Текст книги "Солнце и Замок"

XXV. Страсть и странствие

Как же причудливо утомление влияет на разум… Оставшись в каюте один, я не мог думать ни о чем ином, кроме того, что вход ко мне никем не охраняется. В бытность мою Автархом караульных (обычно из преторианцев) у дверей выставляли всегда. В поисках двери в коридор – а вернее, дабы удостовериться, что за нею нет ни души – я обошел около полудюжины комнат, но стоило мне наконец отыскать и отворить ее, за дверью вскинулись, встали навытяжку двое звероподобных громил в вычурных шлемах.

Гадая, какой им отдан приказ – не пускать никого ко мне или не выпускать из апартаментов меня, я притворил дверь, еще какое-то время поискал, каким образом погасить свет, однако так обессилел, что поиски не затянулись надолго. Сбросив одежду на пол, я растянулся на широкой кровати. Едва мои мысли заволокло тем самым туманом, который мы полагаем состоянием сна, свет потускнел и угас.

Сон мой нарушили чьи-то шаги. Долгое время я (как мне казалось) тщился сесть, однако сон прижимал к матрасу, сковывал по рукам и ногам крепче любого дурманного зелья. В конце концов подошедшая присела рядом со мной, откинула волосы с моего лба, а я, вдохнув аромат ее духов, привлек ее к себе.

Пряди волнистых волос защекотали щеку, губы коснулись губ…

Проснувшись, я точно знал: ко мне приходила Текла. Пусть даже она не сказала ни слова, а лица ее я не разглядел, сомнений в этом не могло быть ни малейших. «Странно, невероятно, изумительно», – твердил я себе самому, однако так все и было. В обстоятельствах столь интимных так долго морочить мне голову не смог бы ни один обитатель нашей, да и любой другой вселенной. К тому же во всем этом не было ничего, совершенно ничего невозможного. Уж если дети Цадкиэль – по сути, младенцы, взращиваемые ею на собственном мире, в Йесоде – сумели вывести на бой с матросами и Теклу, и всех остальных, то самой Цадкиэль тем более под силу вернуть ее ко мне!

Вскочив, я огляделся вокруг: нет ли рядом какого-нибудь следа – к примеру, волоса или смятого цветка на подушке? Подобным памятным сувениром я (как уверял себя самого) дорожил бы всю жизнь. Увы, шкура незнакомого зверя, которой я укрывался, оказалась аккуратно расправлена, и вмятины от второго тела возле той, что осталась на простынях там, где лежал я, не нашлось.

Где-то во всех этих писаниях, над коими я так усердно, так долго корпел в клеристории Обители Абсолюта (а в некоем неведомом будущем, ставшем для меня прошлым, мне предстоит вновь, с еще большим усердием трудиться над ними на борту этого корабля), я уже упоминал, что крайне редко чувствую себя одиноким, хотя тебе, мой читатель, вне всяких сомнений, именно таковым и кажусь. Справедливости ради, позволь уж, если когда-нибудь наткнешься на эти записки, сказать: да, в тот момент я действительно чувствовал себя совершенно одиноким, осознавал собственное одиночество с необычайной остротой, хоть и являл собою не одного человека, не одну личность, но легион – Легион, как мой предшественник велел звать себя конюшим.

Будучи им, собственным предшественником, я тоже был одинок, и в роли всех его предшественников тоже – одинок, как подобает любому правителю, пока на Урд не наступят новые, лучшие времена… или, скорее, не придут новые, лучшие люди. Был я и Теклой – Теклой, вспоминающей мать с единокровной сестрой, которых никогда больше не увидит, и юного палача, плачущего о ней после того, как у нее самой не осталось для себя слез. Однако прежде всего был я Северианом, одиноким ужасно, чудовищно; наверное, подобное одиночество знакомо лишь последнему матросу, оставшемуся на всеми брошенном корабле, в то время, когда он, увидев во сне друзей, просыпается и обнаруживает, что рядом по-прежнему нет ни души, и, быть может, взойдя на палубу, в который раз поднимает взгляд к обитаемым звездам, но видит над головою изорванные паруса, что никогда не донесут его ни до одной из них.

Страх перед одиночеством вцепился в меня мертвой хваткой и не отпускал, как ни старался я отогнать его прочь насмешками. В огромных комнатах – моих апартаментах, по словам Цадкиэль – не было никого, не слышалось ни голосов, ни шагов, и посему мне казалось вполне возможным (так кажется вполне возможным любой бред, привидевшийся во сне, в момент пробуждения), что голоса подать просто некому, что Цадкиэль в силу неких непостижимых соображений очистила корабль от матросов, пока я спал.

В бальнеарии, моясь, а после брея пугающе гладкое, без единого шрама лицо, взиравшее на меня из зеркала, я вслушивался, вслушивался в тишину: не донесется ли издали хоть чей-нибудь голос? Одежда моя изрядно изорвалась и испачкалась так, что надевать ее снова я постеснялся. По счастью, в шкафах гардеробной нашлось множество одежды любых цветов и фасонов – особенно, как мне показалось, таких, что подойдут и мужчине, и женщине, причем любого телосложения, и все из самых дорогих тканей. Я выбрал себе пару темных, свободного кроя брюк, перепоясываемых красновато-коричневым кушаком, рубашку с открытым отложным воротом и вместительными карманами, а также плащ подлинного цвета сажи, цвета гильдии, по сию пору официально числившей меня в мастерах, подбитый переливчатой разноцветной парчой. Облаченный во все это, я, наконец, вышел за порог отведенных мне апартаментов, и устрашающие остиарии, как прежде вытянувшись в струнку, отсалютовали мне.

Таким образом, меня вовсе не бросили на корабле одного; правду сказать, к тому времени, как я оделся, страх перед одиночеством почти унялся, однако, шагая роскошно убранным, но совершенно пустым коридором за дверьми моих комнат, я размышлял о нем, а затем, вслед за Теклой, так обрадовавшей меня во сне и бросившей, не попрощавшись, вспомнил и Доркас, и Агию, и Валерию, и, наконец, Гунни – ту, кого охотно принял в возлюбленные, когда в том возникла нужда, а никого иного под рукою не оказалось, после чего позволил разлучить нас, не возразив ни словом, когда Цадкиэль сообщила, что отослала матросов прочь.

Всю свою жизнь я слишком, слишком легко бросал женщин, имевших полное право на мою верность – прежде всего, ничем не помог Текле, пока имел шанс не только облегчить ее смерть, а после бросил Доркас, Пию и Дарию, и, наконец, Валерию. Теперь, на этом громадном корабле, я едва не выбросил, так сказать, за борт еще одну, но сейчас твердо решил: нет, этому не бывать. Разыщу Гунни, куда бы ее ни отослали, и заберу к себе в апартаменты: пускай до прибытия на Урд остается со мной, а там уж, если захочет, сможет вернуться к землякам, в родную рыбацкую деревушку.

Приняв решение, я ускорил шаг. Обновленная нога позволяла идти, по меньшей мере, с той же быстротой, с какой шел я в тот памятный день по Бечевнику, тянущемуся вдоль берега Гьёлля, однако мысли мои занимала вовсе не только Гунни. За размышлениями я не забывал примечать все вокруг и направление, которым шел, так как заблудиться в коридорах и палубах необъятного корабля было проще простого, что и случалось со мною не раз по пути к Йесоду. Помнил я и кое о чем еще – о ярком крохотном огоньке, сиявшем где-то бесконечно далеко, но в то же время совсем рядом.

Признаться, тогда я еще принимал его за ту самую сферу тьмы, превратившуюся в ослепительно-светлый диск после того, как мы с Гунни прошли сквозь нее. Разумеется, Белый Исток, спасший и уничтоживший Урд, ревущий гейзер, извергающий из ниоткуда раскаленные первородные газы, никак не мог оказаться вратами, которыми мы покинули Йесод!

Иными словами, я неизменно находил это невозможным, будучи поглощен дневными хлопотами, заботами мира, без Нового Солнца обреченного на погибель, но порой меня одолевали сомнения. Что, если на взгляд со стороны, из нашей вселенной, Йесод отличается от Йесода, наблюдаемого изнутри, не меньше, чем вид человека в глазах окружающих отличается от образа, в коем он себя видит сам? К примеру, я прекрасно знаю, что нередко бываю глуп, а порою слаб – одинок, напуган, сверх меры склонен к пассивному благодушию и чересчур легко, как уже говорил, бросаю ближайших друзей в погоне за неким идеалом… и, тем не менее, повергаю в ужас миллионы людей.

Что, если Белый Исток все же и есть окно в Йесод?

Коридор свернул вбок, и вновь свернул вбок, и я уже не впервые отметил, что он, хоть вблизи от меня и выглядит если не вполне, то довольно обычным, его отрезки впереди и позади, вдалеке, стоит лишь к ним приглядеться, обретают все более странный вид, окутываются дымкой тумана, а в тумане начинают мерцать таинственные, жутковатые сполохи света.

Мало-помалу мне сделалось ясно: корабль принимает привычный облик лишь при моем приближении, а стоит мне пройти мимо, снова становится прежним, самим собой, совсем как мать, целиком посвящающая себя ребенку, будучи рядом с ним, разговаривающая попросту, играющая с малышом в глупейшие детские игры, в иное, свободное время слагает эпические поэмы либо развлекает возлюбленного.

Вправду ли корабль был живым существом? В возможности сего я нимало не сомневаюсь, однако повидал слишком мало, чтоб строить предположения… и, кстати, будь это так, зачем ему тогда команда? Нет, то же самое наверняка достигалось гораздо проще, да и сказанное Цадкиэль вечером накануне (если считать ночью время моего сна) подразумевало куда более простой механизм. Если картина становится проницаемой под тяжестью ноги на спинке канапе, не мог ли и свет в моих апартаментах постепенно угаснуть сам по себе, когда я, улегшись, убрал с пола ноги, а эти протеические коридоры – принимать нужную форму, откликаясь на мои шаги?

Задавшись этим вопросом, я решил посрамить их – благо исцеленная нога вполне это позволяла.

На Урд подобное оказалось бы мне не под силу, однако на Урд весь этот исполинский корабль развалился бы, не выдержав собственной тяжести, а здесь, на борту, где и прежде способен был бегать и даже прыгать, я теперь вполне мог обогнать ветер. С этими мыслями я рванулся вперед, а за очередным поворотом подпрыгнул, посильней оттолкнулся ногами от стенки и полетел вдоль коридора точно так же, как летал наверху, среди реев и вант.

Знакомый коридор в мгновение ока остался позади, и я очутился в окружении неких жутких угловатых конструкций вперемешку с призрачными механизмами. Вокруг кометами запорхали сине-зеленые огоньки, коридор сделался извилистым, словно брюхо земляного червя. Наконец ступни коснулись твердого пола, однако нового шага мне сделать не удалось: в полете ноги онемели, обмякли, словно ноги марионетки за опущенным занавесом. Упав, я кубарем покатился дальше, а коридор словно бы съежился, сжался в до боли яркую, стремительно угасающую точку среди кромешной тьмы.

XXVI. Гунни и Бургундофара

Поначалу решивший, что у меня двоится в глазах, я моргнул, крепко зажмурился, снова моргнул, однако пара лиц, похожих, будто две капли воды, слиться в одно лицо не пожелала. Тогда я заговорил, но и из этого толку не вышло.

– Все в порядке, – заверила меня Гунни.

Женщина помоложе, теперь казавшаяся не столько ее сестрой-близняшкой, сколько младшей сестрой, подсунула мне под затылок ладонь, приподняла мою голову и поднесла к губам чашку.

Рот оказался полон смертного праха. Жадно глотнув из чашки, я покатал воду от щеки к щеке, а проглотив ее, почувствовал, как напоенные влагой ткани возвращаются к жизни.

– Что стряслось? – спросила Гунни.

– Корабль… меняется, – прохрипел я.

Мои спасительницы кивнули, но, очевидно, не поняли ничего.

– Куда бы мы ни шли, вблизи он принимает обычный, подходящий нам вид. А я бежал слишком быстро… или слишком редко касался ногами пола… – Приподнявшись на локтях, я, к немалому собственному изумлению, сумел сесть. – И меня занесло туда, где нет воздуха… только какой-то другой газ… для дыхания, видимо, непригодный. Возможно, им дышат обитатели каких-либо других миров, а может, вовсе никто. Не знаю…

– Встать можешь? – спросила Гунни.

Я кивнул, однако, будь мы на Урд, непременно упал бы, не устояв на ногах. Даже здесь, на борту корабля, где падаешь куда медленнее, обеим женщинам пришлось подхватить меня под руки и поддержать, как будто я в стельку пьян. Одного роста (другими словами, ростом почти вровень со мной), одинаково кареглазые; миловидные округлые лица в обрамлении темных волос пестрят веснушками…

– Ты – Гунни, – повернувшись к Гунни, пробормотал я.

– Мы обе – Гунни, – поправила меня женщина, что помоложе. – Только я иду в первый рейс, а она, похоже, в матросах уже давно.

– Точно, и рейсов за мной числится без счета, – подтвердила Гунни. – По времени это целая вечность, однако ж так мало, что и разговаривать не о чем. Здесь, Бургундофара, время совсем другое, не то что на нашей с тобой родной Урд.

– Постой, – запротестовал я. – Мне нужно подумать. Есть здесь поблизости место, где отдохнуть можно?

Женщина помоложе указала в сторону темной арки.

– Вон. Мы там сидели.

За аркой виднелось множество мягких сидений… и вода, каплющая откуда-то сверху.

Гунни, чуть поразмыслив, повела меня к порогу.

Проем арки вел в довольно просторный зал с высокими потолками. Стены его украшали огромные маски, а вода, точно слезы капавшая из их глаз, наполняла покойные бассейны с расставленными вдоль бортиков чашками вроде той, которую принесла мне женщина помоложе. В дальней стене зала имелся наклонный люк, и вел он, судя по устройству, наружу, на палубу.

Как только женщины уселись рядом, по бокам от меня, я сказал:

– Вы обе – одна и та же особа. И сами так говорите, и я в это верю вполне.

Обе кивнули.

– Но не могу же я звать вас одним и тем же именем. Как к вам обращаться?

– В ее годы, покинув родную деревню и оказавшись здесь, – ответила Гунни, – я решила, что не желаю оставаться Бургундофарой, и попросила товарищей называть меня Гунни. Теперь об этом жалею, однако, даже если попрошу, они на попятный уже не пойдут – хотя бы так просто, смеху ради. Стало быть, зови меня Гунни: я ведь, если подумать, Гунни и есть. Ну, а девчонку… – Осекшись, она глубоко вздохнула. – Ну, а девчонку, которой я была в прошлом, зови, если угодно, моим прежним именем. Менять его на другое ей уже расхотелось.

– Идет, – согласился я. – Наверное, объяснить, что не дает мне покоя, можно и лучше, однако я все еще слаб и мыслю не слишком-то ясно. Однажды мне довелось увидеть некоего человека, поднятого из мертвых.

Обе уставились на меня, высоко подняв брови. Бургундофара задохнулась от изумления.

– Звали этого человека Апу-Пунчау. Был там и еще кое-кто – человек по имени Хильдегрин. И вздумалось этому Хильдегрину помешать Апу-Пунчау вернуться восвояси, в гробницу.

– А он кто был? Призрак? – прошептала Бургундофара.

– Не совсем… по крайней мере, на мой взгляд. А может, все дело лишь в том, что именно ты понимаешь под «призраком». Вероятно, он так глубоко укоренился во времени, что к тому дню не смог умереть окончательно… а может, и вовсе не сможет умереть никогда. Как бы там ни было, мне захотелось помочь Хильдегрину: ведь действовал он по указке особы, старавшейся исцелить одну из моих близких подруг…

Здесь, на вопросе дружеских отношений, мой разум, по-прежнему затуманенный убийственной атмосферой коридора, застрял безнадежно. Вправду ли Иолента была мне подругой? Могла бы стать ею, если б оправилась?

– А дальше? – поторопила меня Бургундофара.

– Я побежал к ним… к Апу-Пунчау и Хильдегрину. Тут – взрыв… нет, взрывом это, наверное, не назовешь, однако ничего более похожего – ну, разве что удар молнии – мне в голову не приходит. Словом, Апу-Пунчау исчез, а Хильдегрин превратился в двух Хильдегринов разом.

– Как мы?

– Нет, то был один и тот же Хильдегрин, только повторенный дважды. Один боролся с невидимым духом, а другой со мной. Но перед этим, еще не заметив Хильдегринова раздвоения, я разглядел лицо Апу-Пунчау, и оно оказалось моим. Много старше… однако моим.

– Да, – заметила Гунни, – прав ты был, пожелав присесть где-нибудь. Рассказывай дальше. Теперь уж мы от тебя не отвяжемся.

– Сегодня утром… Цадкиэль, капитан, отвела мне прекрасные апартаменты. Прежде чем выйти, я вымылся, а бреясь найденной там бритвой, здорово испугался собственного лица в зеркале, но теперь понял, чье это было лицо.

– Апу-Пунчау? – ахнула Бургундофара.

– Твое, чье же еще, – не согласилась с ней Гунни.

– Я вам еще не все рассказал. Взрыв, или молния… словом, Хильдегрин этой вспышки не пережил. Позже я, кажется, понял, в чем было дело… да и сейчас полагаю, что не ошибся. Меня стало двое, а потому Хильдегринов тоже стало двое, но второй Хильдегрин отделился от первого, а человек, разделенный надвое, неспособен остаться в живых. А может, он попросту, разделившись, не смог воссоединиться, когда я, Севериан, снова остался один.

Бургундофара кивнула.

– Гунни уже говорила, как тебя звать. Красивое имя – будто клинок меча.

Гунни погрозила ей пальцем, веля умолкнуть.

– И вот теперь я с вами, обеими. И, если не ошибаюсь, меня здесь вовсе не двое. Или вы видите двух?

– Нет, – подтвердила Бургундофара, – но неужели ты не понимаешь? Разницы-то никакой! Если ты еще не был Апу-Пунчау, значит, не можешь и умереть!

– Похоже, даже я разбираюсь во времени куда лучше тебя, – вздохнул я. – Я был будущим Апу-Пунчау, и с тех пор миновало уже десять лет, а настоящее способно изменить будущее в любой момент.

Гунни покачала головой.

– По-моему, я все же знаю о времени больше твоего, пусть даже ты приведешь на Урд Новое Солнце и изменишь весь мир. Для нас, здесь и сейчас, этот человек, Хильдегрин, вовсе не помер десять лет тому назад. Вернувшись на Урд, ты очень даже можешь узнать, что с тех пор прошла целая тысяча лет, или что смерти его еще невесть сколько ждать. Ну, а здесь – ни то ни другое. Сейчас мы с тобой летим и между солнцами, и между годами, а стало быть, хоть две Гунни, хоть целая дюжина никому ничем не угрожают.

Тут она сделала паузу. Гунни вообще говорила исключительно медленно, а сейчас слова вовсе выползали из ее рта, точно матросы, пережившие крушение, из-под обломков разбитого корабля.

– А знаешь, да, – продолжала она, – я вправду вижу здесь двух Северианов, пусть даже оба – только воспоминания. Один – тот Севериан, которого я как-то сгребла в охапку и поцеловала. Теперь его больше нет, однако он был красив собой, несмотря на шрам поперек щеки, хромоту и седину в волосах.

– Твой поцелуй ему запомнился, – подтвердил я. – Сам он целовал многих женщин, однако его целовали нечасто.

– Ну, а другой Севериан – мой возлюбленный из тех времен, когда я, девчонка, отправилась в первый рейс. В память о нем я поцеловала тебя, а после дралась за тебя – единственная из настоящих людей, плечом к плечу с призраками. В память о нем я резала старых товарищей, хоть и понимала, что ты меня даже не помнишь, – закончила она и поднялась со скамьи. – Вы ведь понятия не имеете, где мы находимся, верно?

– По-моему, это зал ожидания, или что-то вроде, – пожав плечами, ответила Бургундофара, – только здесь отчего-то нет никого, кроме нас.

– Я имею в виду, где сейчас находится наш корабль. А корабль наш – за пределами орбиты Дита.

– Некогда, – заметил я, – один человек, немало знавший о будущем, сказал мне, что женщину, которую я искал, нужно искать над землей, а я решил, будто это означает всего лишь «среди живых». Этот корабль находился за пределами орбиты Дита еще в самом начале пути.

– Не дури. Ты понимаешь, о чем я. Возвращаясь с тобою на борт, я думала, что у нас впереди долгий рейс… но с чего бы им, Афете и Заку, медлить? Корабль покидает вечность, сбавляет ход, чтоб тендер смог отыскать его. На полном ходу он вовсе не корабль, понимаешь? И он, и мы – словно волна… или крик, разносящийся по вселенной.

– Нет, – ответил я, – не понимаю. И с трудом могу в это поверить.

– Бывает, вера способна кое-что изменить, – закивала Гунни. – Но не всякий раз, Севериан, не всякий раз… и убедилась я в этом именно здесь. Помнишь, я как-то раз рассказывала, отчего продолжаю плавать?

Я покосился на Бургундофару.

– Может, из-за…

Но Гунни покачала головой.

– Чтоб снова стать такой, как прежде, но при этом остаться самою собой. Ты ведь наверняка помнишь, каким был в ее годы. Теперь ты тот же?

В этот миг я явственно, словно он вдруг оказался рядом, в этих покоях слез, увидел юного подмастерья гильдии палачей, шагающего вперед – сажный плащ развевается за спиной, над левым плечом темнеет крестовина «Терминус Эст»…

– Нет, – согласился я. – Я давным-давно стал совсем другим, а после вновь изменился.

Гунни удовлетворенно кивнула.

– Вот потому я и намерена остаться здесь. Может быть, здесь-то, когда меня будет не больше одной, это и произойдет. А вы с Бургундофарой возвращайтесь на Урд.

Отвернувшись от нас, она направилась к выходу. Я было привстал, однако Бургундофара удержала меня, усадила рядом, а мне не хватило сил воспротивиться.

– Пускай идет, – сказала она. – С тобой это уже случилось, так дай же и Гунни шанс.

Дверь за спиной Гунни захлопнулась.

– Но ведь она – это ты, – выдохнул я.

– Тогда дай шанс мне. Я видела, кем стану со временем. Неужто и после этого жалость к себе самой – дело такое уж стыдное?

На глаза ее навернулись слезы.

Я покачал головой.

– Кто же поплачет о ней, если не ты?

– Ты.

– Но не по той же причине. Она была мне верным, настоящим другом, а таковых у меня никогда не водилось во множестве.

– Теперь понятно, отчего все эти лица плачут, – заметила Бургундофара. – Этот зал нарочно устроен для слез.

– Для прибывающих и уходящих, – негромко добавил новый голос с порога.

Обернувшись, я обнаружил у входа двух иеродул в масках и, ожидавший вовсе не их, Барбата с Фамулим поначалу в них не узнал, однако голос Фамулим (а говорила именно она) узнал немедля и вскрикнул от радости.

– Друзья мои! Вы отправляетесь с нами?

– Пришли мы лишь затем, чтобы привести тебя сюда, – ответила Фамулим. – Цадкиэль отправила нас за тобой, но в апартаментах тебя не оказалось. Скажи, Севериан, увидишь ли ты нас когда-нибудь?

– И не раз, – подтвердил я. – До встречи, Фамулим!

– Так, значит, ты знаком с природой нашей. Тогда – привет тебе; тогда – прощай!

– Люки откроются, как только Оссипаго задраит ту дверь, – добавил Барбат. – Воздушные амулеты у вас при себе?

Я вынул из кармана свой и надел. Такое же ожерелье извлекла из кармана Бургундофара.

– Теперь я, как и Фамулим, приветствую тебя, – подытожил Барбат и отступил назад, за порог, а проем арки тут же затворился за ним.

В тот же миг распахнулись спаренные люки по ту сторону зала. Слезы масок испарились, высохли на лету, а в проеме люка засиял черный занавес ночи, растянутый меж гвоздиков-звезд.

– Нам пора, – сказал я, но сразу же вспомнил, что Бургундофара меня не слышит, и, подойдя ближе, взял ее за руку, после чего надобность в разговорах отпала сама собой.

Вместе оставили мы корабль, и лишь у порога, замедлив шаг, оглянувшись напоследок, я вдруг понял, что так и не узнал его названия (если он вообще хоть как-нибудь наречен), а среди масок на стенах разглядел изваяния знакомых лиц – лиц Зака, Цадкиэль и его капитана.

Ожидавший нас тендер оказался гораздо больше, внушительнее суденышка, доставившего меня на поверхность Йесода – таким же огромным, как тот, что вез меня к кораблю с Урд, а может статься, и вовсе тем же самым.

– Бывает, им удается подвести эту громадину гораздо ближе, – поведала мне одна из матросов, назначенная нам в провожатые, как только мы взошли на борт. – Да только вечно их заносит то парой звезд правее, то парой звезд левее, так что гостить вам у нас около суток.

Я попросил ее показать Солнце нашей Урд, и провожатая сделала мне этакое одолжение. Солнце оказалось всего-навсего малиново-алым пятнышком чуть выше леера, а все миры его, даже Дит – неприметными точками, темневшими, пересекая его насупленный лик.

Тогда я попробовал показать в небе ту неяркую белую звездочку, частицу моего существа, однако встречавшая нас не смогла ее разглядеть, а на лице Бургундофары отразился откровенный испуг. Вскоре мы, миновав шлюз тендера, оказались в палубной рубке.