Текст книги "Солнце и Замок"

IX. Пустота

Острие ножа уже отыскало нужную прорезь. Повернув клинок, я сорвал с себя плащ и, кувыркнувшись вбок, вкатился прямо в распахнутое тело Сидеро. Взглянуть, что за создание машет крыльями над головой, я даже не пробовал, пока – причем с заметным трудом – не втиснул голову внутрь его черепа, и лишь затем выглянул наружу сквозь забрало.

Увы, даже после этого мне не удалось разглядеть ничего – вернее, почти ничего. Прежде воздух в шахте, здесь, на такой глубине, был вполне прозрачен и чист, но теперь все вокруг подернулось дымкой тумана: некая сила гнала, теснила холодный воздух с верхних уровней вниз, смешивая его с теплым и влажным смрадом, которым дышали мы. Под натиском этой силы туман клубился, кипел, словно вокруг буйно плясала тысяча призраков.

Ни хлопанья крыльев, ни чего-либо другого я больше не слышал. Казалось, моя голова заперта в пыльном несгораемом шкафу, и я гляжу наружу сквозь замочную скважину. Впрочем, голос Сидеро я вскоре услышал… но не ушами.

Как описать происшедшее? Даже не представляю. Чужие мысли в собственной голове мне знакомы прекрасно, но на визиты Теклы и прежнего Автарха, не раз пробуждавшихся во мне, пока я не слился с ними в единое целое, это не походило ничуть. На обычные звуки чужой речи – тоже. Одно могу сказать (да и то описание выйдет весьма приблизительным): казалось, голос Сидеро достигает тех органов слуха, что находятся под черепом, прямо за ухом, минуя ушную раковину.

– Я ведь могу убить тебя.

– После того как я тебя починил? Знавал я неблагодарность, но в такие ее глубины еще не заглядывал!

Грудь Сидеро сомкнулась, и я, упершись ладонями в полости плеч, принялся пропихивать ноги в его ноги, точно в штанины брюк. Дело шло туговато. Имей я возможность чуть дольше задержаться снаружи, сбросил бы и сапоги, и тогда все вышло бы гораздо проще, а сейчас… Казалось, обе лодыжки уже потрескались.

– У тебя нет на меня никаких прав!

– Есть, и еще как. Ты сделан, чтоб защищать людей, а кто я, если не человек, нуждающийся в защите? Хлопанье крыльев слышишь? И хочешь сказать, будто подобные создания, вольно порхающие по всему кораблю – это в порядке вещей?

– Они выпустили на свободу аппортов.

– Кто «они»?

Здоровая нога, наконец, распрямилась. С хромой должно было получиться проще, так как ее мышцы изрядно усохли, но пропихнуть ступню в сочленение не хватало сил.

– Рыскуны.

Меня свернуло клубком, так что колено уперлось в грудь. Сидеро сел, а затем поднялся на ноги, и в этом положении мне удалось выпрямить вторую, хромую ногу. После этого моя левая рука проскользнула в руку Сидеро как по маслу, и правая вошла в его правую с той же легкостью, но оказалась снаружи: остатки брассарда прикрыли только плечо.

– Вот, так-то лучше, – сказал я. – Подожди малость…

Однако Сидеро немедля ринулся наверх, одолевая разом по три ступени.

Я остановился, развернулся и снова направился вниз.

– За это я непременно тебя убью.

– За то, что я хочу подобрать нож с пистолетом? По-моему, не стоит: они могут нам пригодиться.

Нагнувшись, я подобрал оружие, так что нож оказался в правой руке, моей собственной, а пистолетом мы с Сидеро вооружились, можно сказать, сообща. Поясной ремень едва не провалился сквозь решетку настила, но я без труда подхватил его, вдел в ножны и кобуру и туго – пальца не просунуть – затянул на талии Сидеро.

– Вон из меня!

Я застегнул плащ, наброшенный на его плечи.

– Возможно, ты не поверишь, но во мне тоже люди живут, и немало. И это вполне может приносить радость, не говоря уж о пользе. Поскольку я здесь, внутри, у нас есть правая рука. Ты говоришь, что предан кораблю. Я тоже. Зачем же нам с тобой…

Из мутных клубов тумана к нам, вниз, спикировало столь же туманное, бледное существо. Невероятно огромные крылья, прозрачные, словно у насекомого, но куда гибче крыльев летучей мыши, сомкнулись вокруг площадки – вокруг нас, – будто занавеси катафалка.

Внезапно я обнаружил, что снова слышу. Должно быть, Сидеро привел в действие устройства, передававшие звук из его ушей в мои, а может, просто, отвлекшись, позабыл отключить их вовремя. Как бы там ни было, по ушам плетью хлестнул посвист ветра, поднятого взмахом титанических призрачных крыльев. Наверное, точно так же зашипела бы тысяча добела раскаленных клинков, погруженных в бадью с водой.

Вскинув неизвестно как оказавшийся в руке пистолет, я принялся озираться в поисках хоть какой-нибудь цели – головы или лапы. Отыскать достойную цель мне так и не удалось, однако чья-то рука – а может, лапа, а то и щупальце – обхватив мои ноги, подняла нас с Сидеро вверх, словно ребенок куклу. Тогда я выстрелил наугад. Увы, прореха, появившаяся в титанических крыльях, оказалась до смешного крохотной: я бы и вовсе ее не заметил, если б не узкая, дочерна обгоревшая кайма по краям.

Ударившись коленями о перила, я в тот же миг выстрелил снова. Ноздри защекотал запах гари.

Казалось, выстрел опалил мою собственную руку. От боли я вскрикнул. Тем временем Сидеро вступил в схватку с крылатым созданием без моей воли. В руке он держал охотничий нож, и мне на миг сделалось страшно: что, если он отсек мне руку, а эту жгучую боль порождает пот, заливающий рану? Еще миг, и я выстрелил бы в него, но вовремя сообразил, что его рука – продолжение моей собственной.

Словно вновь оказавшийся в жуткой власти «Революционера», я бился, насмерть бился с самим собой, больше не понимая, кто я – Севериан ли, Сидеро, Текла при жизни или Текла в посмертии. Нас закружило, перевернуло вниз головой…

…и мы рухнули вниз.

Ужаса, овладевшего мной в этот миг, не описать словами. Умом-то я понимал: падать здесь, на борту корабля, можно лишь крайне медленно, и даже смутно помнил, что на нижних ярусах полет вниз ничуть не убыстрится, однако свист в ушах становился все громче и громче, стена воздушной шахты утратила четкость, слилась в бесконечную мутно-серую полосу.

Да ведь все это было сном, просто сном… но сколь странным! Сначала я взошел на борт огромного корабля о множестве палуб со всех сторон, затем влез в нутро металлического человека… но вот наконец-то проснулся. Проснулся на ледяном склоне горы в окрестностях Тракса, увидел над собой, в вышине, пару звезд и, полусонный, вообразил, будто это глаза.

А рука? Очевидно, во сне я придвинулся правым плечом слишком близко к костру… но никакого костра рядом не оказалось. Значит, жжется не пламя – стужа, а туда, где земля помягче, меня перетащила Валерия.

А этот звон? Звонит колокол, самый большой, басовитый из колоколов Колокольной Башни. Среди ночи Колокольная Башня взвилась в небеса верхом на столбе пламени, а к рассвету опустилась на землю невдалеке от Ациса. Теперь бронзовая глотка огромного колокола орет, орет на скалы, и скалы, дрожа, откликаются на его крик гулким эхом…

Хотя нет, это же Доркас в кулисах включила запись «За сценой басовито, гулко звонят колокола»… А произнес ли я свою финальную реплику? «В будущем, как давно было сказано, с гибелью Старого Солнца погибнет и Урд. Но из ее могилы восстанут чудовища, новые люди и Новое Солнце. Старая Урд расцветет, словно бабочка, сбросившая высохший кокон, и Новая Урд будет названа именем Ушас»… Пафоса-то, пафоса!.. Пророк уходит.

За кулисами ждет крылатая женщина из книги Отца Инире. Увидев меня, она всего раз, формально хлопает в ладоши, точно высокородная дама, подзывающая горничную. Едва ладони ее размыкаются после хлопка, меж ними вспыхивает жаркий, жгучий белый огонек, и мне кажется, будто огонек этот – мое лицо, а мое лицо – лишь обращенная к нему маска.

– Найди нового…

Это прежний Автарх, живущий в моем сознании, но крайне редко подающий голос.

– Найди нового, – шепчет он, едва шевеля моими вспухшими губами.

Дюжина судорожных, прерывистых вдохов – и только потом я понимаю, о чем он. Настало время отдать это тело смерти. Настало время нам всем – и Севериану, и Текле, и ему самому, и всем прочим, стоящим в его тени – шагнуть вперед, в свою очередь уходя в тень. Настало время найти кого-то еще.

* * *

Он лежал между двух огромных машин, сплошь в брызгах какой-то темной смазки. Едва не упав, я склонился к нему, раскрыл было рот, дабы объяснить, что он должен сделать…

Увы, он был безнадежно мертв: обезображенная шрамом щека холодна на ощупь, иссохшая нога сломана, да так, что обломок кости сквозь кожу торчит… Оставалось одно – опустить ему веки.

Шаги. Торопливые, частые. Кто-то спешил ко мне. Не успел частый топот утихнуть, кто-то еще, склонившись надо мной, подсунул ладонь под затылок, помог приподнять голову. В полумраке блеснули огоньки его глаз, от буйной шевелюры и бороды повеяло мускусом. Свободной рукой незнакомец поднес к моим губам чашку.

В надежде, что это вино, я сделал глоток. Нет, в чашке оказалась вода, но прохладная, чистая, вкуснее любого вина.

Тут надо мною раздался звучный, грудной женский голос:

– Севериан!

Возле меня опустился на корточки рослый, крепкий матрос. Не заговори он снова, я бы и не подумал, что это женщина и голос принадлежит ей.

– Похоже, с тобою порядок. А то мы… а то я боялась…

Осекшись, она поцеловала меня. Обросший космами незнакомец тоже поцеловал нас обоих, и если его поцелуй завершился немедля, то ее оказался столь затяжным, что я едва не задохнулся.

– Гунни, – пробормотал я, когда она, наконец, отпустила меня.

– Ну? Как себя чувствуешь? Мы уж боялись, что ты умрешь.

– Умру непременно, как же без этого.

Я сел и выпрямился, хотя ни на что другое был неспособен. Каждая косточка ныла, голова раскалывалась от боли, правую руку будто бы сунули в огонь. От бархатного рукава рубашки остались одни лохмотья, а кожу покрывал толстый слой желтоватой мази.

– Что со мной стряслось?

– Должно быть, упал в отдушину – нашли мы тебя там. Точнее, Зак нашел и тут же сбегал за мной, – ответила Гунни, кивнув в сторону косматого карлика, поившего меня водой. – А перед этим тебя, видимо, искрой шарахнуло.

– Искрой?

– Ну, дуговым разрядом обожгло. Такое часто случается, когда где-нибудь закоротит. Меня тоже угораздило. Гляди.

Распахнув ворот серой матросской робы, она показала мне багровый ожог между грудей, густо смазанный той же мазью.

– Я как раз работала у силовой установки, а когда под искру угодила, меня отправили в лазарет. А там намазали этой дрянью и дали тюбик с собой, на потом. Наверное, поэтому Зак и побежал ко мне. Хотя тебе сейчас, похоже, не до болтовни?

– Пожалуй, нет.

Странно наклонные стены повели вокруг нас хоровод – неторопливо, величественно, совсем как ритуальные черепа во время той достопамятной церемонии.

– Приляг-ка и полежи, а я для тебя поесть чего-нибудь раздобуду. А Зак тут покараулит, на случай, если рыскуны явятся… хотя здесь, так глубоко в низах, их, скорее всего, ни единого нет.

Мне следовало бы задать ей целую сотню вопросов, но куда больше хотелось лечь да уснуть, если боль позволит, и я, не успев подумать ни о чем больше, лег и задремал.

Разбудила меня Гунни, вернувшаяся с миской и ложкой.

– Атоле, – пояснила она. – Поешь, подкрепись.

На вкус похлебка оказалась вроде лежалого хлеба, сваренного в молоке, но зато горячей и сытной. Кажется, прежде чем снова уснуть, я съел ее почти всю.

Проснувшись, я обнаружил, что боль поутихла, хотя далеко не унялась. На месте выбитого зуба по-прежнему зияла дыра, губы и челюсть отчаянно ныли, чуть выше уха красовалась шишка величиной с голубиное яйцо, кожа на правом плече полопалась, несмотря на мазь. Между тем трепки от мастера Гюрло или кого-либо из подмастерьев я не получал уже десять с лишним лет и за это время, как выяснилось, порядком отвык стоически переносить боль.

Дабы хоть чем-то отвлечься, я принялся осматриваться вокруг. Место, где я лежал, напоминало не столько каюту, сколько полость в каком-то огромном механизме, щель из тех, где нередко находишь самые разные предметы, неизвестно откуда там взявшиеся, только увеличенную во много раз. Наклонный потолок отделяло от пола не меньше десяти элей, а двери, оберегающей чье-либо уединение, преграждая путь незваным гостям, не было вовсе: сквозь обширный проем в углу сюда мог войти кто угодно.

Я лежал на груде чистой ветоши в противоположном углу, наискосок от входа. Стоило мне приподняться и сесть, из темноты выступил карлик, которого Гунни назвала Заком. Присев на корточки возле меня, он не сказал ни слова, однако вся его поза выражала тревогу о моем самочувствии.

– Не волнуйся, все в порядке, – сказал я, и, кажется, это его слегка успокоило.

Лампы здесь не горели. Пользуясь светом, падавшим внутрь из дверного проема, я постарался разглядеть мою «няньку» как можно лучше. На вид он казался, скорее, не карликом, а просто маленьким человеком – иными словами, не отличался заметными диспропорциями в размерах рук и ног по сравнению с туловищем. Лицо его также ничем существенно не отличалось от любого другого лица, если не принимать в расчет обрамления – косматой шевелюры, роскошной темно-русой бороды и еще более роскошных усов, причем ни то, ни другое, ни третье словно бы отроду не знало прикосновения ножниц. Лоб его был низок, нос несколько приплюснут, а подбородок (насколько уж о том позволяла судить борода) слегка скошен назад, однако подобные черты свойственны многим, особенно мужчинам. Принадлежность нового знакомого к мужскому полу не вызывала никаких сомнений, так как наготу его прикрывала только густая поросль волос на теле, однако, заметив мой взгляд, опущенный к его паху, он выдернул из кучи ветоши довольно широкий лоскут и опоясал им бедра на манер фартука.

Не без труда поднявшись на ноги, я захромал к выходу. Карлик, поспешив обогнать меня, встал в проеме стеной. В этот момент он каждым жестом, каждой чертой лица напоминал слугу, как-то при мне усмирявшего изрядно подвыпившего экзультанта: теперь в его позе чувствовалась мольба отказаться от сумасбродной затеи и в то же время готовность в случае надобности удержать меня силой.

Для сопротивления я был совсем непригоден, а от приподнятого, беззаботного расположения духа, нередко подталкивающего нас к драке с другом, если под рукой нет врага, безмерно далек, и посему почел за лучшее остановиться. Карлик, указав за порог, красноречивым жестом чиркнул себя пальцем поперек горла.

– Там опасно? – переспросил я. – Возможно, ты прав. В сравнении с этим кораблем многие поля сражений из тех, что мне довелось повидать, покажутся тихими парками. Будь по-твоему, я туда не пойду.

Вспухшие губы отнюдь не прибавляли моей речи внятности, но, кажется, он меня понял и недолгое время спустя расплылся в улыбке.

– Зак? – спросил я, указав на него.

Карлик, вновь улыбнувшись, кивнул.

– Севериан, – представился я, коснувшись собственной груди.

– Севериан!

Оскалив в улыбке мелкие, острые зубы, мой новый знакомый заплясал от радости. Выкинув пару коленец, он с той же улыбкой подхватил меня под левый локоть и отвел назад, к куче ветоши.

Казалось, его ладонь, пусть и довольно смуглая, едва заметно светится в полумраке.

X. Интерлюдия

– Отменная у тебя шишка на голове, – заметила Гунни, сидевшая рядом, глядя, как я поглощаю похлебку.

– Знаю.

– В лазарет бы тебя отвести, да только слишком опасная это затея. Сейчас от других лучше держаться подальше.

– Особенно мне, – кивнув, согласился я. – Со мной уже двое пытались покончить. А может, и трое. А может быть, даже четверо.

Гунни взглянула на меня, будто заподозрив, что после падения я повредился умом.

– Я совершенно серьезно. Одна из них – твоя подруга, Идас. Но ее больше нет в живых.

– Вот, глотни-ка воды. Ты хочешь сказать, Идас был женщиной?

– Да. Вернее, девчонкой.

– И я об этом не знала? – Гунни ненадолго задумалась. – А ты, часом, не сочиняешь ли?

– Да это все пустяки. Главное, она на жизнь мою покушалась.

– Однако ты одолел его и прикончил?

– Нет, Идас покончила с собою сама. Но на борту есть еще кто-то, желающий моей смерти, и, может быть, он не один. Однако ты, Гунни, говоришь не о них. По-моему, ты опасаешься тех, кого Сидеро называл рыскунами. Кто они таковы?

Гунни протерла уголки глаз (жест, заменяющий женщинам наше, мужское почесывание в затылке).

– Не знаю, как объяснить. Возможно, я сама этого толком не понимаю.

– Попробуй, Гунни, пожалуйста, – попросил я. – От этого многое может зависеть.

Почувствовав мое волнение, Зак отвлекся от самим им возложенных на себя обязанностей караульного ровно настолько, чтоб бросить на нас обеспокоенный взгляд.

– Ты знаешь, что представляет собой наш корабль? – спросила Гунни. – Знаешь, что мы вплываем во Время и выплываем, и вновь отправляемся в плавание – порой к самому краю вселенной и даже дальше?

Я кивнул, выскребая со дна миски остатки похлебки.

– Так вот, сколько нас в экипаже, мне неизвестно. Может, тебе это покажется смешным, но я даже понятия о нашем числе не имею. Сам видишь, корабль наш очень велик, и капитан никогда не собирает всех вместе. Больно уж это долгое дело. По нескольку дней на дорогу только затем, чтоб собрать всех в одном месте… а работать кто будет, пока мы ходим туда-сюда?

– Понятно, – откликнулся я.

– Всякого нанимающегося в матросы приписывают к той или иной его части, вот там он и несет службу. С теми, кто рядом, знакомишься быстро, но целую кучу других так никогда и не встретишь. Жилые кубрики наверху, там, где моя каюта, далеко не единственные. На борту таких множество. Сотни, а может, и тысячи.

– Я спрашивал о рыскунах, – напомнил я.

– Я к этому и веду. Кое-кто – да кто угодно – может заблудиться в отсеках навсегда. И «навсегда» – это я не ради красного словца говорю: корабль ведь уходит в плавание, а потом возвращается, и из-за этого со временем творится странное. Одни успевают состариться и умереть на борту, другие служат многие годы, но старше ничуть не становятся, денег накопят хоть отбавляй, и вот, наконец, корабль возвращается в их родные порты, а там времени с тех пор, как началась их служба, миновало – всего ничего, однако они сходят на берег разбогатевшими. А третьи вовсе на время становятся старше, а после молодеют опять.

Тут она несколько замялась, словно боясь продолжать, но совладала с собой и добавила:

– Так и со мной получилось.

– Гунни, но ты ведь совсем не стара, – возразил я, ничуть не кривя душой.

Гунни, взяв мою левую руку, коснулась ею собственного лба.

– Вот здесь, – пояснила она. – Здесь, в голове, я состарилась, Севериан. Сколько со мной случилось такого, о чем бы забыть навсегда… Нет, не просто забыть. Снова стать молодой тут, под черепушкой. Забыть нетрудно: забыть помогает выпивка или дурь, однако случившееся все равно остается с тобой, в твоем образе мыслей. Понимаешь, о чем я?

– И еще как, – подтвердил я, убрав ладонь со лба Гунни и взяв ее за руку.

– Но, видишь ли, из-за всех этих фокусов со временем – ведь моряки о них знают и многим рассказывают, пусть даже большинство сухопутного люда в их рассказы не верит – на корабль попадает немало таких, кто и в морском деле ничего не смыслит, и работать не уважает. Или кто-нибудь из матросов бросился с кулаками на офицера и приговорен к тяжелым работам. Такие вот в рыскуны и подаются. А зовем мы их так, потому что… помнишь, как говорят о лодке, резко свернувшей с курса, куда не следует? «Рыскнула».

– Понятно, – повторил я.

– Одни, по-моему, просто сидят по углам, как мы сейчас. Другие бродят с места на место, смотрят, где б разжиться деньгами да с кем бы подраться. Порой в кают-компанию, к общему столу, заявляются. У одиночек обычно сказка какая-нибудь наготове, а вот если их много, с ними просто никому неохота связываться. Сделаешь вид, будто принял их за своих, они поедят и, если повезет, уйдут с миром.

– Другими словами, это просто обычные моряки, взбунтовавшиеся против капитана?

Капитана я помянул, желая расспросить о нем позже.

Однако Гунни отрицательно покачала головой.

– Нет, не всегда. Экипаж-то вербуют на разных мирах, в других туманностях, а может, даже в иных вселенных – этого я точно не знаю. Однако тот, кто нам с тобой покажется обычным моряком, вполне может показаться кому-то другому жутким сказочным чудищем. Ты ведь с Урд, верно?

– Да, с Урд.

– И я, и большинство тех, кто служит рядом, тоже. Нас свели вместе, потому что мы и говорим, и думаем одинаково. Однако в других кубриках все может оказаться совсем иначе.

– А я-то думал, будто изрядно попутешествовал, – заметил я, мысленно посмеиваясь над самим собой, – но теперь понимаю, что, по сути, сиднем на месте сидел.

– Чтобы покинуть ту часть корабля, где большинство матросов более-менее похожи на нас с тобой, потребуются не одни сутки. Однако рыскуны, рыщущие тут и там, смешиваются меж собой. Бывает, дерутся друг с дружкой, а бывает, объединяются, так что в одной банде сходятся вместе по три, а то и по четыре разных вида. Иногда они спариваются, и у женщин рождаются дети наподобие Идаса, но у этих детей своих детей завестись не может. Так говорят.

С этим Гунни бросила многозначительный взгляд в сторону Зака.

– Он тоже один из таких? – шепотом спросил я.

– По-моему, да. Он, на тебя наткнувшись, сбегал за мной, потому я и подумала, что могу оставить тебя под его присмотром, пока сама за едой отлучусь. Правда, он говорить не умеет, но ведь дурного тебе ничего не сделал, верно?

– Не сделал, – подтвердил я. – Наоборот, заботился обо мне как мог. В древние времена, Гунни, люди Урд странствовали меж солнц. Многие, в конце концов, возвращались домой, но многие осели в других мирах. Должно быть, к этому времени гетерохтонные миры изменили человека, перестроили под собственную среду. Урдским мистам известно, что каждый континент лепит род человеческий по собственному образцу, и, переселившись с одного на другой, любой народ вскоре – спустя этак полсотни поколений – не будет ничем отличаться от коренных его обитателей. Не сомневаюсь, иные миры способны перекроить человека до неузнаваемости, однако, по-моему, люди останутся людьми во веки веков.

– Пожалуй, – согласилась Гунни, – только вот выражение «к этому времени» тут не подходит. Как знать, в каком времени мы окажемся, завернув к очередному солнцу… Однако разговор у нас затянулся, и ты, Севериан, похоже, порядком устал. Не хочешь прилечь, отдохнуть?

– Только если и ты приляжешь, – ответил я. – Ты ведь устала не меньше, а то и сильней моего, пока бегала мне за пищей и за лекарством. Так что отдохни, а заодно расскажи, что еще знаешь о рыскунах.

На самом деле мне, почувствовавшему себя много лучше, захотелось обнять тело женщины, а то и погрузиться в женское лоно, а между тем лучший способ добиться близости со многими женщинами, к числу коих, по-моему, принадлежала и Гунни, довольно прост: предоставь им говорить, а сам слушай.

Гунни улеглась рядом.

– Да ведь я уже рассказала почти все, что могу. Часть их – матросы, сбившиеся с пути. Часть – дети этих матросов, рожденные на корабле: пока дети слишком малы для драки, их обычно прячут от всех. Еще кое-кто… помнишь, как мы ловили аппорта?

– Разумеется, помню, – подтвердил я.

– Так вот, аппорты – не всегда звери, хотя зверей среди них куда больше, чем кого-либо еще. Иногда к нам заносит людей, и порой им удается пробраться живыми на борт, где есть, чем дышать.

Сделав паузу, Гунни хихикнула.

– А знаешь, то-то, должно быть, их земляки удивляются: куда они могли запропасть? Особенно если паруса переносят к нам кого-то из важных шишек!

Тоненький девичий смех в устах такой крупной женщины казался настолько странным, что я, при всей своей неулыбчивости, невольно заулыбался.

– Еще говорят, будто часть рыскунов попадает на борт с грузами. Будто это преступники, бегущие с родных миров тайком, прячась в каких-нибудь ящиках. Или будто на своих мирах их считают всего лишь животными и потому перевозят, как живой груз, хотя они такие же люди, как мы. Но, по-моему, на таких мирах и нас за животных считали бы.

От ее волос, оказавшихся совсем рядом с моей щекой, веяло резким ароматом духов, и мне пришло в голову, что духами она наверняка пользуется далеко не всегда, а значит, надушилась ради меня, перед возвращением в наш закуток.

– Некоторые зовут их мутниками, потому что многие из них какие-то мутные – говорить не умеют. Наверное, какой-то собственный язык у них есть, но разговаривать с нами они не могут: если поймаем кого, приходится объясняться знаками. Однако Сидеро как-то сказал, что «мутниками» их прозвали потому, что они воду мутят, баламутят, бунтуют.

– Кстати, о Сидеро, – вспомнил я. – Когда Зак привел тебя на дно воздушной шахты, Сидеро здесь, рядом, был?

– Нет. Кроме тебя, мы не нашли никого.

– А не видала ли ты моего пистолета, или ножа, который подарила мне при первой встрече?

– Нет, их мы не видели тоже. А упал ты вместе с ними?

– Не я, Сидеро. То и другое было на нем. На поясе. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их… ну что ж, по крайней мере, он меня не добил.

Гунни покачала головой – точнее, повернула ее из стороны в сторону поверх мягкой ветоши, так что ее румяная, округлая щека соприкоснулась с моей.

– Нет, на него это не похоже. Может, он порой и грубоват, но чтоб убил кого-то – о таком я ни разу не слышала.

– По-моему, он ударил меня, пока я лежал без сознания. Губы разбиты, и вряд ли при ударе об пол: падал-то я в нем, внутри, помнишь? Или об этом я еще не рассказывал?

Гунни, отодвинувшись в сторону, уставилась на меня во все глаза.

– Вправду? Ты и такое можешь?

– Да. Сидеро это пришлось не по вкусу, но, думаю, какая-то особенность конструкции не позволяла ему меня вытолкнуть, пока я оставался в сознании. А после падения он, должно быть, открылся и вытащил меня уцелевшей рукой. И мое счастье, что ноги мне не переломал… зато, вытащив, очевидно, ударил. За что я непременно прикончу его, когда встречу снова.

– Он всего-навсего машина, – негромко сказала Гунни.

Ладонь ее скользнула под мою изорванную рубашку.

– Вот уж не думал, что тебе об этом известно, – удивился я. – Казалось, ты считаешь его человеком.

– Мой отец был рыбаком, и росла я на лодках. Дай лодке имя, дай ей глаза, и она что ни день станет вести себя, как человек, и даже о многом расскажет. Но на самом-то деле она вовсе не человек. Рыбаки – они нередко с причудами, но отец говорил, что помешавшегося всерьез отличить можно вот как: спятивший, если лодка ему не по душе, не продаст ее, а утопит. Да, у всякой лодки есть собственный дух, но чтобы стать человеком, одного духа мало.

– А как отнесся отец к твоей вербовке в матросы? – спросил я. – Не ругался?

– Нет, – ответила Гунни. – Отец к тому времени утонул. Все рыбаки когда-нибудь тонут. А мать не пережила его гибели. Я на Урд возвращаюсь довольно часто, однако еще ни разу не смогла застать их в живых.

– Скажи, Гунни, кто был Автархом в твои детские годы?

– Не знаю, – отвечала она. – Подобные вещи нас сроду не волновали.

Тут Гунни всплакнула. Я принялся ее утешать, утешения быстро и совершенно естественно обернулись любовными играми, однако ее ожог покрывал большую часть живота и груди, а еще, как бы мы ни ласкали друг друга, память о Валерии разделяла нас незримой стеной.

Наконец Гунни спросила:

– Тебе не больно?

– Нисколько, – заверил ее я. – Мне просто жаль, что я сделал так больно тебе.

– Но ты вовсе не сделал мне больно.

– Ошибаешься, Гунни. Это мой выстрел обжег тебя там, в коридоре, у двери в мои апартаменты, и нам обоим об этом прекрасно известно.

Рука ее невольно потянулась к поясу, к ножнам с кинжалом, однако кинжал, отброшенный, когда она раздевалась, лежал среди прочей одежды, далеко в стороне.

– Идас, по собственным же словам, наняла одного из матросов, чтоб тот помог ей избавиться от трупа стюарда. Правда, о нанятом она говорила как о мужчине, но при этом слегка запнулась. Ты же работала с ней в одной вахтенной команде, и, пусть даже не знала, что Идас – девчонка, обращение за помощью к женщине с ее стороны, если у нее не имелось любовника, выглядит вполне естественно.

– И давно ли ты это понял? – прошептала Гунни.

На сей раз она не заплакала, но в уголке ее глаза набухла слеза – большая, округлая, как сама Гунни.

– Сразу же, как только ты принесла мне миску похлебки. Отчего мою руку обожгло пищеварительными соками этой крылатой твари? Оттого, что из всех частей тела только она и осталась снаружи, не прикрытая металлической шкурой Сидеро – и, разумеется, я подумал об этом, как только пришел в сознание. А ты сказала, будто тебя обожгло искрой тока. Разницы между тем и другим – никакой, однако твое лицо и предплечья, ничем не защищенные, остались целы. Тебя обожгло как раз там, где тело обычно защищено рубашкой и брюками.

Здесь я сделал паузу, дожидаясь ответа, но Гунни молчала.

– В темноте я позвал на помощь, однако никто не откликнулся. Чтоб осветить коридор, я выстрелил, убавив мощность луча до минимума, а пистолет, стреляя, поднял вровень с глазами, но ни прицела, ни цели не видел, и луч слегка ушел книзу. И, надо думать, попал тебе в живот, несколько выше пояса. Пока я спал, ты, очевидно, отправилась на поиски Идас, чтобы выручить за меня еще хризос, но, разумеется, отыскать ее не смогла. К тому времени она была мертва, а ее тело я запер в каюте.

– Я бы ответила на твой зов, – сказала Гунни, – но дело-то нам предстояло секретное, а с тобой вроде бы не стряслось ничего страшного. В темноте заблудился – так свет скоро включат. И тут Идас приставил… Хоть ты и говоришь, что он был девчонкой, но я же об этом еще не знала… Приставил мне нож к горлу. А стоял он прямо у меня за спиной. Так близко, что твой выстрел его даже не зацепил.

– Ну, как бы там ни было, – продолжал я, – знай: обыскав тело Идас, я нашел девять хризосов. И спрятал их в кармашек ножен того самого, найденного тобой в трюме ножа. Сейчас мой нож и пистолет у Сидеро. Вернешь их мне – золото можешь забрать. Пользуйся на здоровье.

Продолжать разговор Гунни не пожелала. Какое-то время я, притворившись спящим, зорко следил за ней из-под полуопущенных век: не попробует ли прирезать?

Нет, покушаться на мою жизнь Гунни и не подумала – просто поднялась, оделась и, осторожно переступив через уснувшего Зака, выскользнула из закутка. Долгое время я ждал ее, однако она все не возвращалась, и, наконец, я тоже уснул.