Текст книги "Солнце и Замок"

XIX. Безмолвие

В замешательстве я поначалу не понял, кем был освобожден: сумел лишь разглядеть, что их двое. Подойдя с обеих сторон, они разомкнули цепь, подхватили меня под руки и быстро поволокли за Трон Правосудия, где ожидала нас узкая лесенка, ведущая вниз. Позади царил сущий пандемониум: вопли и топот матросов смешались с бешеным лаем альзабо.

Лесенка оказалась длинной и довольно крутой, однако колодец ее располагался точно под отверстием в вершине купола, и посему ступени озаряли неяркие отсветы заката, отраженные россыпью облаков, хотя солнцу Йесода предстояло вновь появиться в небе лишь с наступлением утра.

Однако у подножия лесенки нас окружила такая тьма, что я даже не заметил, как мы вышли наружу, пока не почувствовал траву под ногами и ветер, дунувший в щеку.

– Спасибо, – сказал я, – но кто вы?

– Мои друзья, – ответила Афета откуда-то из темноты. – Ты видел их на судне, доставившем тебя сюда с корабля.

Судя по звуку голоса, ее отделяло от меня не больше пары шагов.

Во время нашего разговора двое других отпустили меня и… Как ни велик соблазн написать, будто оба немедля исчезли, поскольку именно так для меня все и выглядело, они, скорее всего, никуда не исчезли, а попросту удалились в ночь без единого слова.

Афета, шагнув ко мне, как и прежде, взяла меня под руку.

– Я обещала показать тебе чудеса…

Я увлек ее прочь, подальше от здания.

– Любоваться чудесами я пока не готов. Ни твоими, ни чудесами любой другой женщины.

Афета расхохоталась. В женщинах ничто не содержит фальши столь же часто, как смех, обычно служащий им чем-то вроде ни к чему не обязывающего междометия в светской беседе, наподобие звучной отрыжки автохтонов на праздничном пиршестве, однако в смехе Афеты слышалось подлинное веселье.

– Я совершенно серьезно.

От пережитого страха я изрядно ослаб, весь покрылся испариной, однако овладевшее мной замешательство не имело к сему ни малейшего отношения, и если я хоть немного (правда, и в этом ручаться, пожалуй, не рискну) разбирался в собственных мыслях и чувствах, то к случайным любовным интрижкам был не расположен совсем.

– Тогда прогуляемся – подальше от этого места, которое тебе так хочется поскорее покинуть, и побеседуем. Днем у тебя вопросов имелось великое множество.

– Но теперь нет ни одного, – отвечал я. – Мне нужно подумать.

– О, это нужно любому из нас, – снисходительно усмехнулась она. – Причем постоянно, или почти постоянно.

К подножию холма вела длинная белокаменная улица, петлявшая из стороны в сторону, словно река, так что спуск ни разу не оказался крут. По обе ее стороны бледными призраками высились особняки, большей частью безмолвные, однако из некоторых доносился шум кутежей – звон бокалов, обрывки мелодий, стук каблуков танцующих… но ни единого звука человеческой речи.

– Ваш народ разговаривает совсем не так, как мы, – заметил я, миновав около полудюжины подобных домов. – У нас бы сказали, что вы не разговариваете вовсе.

– Уж не вопрос ли это?

– Нет, не вопрос – ответ. Наблюдение. По пути в Зал Правосудия ты сказала, что вы не говорите по-нашему, а я – по-вашему. Однако вы, кажется, не разговариваете между собой вообще.

– Сказано это было метафорически, – пояснила Афета. – Просто у нас свои средства общения. У вас они не в ходу, а среди нас не в ходу ваши.

– Плетешь парадоксы, чтоб попугать меня? – спросил я, хотя мысли мои занимали совершенно иные материи.

– Вовсе нет. Вам средством общения служит звук, а нам – безмолвие.

– То есть жесты?

– Нет, безмолвие. Вы издаете звук при помощи дыхательного горла, а форму ему придают нёбо, язык и губы. Обычно вы обо всем этом не задумываетесь, так как к речи привыкли давным-давно, но на заре юности вам пришлось долго учиться голосовому общению, и этот путь до сих пор проходит заново каждый рожденный вашей расой ребенок. Мы тоже можем подавать голос, если захотим. Слушай.

Навострив ухо, я услышал негромкое бульканье, исходящее словно бы не от нее, но прямо из воздуха над ее головой – как будто некоему немому невидимке, стоявшему рядом, вдруг вздумалось прочистить горло.

– Что это? – удивился я.

– О-о, вот видишь, вопросы у тебя все же нашлись! Это мой голос. Так мы зовем на помощь в случае надобности – к примеру, попав в беду.

– Не понимаю, – отрезал я. – Не понимаю и вникать не хочу. Мне нужно остаться наедине с собственными мыслями.

Среди особняков белело множество фонтанов, окруженных деревьями – высокими, необычными, прекрасными даже в ночной темноте. Воду фонтанов здесь не облагораживали духами, как заведено в садах Обители Абсолюта, однако аромат чистой йесодской воды казался нежнее, слаще любых духов.

Имелись вокруг и цветы (я видел их, сойдя с флайера, а после, с приходом утра, увидел вновь). Сейчас почти все они укрыли сердцевину беседками из сложенных лепестков; цвела одна лишь ипомея – лунный вьюнок, хотя луны в небе не было.

Наконец улица привела нас к холодному морю. У берега покачивалось на якорях несметное множество йесодских лодок, показавшихся мне с высоты бахромой бело-зеленого платья. Здесь было людно: среди лодок, между лодками и берегом прогуливалось немало пар. Время от времени одна из лодок с негромким плеском уходила в ночное море, а порой с моря подходили к берегу новые лодки под разноцветными парусами, с трудом различимыми в темноте. Огоньки на глаза попадались лишь изредка.

– Однажды, – нарушив молчание, заговорил я, – я имел глупость поверить, будто Текла осталась жива. То был обман, уловка, чтоб заманить меня в рудник обезьянолюдей, а подстроила это Агия… однако сегодня я видел в толпе ее казненного брата.

– Вижу, ты не понимаешь, что с тобою произошло, – слегка пристыженно ответила Афета. – Затем я и здесь – чтобы все тебе объяснить, но объяснять ничего не стану, пока ты не будешь готов меня выслушать. Пока не задашь вопроса.

– А если я ни о чем не спрошу?

– Тогда и объяснений никаких не получишь. Однако тебе лучше бы во всем разобраться, особенно если ты и есть Новое Солнце.

– Урд вправду так много значит для вас?

Афета отрицательно покачала головой.

– Зачем тогда столько возни вокруг нее… да и со мной?

– Затем, что для нас очень многое значит ваша раса. Конечно, покончить со всем этим одним махом было бы куда проще, однако вы рассеяны по десяткам тысяч миров, и такой возможности у нас нет.

На это я не сказал ничего.

– Заселенные вами миры слишком далеки друг от друга. Если один из наших кораблей отправится с одного на другой со скоростью света звезд, путешествие займет многие сотни лет. Конечно, на борту этого не заметят, но тем не менее. А если корабль помчится еще быстрее, лавируя среди солнечных ветров, время потечет вспять, и к месту корабль прибудет прежде отплытия.

– Должно быть, это весьма неудобно, – заметил я, глядя вдаль над водой.

– Для нас – да, но не для меня лично. Если ты полагаешь, будто я – нечто вроде царицы или хранительницы вашей Урд, оставь эти мысли. Я ничего подобного собою не представляю. Но… да, представь, что нам захотелось сыграть в тавлеи, а клетки доски – плоты на волнах этого моря. Хочешь ты сделать ход, но плоты тут же приходят в движение, кружатся, перемешиваются, образуют новое сочетание, а чтоб передвинуть фигуру, нужно долгое время грести, плыть с одного плота на другой.

– Кто же ваш противник в игре? – спросил я.

– Энтропия. Хаос.

Я повернулся к Афете.

– Но, говорят, выигрыш в игре с ним невозможен.

– Мы знаем.

– Скажи, Текла вправду жива? Жива… вне моего сознания?

– Здесь? Да.

– А если я увезу ее на Урд, продолжится ли ее жизнь там?

– Этого тебе не позволят.

– Тогда не стану и спрашивать, нельзя ли остаться здесь, с нею. На этот вопрос ты уже ответила. «Общим счетом менее суток», верно?

– А ты бы остался здесь с нею, будь это возможно?

Я ненадолго задумался.

– Остаться здесь, а Урд бросить на гибель, замерзающей в темноте? Нет. Текла не отличалась ни добротой, ни порядочностью, но…

– Не отличалась? По чьим меркам? – уточнила Афета.

Я промолчал.

– Я вправду не знаю ответа, – объяснила она. – Возможно, ты свято веришь, будто для меня ничего неизвестного нет, но это вовсе не так.

– По ее собственным. А сказать я, если сумею внятно выразить эту мысль, собирался вот что: все экзультанты – исключения крайне редки – чувствуют за собою определенную ответственность. Долг. Во время наших бесед в камере меня не раз поражало, сколь мало она, такая ученая, ценит собственные познания. Гораздо позже, проведя на троне около полдюжины лет, я понял: все дело в том, что ей было известно нечто большее, и этому большему она училась всю свою жизнь, и… Странное дело: вроде бы этология-то проста до грубости, но я не могу точно объяснить, о чем речь.

– Постарайся, будь добр. Весьма интересно послушать.

– Понимаешь, Текла была готова защищать любого, кто от нее зависит, даже ценой собственной жизни. Потому Гунна сегодня и помогла мне изловить Зака. Разглядела во мне нечто от Теклы, хотя наверняка понимала, что в действительности я вовсе не Текла, и…

– Тем не менее ты говоришь, что Текла не отличалась ни добротой, ни порядочностью.

– Доброта и порядочность есть нечто намного большее. Это она знала тоже.

В попытках собраться с мыслями я умолк и вновь устремил взгляд к серебристым отблескам волн во мраке позади лодок.

– А я… Как бы тебе объяснить… Перенял от нее это чувство ответственности, или, скорее, вобрал его вместе с ней. И если б сейчас ради нее предал Урд, то стал бы нисколько не лучше, напротив, гораздо хуже нее. Но ведь ей хочется, чтоб я оставался лучше – ведь всякий из любящих хочет видеть в любимом человеке намного лучшего, чем он сам.

– Продолжай, – задумчиво проговорила Афета.

– Меня влекло к Текле, поскольку она была намного лучше, выше меня во всех смыслах, и в моральном, и в социальном, а ее влекло ко мне, так как я невообразимо превосходил и ее, и ее подруг уже тем, что делал полезное, нужное дело. Большинство экзультантов на Урд подобным похвастать не могут. Да, их власть велика, все они старательно напускают на себя важный вид, без умолку внушают Автарху, будто правят своими пеонами, а пеонам внушают, будто правят Содружеством, однако в действительности не делают ничего и в глубине души прекрасно осознают это. Если не все, то лучшие из них просто боятся воспользоваться собственной властью, ибо знают, что разумно распорядиться ею не в силах.

Высоко в небе закружились несколько морских птиц – бледных, с огромными глазами, с клювами, словно сабли, а вскоре над волнами блеснула чешуйчатым боком рыба, выпрыгнувшая из воды.

– Так о чем это я? – спросил я.

– О том, что не позволяет тебе обречь собственный мир на гибель от холода в темноте.

Тут мне вспомнилось еще кое-что.

– Ты сказала, что не говоришь на моем языке.

– По-моему, я сказала, что не говорю никаким языком. Языков у нас попросту нет. Смотри.

С этим она разинула рот и подняла лицо кверху, но в темноте я не смог разглядеть, правду она говорит или плутует.

– Тогда отчего же я тебя слышу?

Едва задав этот вопрос, я понял, чего ей хочется, и поцеловал ее, а поцелуй окончательно убедил меня в том, что передо мною женщина моей собственной расы.

– Тебе известна наша история? – прошептала она, когда поцелуй завершился.

В ответ я пересказал ей все, что слышал от аквастора Мальрубия другой ночью, на другом берегу: что в предыдущую манвантару люди той эпохи создали для себя сподвижников из иных рас; что незадолго до гибели собственного мироздания они бежали сюда, на Йесод; что ныне они правят нашей вселенной руками иеродулов, коих также создали сами.

Дослушав меня, Афета покачала головой.

– Это еще далеко не все.

Я ответил, что ни единого мига в этом не сомневался, но сам, кроме пересказанного, ничего больше не знаю, а под конец добавил:

– Ты говорила, будто вы – дети иерограмматов. Кто они таковы? Кто таковы вы сами?

– Они – именно те, о ком тебе рассказали; те, кто был создан по вашему образу и подобию расой, родственной вашей. Ну, а о нас ты от меня уже слышал.

На этом она умолкла.

– Продолжай, – спустя некоторое время попросил я.

– Скажи, Севериан, известно ли тебе значение слова, тобой же употребленного? Что означает «иерограммат»?

Я ответил, что слыхал от кого-то, будто так называют тех, кто записывает и хранит рескрипты, получаемые от Предвечного.

– По сути, верно, – подтвердила Афета и вновь надолго умолкла. – Возможно, в нас слишком сильно прежнее благоговение. Те, кто для нас остаются неназываемыми, та самая раса, родственная твоей, внушает всем нам подобные чувства до сей поры, хотя из всех их творений уцелели одни только иерограмматы. Вот ты сказал: им требовались сподвижники. Как же смогли, как исхитрились они создать для себя сподвижников, способных расти, достигая столь невообразимых высот?

Я признался, что мне это неизвестно, и, чувствуя ее нежелание продолжать рассказ, описал крылатое существо, которое видел на страницах книги Отца Инире, а в завершение спросил, не могло ли оно оказаться одним из иерограмматов.

– Да, так и было, – отвечала Афета. – Но больше я не скажу о них ничего. Ты спрашивал о нас. Мы – их ларвы. Известно тебе, что такое ларва?

– Отчего же, конечно, – подтвердил я. – Дух. Дух, прячущийся под личиной.

Афета кивнула.

– Вот и мы носим в себе их дух, но – тут ты полностью прав – до тех пор, пока не достигнем их, высшего состояния, должны прятаться под личинами. Только эти личины – не настоящие маски, как те, что носят иеродулы, но облик вашей же расы – той расы, которой наши родители, иерограмматы, поначалу намеревались следовать и подражать. Одним словом, мы, пусть пока и не стали иерограмматами, с вами, по сути, схожи разве что внешне. Мой голос ты, Автарх, слушаешь уже долго, так прислушайся же теперь к сему миру, к Йесоду, и скажи, что слышишь, кроме моих слов, обращенных к тебе. Слушай! Слушай и отвечай: что слышишь вокруг?

– Ничего, – ответил я, совершенно не понимая, в чем дело. – А ты – такой же человек, как и мы.

– Ты ничего не слышишь, потому что мы говорим безмолвием, точно так же, как вы – голосом. Придаем облик любым подвернувшимся под руку звукам, отсеиваем ненужные, а при помощи оставшихся выражаем мысли. Вот отчего я привела тебя сюда, где без умолку плещутся волны, вот для чего нам так много фонтанов и деревьев, шелестящих листвой на дующем с моря ветру!

Но я ее почти не слышал. В небеса поднималось нечто огромное, яркое – то ли луна, то ли солнце, неслыханно причудливой формы, залитое слепящим светом. Казалось, в атмосфере этого чужого мира парит некое золотое семя, удерживаемое на лету миллиардом черных нитевидных волокон. То был корабль – наш корабль, а солнце под названием Йесод, пусть даже скрытое горизонтом, освещало его громаду, и свет, отражаемый ею, нисколько не уступал свету дня.

– Гляди! – воскликнул я, повернувшись к Афете.

– Гляди! Гляди! – эхом отозвалась она, указывая на собственный рот.

Опустив взгляд, я обомлел. То, что я, целуя ее, принял за язык, оказалось всего лишь выступом плоти, торчащим из нёба.

XX. Покои, вьющиеся улиткой

Как долго наш корабль, озаренный невидимым солнцем, парил в небе, сказать затрудняюсь. Наверняка меньше стражи, а промелькнуло это время словно бы в один миг. Пока он не скрылся из виду, я не мог оторвать от него глаз, и чем занималась Афета, даже не представляю. Когда корабль исчез за горизонтом, я обнаружил ее сидящей на камне возле кромки воды, наблюдая за мной.

– Вопросов у меня еще много, – сказал я. – Стоило мне увидеть Теклу, все они вылетели из головы, но теперь снова здесь, причем часть их касается и ее.

– Но ты же совсем без сил, – заметила Афета.

Я согласно кивнул.

– Завтра ты должен будешь предстать перед Цадкиэлем, а времени до утра осталось не так уж много. Наш мир меньше, вращается быстрее вашего – должно быть, здесь дни и ночи кажутся тебе необычайно быстротечными. Пойдешь со мной?

– С радостью, госпожа.

– Ты явно считаешь меня царицей или еще кем-то вроде. Интересно, очень ли удивишься, узнав, что живу я в одной-единственной комнате? Взгляни туда.

За деревьями, в какой-то дюжине шагов от воды, темнел проем арки.

– Разве здесь не бывает приливов? – спросил я.

– Нет. Я знаю, что это значит, так как изучала жизнь вашего мира – отчего мне и поручили доставить сюда матросов, а после поговорить с тобой. Но у Йесода нет лун, а потому и приливов здесь нет.

– Выходит, ты с самого начала знала, что Автарх – я? Если изучала жизнь Урд, стало быть, знала наверняка. А Зак в цепях – всего лишь уловка.

На это Афета не ответила ни слова даже после того, как мы подошли к темной арке. На фоне белого камня стены арка казалась входом в гробницу, однако воздух внутри был так же сладок и свеж, как весь воздух Йесода.

– Дальше тебе, госпожа, придется вести меня, – предупредил я. – В такой темноте я ничего не вижу.

Не успел я закончить фразу, как все вокруг озарилось светом, неярким, словно огонек свечи, отразившийся в потускневшем от времени серебре.

Арчатый вход вел в просторный зал, со всех сторон увешанный муслиновыми занавесями. На сером ковре, устилавшем пол, в беспорядке стояли мягкие скамьи и диваны. Занавеси одна за другой дрогнули, сдвинулись в сторону, открывая строгие, неулыбчивые мужские лица. Оглядев нас, каждый молча задернул занавесь вновь.

– Тебя неплохо охраняют, госпожа, – заметил я. – Однако меня тебе опасаться незачем.

Афета улыбнулась. Сколь же странно выглядела ее улыбка, озаренная ее собственным светом!

– Ради спасения родной Урд ты перерезал бы мне горло, не задумываясь ни на миг, да и собственной жизни, наверное, тоже не пожалел бы.

– Да. Надеюсь, не пожалел бы.

– Однако это все не охрана. Мое свечение означает, что я готова к совокуплению.

– А если я не готов?

– Тогда я, пока ты спишь, выберу кого-нибудь другого. Сам видишь: труда это не составит.

Отодвинув с дороги одну из занавесей, она повела меня дальше, в широкий коридор, улиткой завивавшийся влево. Здесь тоже в беспорядке были расставлены такие же скамьи, как снаружи, вперемежку с прочими предметами, для меня столь же загадочными, как и устройства в замке Бальдандерса, только того же ужаса отнюдь не внушавшие – наоборот, поражавшие красотой.

Афета опустилась на один из диванов.

– Разве этот коридор, госпожа, не приведет нас в твои покои?

– Это и есть мои покои. Просто выстроенные спиралью: форму спирали мы предпочитаем всем остальным. Там, дальше, ты сможешь вымыться и уединиться на время.

– Благодарю, госпожа. Не найдется ли у тебя свечи?

Афета покачала головой, но пообещала, что в полной темноте я не останусь.

Оставив ее, я двинулся вдоль вьющегося улиткой коридора. Ее свет последовал за мной, тускнея, угасая на каждом шагу, но отражаясь от изгиба стены. В конце пути, оказавшегося вовсе не долгим, сверху повеяло сквозняком, подсказывавшим, что с крыши сюда ведет, как выражалась Гунни, «вентшахта». Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел ее проем – кружок мрака не столь темного, как все вокруг, и, остановившись под ним, поднял взгляд к небу Йесода, усеянному блестками звезд.

Поразмыслив о нем, пока облегчался и мылся, я вернулся к Афете, лежавшей на одном из диванов, сияя сквозь тонкую простыню всей красотой обнаженного тела, поцеловал ее и спросил:

– А другие миры здесь есть, госпожа?

– Есть, и немало, – проворковала она в ответ.

Распущенные ее темные волосы парили над изголовьем, отчего она и сама казалась жутковатой звездой, окутанной невесомыми прядями ночи.

– Здесь, в пределах Йесода? С Урд постоянно видны мириады солнц, днем тусклых, а ночью ярких. Ваш небосвод днем чист и пуст, но по ночам сверкает куда ярче нашего.

– Когда нам потребуется, иерограмматы сотворят новые миры, столь же прекрасные, а может, и еще прекраснее этого, и солнца для них сотворят, если прежних окажется мало. Посему для нас все эти солнца уже существуют: ведь время здесь течет, как мы попросим, а их свет приятен для глаз.

– А вот моих просьб время не слушает, – вздохнул я, присев на ее диван и вытянув перед собой отчаянно ноющую ногу.

– Пока что не слушает, – подтвердила Афета. – Ты хром, Автарх…

– Уверен, ты заметила это отнюдь не сейчас, – слегка удивился я.

– Да, но сейчас ищу способ объяснить, что когда-нибудь и для тебя время потечет так же, как для нас. Сейчас ты хром, но если приведешь к Урд Новое Солнце, то не останешься хром навсегда.

– Вы, иерархи, по сути – маги. Куда могущественнее тех, с которыми мне однажды довелось повстречаться, но все же маги. Толкуете о таких и сяких чудесах, но, хотя ваши проклятия и способны испепелить, по-моему, ваши обещания – фальшивое золото, рассыпающееся пылью в руке.

– Нет, тут ты на наш счет заблуждаешься, – возразила она. – Хоть мы и знаем гораздо больше, чем вы, наше золото – золото подлинное, и добывается не легче, чем подлинное. Нередко – ценой наших жизней.

– Если так, ты заплутала в собственном же лабиринте, что и неудивительно. Некогда я уже обладал властью исцелять подобные недуги – пусть не всегда, но порой получалось.

И я рассказал ей о хворой девчонке из убогого хакаля на самой окраине Тракса, и об улане на зеленой дороге, и о Трискеле, и, наконец, о том, как обнаружил у собственного порога зарезанного стюарда.

– Если я постараюсь распутать эту загадку, не решишь ли ты, будто мне ведомы все тайны вашего мира Брия до единой? Не забудешь ли, что я знаю о них не больше твоего, хоть и изучала Брия самым пристальным образом? Тайнам его нет ни конца ни края.

– Не забуду, – пообещал я. – Однако на корабле мне казалось, что по пути сюда мы достигли края Брия и пересекли его.

– Так и есть, но ведь, войдя в дом одной дверью и выйдя наружу другой, не познаешь всех его тайн.

Я согласно кивнул, любуясь ее наготой, мерцающей под тонкой тканью в такт биению сердца, и, правду сказать, опасаясь ее притягательности.

– Вспомни наше море. Заметил ли ты в нем волны? Что ты ответишь тому, кто станет утверждать, будто никаких волн ты не видел, а видел одну только воду?

– Спорить с глупцами я отучился давным-давно. Улыбнусь и отойду прочь.

– То, что ты зовешь временем, состоит из таких же волн, только волны, которыми ты любовался, воплощены в воде, а волны времени – в материи. Волны одна за другой катятся к берегу, но если швырнуть в них камешек, новые волны – пусть в сотню, в тысячу раз слабей старых – устремятся навстречу им, в море, и старые волны почувствуют их.

– Понимаю.

– Так же и будущие события отражаются в прошлом. Ребенок, которому предстоит стать мудрецом, уже мудр, а многие из тех, кого ждет гибель, носят печать судьбы на лице, и всякий, способный хоть самую малость заглянуть в будущее, увидев ее, поспешит отвести взгляд.

– Разве не всех нас в итоге ждет гибель?

– Всех или нет, речь не о том. Возможно, ты обретешь власть над Новым Солнцем. Сумеешь – черпай его силы, сколько заблагорассудится, хотя сил этих не существует, пока ты – а с тобою и Урд – не восторжествуете здесь, перед лицом испытания. Подобно тому, как в мальчишке отражается прообраз мужчины, Коридоры Времени донесли до тебя толику этого дара. Откуда ты черпал силы на Урд, я точно не знаю. Отчасти, вне всяких сомнений, из себя самого. Но, разумеется, вся эта сила или хотя бы большая ее часть исходила не из тебя, не то ты погиб бы в первый же раз. Возможно, ее источником служил твой мир либо его старое солнце. Ну, а на борту корабля поблизости не оказалось ни мира, ни солнца, а посему ты зачерпнул, сколько смог, из самого корабля и едва не погубил его… однако даже этого оказалось мало.

– А Коготь Миротворца? В нем силы не было вовсе?

Афета протянула ко мне мерцающую ладонь.

– Позволь взглянуть.

– Коготь давным-давно уничтожен в бою с асцианами, – пояснил я.

Афета, не отвечая ни слова, продолжала смотреть на меня, и миг спустя я понял, что взгляд ее устремлен на мою грудь – туда, где я ношу черный шип в ладанке, сшитой для меня Доркас.

Опустив взгляд, я увидел на груди огонек – пятнышко света, далеко не столь яркого, как ореол Афеты, однако на диво ровного. Стоило вынуть шип из мешочка, золотистое сияние озарило покои от стены до стены и угасло.

– Шип обернулся Когтем, – проговорил я. – Именно таким я отыскал Коготь среди камней.

С этим я протянул шип Афете, но Афета, даже не взглянув на него, перевела взгляд на полузажившую ранку, нанесенную им.

– Он напитался твоей кровью, – сказала она, – а в крови заключены твои живые клетки. Выходит, некая сила в нем есть. Неудивительно, что Пелерины поклонялись ему…

Оставив ее, я ощупью отыскал путь к берегу моря, долгое время расхаживал взад-вперед по песку и размышлял, размышлял… однако тем мыслям здесь вовсе не место.

* * *

Когда я вернулся, Афета еще ждала меня, а ее серебристый ореол мерцал назойливей прежнего.

– Не мог бы ты?.. – спросила она.

Я ответил, что она просто прекрасна.

– Однако не мог бы ты?.. – повторила Афета.

– Прежде нам нужно поговорить. Не расспросив тебя обо всем, я предам человечество.

– Так спрашивай же, – прошептала она. – Но знай: что бы ты от меня ни услышал, выдержать испытание, предстоящее твоей расе, услышанное не поможет.

– Как ты сейчас говоришь? Какой звук тебе помогает?

– Слушай мой голос, – велела Афета, – голос, а не слова. Ну? Что же ты слышишь?

Прислушавшись согласно ее указаниям, я услышал шуршание шелковых простыней, шепот наших с ней тел, плеск невысоких волн и биение собственного сердца.

Вопросов я был готов задать целую сотню – казалось, каждый из ста может подарить Урд Новое Солнце. Но вот ее губы коснулись моих, и все вопросы разом стерлись из головы, исчезли, как не бывало. Ее пальцы, губы, глаза, стиснутые в ладонях груди… однако всем этим чудесам сопутствовало что-то еще – возможно, аромат ее волос. Вдыхая его, я словно дышал нескончаемой ночью…

Улегшись на спину, я вторгся в Йесод – или, вернее сказать, Йесод накрыл, поглотил меня. Лишь после этого я понял, что прежде там никогда не был. Из меня брызнули миллиарды звезд, фонтаны солнц, и на миг мне почудилось, будто теперь я знаю, как рождаются мироздания… но, впрочем, глупости все это. Сплошь глупости. Действительность смела их все, словно пламя зажженного факела, разогнавшее по углам тени, а вместе с ними всех крылатых эльфов фантазии. Стоило нам с Афетой соединиться, сойдясь на диване посреди скрученных улиткой покоев, Брия и Йесод породили нечто – нечто крохотное, но в то же время бескрайнее, пышущее жаром, словно уголь, поднесенный в щипцах к языку.

И этим «нечто» был я, я сам.

Затем я уснул, но не заметил как, поскольку спал без сновидений.

Проснувшись, Афеты я рядом не обнаружил. Солнце Йесода уже поднялось, и свет его проникал внутрь сквозь продушину над узким концом коридора, скрученного улиткой, а меня, утративший в пути почти всю свою яркость, достигал, отражаясь от белокаменных стен, так что проснулся я словно бы в позолоченных сумерках. Встав и начав одеваться, я задумался, куда могла подеваться хозяйка, но стоило мне натянуть сапоги, Афета вышла из-за поворота с подносом в руках. Смущенный тем, что мне прислуживает столь высокородная госпожа, я честно признался в этом.

– Но ведь тебе, Автарх, несомненно, прислуживало множество благороднейших придворных конкубин.

– Что все они в сравнении с тобой!

Афета пожала плечами.

– Я вовсе не высокородная госпожа – ну, разве что лишь для тебя и лишь на сегодняшний день. Высота нашего положения определяется степенью близости к иерограмматам, а я от них довольно далека.

Опустив поднос на ковер, она села рядом. На подносе оказались небольшие пирожные, графин студеной воды и чашки, наполненные какой-то курящейся паром жидкостью, с виду (но только с виду) похожей на молоко.

– Ты, госпожа, – и далека от иерограмматов? Ушам не верю…

– Это лишь потому, что ты изрядно переоцениваешь собственную важность и важность своей Урд, воображая, будто мои слова или наши с тобой поступки как-либо повлияют на ее участь. Нет, не надейся: исход испытания от всего этого не зависит нисколько, а до тебя и твоего мира здесь нет дела никому.

Я промолчал в ожидании продолжения, и, наконец, Афета добавила:

– Кроме меня, – и отломила зубами кусочек пирожного.

– Благодарю, госпожа.

– Да и то лишь с тех пор, как здесь появился ты. Хотя у меня есть все причины невзлюбить и тебя, и Урд: ты о ней так заботишься…

– Госпожа?..

– Знаю, ты думаешь, будто я возжелала тебя. Нет, ошибаешься, и, мало этого, лишь сейчас стал симпатичен мне настолько, чтоб я в том призналась. Ты ведь герой, Автарх, а герои – все поголовно чудовища, являющиеся к нам с вестями, которых мы предпочли бы не слышать. Однако ты – чудовище из чудовищ. Скажи, разглядел ли ты картины на стенах, когда шел овальным коридором в Зал Правосудия?

– Разве что несколько, – ответил я. – Одну с камерой, где заперли Агию, да еще пару, а к остальным не присматривался.

– И откуда же они, по-твоему, там взялись?

Я взял с подноса пирожное и поднес к губам ближайшую чашку.

– Даже не представляю себе, госпожа. Я видел здесь столько чудес, что перестал удивляться чему-либо… кроме появления Теклы.

– Однако минувшей ночью ты не посмел спросить даже о ней, о Текле, из страха перед тем, что я могу сказать или сделать, хотя готов был заговорить о ней раз этак сто.

– Неужто тебе, госпожа, понравилось бы, начни я расспрашивать о старой любви, лежа рядом с тобой? Да, ну и странная же вы раса! Но раз уж ты сама помянула Теклу, расскажи мне о ней.

По округлому боку чашки скатилась вниз капля горячего белого питья, которое я проглотил, не почувствовав вкуса. Оглядевшись в поисках, чем бы ее промокнуть, я не нашел ничего подходящего.

– У тебя дрожат руки.

– Так и есть, госпожа, – признал я.

Поставленная на место, чашка задребезжала о поднос.

– Ты так любишь ее?

– Да, госпожа, и в то же время ненавижу. Я ведь и Текла, и человек, любивший Теклу.

– Тогда о ней я не скажу ни слова – что я могу тебе рассказать? Возможно, после Разбирательства она расскажет о себе сама.

– Ты хочешь сказать, если я выдержу испытание?

– Неужели твоя Текла станет карать проигравшего? – спросила Афета, и сердце мое переполнила несказанная радость. – Однако ешь: еще немного, и нам пора будет идти. Накануне я говорила, что дни здесь, у нас, коротки, а начало дня нынешнего ты уже проспал.

Я проглотил пирожное и осушил чашку.

– Что станет с Урд в случае моего поражения? – спросил я.

Афета поднялась на ноги.

– Цадкиэль справедлив. Урд не станет ни хуже, чем есть, ни хуже, чем стала бы, не явись ты сюда вовсе.

– А это означает будущее во льдах, – подытожил я. – Но если я выдержу испытание, над Урд взойдет Новое Солнце.

Казалось, в чашку было подмешано какое-то дурманное зелье: внезапно мне почудилось, будто я, раздвоившись, гляжу на себя самого откуда-то издалека – со столь огромного расстояния, что там, вдали, я не больше пылинки, а голос мой звучит тоньше, тише писка мыши-полевки с высоты ястребиного полета.