Текст книги "Дочери принцессы"

Только я собиралась возразить Кариму, как он оборвал меня и, к моему великому изумлению, указал на меня нашей дочери, сказав, что я, как незаурядная женщина в Саудовской Аравии, не ограничила себя жизнью королевской бездельницы, но получила хорошее образование и теперь использую свои знания в борьбе за права других женщин. Далее он добавил, что наступит день, когда роль женщины станет более заметной, и наше влияние будет ощущаться не только в стенах наших домов.

Ошеломленная словами Карима, я ничего не смогла добавить к уже сказанному. Никогда раньше муж мой не признавал за мной правоты моих взглядов относительно свободы женщины.

После беседы, длившейся более часа, Амани пообещала отцу, что постарается заботиться не только о животных и непременно найдет более важную цель в жизни.

Оставаясь любящим, нежным ребенком, Амани поцеловала нас перед сном и пожелала спокойной ночи, сказав на прощанье, что ей есть о чем подумать. Закрывая дверь нашей спальни, она повернулась к нам еще раз и с чудесной улыбкой добавила:

– Я люблю тебя, папочка, и тебя, мамочка, тоже. – Этим она напомнила нам невинное дитя, которым она все еще была.

Карему показалось, что он добился невероятного успеха, у него даже по телу пробежала нервная дрожь. Он сжал меня в объятиях и рассказал мне, о чем мечтает для своих дочерей и сына. О себе он сказал, что если бы это от него зависело, то все нелепые запреты, распространяющиеся на женщин, исчезли бы, как по мановению волшебной палочки. Щелкнув пальцами, Карим с нежностью посмотрел на меня.

Я же цинично подумала, что только любимая дочь способна заставить мужчину требовать переделки несправедливого мира.

Мы с Каримом страстно желали такого непривычного для нашего дома спокойствия, которое он предрекал нам, надеясь, что Амани наверняка переживет свою чрезмерную любовь к животным.

Вскоре после этого началась война в Персидском заливе, которая завершилась для Махи утратой психического равновесия. В течение этого болезненного для. нас периода рядом с одинокой, поставленной в безвыходное положение Амани не оказалось никого, кто мог бы помочь ей в выборе более подходящей и стоящей цели в жизни.

Сейчас, анализируя тип одержимости Амани ее интересами, я, воспитанная на критическом отношении ко всему фундаменталистскому, должна признать, что моя младшая дочь обладает чертами, присущими тому опасному типу людей, которых мы называем фанатиками и которые с готовностью принимают крайние убеждения.

Зная решительность и честность моей дочери, я теперь упрекаю себя в том, что вовлекла это впечатлительное и психически неустойчивое дитя в такой истинно религиозный обряд, как хаджж. Амани в это время было всего четырнадцать лет, и трудности подросткового возраста были в самом разгаре.

Во время нашего паломничества в Мекку мы с Каримом заметили, как практически за одну ночь путем странной, необычной для нашей семьи метаморфозы Амани вышла из дремотного отношения к религии и с пугающей страстностью обратилась к исламской вере. Я, мать, нянчившая свое дитя, передававшая ему основы знаний о ее прошлом, не понимала причин этого явления. Казалось, умом Амани завладело какое-то высшее видение, тайна, спрятанная в ней самой, слишком сокровенная, чтобы ею можно было поделиться с отцом или матерью.

В утро нашего прибытия в Джидду мы предприняли короткий переезд в лимузине с кондиционером из города на берегу Красного моря в святейший из городов ислама, город пророка Магомета Мекку. Я была очень взволнована, потому что принимала участи в хаджже и вместе со мной были самые близкие мне люди, члены моей семьи. Я пыталась сосредоточиться на молитве, но все время ловила себя на том, что выглядываю из окна автомобиля и думаю о древних временах, когда огромные толпы правоверных стекались сюда с верблюжьими караванами или приходили пешком, босиком преодолевая пересеченную каменистую местность в страстном стремлении осуществить один из пяти столпов исламской веры.

Я отчаянно хотела поделиться своими мыслями с Каримом и детьми, но увидела, что каждый из них был занят, предаваясь собственным размышлениям и мысленному общению с Аллахом. Глаза Махи были закрыты, а пальцы Абдуллы перебирали четки. Взгляд Карима как будто остекленел, и я очень надеялась, что ему не явился ночной кошмар его юности, когда в день вступления в Мекку он погиб, раздавленный ногами толпы. Я придвинулась ближе и пристально смотрела на него, но муж старательно избегал моего взгляда. Амани пребывала в состоянии медитации, и мне даже почудилось, будто лицо моей дочери было озарено пламенем.

Удовлетворенная, я улыбнулась и погладила ее по руке, подумав, что совершила добрый поступок тем, что собрала свою семью вместе ради этого священного события.

Вскоре мы прибыли в город, окаймленный с одной стороны Долиной Ибрахима[ 4]4
  Ибрахим – библ. Авраам. (прим, ред.)


[Закрыть], а с востока, запада и юга окруженный горными грядами. Мекка располагается среди сурового ландшафта, состоящего преимущественно из гранитных монолитов, но древний город являет собой самое прекрасное зрелище для глаз всех мусульман.

Я запела:

– Вот я и здесь, о Аллах! Вот я и здесь!

У стен Заповедной Мечети наша семья встретилась со специально назначенным проводником, который проведет нас через ритуалы хаджжа и будет выступать в качестве нашего имама, или священника, во время молитв. Сара и я остались с нашими девочками, а Карим и Асад ушли с сыновьями. Пока мы поднимались по просторным мраморным ступеням Заповедной Мечети, другие паломники вокруг нас возносили Аллаху свои молитвы. У входа в мечеть мы сняли обувь и продолжили путь, произнося молитву:

– Аллах, ты мир, и мир исходит от тебя. О , наш Аллах, даруй нам мир и покой.

Поскольку пророк всегда начинал движение правой стороной тела, я тщательно следила за тем, чтобы в мраморный двор Заповедной Мечети, куда вели Ворота Мира, вступить сначала правой ногой.

Чтобы попасть в невероятно громадный внутренний двор, нужно пройти через семь ворот. В каждые ворота вливались толпы народа. По сторонам мечети в небо устремлялись высокие колонны из белого мрамора. Над колоннами возвышались покрытые затейливой резьбой минареты. Ковры из красного шелка покрывали всю площадь внутреннего двора, на них восседали паломники, молча читающие молитвы или размышляющие об Аллахе.

Прозвучал крик муэдзина, и нас пригласили на молитву. Часть двора мечети отведена исключительно для женщин, но Сара, я и дочери встали в линию позади мужчин, присоединившись в молитве к остальным мусульманам, в прострации поднимавшимся и падающим, как это принято во всем мусульманском мире.

Я почувствовала себя униженной – все же я представительница королевского рода, но ведь в глазах Аллаха я была одной из многих, пришедших к Нему. Нас окружали люди из беднейших слоев населения, но в глазах Аллаха они были так же богаты, как и я.

Когда молитва закончилась, мы направились к Каабе, которая представляет собой простое каменное сооружение с единственной дверью, расположенной в шести футах от поверхности мраморного пола. Пятидесяти футов в высоту и тридцати пяти футов в длину, Кааба располагается в центре священной Мечети. Это то место, где три тысячелетия назад Ибрахим, известный в иудейском и христианском мире как Авраам, впервые соорудил дом для поклонения единому Богу. В Коране Аллах говорит:

«Первый храм Божий, воздвигнутый для людей, это тот, что находится в Мекке».

Именно в направлении этого сооружения миллиард людей пять раз в день обращает свои лица для совершения поклонов и молитвы. Через Каабу был переброшен огромный кусок черного бархата с вышитыми на нем золотом стихами из Корана. Я знала, что по завершении хаджжа. эту ткань снимут, чтобы заменить другим куском, сотканным на специальном станке в Мекке. Многие паломники готовы заплатить большие деньги, только бы увезти домой кусочек прекрасной материи как память о совершении священного путешествия в Мекку.

В углу Каабы находится Черный Камень, являющийся символом любви мусульман к Аллаху. Оправленный в серебро Черный Камень почитался пророком Магометом. В хадите, или изречениях и традициях нашего пророка, сказано, что он поцеловал Черный Камень, помогая устанавливать его в Каабе. По этой причине камень представляет для всех мусульман особую святыню.

Следующим священным ритуалом нашего паломничества был таваф, или хождение вокруг Каабы по специальной мощеной дорожке.

Став к Каабе левой стороной, мы окружили его и начали произносить:

– Аллах велик. Аллах, даруй нам благо в этом деянии и благо в другом и спаси нас от мук пламени преисподней.

После того, как мы завершили этот ритуал, я увидела Карима. Он знаком подозвал нас к себе. Нам повезло, потому что Карим устроил так, что мы могли попасть внутрь Каабы для дальнейшего вознесения молитв.

Моя семья и я поднялись по передвижной лесенке, которую специально прикатили, чтобы мы могли войти в дверь, расположенную так высоко над землей. Дверь снаружи была расписана серебром стихами из Корана. Внутри Каабы расположено самое святое место в мусульманском мире. Там было очень темно, и я в каждом углу помолилась о том, чтобы Аллах отвел сатану от моей дочери Махи и благословил всех остальных членов моего семейства. Памятуя о недавней войне в Персидском заливе, я также попросила Аллаха помочь всем мусульманам сохранить мир. Не забыв о собственных жизненных устремлениях, я помолилась о том, чтобы Аллах направил мужчин Аравии на правильное толкование учений пророка и освобождение их жен, сестер и дочерей от пут, что так тесно обвились вокруг нас в нашей повседневной жизни.

Я услышала всхлипывания ребенка и, всмотревшись в темноту, обнаружила, что плачет моя собственная дочь, Амани. В ее причитаниях я уловила, что она просит Аллаха помочь ей расстаться с миром королевской роскоши, помочь ей укрепиться в борьбе с человеческими слабостями и злом. Она молила Аллаха о том, чтобы он отпустил человечеству все его грехи и излечил всех больных.

Амани проходила через религиозные переживания.

Глаза ее покраснели, но мое прикосновение как выражение любви при выходе из Каабы осталось ею незамеченным.

Покинув Каабу, мы прошли к камню, на котором стоял Ибрахим, когда строил Каабу, где вознесли еще две молитвы. Отбивая поклоны, мы понимали, что хождение вокруг Каабы не является поклонением самому каменному сооружению, а означает почитание Аллаха, Единого и Единственного, Вечного и Абсолютного, признание того, что никто, кроме Него, не заслуживает поклонения.

Потом мы покинули двор Заповедной Мечети и перешли к следующим ритуалам, которые должны были совершиться у Источника Замзам и Масы[ 5]5
  Маса – крытая галерея, возведенная над двумя священными холмами, Сафа и Марва. (Прим. ред.)


[Закрыть] или Места Пробега. Этим местом являются равнины, что окружают Мекку.

Снова Сара и я расстались с нашими мужчинами. Несмотря на то, что нам предстояло выполнить одинаковые обряды, совершать их следовало в кругу себе подобных. Именно на равнинах, что окружают Мекку, Ибрахим, устав от преследований Сарой Хаджар[ 6]6
  Хаджар – библ. Агарь (Прим. ред.)


[Закрыть], позволил Хаджал уйти вместе с его сыном, Исмаилом[ 7]7
  Исмаил – библ. Исаак (Прим. ред.)


[Закрыть], а сам вместе с Сарой отправился в Палестину. Христиане и евреи знают, что потомки Ибрахима в Палестине положили начало иудейской вере, в то время как его потомки в Мекке установили исламскую веру.

Таким образом один великий человек, Ибрахим, объединяет собой две из трех великих монотеистских религий – иудаизм и ислам.

Хаджар и Исмаил пересекли пустыню, не имея ничего с собой, кроме сумы с финиками. Отчаянно разыскивая воду для своего сына, Хаджар пробежала между двух холмов, Сафы и Марвы, пытаясь найти источник воды, из которого она могла бы напоить свое дитя. И случилось чудо. Ангел Джабраил[ 8]8
  Джабраил – библ, архангел Гавриил. (Прим. ред.)


[Закрыть] наполнил водой пересохший колодец у ног Исмаила. Так Аллах спас Хаджар и ее сына. Этот источник получил название Замзам, ои и сегодня еще не иссяк, и вода в нем чиста и свежа.

Если Хаджар бегала по каменистой местности под раскаленным солнцем, то нам, паломникам, предстоит пробежать между холмами Сафы и Марвы по галерее, обдуваемой кондиционерами. Это удобство было построено мужчинами из моего рода, чтобы уменьшить количество пострадавших во время хаджжа. Старые, больные и немощные паломники, которых несли на своих плечах другие правоверные, невзирая на жару должны были пробегать между холмами семь раз. Поэтому с ними нередко приключались солнечные удары и сердечные приступы.

В галерее вывешиваются знаки с указанием для мужчин, когда бежать, а когда идти, в то время как женщины должны только идти. Двигаясь между холмами, паломники декламируют стихи из Корана и поют: «Аллах велик». После семи кругов мои дочери и я испили из Замзама воды и оросили свою одежду. Горный источник больше не виден, поскольку вода подается паломникам с помощью сотен кранов, над которыми раскинулся красивый мраморный свод.

Мы уже собрались прощаться с водами Замзама, когда услышали, что в толпе паломников начался громкий переполох. Разбираемая любопытством, я подошла к группе мусульманок из Индонезии и спросила их по-английски, не знают ли они, что вызвало такое возбуждение.

Одна из них ответила:

– Да! Трое мужчин упали и были затоптаны, причем двое из них уже скончались!

Я едва не задохнулась! Ни о ком другом, кроме своего мужа, я не могла думать! Карим! Неужели его ночной кошмар в конце концов сбылся ?

Я бегом вернулась к сестре и дочерям. Мои глаза от ужаса щироко раскрылись, из бессвязных слов понять что-либо было невозможно.

Сара схватила меня за плечи и потребовала ответить ей вразумительно, что стряслось.

– Карим! Я слышала, что растоптали нескольких мужчин. Я боюсь за жизнь Карима!

Подумав, что я видела его тело, мои дочери запричитали, и Сара громким голосом велела объяснить, почему я думаю, что одним из погибших может оказаться Карим.

Я простонала:

– Сон! Кариму приснился сон, что во время хаджжа он будет раздавлен! Теперь в том месте, где его видели последний раз, было растоптано несколько мужчин.

Сара так же, как и я, считала, что в нашей жизни есть много такого, что выше нашего понимания, и что нашими судьбами управляют необъяснимые силы. Она опечалилась, хотя не впала, подобно мне, в истерику.

Мы уже были готовы разделиться на три группы, чтобы отправиться на поиски наших мужчин, когда увидели, что из толпы выносят двое носилок с телами погибших, накрытыми белыми простынями. Я с пронзительным криком бросилась им навстречу и рванула простыни с мертвых тел, сначала с одного, а затем с другого.

Четверо больничных работников из Мекки остолбенели от неожиданности, не зная, чего еще ожидать от женщины с явными признаками помешательства.

Ни один из мертвых мужчин не был Каримом! Оба были стариками, достаточно немощными, так что ничего не было удивительного в том, что их растоптали.

Я стояла с простыней в руке, склонившись над телом одного из мужчин, и с чувством великого облегчения кричала, что не знаю его. В таком положении меня и застали Карим, Асад и наши сыновья, когда, услышав вопли женщин, вышли посмотреть, что за беда приключилась.

Карим не мог поверить своим глазам! Его жена смеялась от радости при виде мертвого тела! Он пробрался сквозь толпу и схватил меня за запястья, оттаскивая в сторону.

– Султана! Ты что, совсем свихнулась?

Сара поспешно объяснила, что со мной, и сердитый взгляд Карима подобрел. Смутившись, он был вынужден рассказать о страшном ночном кошмаре, который когда-то описал мне.

Атмосфера быстро накалялась. В толпе прокатился ропот, и в мою сторону уже бросали угрожающие взгляды, поскольку тут же стояли жены погибших мужчин, до сознания которых постепенно доходило, что я, как гиена, хохотала над смертью их мужей.

Мы поспешили скрыться с места происшествия, и Асаду пришлось сказать охране о том, кто мы такие. Под их пристальным вниманием Асад, сказав, что он из королевской семьи, выплатил каждой из пострадавших семей компенсацию в сумме 3000 саудовских риалов. Он также быстро объяснил людям о моем страхе из-за сна Карима и успокоил разгневанную толпу.

После того, как нам удалось избежать скандала, моя семья разразилась нервным смехом. Позже, когда со временем стыд за мое поведение притупился, воспоминание об этом эпизоде не единожды смешило нас.

***

Ритуалы первого дня хаджжа закончились.

Мы вернулись в свой дворец в Джидде, расположенный на побережье Красного моря. Во время поездки, желая освободиться от воспоминаний о раздавленных людях, каждый из нас подробно поделился своими впечатлениями. Только Амани была необычно молчаливой и отрешенной.

Про себя я подумала, что в поведении моей младшей дочери было что-то удручающее.

Меня не оставляло чувство надвигающегося рока. Вернувшись домой, я не давала Кариму прохода и, поскольку не могла сосредоточиться и сформулировать то, что угнетало меня и не давало покоя, неотступно следовала за ним. Из холла вместе с ним я прошла в нашу спальню, а оттуда на балкон, затем снова в спальню и в библиотеку. Наши настроения разделяла пропасть. Раздраженно посмотрев на меня, Карим наконец не выдержал:

– Султана, что я могу сделать для тебя? Не будучи уверенной в том, что меня мучило, я с трудом могла выразить свои мысли.

– Ты сегодня не обратил внимания на Амани? – спросила я. – Она беспокоит меня. Я чувствую, что нашу дочь что-то гнетет. Мне не нравится ее настроение.

Усталым тоном мой муж настоятельно попросил меня:

– Султана, перестань видеть опасность там, где ее нет. Она участвует в хаджже. Ты что, не веришь, что паломники могут быть погружены в какие-то раздумья? – он помешкал, а потом зловредным тоном добавил: – Отличные от твоих, Султана.

Карим замолчал, потом посмотрел на меня таким уничтожающим взглядом, который яснее слов сказал мне о его желании побыть одному.

Раздосадованная, я оставила Карима в библиотеке и пошла искать Маху. Но она уже ушла к себе и теперь спала. Абдуллы тоже поблизости не было. Он ушел к тете Саре на ее виллу. Я почувствовала себя ужасно одинокой в этом мире.

С момента нашего участия в первом ритуале дня настроение Амани что-то мне напоминало. Теперь же мне стало ясно, что это безумие Лаван с холодным ожесточением взглянуло на меня глазами Амани.

Я про себя подумала, что Амани собирается идти путем своей кузины Лаван!

Будучи подростком, Лаван, первая кузина Карима со стороны отца, посещала школу в Женеве в Швейцарии. Это решение ее родителей оказалось печальной ошибкой. Находясь в Женеве, Лаван опозорила своих родных тем, что имела отношения с несколькими молодыми людьми. Кроме половой связи, Лаван была также уличена в применении кокаина. Однажды вечером, когда она тайком выходила из своей комнаты, ее поймала директриса, которая немедленно позвонила отцу в Саудовскую Аравию и потребовала, чтобы тот приехал и забрал свое непутевое дитя. Когда в семье стало известно о поведении дочери, отец Лаван вылетел в Женеву, прихватив с собой двух братьев. Девочку поместили в один из наркологических реабилитационных центров. Через шесть месяцев, когда лечение подошло к концу, ее доставили в Саудовскую Аравию. Семейство, вне себя от пережитого позора и гнева, решило в качестве наказания запереть Лаван в небольшом помещении их дома и оставить там до тех пор, пока она до конца не прочувствует свою вину и не поймет, какое оскорбление нанесла мусульманскому образу жизни.

Когда я услышала о приговоре, то сразу же вспомнила Самиру, лучшую подругу моей сестры Тахани. Самира была умной и красивой молодой женщиной, когда много лет назад потеряла свободу и была приговорена к заключению в «женскую комнату». И если Лаван в один прекрасный день было суждено снова обрести свободу, то Самиру освободить из заточения могла только смерть.

Вопреки ожиданию, я считала, что Лаван крупно повезло, потому что отец ее не был бесчувственным деспотом, способным приговорить свою дочь к пожизненному заключению или к побитию камнями. И я вместо страстного гнева ощутила грустное облегчение.

Как счастлив человек, лишенный воспоминаний, потому что зачастую память жертвы придает ей черты ее угнетателя! Потрясенная, я прислушивалась к тому, как мужчины моей семьи требовали исполнения закона послушания, говоря, что мир и спокойствие в нашем консервативном обществе зиждятся на абсолютном подчинении детей родителям и жен мужьям. Без такого послушания балом правила бы анархия. Мужчины в нашей семье были твердо уверены в том, что Лаван понесла справедливое наказание.

Я неоднократно посещала семью Лаван и с неподдельным сочувствием выслушивала печальные излияния ее матери и сестер. Часто женщины через запертую дверь общались с Лаван, которая молила о прощении и просила мать освободить ее.

Сара и я тайком переправляли ей подбадривающие записки, советуя кузине прибегнуть к мудрой политике молчания, заняться чтением книг, играть в игры, что подсовывали ей через небольшое отверстие в двери, служившее для передачи еды, а также для удаления экскрементов. Но Лаван не прельщали тихие занятия.

После нескольких педель заточения Лаван обратилась к Богу и начала молиться. Она говорила родителям, что поняла всю неправедность своих действий, и клялась, что никогда больше не совершит ни единого проступка.

Проникшись к своему ребенку состраданием, мать Лаван стала осаждать мужа, умоляя освободить дочь. Она говорила, что уверена в том, что Лаван вернется к благочестивой жизни.

Отец Лаван заподозрил дочь в обмане, поскольку он сказал ей, что заключение ее закончится тогда, когда мысли ее снова обратятся к праведной жизни истинной мусульманки.

На протяжении долгого времени Лаван молилась не переставая, прерываясь лишь на короткий сон. Она даже не отзывалась на наши обеспокоенные голоса. Я без труда смогла попять, что у нее начались видения, поскольку в своих молитвах Лаван обращалась к Аллаху на равных, кричала, что будет представлять его на земле, учить его последователей новому кодексу морали, который известен только ей, Лаван. После очередного визита, когда мать Лаван и я услышали, как она радуется, как безумная, в заточении своей комнаты, я сказала Кариму, что, по моему твердому убеждению, Лаван сошла с ума.

Карим поговорил с отцом, который, в свою очередь, посетил дом своего брата. Будучи старшим братом отца Лаван, отец Карима обладал в семье верховной властью. По совету моего свекра отец Лаван отпер комнату и освободил дочь из заточения. Лаван позволено было присоединиться к нормальной жизни семьи.

Одиннадцатинедельное заключение Лаван закончилось, но вскоре в семье разыгралась новая трагедия. Во время своего заточения Лаван во всем приучила себя к аскетизму. Она вышла на свободу, кипя исламским фанатизмом, заявляя, что для ислама отныне начался новый день.

В день освобождения Лаван сообщила семье, что все мусульмане должны отказаться от роскоши и порока, она в открытую налетела на двух своих сестер за то, что они пользовались сурьмой, румянами и лаком для ногтей. Заставив сестер вжаться от ужаса в диван, Лаван сорвала с шеи матери дорогое ожерелье и бросилась в кухню, чтобы спустить драгоценности в канализацию. Женщины едва сумели удержать ее, и семейная потасовка закончилась многочисленными мелкими травмами. От одного из дворцовых докторов Лаван получила увесистый удар и рецепт с прописью лекарств для успокоения ее психики.

Жестокость на некоторое время отступила, по не исчезла совсем. Лаван время от времени взбрыкивала, с тупой яростью обрушиваясь на любого, кто в данный момент оказывался поблизости.

После того, как она вырвала из ушей Сары золотые серьги с криком, что видеть такое сияющее великолепие оскорбительно для глаз Аллаха, я подумала, что должна как-то защитить себя. И, когда была в отпуске в Соединенных Штатах, купила для себя небольшой баллончик с газом, который спрятала в своем багаже, ничего не сказав Кариму. С тех пор я всегда носила его в маленькой сумочке и брала с собой, когда шла в дом Лаван.

Словно для подтверждения моего катастрофического невезения, Лаван для демонстрации своего вновь разгоревшегося религиозного пыла выбрала тот день, когда я пришла в их дом с визитом.

Лаван, ее мать, две сестры и я за приятной беседой попивали чай, заедая его пирожными.

Предметом нашего обсуждения была моя последняя поездка в Америку. Вдруг Лаваи стала проявлять беспокойство, глаза ее засверкали и принялись выискивать что-нибудь, что было, на ее взгляд, оскорбительным для Аллаха.

Впав в состояние временного помешательства, она стала критиковать манеру своей матери одеваться, которая была, по мнению Лаван, нескромной для правоверной мусульманки. Как зачарованная, наблюдала я за тем, как Лаван аккуратно сложила свою салфетку и очень галантно накрыла шею матери тканью. Потом без всякого предупреждения она начала ругаться. Неожиданно она сделала в воздухе невероятный прыжок и, развернувшись всем телом, оказалась перед моим носом.

Я увидела, что Лаван не спускает глаз с моего нового жемчужного ожерелья, и только тут вспомнила о предупреждении Карима не носить украшения в ее доме, по было уже поздно.

Бледное, изможденное лицо Лаван, исказившееся от фанатичной убежденности в своей правоте, испугало меня, и я ощутила острое чувство опасности, исходившей от нее. Я проворно сунула руку в сумочку и извлекла баллончик, предостерегающе сказав кузине, чтобы она немедленно успокоилась и покинула комнату, иначе мне придется для собственной защиты применить оружие.

Мать Лаваи зашлась в истошном крике и вцепилась в рукав своей обезумевшей дочери. Я приготовилась к атаке, когда Лаван отшвырнула повисшую на ней мать и кинулась ко мне, загнав меня в тесный угол между лампой и креслом.

Но худшее еще было впереди.

Именно в этот момент в особняк вошла Сара, обещавшая мне навестить Лаван. Я увидела, что на руках у нее был ее маленький ребенок.

Сара онемела от неожиданности, когда увидела, что ее младшая сестра стоит, зажатая в углу между креслом и лампой, и сжимает в руке оружие.

Зная о недуге Лаван, Сара быстро пришла в себя и предприняла попытку уговорить Лаван прекратить глупить. На короткое мгновение Лаван с лисьим коварством притворилась, что подчиняется уговорам Сары. От ее внешней агрессивности не осталось и следа, и она принялась нервно потирать ладони. Однако не веря в искренность ее намерений, я крикнула Саре, чтобы та немедленно взяла ребенка па руки и покинула комнату! От звука моего возбужденного голоса Лаван встрепенулась и, протянув руки к моему жемчужному ожерелью, обрушилась на меня со всей яростью умалишенной.

Обеими руками я сдавила баллончик, и Лаван упала на колени. Вспомнив о том, что для обездвижения сумасшедшего требуется двойная порция, я в пылу возбуждения опустошила баллончик, обдав газом не только Лаван, но также ее мать и одну из сестер, что пришли ей на выручку.

Лаван вскоре пришла в себя, но утратила всякую способность драться.

Наконец ее отец осознал, что дочь его нуждается в длительном внимании специалистов. Для чего она и была отправлена во Францию, где в течение года ее здоровье было полностью восстановлено.

Матери Лаван и ее сестре потребовалась срочная медицинская помощь. Пакистанскому доктору, вызванному с этой целью, понадобилось немало усилий, чтобы сохранить профессиональную серьезность, когда он узнал, что одна принцесса обрызгала газом из баллончика трех других принцесс из своей же семьи.

Вся семья Карима считала, что я действовала чересчур поспешно, но я не пожелала, чтобы меня распинали за то, что я защитила себя от женщины, потерявшей рассудок, о чем их и уведомила. С негодованием я сказала им, что вместо того, чтобы критиковать меня, им следовало бы оценить мой геройский поступок, поскольку именно это событие привело в конечном итоге к выздоровлению Лаван.

Хотя некоторые полагают, что я порой действую под влиянием одних эмоций, тем не менее я умею быть исключительно серьезной в вопросах, касающихся женских проблем. Однажды одного мудрого человека спросили, что, на его взгляд, самое трудное в жизни. Он ответил: «Познать себя». В то время как другие могут в чем-то сомневаться относительно меня самой, то уж я-то сама свой характер знаю. Конечно, нельзя отрицать того, что я слишком часто действую необдуманно, но именно благодаря такой необдуманности и стихийности я могу вести борьбу с теми, кто командует женщинами в моей стране. И я могу сказать, что добилась некоторого успеха в отказе от условностей.

Теперь, вспомнив о временном беспорядочном помешательстве Лаван на нездоровом фундаменталистском фанатизме, я придавала огромное значение безрассудному увлечению дочери нашей религией.

Я свято верю в Бога пророка Магомета и почитаю его, но тем не менее считаю, что все любящие, сражающиеся, страдающие люди живут той жизнью, что угодна Ему. И у меня нет ни малейшего желания, чтобы мой ребенок поворачивался спиной к жизни со всеми ее проблемами и устраивал свое будущее в соответствии с суровым аскетизмом воинственного понимания нашей религии.

Я бросилась к мужу и на одном дыхании выпалила:

– Амани молится!

Карим, спокойно читавший Коран, посмотрел на меня так, словно я окончательно свихнулась.

– Молится? – переспросил он с недоумением. Ему явно было непонятно мое крайнее возбуждение всего лишь из-за того, что дочь еще раз решила обратиться к Аллаху.

– Да! – закричала я. – Она изводит себя молитвами. Пойдем! Посмотришь сам!

Карим с сожалением положил Коран на стол и с выражением недоверия на лице, разозлившим меня, последовал за мной.

Когда мы вошли в коридор, ведущий к дверям комнаты Амани, до нас стали доноситься звуки ее голоса, то усиливающиеся, то затихающие, в зависимости от страстности произносимых слов.

Карим бросил меня и ворвался в комнату Амани. Дочь обернулась, и мы увидели искаженное болью и печалью, изможденное лицо.

Карим мягко заговорил:

– Амани, сейчас самое время для тебя лечь и отдохнуть. Иди в постель. Сейчас же. Через час мама разбудит тебя, чтобы ты смогла поесть.

Она ничего не ответила, только лицо ее приняло испуганное выражение. Поддавшись уговорам Карима, она легла поперек кровати, не снимая одежды, и закрыла глаза.

Я видела, что губы нашего ребенка продолжали шевелиться, произнося безмолвную молитву, выговаривая слова, не предназначенные для моих ушей.

Карим и я тихо вышли из комнаты, оставив дочь одну. Когда в гостиной мы пили кофе, Карим признался мне, что это его мало беспокоило и что он скептически воспринимал мой преувеличенный страх относительно того, что Амани впала в средневековый фанатизм, омраченный мыслями о грехе, страданиях и аде. Некоторое время он сидел молча, а затем объявил, что мое понимание происходящего напрямую связано с неприкрытым осуждением Лаван порочности человеческой натуры. Он сказал, что всплеск религиозных чувств Амани не имеет ничего общего с помутнением рассудка, а был, очевидно, связан с избытком эмоций во время хаджжа.