Текст книги "Огненные времена"

VII

– Это история моего рождения, – сказала Сибилль. – Такой богиня открыла ее для меня. В последующие несколько лет не случилось ничего замечательного. Но в тысяча триста сороковом году инквизитор Пьер Ги, брат хорошо известного Бернара, прибыл в наш город, а с ним мне пришло и видение, первый опыт использования моего дара.

Я говорю об этом так, как это было дано мне, ибо я помню лишь один момент и расскажу именно о нем...

Тулуза, июнь 1340 года
VIII

Площадь перед наполовину достроенным собором посреди обнесенного крепостной стеной города Тулузы была наполнена людьми и особым ощущением праздника. Анна Магдалена никогда раньше не видела, чтобы в одном месте собиралось так много людей. С того места, где она сидела, она могла видеть еще по меньшей мере целую сотню телег, прибывших из окрестных деревень, и на каждой телеге сидела куча крестьян с ребятишками. Перед рядами телег сотни людей стояли лицом к насыпи, в которую вбивались столбы. Десятки жандармов окружали насыпь и виселицу, воздвигнутую непосредственно за ней.

И здесь были не только крестьяне. И собор, и площадь были окружены затененными ложами, в которых сидели дворяне. К радости простолюдинов, после двух недель необычной для этого времени года жары это июньское утро оказалось гораздо прохладнее, чем ожидалось. Крестьянам было весело наблюдать, как дворяне дрожали в тени всякий раз, когда дул ветерок, в то время как сами они наслаждались мягким солнечным теплом. Перешептываясь, кое-кто говорил о том, что странная перемена погоды случилась благодаря колдовству, но большинство людей просто смеялись, показывая пальцем на дрожащих дворян.

Существенной частью развлечения было разглядывание благородных господ и их нарядов: мужчин в ярко-желтых, шафрановых и красных туниках, лосинах и шляпах с перьями и дам в шелковых платьях рубинового, изумрудного, сапфирового оттенков, с золотыми обручами и коронами, надетыми поверх легких вуалей и не дающими тем слететь на ветру. Катрин, сидевшая рядом с Анной Магдаленой, возбужденно наклонилась вперед и призывала пожилую женщину посмотреть то на ту знатную даму, то на другую и делала замечания то по поводу нового оттенка платья, то чуть измененного фасона лифа, то какого-нибудь замысловатого головного убора.

На устланной сеном телеге пировали два семейства: кроме семьи Пьетро здесь были и его сосед Жорж с женой Терезой и четырьмя сыновьями в возрасте от трех месяцев до пяти лет. Событие считалось праздником, а значит, и выходным днем, и все простолюдины получили освобождение от работ на полях, и всем, кто сидел сейчас на телеге Жоржа, было весело. Всем, кроме одного человека – Анны Магдалены. Она заставляла себя улыбаться, кивать, прихлебывать из общего кувшина с пивом, запивая хлеб с сыром и свежей горчицей и делая вид, что ей очень хорошо. Но на сердце у нее было тяжело.

Лишь одно чуть рассеивало ее печаль: вид ее внучки Сибилль, которая, словно воплощение здоровья, бегала и скакала вокруг телеги со старшими мальчуганами Терезы – у нее были крепкие ножки, раскрасневшиеся щечки и черная косичка за спиной.

– Сибилль! – окликнула ее Катрин. – Пора подкрепиться.

Ей не потребовалось повторять свой призыв. Девочка тут же прекратила игру и послушно подошла к краю телеги.

В свои четыре с половиной года Сибилль отлично владела собой и вела себя как взрослая. Она унаследовала спокойствие и твердость отца и совсем не была похожа на взбалмошную и вспыльчивую мать. Уже целый год ее речь не походила на детский лепет, отчего она казалась на несколько лет старше Марка, сына Терезы, который был на полгода старше ее. Но голос у нее еще был тоненький, детский.

Когда девочке было шесть месяцев, Пьетро наконец топнул ногой и сказал обеим женщинам:

– Ее зовут и не Мари, и не Сибилла. Ее имя – Сибилль, Катрин. Сибилль – славное французское имя, так звали ее бабушку. И для тебя, мама, она тоже Сибилль, а не Сибилла, потому что она француженка, а не итальянка. И если я еще хоть раз услышу, как вы спорите, женщины, я швырну вас обеих в Гаронну и выращу дочку сам.

И обе женщины честно старались использовать одно имя. И как бы то ни было, это имя закрепилось, хотя порой и Катрин проговаривалась, что полное имя у девочки другое, и обращалась к ней: «Мари», и Анна Магдалена, оставшись с внучкой наедине, иногда с удовольствием называла ее Сибиллой.

С той самой ночи, когда родилась девочка, Анна Магдалена пыталась поступать так, как в оливковой роще научила ее богиня, а именно гнать из своего сердца, а с помощью магии и из сердца Катрин все страхи, чтобы защитить девочку. Последние годы обе женщины и девочка жили душа в душу, и Анна Магдалена почти забыла о том, что зло угрожает ее внучке и вселило в сердце невестки злобное подозрение.

Пьетро помог девочке забраться в телегу. Там, к радости Анны Магдалены, Сибилль первым делом попала в объятия бабушки. Похоже, девочка любила бабушку больше всех остальных родственников, и пожилая женщина испытывала одновременно и неловкость, и счастье, чувствуя это. В свою очередь она любила внучку всем сердцем, даже больше своих сыновей, ради которых она с радостью отдала бы жизнь. Катрин наблюдала за этим с вымученной улыбкой, но не выказывала явной ревности.

Сибилль уселась бабушке на колени – осторожно, не плюхаясь со всей силы, как сделал бы обыкновенный ребенок, обвила ручонками шею Анны Магдалены, поцеловала ее и спросила:

– Почему ты такая грустная, Нони?

Удивившись, Анна Магдалена отпрянула и внимательно посмотрела на нее. Но ответить не успела. По толпе пробежал ропот. Анна Магдалена подняла голову и с бьющимся сердцем увидела на насыпи группу солдат. Восемь высоких столбов были крепко вбиты в землю.

«Бона дэа, помоги мне вынести это...»

Она прикоснулась губами к волосам Сибилль и вдохнула чистый сладковато-кислый запах разгоряченного ребенка.

По толпе, словно ветерок, пробежал шепот, когда вдалеке показалась движущаяся со стороны собора процессия: группа арестантов в сопровождении непомерно большого числа жандармов.

Шестеро женщин и двое мужчин, все остриженные, одетые в рубахи из мешковины – одежду кающихся грешников. Они были так избиты и истерзаны, что еле переставляли ноги, закованные в железные кандалы, позволявшие им делать лишь маленькие шажки.

Шестеро женщин и двое мужчин, безымянные жертвы огня. Но своим внутренним зрением Анна Магдалена видела каждого: дерзкую пятнадцатилетнюю девушку с покрасневшими глазами, но гордой осанкой; сморщенную старуху, такую сгорбленную и дряхлую, что под тяжестью цепей она с трудом могла двигаться; двух красивых и сильных женщин, очевидно, близких подруг, взглядами подбадривающих друг друга; седеющую женщину средних лет с суровым лицом и взглядом, словно обращенным к глубинам собственного сердца; юную мать, еще не оправившуюся от родов, с мягким животом и налитыми молоком грудями. И мужчин: старого, льющего слезы, клонящего голову, и второго – двадцатилетнего, с дикими глазами и шевелящимися губами. Это был сумасшедший, несчастный человек, который бормотал всякую чепуху о Боге и о дьяволе, а теперь должен был заплатить за это своей жизнью.

Лица у всех были в синяках. У кого была вздута щека, у кого заплыл глаз, у кого распухли губы. У обеих подруг и сумасшедшего руки были вывернуты из суставов и теперь бесполезно болтались. У пожилой женщины, чьи редкие белые волосы ежиком покрывали череп, рука была сильно раздута, явно сломана или вывихнута. Анна Магдалена тут же посочувствовала ей сердцем целительницы: ей отчаянно захотелось забрать старушку к себе домой, вправить кость одним быстрым, хотя и болезненным движением, а потом смягчить боль компрессами и особым отваром.

Но она ничем не могла помочь. Ей оставалось только сидеть и молча смотреть, как старуха медленно, спотыкаясь, идет по площади. Но вот она упала, рухнула на кандалы. Тут же к ней подбежал стражник и попытался поднять ее на ноги, но это оказалось невозможно. Тогда он просто понес ее к месту казни. Все остальные тоже приблизились к насыпи и встали перед ней.

Когда заключенные и их стражники остановились, на высокую насыпь поднялась другая группа.

«Два ворона и два павлина», – с отвращением подумала Анна Магдалена.

Она знала, впрочем, что это два инквизитора из Парижа и два викария местного архиепископа.

Старший инквизитор – человек с резкими чертами лица, густыми черными бровями и короткой стрижкой на римский манер – взошел на трибуну первым и встал лицом к толпе, намереваясь, вероятно, к ней обратиться. Другие же подошли к мягким сиденьям, приготовленным специально для них. Как и его высокий помощник, старший инквизитор был худощав и аскетичен; оба были одеты в простые черные монашеские рясы. Вдвоем они составляли резкий контраст с упитанными викариями, втиснутыми, как сосиски, в яркие пурпурные шелковые сутаны.

Коротко пропели фанфары, а затем на трибуну взошел сеньор Тулузы со своей свитой, включавшей и его единственного сына, мальчика с морковно-рыжими волосами, в небесно-голубой тунике и белых лосинах. Прижимаясь к отцовской руке, он по-совиному пялился на толпу.

Сибилль тут же соскочила с бабушкиных колен и села прямо, хмуро уставившись на мальчика. Анна Магдалена заметила это. Это было не просто детское любопытство. Неужели она знала его раньше?

Анна Магдалена и ее внучка смотрели, как гранд-сеньор и его свита рассаживаются в креслах. Затем уселись вороны и павлины, за исключением старшего инквизитора. Тот замер в ожидании, точно змея, готовая наброситься на жертву.

Его помощник вышел вперед и с удивительным самообладанием начал зачитывать имена приговоренных вкупе с вменяемыми им преступлениями.

– Анн-Мари де Жоржель, за колдовство против соседей, поклонение дьяволу, присутствие на его шабаше и соитие с ним. Катрин Делор, за колдовство против соседей, поклонение дьяволу, присутствие на его шабаше и соитие с ним. Жан де Гиен, за колдовство против соседей...

Шесть раз прозвучал приговор, и всякий раз одинаково. Даже несчастную старушку, недвижно лежавшую в кандалах, обвиняли в том же. Плачущий старик, услышав свое имя, упал на колени и закричал:

– Я сознаюсь! Сознаюсь во всех преступлениях и прошу прощения у суда и Бога. Только помилуйте меня!

Инквизитор поднял руку, приказывая ему замолчать.

– Суд очень огорчен тем, – громко, но очень спокойно произнес он, – что ему не удалось выполнить его первостепенную миссию, заключающуюся в возвращении всех еретиков к Богу. Но так или иначе само слово «еретик» означает «выбор», и эти несчастные сделали свой выбор, отрицая Бога. Поэтому мы передали их вашим местным властям, которые и приговорили их к смертной казни за совершенные ими злодеяния. Теперь эти добрые жандармы приведут приговор в исполнение, а сеньор засвидетельствует это от имени правительства. Я призываю вас, добрые граждане Тулузы, воздержаться от проявления враждебности к осужденным. Не проклинайте их, а жалейте и молитесь о том, чтобы их пример привел вас к истинной вере. Ибо боль, которая их сейчас ожидает, является лишь бледным подобием вечной пытки, которая ожидает их через час.

Сказав это, ворон наконец уселся.

Анне Магдалене тут же показалось, что она сидит не в переполненной телеге рядом с четырехлетней внучкой, а там, на трибуне, и так близко к сеньору, что может к нему прикоснуться, нет, даже так близко, лицом к лицу, нос к носу, что может чувствовать на щеках его теплое дыхание, может видеть каждую морщинку на его лбу и между бровями, может видеть кадык, выпячивающийся при сглатывании слюны, может видеть, как ходят желваки на скулах, когда он стискивает челюсть и выдвигает гладковыбритый подбородок.

Так близко, что она может чувствовать боль у него в сердце – страшную боль, соизмеримую с ее собственной. Как и он, она знала, что все они невиновны, все до одного, и что все их признания – это ложь, порожденная тайными мечтаниями инквизиторов. И оба они знали, что некоторые из них, а особенно пятнадцатилетняя девушка, матушка Делор и седой как лунь плачущий старик, были одарены внутренним зрением и просто по глупости или по неосторожности не сумели скрыть свой дар от людей.

Анна Магдалена посмотрела на красивое, сильное лицо сеньора, глянула в его глаза и перевела взгляд на замершую внучку. Она поняла: «Ничего удивительного в том, что она уставилась на него. Ибо сеньор – один из нас».

Но тут ее внимание отвлекло иное зрелище: жандармы поволокли к столбу молодого парня, сумасшедшего. Тот сопротивлялся как мог, хотя кандалы сковывали и его ноги, и ставшие бесполезными руки. С необычайной силой, часто встречающейся у сумасшедших, он откинулся назад, а потом боднул первого, а затем и второго жандарма. Но и это было не все. Подскочил третий жандарм и нанес парню мощный удар в челюсть. У того тут же подогнулись колени. Под веселое улюлюканье толпы первые два жандарма подхватили его под руки и поволокли к столбу. Там они поставили его на колени и привязали к столбу.

Когда же они начали раскладывать вокруг него дрова и щепу, он собрал последние силы и плюнул им в лицо.

Между тем двое других жандармов подтащили ко второму столбу находившуюся без сознания старушку, кое-как поставили ее на колени и привязали к столбу. Голова ее свесилась, и можно было видеть лишь белые остриженные волосы и розовый череп под ними.

Затем к столбам привязали остальных женщин. Едва жандармы покончили с этим делом, колокола зазвонили к обедне. Видя, что все готово и все приговоренные на местах, один из жандармов достал огниво и высек искру, второй поднес к искре палку, конец которой был обмотан пропитанной смолой тряпкой. Тряпка мгновенно вспыхнула, и жандарм первым делом поднес ее к куче дров, щепы и соломы, окружавшей молодого сумасшедшего.

Анна Магдалена отвела взгляд и закрыла лицо руками. Отвести взгляд она могла, но не могла не услышать голос сумасшедшего, вскричавшего с яростным гневом:

– Будьте вы все прокляты! Гореть вам всем в аду!

Когда ветерок начал доносить запах дыма и горящей плоти, сердце Анны Магдалены дрогнуло и она забыла о решении, которого придерживалась все пять лет. Она задрожала при воспоминании о боли, которую испытала в оливковой роще в ту ночь, когда родилась внучка. И хотя то пламя было лишь видением, вызванная им физическая боль была абсолютно реальной, а еще более ужасным мучением был страх, гнездившийся в душе Анны Магдалены. С самого раннего детства, проведенного в Тоскане, она больше всего на свете боялась, что способности, данные ей богиней, когда-нибудь будут обнаружены Церковью и она окончит свои дни на костре.

И сейчас, при воспоминании о том видении, страх снова овладел ею. Она медленно растопырила пальцы, чувствуя, как взгляд волей-неволей перемещается на место казни и на тех людей, что сидели там, на трибуне: и не на сеньора и его сына, не на павлинов и даже не на главного инквизитора... а на его высокого, широколицего помощника. Со сверхъестественной ясностью она увидела его и, дрожа, наблюдала за тем, как он медленно поворачивает голову и обращает лицо к ней, а потом встречается с нею глазами. Его губы слегка искривились – это подобие улыбки явно означало триумф.

В его глазах блеснул свет – желто-зеленый, предательский. У Анны Магдалены перехватило дыхание.

Это было зло. И в тот же самый миг она поняла, как внезапное откровение, что человек, который воплощает зло, родился в тот же самый день, что и она. Ему было суждено быть ее единомышленником, ее возлюбленным и господином, вождем их расы – но самодовольство превратило его в нечто прямо противоположное тому, что задумывала богиня. Врожденную магическую силу он использовал теперь для того, чтобы выслеживать собственных соплеменников и уничтожать их. Делая это, он с каждым днем становился сильнее, отчего угрожавшая им опасность все более возрастала...

– Доменико! – прошептала она, узнав в нем того молодого человека, что швырнул камень в окно собора в знак протеста против ее бракосочетания.

Она отвергла его, потому что он предпочел восстать против богини и своего предназначения.

И вот теперь он последовал за ней во Францию. Теперь он пытается уничтожить ее внучку.

Глаза ее затуманились, и вместо молодого сумасшедшего она увидела извивающуюся на костре юную богиню Сибилль из того давешнего видения. Ее черные волосы уже сгорели, череп обуглился, и розовые губы исказились в страшном, безостановочном вое.

«Сибилль!» – вскричала про себя Анна Магдалена и услышала не слышный никому голос врага:

«Хочешь узнать, почему огонь так пугает тебя? Потому что ты всегда знала, что это твоя судьба. И потому что ты всегда знала, что это ее судьба. Вам никогда не убежать от меня...»

В ушах у нее зашумело, и Анну Магдалену словно смело с телеги шквальным порывом ветра. Открыв глаза, она увидела, что со всех сторон окружена пламенем – и не только она, но и подросшая Сибилль, и все те несчастные, что привязаны к столбам и кричат в агонии среди огня, стеной вставшего вокруг них. И когда они кричат, пар вырывается из их ртов, как дым, и длинной, извивающейся спиралью уходит к трибуне...

К трибуне, на которой сидит враг, вдали от огня, целый и невредимый. Он улыбается. Улыбается и с наслаждением затягивается паром, идущим от тел мучеников, как курильщик затягивается дымом.

«Я не буду кричать, – сказала себе Анна Магдалена. – Не буду подпитывать его...»

И мучительным усилием воли пожилая женщина закрыла рот и глаза.

И тут же вернулась к реальности. И увидела, что внучка больше не сидит у нее на коленях. Девочка поднялась и подошла к самому краю телеги. Она стояла как завороженная.

– Сибилль, лапочка, – быстро сказала Анна Магдалена, борясь с паникой. – Иди сюда, сядь со мной, а то упадешь.

Удивительно, но девочка не пошевелилась и не послушалась. Она стояла спиной к остальным, явно поглощенная зрелищем казни.

– Мари-Сибилль! – сердито окликнула ее Катрин, и в ее тоне удивление было смешано с негодованием. За всю свою короткую жизнь девочка ни разу не ослушалась старших и не промедлила с откликом на их просьбы. – Ты что, не слышишь бабушку? Иди сюда!

И все равно девочка не тронулась с места. Она словно застыла, напряженно распрямив спину, маленькая девочка с черной косичкой в домотканом платьице...

– Огонь, – произнесла она печальным, взрослым голосом кому-то дальнему, невидимому. – Матерь Божия, огонь...

Катрин тут же поднялась и, неловко ступая по соломе, направилась к девочке. И когда она проходила мимо Анны Магдалены, пожилая женщина увидела в глазах невестки странный зеленоватый блеск, выдававший присутствие врага.

Она бросилась вперед и схватила Катрин за локоть. Молодая женщина обернулась и оскалилась, но было уже поздно: другой рукой она уже задела дочь, и по ее жесту было неясно, хотела ли она схватить ее или же столкнуть...

Сибилль, стоявшая на кочковатой соломе, тут же потеряла равновесие и с криком упала с телеги. За ее криком последовали другие: крик Катрин, удивленный крик мула, крик Пьетро и собственный крик Анны Магдалены...

Таковы воспоминания моей бабушки, которые дошли до меня и от нее самой, и от богини. Мое собственное воспоминание об этом событии совсем другое. Помню, что я смотрела на огонь, и вдруг все небо засверкало и пошло рябью, как нагретый воздух над костром. А потом оно вдруг начало таять, растворяться, и постепенно проявилась другая сцена, другая реальность. Я была так поражена внезапным изменением происходящего, что не осознавала своего существования отдельно от видения: я была полностью поглощена им.

Знакомая мне Тулуза уступила место какому-то огромному городу с широкой площадью, окруженной огромным, великолепным собором, белым мраморным дворцом, достойным самого короля, и другими роскошными зданиями, свидетельствовавшими о несметном богатстве, о Риме во всей его славе. Какой-то миг я любовалась этим величием, но уже в следующее мгновение оказалась словно в аду, и все прекрасные здания были охвачены пламенем.

А среди этого пламени корчились темные фигуры, и они кричали мне:

– Сестра, помоги нам! Ты одна можешь нас спасти...

Они протягивали ко мне темные руки, умоляя меня. И, думая, что я смогу их вытащить, я протянула руки к ним и тут же закричала от боли, потому что огонь обжег и меня: я чувствовала боль, как и они. К своему стыду, я отпрянула: отчаянно желая облегчить их страдания, я в то же время хотела избегнуть их сама. В тот же миг я поняла, что охвачена огнем со всех сторон, что теперь и огонь, и его истошно вопящие жертвы окружили меня.

Но тут за стеной пламени я увидела две стоящие фигуры – одну черную, а другую белую. Внезапно я почувствовала острое желание добежать до белой фигуры. Я сделала шаг в огонь, но боль тут же заставила меня закричать и вернуться туда, где я стояла.

И тут, дрожа от ужаса, я увидела, что черная фигура начала приближаться к белой. Я поняла, причем с абсолютной уверенностью, что, если тьма поглотит свет, это будет означать торжество зла. Я снова сунула руку в огонь и снова закричала, разом от боли и от отчаяния, что мой собственный страх мешает мне идти вперед.

И в то же время я поняла, что, если не брошусь в огонь и не пройду сквозь него, все будет потеряно. И я увидела, что темная фигура начинает, как змея, извиваться вокруг светлой и поглощает ее.

И тогда, прежде чем погаснуть, свет обратился к Богу – нет, к некой силе, более древней, более мудрой и более могущественной, чем сам Бог, и его мольба была услышана.

Я кинулась в огонь и тоже обратилась к этой силе.

В тот же миг меня охватил совершенно неописуемый восторг – чудесный, бесконечный. Я общалась с силой столь ошеломляюще огромной, столь далеко превосходящей жалкие возможности человека и моей собственной бедной головки постичь Всевышнего, что в ее присутствии я почувствовала себя совершенно ничтожной.

Но эта сила ничем не напоминала того Бога, о котором говорил нам наш сельский священник, Бога Отца адского пламени, вечного проклятия, заповедей и чистилища. Эта сила нисколько не заботилась о предписаниях и правилах, о мелочных обязанностях священнослужителей, о способе поклонения ей и о том, поклоняются ли ей вообще или нет. Она просто была. Она была самой жизнью. Радостной, хаотичной, всеобъемлющей. Она была чистым восторгом.

Я оказалась в пространстве без границ и без времени. А потом, словно очнувшись, увидела себя в оливковой роще на коленях перед статуей Благословенной Девы – но она была жива, она была живой женщиной, живым воплощением непередаваемой радости, которую я только что испытала. Сначала ее улыбающееся лицо было лицом моей любимой бабушки, а потом она стала мной – мной взрослой, смеющейся, протягивающей ласковые руки мне, ребенку, стоящему на коленях. А потом, когда я уйду, она будет моей дочерью, а потом дочерью моей дочери, и поколения будут сменять друг друга, а она будет оставаться такой же сияющей и юной...

Я снова потеряла сознание, а когда очнулась, то увидела лишь крытую соломой крышу нашего домика, открытое окно, а за ним – утреннее солнце на ярко-голубом небе. Свет ослепил меня, и я прикрыла глаза ладонью.

– Ты проснулась, моя Сибилла? Присядь-ка, дитятко, – сказала моя бабушка Нони. Она стояла рядом со мной с чашкой в руках. Волосы у нее все еще были цвета воронова крыла – крыла упитанного, гладкого ворона. Как и я, она была невысокого роста, стройная, но сильная, как пружинка. Как всегда, на ней было черное вдовье платье и плат. Я считала ее самой мудрой женщиной на земле, ибо она умела вправлять кости и протыкать нарывы, умела по недельной моче определять, беременна ли женщина, умела приготовлять мази и компрессы для ран и ссадин и травяные отвары для лечения лихорадки и кашля. Иногда она даже ворожила, но просила меня никогда никому об этом не рассказывать, ибо простое упоминание о ворожбе сведет на нет все ее действие.

Я провела рукой по лицу и ощутила запах гари.

– Люди, – прошептала я и заплакала. – Люди умерли. Их сожгли.

– Тс-с-с, моя маленькая, – промолвила бабушка и вытащила из моих волос застрявшую соломинку. – Их страдания уже позади. Присядь, Сибилла.

Я поняла, что нахожусь в нашем доме, что отец уже ушел в поле, а мать – на реку, набрать воды и постирать белье. И вспомнила все, что произошло накануне на городской площади. Я поняла, что бабушка думает, будто я говорю об этих несчастных.

Не успела я что-либо сказать, как Нони поднесла чашку к моим губам. Я знала, что она дает мне один из самых горьких отваров, но безропотно открыла рот – ведь я уже столько раз проигрывала эту битву и понимала, что сопротивление бесполезно, – и выпила все до дна, морщась от горечи ивовой коры, которую бабушка обожала использовать для лечения любого недуга. Тем не менее я проглотила все до последней капли. Нони поставила чашку на место, села рядом со мной на солому и положила руку мне на лоб. Почувствовав ее прикосновение, я с облегчением закрыла глаза.

Одно из самых ярких воспоминаний моего детства – это руки бабушки. Они были не мягкими, как у моей матушки, а обветренными, костлявыми, мозолистыми. Но при этом всегда были теплыми, и если я сидела спокойно, то чувствовала особое покалывающее тепло, исходившее от рук Нони. Не раз, особенно по ночам, я смотрела на ее руки – которыми она касалась матушки, когда у той была лихорадка, или меня, когда у меня случался жар, – и я видела, как они светятся внутренним золотым светом, а в воздухе вокруг них дрожит какое-то еле заметное сверкание, блестящая золотая пыль.

Меня это нисколько не удивляло. Я думала, что все так умеют, что у всех бабушек такое же целительное, золотое прикосновение.

Но в то утро я вдруг почувствовала, что Нони убрала руку, и услышала ее вздох. Открыв глаза, я увидела, что она все еще сидит рядом и выражение ее лица – самое мрачное.

– Вчера ты потеряла сознание, – сказала она, – там, на площади, где были костры. Ты упала с телеги и ударилась головой. И все это время ты то спала, то бредила. И в бреду много чего говорила. Ты помнишь, что тебе снилось?

– Мне это не снилось, Нони. Я это видела. Это было на самом деле.

Она кивнула, а потом, оглянувшись для того, чтобы удостовериться, что мы одни, тихо ответила:

– Это был особый способ видения. Иногда его называют внутренним зрением. Это дар от бона дэа, которым владеют немногие. Но моя мать владела им, а до нее – ее мать. И ты тоже владеешь этим даром. Тебе приходилось еще что-либо видеть таким способом?

– Да, – пробормотала я.

Упоминание святой матери заставило меня вспомнить радостную, смеющуюся силу, которая вселилась в статую Мадонны в моем видении.

– Иногда я вижу золотой свет, идущий от твоих рук, когда ты лечишь больных.

– Прикосновение – это мой дар. – Она улыбнулась.

– Ночью я видела сожженных людей – сожженных не там, на площади, а в моем сне.

Улыбка мгновенно сбежала с ее лица.

– Почему их сожгли, дитя?

– Не знаю. Какие-то плохие люди убили их. – И неожиданно для самой себя я добавила: – Они очень плохие люди, Нони. Они хотят, чтобы было больше костров. Они хотят сделать так, что никто больше не будет чувствовать себя в безопасности.

Она помолчала, а потом отвела взгляд и печально вздохнула. Наконец сказала:

– Сибилла, люди боятся того, чего не понимают. Очень немногие наделены зрением или целительным прикосновением, и поэтому остальные боятся нас лишь потому, что мы – другие.

– Как евреев, – произнесла я вслух.

Мне доводилось видеть евреев, купцов и ростовщиков, в смешных рогатых шапках, с желтыми войлочными нашивками на груди. От других детей я слышала, что евреи воруют христианских младенцев, распинают их на крестах и пьют их кровь и что, если они не будут пить христианскую кровь, они вернутся в свое естественное обличье, превратятся в чертей с копытами и рогами. Но эти истории казались мне глупыми. У евреев, как и у нас, были дети, и они ничуть не меньше заботились о них, чем мы, и я ни разу не видела, чтобы хоть у одного из них были рога или копыта. Кроме того, когда однажды я поделилась одной из таких историй с мамой, она на меня прикрикнула, а Нони громко рассмеялась: мол, не слышала ничего нелепее.

– Да, – ответила Нони. – Как евреев. Или как прокаженных. Ты, конечно, этого не помнишь, но несколько лет назад в провинции Лангедок разразилась эпидемия. И вот тогда прокаженных обвинили в том, что они отравили колодцы. Скольких прокаженных сожгли тогда! Но этого им было мало. Они заявили, что прокаженные были в заговоре с евреями, и после этого стали охотиться на евреев и убивать их.

Я села и обвила руками колени.

– Может, те люди, которых я видела, были евреями? А может, обладателями тайного зрения?

– Возможно, – печально согласилась Нони. – Не хочу пугать тебя, дитя мое, но очень опасно говорить о дарах бона дэа тем, кто их не понимает. Твоя матушка не понимает, бедная душа, и поэтому боится. Для нас смертельно опасно говорить о таких вещах даже с ней, и уж конечно со всеми остальными, а особенно со священником.

У меня в горле стоял комок.

– Но тогда я не хочу никакого тайного зрения, Нони. Я не хочу навлечь на тебя опасность.

Обняв ее, я уткнулась лицом ей в плечо.

Она обняла меня и погладила по головке.

– Ах, моя Сибилла, прости, что говорю тебе такие тяжелые вещи. Но у тебя нет выбора. Бона дэа выбрала тебя, наделила тебя особым даром, который может помочь многим людям. Ты должна его использовать. Если ты будешь доверять богине, с тобой ничего не случится. Но если ты откажешься от своего дара, то никогда не обретешь счастья.

Тогда я рассказала ей – как могла, своим детским языком, – о том, что видела богиню, и пока бабушка слушала мой рассказ, по ее лицу было видно, что она все больше и больше гордится мной. Я не стала говорить ей об угрожавшей мне опасности, так же как и она в то время не стала рассказывать мне обо всем, что показала ей богиня.

Потом она наклонилась ко мне и прошептала:

– Открою тебе одну тайну. Перед твоим рождением бона дэа явилась ко мне во сне и сказала, что она выбрала тебя для совершенно особой миссии в этом мире. Мы принадлежим к расе – и ты, и я, – к расе тех, кто служит бона дэа. Некоторые из нас наделены особым даром, другие служат расе тем, что охраняют одаренных. Но у тебя совершенно особый дар и особая судьба. – Она помрачнела. – Ты не должна никому рассказывать о своем видении, иначе тебя сочтут сумасшедшей, а еще хуже – еретичкой, и казнят так же, как казнили вчера тех несчастных. Но помни: богиня не случайно показала тебе то, что показала. Ты никогда не должна забывать об этом, ты должна хранить это в сердце и ждать, когда она укажет тебе, что делать...