Текст книги "Пойма"

Нейшены никогда не приходили стричься. Стриглись своими руками дома под горшок, ну и можете сами представить, как это выглядело. В парикмахерской же они рассаживались по стульям для ожидающих своей очереди и вычитывали из журналов, что могли осилить, покуда не уставали губы, а иной раз принимались жаловаться на тяжёлые времена.

Папа говорил, жизнь их тяжела главным образом потому, что они настолько лодыри, что, ежели на стул им нагадит птичка, так ведь не соскребут, пока сами в говно не усядутся. Заходил кто-нибудь постричься – они не двигались с места, чтобы уступить клиенту стул, при том что сами не нуждались в стрижке. Манеры-то у них, говаривал папа, не лучше, чем у козла. Как-то раз подслушал я, как он сказал Сесилю, думая, верно, будто никто не слышит: мол, если вынуть у всей семейки Нейшенов мозги, скатать в комок, прилепить к комариной жопке да пустить комара в полёт, то пойдёт дребезжание, как будто шарикоподшипник везут в товарном вагоне.

Сесиль, хотя и не водил дружбы с Нейшенами, тем не менее всегда был с ними вежлив, к тому же, как часто говорил папа, он любил потрепаться, даже если беседовал с самим дьяволом, а речь шла о том, на каком огне лучше поджаривать ему пятки.

Лишь только старый Нейшен опустился на стул, Сесиль сказал:

– Гарри говорит, тут произошло убийство.

Интересно, что же папа подумает о моём длинном языке? Папа и сам-то любил поговорить, но, как правило, о чём-нибудь дельном. Когда же вопрос его не касался, отец предпочитал молчать.

Раз слово уже было сказано, мне больше ничего не оставалось, как выложить всё. Ну почти всё. Отчего-то я ни словечком не обмолвился о Человеке-козле. Эту часть не стал я рассказывать даже Сесилю.

Когда я закончил, мистер Нейшен помолчал немного, а потом сказал:

– Ну что ж, одной черномазой шаболдой меньше, всему-то миру от этого ни жарко ни холодно. – И обернулся ко мне: – А папаша твой никак поглазеть на неё пошёл?

– Да, сэр, – говорю я.

– Э, он-то, по ходу, крепко на этот счёт опечалился. Вечно он беспокоится из-за всяких ниггеров. Забить бы ему на них, нехай себе черномазые и дальше режут друг друга, нам всем остальным оттого только легче.

До этого я никогда по-настоящему не думал о личных убеждениях отца, но внезапно оказалось, что они противоположны взглядам мистера Нейшена, а мистер Нейшен, хотя и любит околачиваться у нас в парикмахерской, на самом деле не шибко-то любит папу. Оттого что у папы другие взгляды, я почему-то обрадовался, прикинул разницу между ними обоими и понял тогда, что мои убеждения навечно будут спаяны с папиными, по меньшей мере касательно расового вопроса.

В это время появился доктор Тейлор. Он не был главным медиком в Марвел-Крике и работал на пару с доктором Стивенсоном – ворчливым старикашкой, который несколько раз наведывался к нам домой. Своей кислой миной и седыми волосами Стивенсон напоминал мне Скруджа из известной рождественской истории с привидениями.

Доктор Тейлор же был высок, светловолос и всё чему-то хитровато улыбался. Дамам он нравился ещё больше, чем Сесиль. Для всех у него находилось доброе слово, а уж детей он просто обожал. С Том всегда обращался, словно с принцессой. Как-то раз, заглянув к нам домой, чтобы проведать Том – она тогда слегла с простудой, – он принёс ей кулёчек с конфетами. Я это очень хорошо запомнил. Ни одной тогда со мной не поделилась! В следующий раз, повстречав доктора Тейлора, что-то я ему об этом сказал, а он рассмеялся:

– Ну а чего ты хотел? Женщины – они такие. Ничего уж тут не попишешь.

Подробно пояснять это своё замечание он не стал и не предоставил мне собственного кулёчка с конфетами в утешение, так что я обиделся, но лишь самую малость.

На шее доктор Тейлор носил французскую монету на цепочке. На монете имелась щербинка – след от пули. Монета эта лежала у него в кармане рубашки и однажды якобы спасла ему жизнь. Как-то вечером мама упомянула в разговоре о том, как доктору повезло, а папа сказал:

– Ну да, по-моему, он молотком по ней постучал разок-другой да и сочинил эту сказку про белого бычка. Было бы чего, чтобы дамам пыль в глаза пускать.

В любом случае я был рад, что он пришёл. Его появление разрядило обстановку, и они с Сесилем пустились болтать о том о сём, пока Сесиль обстригал доктору волосы.

Следующим появился преподобный Джонсон, проповедник-методист, и мистер Нейшен почуял, что стало тесно, втиснулся с сыновьями к себе в фургон и поехал вдоль по улице докучать кому-нибудь другому. Сесиль рассказал преподобному Джонсону об убийстве, а преподобный немного поохал и переменил тему.

Позже прибыл папа. Когда Сесиль спросил его о трупе, папа недовольно покосился на меня, и я понял – надо было держать язык за зубами.

Впрочем, ничего нового папа не добавил:

– Скажу только – ничего подобного мне раньше видать не доводилось, и очень жаль, что это попалось на глаза Гарри и Том.

– Я-то на войне насмотрелся всякого, на всю жизнь хватило, – ответил Сесиль. – Но то война, там другое. Мне тогда было пятнадцать. Прибавил себе годов, а сам уже тогда был здоровый как конь, так что никто меня не раскрыл. Можно было б переиграть – ни за что воевать не пошёл бы.

И не сказав более ни слова, Сесиль взял с полки гребешок, подошёл ко мне и принялся укладывать мне волосы.

4

Я ещё немного посидел в парикмахерской, но пришёл только один клиент, и никто больше не говорил ни о чём интересном. Новых журналов, которые я охотно бы почитал, тоже не было, так что после того, как я вымел обрезки волос, папа отсыпал мне мелочи и выпроводил на улицу.

Я зашёл в магазин, довольно долго глазел там на свёртки разноцветной ткани, на упряжь для мулов, на всякого рода галантерейные товары, скобяные изделия и прочее барахло. Решил наконец взять себе или газировки из бочонка со льдом, или карамельных палочек с мятным вкусом.

Остановил всё же свой выбор в итоге на карамельных палочках. На свои два цента смог купить четыре штуки. Владелец магазина, мистер Грун – лысый, розовощёкий и великодушный – подмигнул, дал мне шесть штук, обернул в бумагу и сложил в пакетик. Я отнёс их обратно в парикмахерскую, оставил там до своего возвращения, а потом, раз не надо было выметать обрезки и вообще чего-либо делать, отправился слоняться по городку.

Время от времени любил я заскакивать к мисс Мэгги. Почти все в городе знали её под таким именем. Не просто «Мэгги» или «тётушка Мэгги», как обращались тогда к цветным женщинам в возрасте, а именно «мисс Мэгги».

По слухам, было этой мисс Мэгги лет сто, не меньше. Каждый день трудилась она не покладая рук на небольшом кукурузном поле и получала с него скромный урожай, вспахивая землю на муле по кличке Мэтт. Уж насколько покладиста была наша Салли Рыжая Спинка, и та не тянула плуга по борозде так безропотно, как этот Мэтт. Мэгги говорила, что сложнее всего надеть на Мэтта ярмо. А уж дальше мул и сам делал всю работу. Почва на её делянке в пару акров была тощая, один песок, а ножки у мисс Мэгги были не толще древка от мотыги, да и вся она целиком не превышала размерами крупного ребёнка – поэтому в это верилось.

Кожа у неё была чёрная как ночь и морщинистая, как выветренная земля, а кучерявые волосы на голове с годами поредели. Одевалась мисс Мэгги в линялые хлопковые платья, перешитые из мешков из-под картошки или корма для скотины, на ногах носила мужские носки и дешёвые чёрные туфли, которые заказывала из каталога фирмы «Сирс и Робак» [1]1
  Крупнейшая на тот момент американская компания сетей розничной торговли, первой придумавшая доставлять почтой товары, заказанные клиентами по почтовым каталогам (здесь и далее прим. перев.).


[Закрыть]. Выходя на улицу, надевала большую чёрную шляпу с плоскими полями и гладкой тульей. Поговаривали, шляпа досталась ей от мужа, который частенько её поколачивал, а потом удрал с какой-то женщиной родом из Тайлера.

Её участок принадлежал когда-то отцу старого Флаера. После Гражданской войны и отмены рабства мисс Мэгги осталась при его ферме служанкой. Позже он наградил её за верную службу – пожаловал земельный надел в двадцать пять акров. Пять акров она оставила себе под поле и домик с сараем, а всё остальное продала городским властям Марвел-Крика. Ходили слухи, что вырученные с продажи денежки закопала она во дворе в стеклянной банке. Нашлась было кучка горе-грабителей, которые залезали к ней во двор и рылись в земле, но стоило разок-другой пальнуть поверх голов из дробовика, и раскопки прекратились, а в народе заговорили, что деньги она растратила.

Мэтт жил в загоне рядом с домом. Загон состоял из четырёх столбов и натянутой между ними верёвки. В загоне находился хлев, а в хлеву для Мэтта всегда было вдоволь питьевой воды, зерна, кукурузной шелухи и всякого такого. Мэтт работал под честное слово и за верёвку не заходил. А зачем, ему и так всего хватало.

Ещё был свинарник, а в нём – месил толстый, по щиколотку, слой грязи и тыкался рылом в пустое поганое корыто махонький поросёнок.

От дома до ствола чёткового дерева (все, кого я знал, называли эту породу «чётким деревом») тянулась бельевая верёвка, на которой сушились простыни и та часть гардероба, которую женщины, как мне было известно, зовут «исподним», то бишь нижнее бельё.

Домишко мисс Мэгги представлял собой неказистую ветхую хибарку под видавшей виды рубероидной кровлей и с коротким и узким крылечком, под которым любили прятаться от полуденной жары куры и приблудные бродячие собаки. На крылечке стояло кресло-качалка из гнутого тростника. Дом слегка скособочился вправо. В нём была дверь и пыльная сетчатая ширма. Три своих оконца за латаными сетками, когда вставала нужда защититься от солнца или обеспечить тайну личной жизни, задёргивала мисс Мэгги жёлтой клеёнкой, а стёкла в самих оконцах изгадили мухи. Летом все три окна открывались, чтобы свежий воздух проникал через сетки – их было никак не убрать, иначе с мухами вовсе сладу бы не было. Когда держишь скот, особенно в такой близости от дома, эти твари становятся вдвое назойливее обычного.

Я подошёл к дверной ширме и разогнал мух, которые облепили её сверху донизу и грелись на солнце. Мисс Мэгги хлопотала у дровяной плиты – доставала из духовки лепёшки. Учуял я их ещё через ширму, и от вкусного запаха у меня потекли слюнки. Я позвал хозяйку по имени, она обернулась и по обыкновению пригласила меня входить; при этом я отметил: её косы ещё сильнее побелели с прошлой встречи.

– Эй, малыш! Заходь да сажайся.

Я повторно шуганул мух и вошёл в дом. Сел за столик на довольно-таки шаткий стул. Старушка положила несколько лепёшек на раздолбанное оловянное блюдо, налила соргового сиропу из разогретой над плитой банки и пригласила есть. Я принялся за еду.

Лепёшки были настолько мягкими, что таяли во рту, а сорговый сироп – его она, скорее всего, получила в обмен на кукурузу – был так хорош, что, кажется, лучшего сорго ни в жизнь не размалывали на движимой мулом дробилке и не уваривали до сладости человеческие руки.

Поев, я бросил взгляд на двуствольный дробовик – он висел на двух большущих гвоздях, вбитых в стену, а рядом висела чёрная шляпа. Мисс Мэгги села напротив, поела и сказала:

– Я тут думаю, зажарю себе солёновой свинины. Будешь?

– Да, мэм.

Она открыла духовку, вынула добрый кусок шпика. Он уже прокоптился и, видимо, сейчас только разогрелся, но старушка уложила немного сала на сковороду и подбросила в печку дров, чтобы то слегка поджарилось. Вскоре свинина была готова. Мы подкрепились шпиком и ещё закусили лепёшками. Потом она заговорила:

– Вижу, тебе так и распирает об чём-то мене рассказывать.

– Да вот не знаю – а вдруг нельзя?

– Ну раз не знаешь – так и не надо.

– Правда, прямо мне никто рассказывать не запрещал.

Старушка усмехнулась. У неё осталось два здоровых верхних зуба и четыре нижних, и один из них выглядел сильно не очень. И всё же, надо сказать, с лепёшками и свининой справлялись они отлично.

Я подумал: а какая разница, что именно я расскажу мисс Мэгги? Она же не пойдёт с этим к папе – поэтому расписал ей и про цветную женщину в пойме реки, и про то, как в лесу за нами с Том следило какое-то существо.

Я закончил, и она покачала головой:

– Ай, срам какой! И никому ведь до этого дела не будет. Ещё одна черномазая баба померла, подумаешь, беда-то какая.

– Папе будет до этого дело, – возразил я.

– Только ему, пожалуй, и будет, да и он, быстрее всего, ничего делать не станет. Его-то один, а их – о-го-го. Затоптают его, малыш. Лучшее всего, если на это наплевают и забывают.

– А вы разве не хотите, чтобы виноватого поймали?

– А это не будет. Тута уж будь уверенный. Мой народ – он ведь что солома, малыш. Ветерок подует – и нету человека, а всем наплевать. Чтобы закон забеспокоился – тут надо было какого-нибудь белого убивать.

– Это же неправильно, – возмутился я.

– Ты лучше об это говори потише, а то ребятки с Ку-клукс-клана придут к тебе в гости.

– Папа-то их дальше порога не пустит.

Она хмыкнула.

– Ну, положим, и не пустит, – некоторое время она внимательно меня разглядывала. – Ты всё-таки лучше держись подальше от леса, малыш. Человек, кто такой плохой штук сделал, – он и маленьких деток пожалеть не будет. Слушаешь, чего говорю?

– Зачем бы это кому-то творить такое, мисс Мэгги?

– Один только Бох знает, чего за этим стоит. Я так думаю, это всё Странник.

– Странник?

– Так уж называют такого человека, который делает с женщинами всякие нехорошие штуки. По крайнем мере так у меня папенька его называл.

– Это какой же это Странник?

Мисс Мэгги неторопливо поднялась со стула, подошла к шкафчику, взяла с полки зелёную консервную баночку и с ней вернулась к столу. Открыла жестянку, вынула щепотку табака и закинула за щёку.

Я понял – сейчас начнёт рассказывать. Так ведь завсегда у неё заведено – достать табачку, устроиться поудобнее. Она и раньше рассказывала мне всевозможные сказки: и про смоляное чучелко, и про большущую змею, которая водилась в пойме реки, покуда в тысячу девятьсот десятом её не убили. Якобы оказался это водяной щитомордник длиной аж в сорок пять футов, а как разрезали ему брюхо, то в желудке нашли ребёнка. Когда я пересказал это папе, он только фыркнул.

На улице между тем на солнце набежало облако, и свет за мутными окнами и дверной ширмой померк. Я наблюдал, как мухи на ширме медленно спускаются всё ниже, сползаются в кучку, в единый тёмный ком, словно тоже хотят послушать, что такого расскажет мисс Мэгги; мушиный рой, будто дождевая туча, отбрасывал тень на пол до самого стола.

Послышалось, как где-то вдалеке протарахтел фургон, затем промчалась машина. День был и так жаркий, а в хибарке из-за печки и тесноты стояла совсем уж лютая духота. Меня разморило и начинало понемногу клонить ко сну.

– Этот самый Странник, он из тех, с которым лучше никогда не знаться, малыш. Такие люди чего-то хочут сильно-сильно, за любую цену. Так сильно, что будут пойти на сделку.

– На какую такую сделку?

– А с дяволом.

– Ой-ой-ой! Да на такое никто ведь не отважится!

– Ещё как отважится. Вот один такой был цветной человек на имя Красавчик – давно, когда календарь показывал цифры один, девять и два нолики. Это был год, когда город Галвестон сдунуло большим-большим уркаганом. У меня была там сестра – как раз вот тогда утонула.

– Правда?

– Ага. Там потом всех мёртвых людей собрали и побросали в огонь, малыш. Я только то и знаю, что она должна была утонуть, и если её мертвую тогда нашли, то тоже вместе со всеми в огонь. А что поделать, покойников совсем много было. Цветной. Белый. Женщины, детки.

Рассказывала старушка занимательно, но не хотелось, чтобы она слишком уж отклонялась от истории про Странника и Красавчика. Я спросил:

– А с Красавчиком что?

– Красавчик-то? – переспросила она. – Что ж, Красавчик этот любил поиграть на скрипку, но получалось у его совсем нехорошо. Никак не мог заставлять свою скрипку, чтобы та заговорила. Хотел научиться как большой музыкант, но, кроме один-два песенки, какие играл для своих родичев, пока они терпели, ничего ему не получалось. И знаешь, что он сделал, а, Малёк?

– Нет, мэм.

– Он тогда достал себе бутылку виски, немного пил, совсем чуть-чуть, а потом ходил туда по маленькой водичке. Ну, знаешь, делал пи-пи.

– Прямо в виски?

– Всё, как я и говорю. Вот пока бутылка под самый край не наполнялась. Выпил и взад вернул, можно так сказать. Крышком закрывал, поболтал. И знаешь зачем?

– Нет.

– Потому как говорят, так Дедушка любит. Ему от человеческой водички более острее вкус делается.

– Дедушка?

– У Дедушки много разных имён есть. Сатана. Вездефуфел. Дявол. Тута штук такой, ты когда его вызываешь, так и не понять, с ним говоришь или с каким-то из его солдатов, но это и не важно совсем. Красавчик этот, видишь ли, пытался делаться Странник.

Мисс Мэгги прервалась, чтобы сплюнуть. Для этого дела стояла у неё на полочке у плиты большая треснутая чашка, и вот она потянулась за этой чашкой и сплюнула туда табачный сок. Утёрла губы тыльной стороной ладони и продолжала:

– Хочешь делать правильно – ну, то, что собирался делать Красавчик, – надо ходить внизу, в пойме, где лес совсем густой, и находить, чтобы там было перекрёсток.

– Так перекрёстки-то везде есть, мисс Мэгги.

– Ага. Но самое лучшое место, чтобы встречать дявола или кого-то из его солдатов, – это в самый густой лес глубоко в пойму, где одна тропинка другую крест-накрест делает. И вот там надо быть, когда оба-двое стрелки´ смотрят прямо вверх.

– Какие такие стрелки?

– Стрелки на часах, мальчик мой. Двенадцать полночь. Для этого надо иметь хорошие карманные часы, чтобы правильно показывали. Потому надо ведь успевать в правильное время. Надо вставать прямо на посередину, где дорога крест-накрест делает, и ещё обязательно чтобы был с собой виски, в который делал пи-пи.

– И Красавчик так и сделал?

– Говорят, сделал. Говорят, ходил он в пойме, взял с собой бутылку виски, куда делал пи-пи, и скрипку, и смычок, вставал на перекрёсток, и правда – когда проверял со спичкой свои карманные часы, кто-то ему вот так тук-тук по плечу.

Тогда он сразу поворотился, смотрит – а там дявол. У него большая-большая голова, совсем как тыква, чёрный костюм и блескучий чёрный штиблет, и вот он весь улыбается, кивает на бутылку с виски и говорит Красавчику: «Это для меня?» А Красавчик, он говорит: «Да, для тебя, если только ты дявол». А этот голова-тыква, он и говорит: «Я, можно так сказать, его главный бригадир, Фуфел».

– Фуфел?

Мисс Мэгги опять прервалась и сплюнула в чашку.

– Ага. Фуфел. Я-то всегда догадывалась, Фуфел – это, наверно, от «Вездефуфел». Ну, ты понял. ВездеФУФЕЛ.

– Да-да, мэм… А кто это – Вездефуфел?

– А это просто ещё одно имя для дявола, Малёк. Вот как «лукавый» или «нечистый». Это, наверно, на Севере так его зовут или ещё где. Но вот именно этот – кто он был, взаправду сам дявол или его какой-то слуга, тут сказать не могу. Только кто бы там не было, а он был во власти заключать сделку. Так вот, берёт он виски, хлебает один большой-большой глоток и говорит Красавчику: «Чего хочешь?» А Красавчик, он говорит: «Хочу, чтобы я играл на этой вот самой скрипке более лучше всем на белом свете». А Фуфел ему: хорошо, говорит, это можно, но надо, чтоб ты, Красавчик, поставляешь свой знак на нужном месте.

– Свой знак?

– Это уж так у них – нельзя, чтобы писать своё имя, надо, чтобы знак поставлять.

– Ой-ой.

– И вот Фуфел этот доставает у себя из плаща такую большую и длинную бумагу – такую бумагу господа-законники, который сами на дявола сильно похожи, называют «контакт».

– Контакт?

– Вот именно, Малёк. Контакт.

– А, контракт!

– Ну ладно, тогда, значит, так. Только ты мне не поправляй. Некультурно.

– Хорошо, мэм.

– Тогда этот Фуфел, он вырвает из руки у Красавчика смычок и резает со смычком этим ему кончик от пальца. Потом приказает Красавчику поставлять знак на нужном месте – приложить палец, чтобы немножко кров остался, и говорит: «Вот, держи свой смычок. За то, что я тебе давал, ты мене свою душу давал».

Ладно, говорит Красавчик, и давай прямо тут же играть, и чудеса – кажется, как будто это у него вообще другой смычок и вообще другая скрипка. То есть они-то всё то же самое, но и не то же. Понял, чего говорю?

Я совсем уже запутался, но ответил, что понял.

– Так вот, Красавчик этот, он прямо там давай играть, и получается самый-самый красивый звук, какой только слышать можно. А когда заканчивал последнюю ноту, смотрит – а Фуфел и этот его контакт… то есть контракт с кровяным знаком, их как не было никогда.

Теперь Красавчик стал совсем рад. Он самый лучший скрипач. Его женщины любят. Он на танцы ходит, а вокруг всё женщины, женщины. Он давает всем выпить за бесплатно, а ему куча народу говорит – ай, какой ты добрый, Красавчик-скрипач! Вот это у Красавчика жизнь так жизнь! И вот попадает как-то на большом празднике в городе Биг-Сэнди, он играет, люди танцевают, а потом он остановился передохнуть маленько, и подходит такой к нему паренёк, заикается весь, ну и спрашивает, не можно ли ему тоже, значит, чтобы спеть и сыграть. Одна-два песенки, понимаешь.

Красавчик видит – да ведь тут он может ещё больше выглядеть молодец. Разрешает – пусть себе поиграет парнишка. Думает, этот-то всё равно с ним не будет сравняться – ему ж дявол никак не помогал, так что если поиграет вот так же, позаикивается, то и звучать это будет, как будто курица початок от кукурузы клювает. А сам Красавчик через это будет ещё более лучше показаться, понял?

– Да, мэм.

– И вот Красавчик этот, он хочет, чтобы ему все совсем заднее место станут лизать, вот он выводит этого парнишку и говорит: ну, значит, тут один хочет одна-два песенки поиграть, попеть маленько. Сам он, говорит, его ещё не слышал, но надо же дать пареньку возможность. И вот этот робкий парень – он, оказывается, с городка под названием Гилмер – выходит, ударивает со смычком по струнам – и ну давай наяривать! И знаешь что, Малёк?

– Нет, мэм.

– А хорошо выходит! Играет на этой скрипке, как будто с ней в руках родился. И поёт. Поёт вообще здорово, потому когда поёт, больше не заикивается. И все люди тогда танцевают, начинают притопывать да прихлопывать, и после как сыграл одну песенку, этот парень, как я слышала, на имя Ормонд, он ещё одну играет, потом ещё одну, словно бы это какой-нибудь андел небесный держит смычок, и так вскорости про старого доброго Красавчика-то нашего все и забывали. И никому-то он уже не нужный стал.

– Ох он и разозлился, наверно!

– Ого-го-о-о, а как же! Вдруг ни с того ни с сего, прямо на посередине самого быстрого танца, Красавчик со своей скрипкой прыг и этому парню, Ормонду, прямо по темечке хрясь, а тот бах – упал. Он и давай его колотить. И колотил, пока скрипка на мелкий кусок не поломалась, а потом как давай Ормонда этого душить, душил, душил – совсем насмерть задушил.

Ну что? Все на Красавчика тут уставились, у него смерть на руках, а скрипка – а нету больше скрипки-то! На кусочка разлеталась вся. И вот он хвать скрипку у Ормонда этого и бегом бегёт через чёрный ход, пока люди сообразили, чего делать-то. Они – за ним. Только поздно. Красавчик пойму как своих пять пальцев знает, убёг, конечно. С тех пор и делался он Странник.

Потому как это было, что чёрный убивал чёрного, закон белых людей искать его не стал, а чёрные в этом разе ничего делать не могли, так вот. А Красавчик, он выбирался на другой стороне поймы и – давай себе.

– Что – давай?

– А странничать. Стал он, видишь ли, вроде как попрошайка. Ходит от одного дома к другому, пытается выпросить себе чего-то покушать и вообще, а люди слышат, что этот парень бродит по деревням со скрипкой, играет одну-два песенки за покормить, только играет совсем нехорошо. И люди, которые это слышат, они и не подумают, что это Красавчик, потому Красавчик – он ведь так хорошо играет, как свинья жрать умеет. А это всё-таки Красавчик.

– Как же это он так разучился играть?

– Дойдём об этом. Чего ты впереди забегаешь?

– Простите, мисс Мэгги.

– И вот где этот Странник со своей скрипкой приходит, тама и находят мёртвых женщинов. Видишь ли, у него теперь тоска на сердце – такая горькая, что дальше некогда. Хотел всё время, чтобы женщины его любят, а теперь никак это к ему не идёт, потому он больше их привлекать через свою игру на скрипке не может, вот и жгёт ему теперь внутрях-то. Никто это взаправду не знает. Но это точно так, потому как три года он по Восточному Техасу ходит, цветных женщинов и девочков убивает, а белый закон на это плевал вообще.

Но вот наконец попадается ему маленькая белая девочка, он её мучает и убивает. Сажается к нему на хвосте Ку-клукс-клан, потому как это ведь уже не просто черномазый убивал черномазого, понимаешь? А он-то делается всё больше и больше наглый, и вот убивает белую женщину возле кабаков в Глейдуотер, и тогда Клан его догоняет и резает в то место, куда никакой мужчина ни за чем не захочет, чтобы ему туда порезали, мазает его с дёгтем и валяет с перьями, повешает и жгёт на костре. Вот так вот и приходит Красавчику конец тут на этой земле, и это один немногий раз, когда Клан всем нам делал хорошо хоть немножко.

Ненадолго я призадумался над её словами. Наконец спросил:

– Почему же он всё-таки разучился на скрипке играть? Если уж дьявол дал ему такую силу, разве он её вот так запросто потеряет?

– Об этом я и сама думала. Вот как я поняла: голова-тыква ведь ему давает ту скрипку и говорит: будешь хорошо играть на этой вот скрипке – ну, вот именно так он и имел на виду. На этой вот скрипке. Когда он её разбивал и брал себе скрипку от покойника – а покойник-то учился играть через тяжёлый труд, а не через пи-пи в бутылку и поход на перекрёстке – вот он больше играть и не умеет. Понял?

Я понял. Но вопросы ещё оставались.

– Если вы не видели ни дьявола, ни его слугу, откуда знаете, что у него голова как тыква?

– Я-то узнала, какой он из себе, потому как знаю людей, даже мои родичи некоторые есть, которые дявола видели и знает, какой из себе он сам и его слуга. Они ведь совсем по-разному бывают. Бывает, не всегда у них голова как тыква. Бывает, у них рога. Бывает как банкир или кто-нибудь из большой полетики, но я только так это себе представляла, какой он был тогда в ту ночь-то. Я, конечно, рассказ приукрашаю маленько, но это совсем не значит, что всё вообще неправда.

– А эта женщина, которую мы с Том видели, – думаете, это с ней сделал кто-нибудь, кто дьяволу душу продал? Странник?

– Если не продаваешь дяволу свою душу, ты такой штук делать не будешь, малыш. Может, это и сам дявол был. Ему иногда нравится сам свою работу делать.

– А как же Человек-козёл?

– Э-э, малыш, думаю, Человек-козёл – это, верно, дявол и есть. Я же сказала, он может быть из себя любой, какой захочет, а козлиные рога и копыта – это разве не совсем как у дявола? Была бы я дявол, так я бы в пойме и бежала бы, потому как тама темно, мокро и всякое-разное много водится. Дай я тебе одно мудрое слово скажу. Держись-ка ты подальше ото всего, что на дявола похожее, потому как ты с ним поведёшься, а он тебе всю голову задурачит. Слышишь?

– Да, мэм.

– Ну, теперь бежи. А то мне ещё стираться надо.

– Хорошо, мэм. Спасибо за угощение.

– Да ни за что. Ты вот что, принеси водички с колодца и свинье моей дай – а то она, бедная, пить хочет. И заходи ещё в гости.

Я вышел и не стал плотно закрывать дверную ширму – не так, чтобы она хлопала на сквозняке, но так, чтобы распугать мух, которые на ней сидели.

Дошёл до колодца, опустил и вытащил бадью, перелил воду в ведро. Таскал ведро несколько раз, покуда не наполнил корыто в свинарнике.

Когда уходил, вспомнил, как мисс Мэгги однажды рассказывала, что мухи – это для дьявола всё равно что глаза и уши, и призадумался.

Оглянулся посмотреть на её домишко – а мухи-то снова расселись на ширме, а одна здоровая и жирная так и жужжит у меня вокруг взмыленной головы.

Хотел прихлопнуть, да увернулась и улетела.