодно! Я вижу, как в воздух передо мной вырывается мое дыхание, и пальцы закоченели на смычке. Я знаю, что холодно, но этого не ощущаю, так как все, что я сейчас могу делать, – это играть. Когда я играю, то не чувствую ничего, кроме мелодии. Все та же мелодия, снова, и снова, и снова. Она была его любимой.

Не припомню, чтобы, когда Деррик уехал, был туман, но сейчас все в тумане. Все размыто. Мое лицо горячее и мокрое, лоб влажный. Сквозь туман я вижу в саду призрака, который идет ко мне. Меня преследуют. Призрак белеет на бледном, прозрачном фоне. Я размышляю, должна ли я бояться призрака. Я замираю, смычок зависает над струнами. Может, это смерть пришла меня навестить. Смерть с белыми волосами. Смерть, одетая в ночнушку. Смерть с босыми ногами. Смерть спотыкается.

Смерть слепа.

Я начинаю смеяться и валюсь на стол. Какая же я дура! Такая чертова дура!

– Господи, мисс Ливингстон! Вы меня до смерти напугали.

Видение останавливается и говорит:

– Морган?

Я спрыгиваю со стола и приземляюсь не совсем так, как планировала, – ноги меня не слушаются, но, хотя земля подо мной шатается, я встаю. Я широко раскидываю руки, держа скрипку в одной руке, а смычок в другой, и заливаюсь смехом.

– Мисс Ливингстон, я подумала, что вы чертов призрак! – Я не могу перестать смеяться. Я так хохочу, что у меня перехватывает дыхание, а потом я понимаю, что не смеюсь, а плачу. Я больше не могу стоять; земля приближается ко мне, и я ее обнимаю, по лицу текут слезы. – Я подумала, что вы призрак…

21. Элизабет

Я протягиваю руки и ищу девушку, которая лежит, сжавшись, на дорожке у моих ног и плачет. Я чувствую запах виски, сильный и едкий. Слышу шум позади себя – слабый звук сигнализации, топот ног, крики персонала. Именно то, что дверь открыли, стало причиной всей этой суматохи, но я не обращаю на это внимания. Сначала мои руки находят скрипку, и ненадолго, совсем ненадолго задерживаются на ней, прежде чем дотронуться до лица девушки. Я вытираю ей слезы, убираю волосы с лица и заправляю их за уши. Я поддерживаю ее, всхлипывающую, ее голова у меня на коленях, и я шепчу ей:

– Я тоже приняла тебя за призрак.

* * *

Слышны шаги Марти по коридору, они замирают у моей двери, его округлая фигура загораживает слабый свет, который проникает в мою комнату сквозь открытую дверь. Я сижу в папином кресле, укутав ноги пледом и накинув на плечи толстый шерстяной кардиган. До рассвета еще несколько часов; они, должно быть, вызвали сюда Марти. К этому моменту он уже должен знать, что внесен в список моих ближайших родственников. Ему известно обо мне и моей жизни больше, чем кому-либо другому. Полагаю, они не знали, что со мной делать. Я настояла на том, чтобы они позволили девушке остаться. В конце концов, это моя комната! Хотя здесь есть и охрана, и администрация, всем тут заправляющая, я арендатор, а не заключенная. Мне пришлось напомнить им об этом. Я попросила их положить скрипку в кабинете Марти, туда же отнести и бутылку с остатками виски. Она выплакалась до изнеможения – полагаю, она долго не позволяла себе этого, – а потом упала на мою кровать. Судя по ее размеренному дыханию, она спит.

– Она не может здесь оставаться, Элизабет.

– Может и останется.

– Ее семья…

– Им сообщили.

– Что случилось?

Я пожимаю плечами:

– Она была пьяна. Что-то бормотала, но суть в том, что ее бросил парень. – Я не намерена упоминать о наркотиках, копах и этом «чертовом придурке», который всегда исчезал при малейшем намеке на проблему, оставляя ее все это расхлебывать. – Это не первый случай, когда молодые люди напиваются после того, как их бросили.

Марти проходит в комнату и берет один из стульев, стоящих у стола. Судя по движению воздуха возле меня и по звуку шагов по ковру, он ставит его и садится, перебрасывая через него ногу, опершись на спинку, как он часто делает. Он держит что-то в руках. Бумаги.

– Нет. Это я понял. Я имел в виду тебя.

Я натягиваю кардиган на плечи. Персонал не посвятил его в подробности этой ночи.

– Я услышала ее.

За последние три года мы с Марти хорошо изучили друг друга. Он понимает, что я не намерена сразу все ему выложить, но все равно не давит на меня. Я слышу, как он перебирает бумаги в руках.

– Тут нарисованы две стрекозы, одна чуть больше другой. Художник использовал много цветов и смелых линий, чтобы создать уникальный образ. Задний план представляет собой сложный узор, некий намек на воду, камни и деревья. Внимание сосредотачивается на глазах стрекоз.

Тишина затягивается на несколько минут, ее нарушает лишь дыхание спящей девушки. У меня пересохло во рту, и я слышу стук собственного сердца.

– Откуда у тебя это? – Мой голос срывается.

– Это было в ее скрипичном футляре. Там есть и другие рисунки.

Я наклоняюсь вперед и шепчу, не желая разрушать магию, которая парит в комнате, удерживаемая нотами теперь беззвучной скрипки.

– Эмили Ливингстон, 1943 год. «Сестры в полете».

22. Морган

Я просыпаюсь, когда комнату уже освещает дневной свет. У меня во рту будто что-то умерло, там сухо и образовался какой-то налет, а тупая боль отбивает устойчивый ритм у меня за глазами. Я переворачиваюсь на спину, застонав и щурясь при виде яркого белого потолка. Медленно всплывают воспоминания о прошлой ночи. Деррик. Копы. Наркотики. Ссора. Виски. Скрипка.

Скрипка.

Я подскакиваю, пытаясь выбраться из спутавшихся простыней и одеяла, и встаю с кровати. Босые ноги ощущают холод плиток пола.

– Доброе утро.

Я поворачиваюсь на голос и понимаю, в чьей комнате нахожусь. Укутанная в плед пожилая дама сидит в кресле, ее силуэт четко виден на фоне окна.

Я осознаю, что на мне фланелевая ночная рубашка, какие носят бабушки. Мои вещи, сложенные в стопку, лежат в изножье кровати.

– Какого черта?!

Я опускаюсь на кровать.

– Надеюсь, тебе хорошо спалось? – спрашивает она.

Я поднимаю руки к лицу, протираю глаза и пробегаю пальцами по волосам. Они все еще влажные. Последние несколько частей головоломки становятся на место. Плакала у старушки на руках, лепетала что-то – виски как следует поработал, развязав мне язык, и я выставила себя полной тупицей. Она завела меня в здание с помощью кого-то из персонала, заплаканную, сопливую и истощенную. Она меня выкупала. Я позволила горячей воде смыть с меня остатки потекшего макияжа, боли, одиночества, а потом я упала на ее кровать и отключилась.

Чертова идиотка!

– Послушайте, я очень сожалею о том, что произошло прошлой ночью, – бормочу я. – Я вела себя как прид… В смысле… – Я поднимаю на нее глаза. – Я вышла за рамки приличий. – Я хватаю мою одежду и, встав, направляюсь в ванную. – Я сейчас уйду и не буду вам мешать.

– Кто ты, Морган?

Этот вопрос заставляет меня остановиться. Ну и вопрос, черт возьми! Меня он рассмешил. Похоже, что все, происходившее в течение последних двух недель, буквально выкрикивало тот же вопрос. Кто я? Я могу назвать свое имя: я Морган Флетчер. Но, кроме этого, все, чем я являюсь, – это куча воспоминаний, которые принадлежат только мне. Для всех остальных я – это папка с несколькими страницами, на которых по пунктам изложена моя история, и все это хранится в картотеке социального работника. Я ребенок, лишившийся матери и отца, о которых никто ничего не знает. Провинившийся подросток, живущий в приемной семье, девушка наркодилера, теперь уже бывшая, которая сидит в чужой ночной рубашке в комнате пожилой дамы в чертовом доме престарелых. Кто я? Я то, чем назвал меня Деррик.