Текст книги "Чаща"

Джо Р. Лансдейл
Чаща

© 2013 by Joe R. Lansdale

© Сергей Чередов, перевод, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Посвящается Террилу Ли Ланкфорду

Воспоминания о прожитой жизни похожи на сказку.

Неизвестный автор

(1)

Кому сказать, что денек, когда дед потащит меня с сеструхой Лулой на паром, обернет прежние невзгоды безделицей, а судьба сведет меня с карликом-стрелком, сыном раба и здоровенным злобным боровом, не говоря уж о том, что придется мне убивать, а еще я встречу настоящую любовь – да вот ровно так и вышло.

Все началось с оспы. Точно взбесившийся мул, пронеслась она по окрестностям и вконец рассвирепела у нашего местечка Задворье. Смерть предстала тут раздутыми гнойными язвами, забрав столько людей, что впору объявлять мор. Наши Ма и Па тоже сгинули, хоть прежде ни дня не болели. Я, напротив, с малых лет хворал, пока не окреп, а Лула всегда была заморышем, но нам обоим тогда посчастливилось. В ту пору мне стукнуло шестнадцать, уже складный паренек, а Луле четырнадцать, и она только подходила к зрелости. Сдается, проглядела нас оспа, накинувшись на старших, утопив их в горячке, обернув язвами и залепив горло так, что воздух вырывался с тонким хрипом пробитой волынки. Самая жуть была смотреть, как они помирают, не притрагиваясь, чтобы не подцепить заразу.

Оспа рыскала по городку, точно долги собирала. Мертвецы грудами лежали подле домов, их сваливали в повозки, торопясь закопать. Иных, кого не успели опознать, сжигали: путники попадали в городок и умирали, не оставив ни имен, ни сведений, куда направлялись. Наконец шериф Гэстон расставил вдоль дорог вывески с запретом покидать город или входить из риска заразиться.

Находились жители, кто окуривал дома снаружи и внутри, думая отогнать мор, да это не помогало, только из-за дыма больным приходилось совсем тяжко.

Мы жили на выселках, и, как по мне, заразу нам, да и другим, занес жестянщик, значит, в нагрузку к товару из своей тележки. И едва Па, купив сковородку, пожал ему руку, все и случилось. Они с Ма тотчас слегли, хоть сам жестянщик, насколько я смог заметить, разгуливал без единой отметины.

Увидев такое дело, я запряг мула и отправился в город за доктором. Тот приехал, да все его старания были вроде попытки вдохнуть жизнь в нарисованную маслом картину. Как известно, слезами горю не помочь, правда, для очистки совести он дал какие-то пилюли. Через день-другой Ма и Па стало совсем плохо, и я снова поскакал за доктором. Но тот уже сам скончался от заразы, и его закопали, а на могиле кто-то оставил дымящийся горшок. Все так и было, горшок я заметил на кладбище, когда проезжал, а после узнал, кто там похоронен. Не иначе кто-то решил, что дым развеет заразу от трупа. Поди пойми, что людям взбредет в голову, раз уж оспа стольких покосила, а у живых от страха мозги набекрень. Да и сам я был не лучше.

Дома дожидались два трупа и Лула в слезах во дворе, в руке – цыпленок со свернутой шеей. Готовилась стряпать – мертвым уже не поможешь, а живым о еде думать надо. Так мы остались с Лулой на улице, спали и готовили еду под деревом, лишь бы не заболеть. Пока не явился дед проведать Ма и Па. В молодости он сам переболел и выжил, и больше не боялся заразы. Довелось ему побывать миссионером в племени шайеннов, где-то на кряже возле Ветреной Реки, страшно далеко от привычного Западного Техаса. Там вместе с индейцами и подхватил хворь от зараженных одеял, шутки ради оставленных бледнолицыми. Бабушка заболела вместе с ним и тоже поправилась, правда через несколько лет неподалеку от Гилмера в Техасе ее насмерть затоптала корова, которую она пыталась успокоить перед дойкой. Вот так: оспа ее не убила, а корова, не желавшая доиться, сумела…

Бабушку помню плохо. Мне и было всего лет пять, когда скотина ее уделала. А Луле три. Семейная легенда гласит, что дед подстрелил ту корову и съел. Посчитал, видать, что так они расквитаются, ежели убийца пойдет на стейк. Я ни разу не слышал, чтобы он сокрушался из-за смерти бабушки или коровы, но до того дня они с бабушкой уживались отлично, да и с коровой у него прежде не случалось размолвок…

В день смерти Ма и Па я зашел поглядеть на них, но не приближался и ничего не трогал. Жуткая была картина: тела покрыты волдырями, и там, где их расчесали, из странных круглых дырочек сочилась кровь. Оседлав измученного мула, я поспешил к деду, который жил немного поодаль, а тот надел свой запыленный сюртук и шляпу и поехал следом за мной в своей повозке. Туда он уложил несколько мешков извести, припасенной для сада, и два сосновых гроба, которые заранее сколотил, понимая, к чему идет. Еще собрал несколько дорожных сумок, добавив их к поклаже, но в тот момент я не смекнул зачем, а спросить не додумался – совсем голова шла кругом. Пролети в ту пору мимо свинья с колодой карт в зубах, я и то не удивился бы.

Дед помог выкопать могилы Ма и Па. Потом, не боясь заразы, завернул тела в чистые простыни, вытащил их на улицу, уложил в гробы и засыпал известью. Вместе мы опустили гробы на веревках в ямы. Известь не даст заразе перейти с трупов на живых, заметил дед. Как по мне, шесть футов земли более надежная преграда.

Короче, родителей похоронили, и он, с Библией в руках, прочитал над ними молитву. Не скажу, что это были за псалмы, я был как в тумане, а, глядя на Лулу, любой сказал бы, что бедняжка лишилась рассудка. С той минуты, как я увидел ее с цыпленком, она не сказала ни слова – а цыпленок, в конце концов, упокоился в придорожной канаве. Закончив с молитвой, дед подпалил дом, усадил нас в повозку и тронулся в путь, мой измученный мул тащился следом на привязи.

– Куда мы теперь? – спросил я, оглядываясь на наш горящий дом. Ничего лучше не пришло в голову. Лула все еще молчала, скрючившись в углу повозки. Кто другой счел бы ее немой.

– Ну, Джек, – ответил дед, не повернув головы, – уж точно не обратно в горящий дом. Вы отправитесь в Канзас к твоей тете Тесл.

– Никогда не знала про эту тетю, – внезапно очнулась Лула. От неожиданности я едва не подпрыгнул, да и деда, похоже, она застала врасплох.

– И я совсем ее не помню, – поспешил я добавить.

– Как бы там ни было, поживете с ней, – сказал дед. – Пусть она пока ничего не знает, я предпочел бы не давать ей времени на раздумье. Вот и заявимся как снег на голову. Тем более и я составлю вам компанию чуть позже, чтобы не усугублять ситуацию, так что пусть будет сюрприз. Мне, в сущности, нет дела до Тесл, но твоя мама всегда ее привечала, а беда не выбирает компанию.

– Думаешь, так будет правильно? Заявиться без спросу?

– Может, и нет, – ответил он, – но так мы и сделаем. И вот еще что. Я знал, что нас ждет, и продал весь свой скот, оставил только двух мулов, в придачу мул твоего отца, а у тебя теперь договоры на оба участка, в банке Сильвестера. С этой оспой слишком много суматохи, и я рассудил, что не стоит оставлять бумаги в местном банке. И уладил все с законником по имени Коутон Литтл. Он должен продать землю по честной цене, а деньги отдать вам двоим. Понятно, за вычетом его комиссионных. Не знаю, быстро ли он управится, но мой участок стоит хороших денег, если город оживет, а так оно и будет. Да и ваша земля будет в цене, когда оспа уйдет и про умерших забудут. Вы все уразумели?

Мы ответили, что все поняли, правда, Лула снова улетела, что твой воздушный шар. Надо заметить, она всегда была странной, ее занимало, отчего так выглядят облака или почему цвет зеленый, а не другой, и объяснения вроде «так Господь рассудил» ей не годились. Будто она доискивалась до некой подлинной сути. Как говаривал дед, попадись ей дыра в земле, то уж в той дыре непременно кто-то должен сидеть, и забрался туда не просто так, пусть даже теперь никого не видать. И ни за что она не признает, что в дыре может быть пустота, а случись там кто-то, так забрался он без всякого повода.

«Берегись баб, что до всего должны докопаться», – заключал он.

Дальше дед залез в карман и вытащил бумаги, со словами:

– Вот все, что потребуется для земельных дел.

– Не знаю, вернусь ли назад, как доберусь до Канзаса, да и ты можешь там задержаться, но для дел с законником существует почта.

Я взял бумаги, сложил их и засунул поглубже в карман.

– Запомни, это очень важные бумаги, – сказал он.

– Запомню, – ответил я.

– Бумаги записаны на каждого из вас, и случись кому быть убитым или умереть, все переходит к другому. А убьют обоих, ну, если я к тому времени буду жив, все отойдет мне, а уж умрем все, достанется Тесл, хоть подумывал я в таком разе отписать все одной из городских церквей. Да там одни баптисты, провались они. Были мысли открыть на своей земле методистский приход, но тому не бывать. Уже духу не хватит, даже если бы я не уехал. Так что, Джек, оставляю тебя душеприказчиком. Лула получает долю от продаж любой собственности, но распоряжаться тебе, раз ты старший, и мужчина, или таковым станешь.

Знаю, может показаться, что я принял все очень легко, даже смерть родителей, но, уверяю, это не так. Предчувствия того, что случится, являлись за несколько дней, и, если счесть, сколько вокруг было смертей, я перенес все лучше, чем случись увидеть их мертвыми без какого-то повода. Скажу больше, мы заранее отложили кое-какую чистую одежду на случай, если они не выберутся. Просто чтобы снаружи дома было что-то, не зараженное оспой. И теперь понимаю, что одежда оставалась в сумках, которые дед уложил в дорогу вместе с другими пожитками. Просто завернул в простыни и упрятал поглубже. Кто-то счел бы это суровым, но дед был практичным человеком.

Но в глубине души, так же, как и Лула, в чем я абсолютно уверен, да и дед, я старался и рассудком, и сердцем смириться с тем, что родителей отняли так беспощадно. Мне хотелось плакать, но все мои слезы точно уже высохли. Думаю, с Лулой было то же. Уж такие мы, Паркеры, уродились. Принимаем все как есть. По крайней мере, снаружи. Правда, поскреби нас немного, и сырость сразу вылезет наверх. Как бы каменные люди, но начнешь плакать, и слезы польются рекой, так что готовься к потопу и загружать каждой твари по паре.

Ну, стало быть, сидели мы в тарахтящей повозке, будто пыльным мешком ударенные. Сзади плелся папашин мул. Лула свернулась на подстилке, а я сидел рядом с дедом, который подгонял мулов, можно сказать, нежно, не то что обычно. Так-то он крыл их почем зря самыми последними словами, но без всякого умысла. Такое обращение для мулов в самый раз, они все понимают и не в обиде. Ведь мулы куда умнее лошадей. Возьми двух лошадей, у них мозгов меньше, чем у одного старого мула, а брань их только нервирует.

– Вот, что я думаю, – сказал дед. – Я могу отлучиться на пару дней, чтобы посадить вас на поезд в Тайлере, а оттуда вы прямиком попадете в Канзас. Как найти Тесл, я вам подскажу, но не помешает самим спросить дорогу, а то я не очень помню, где ее дом. Сам доберусь на повозке, по пути надо кое-куда заглянуть. Тем более что это, похоже, последняя моя поездка. Да и три билета покупать слишком накладно.

Признаться, и два билета для него были роскошью. Па всегда говорил, что дед такой скупердяй, что, случись ему моргнуть, кожа на конце сморщится. Мама говорила, что бабушке частенько хотелось какую-нибудь безделушку, но не было случая, чтобы он что-нибудь ей купил. Свое добро он содержал в полном порядке, и ему нечасто требовались замены – некоторые купленные им уже пользованные инструменты выглядели лучше, чем новые, так он их надраивал. А любые покупки, кроме рабочих инструментов и еды, дед считал лишними. Это касалось и новых шляпок или платьев, которые нравились бабушке. Что до билетов, похоже, он рассудил так: два билета на поезд все же лучше, чем тащиться с нами все дорогу до Техаса и лишить себя удовольствия от приятного спокойного путешествия в собственной компании.

– Может, все-таки написать ей? – спросил я, продолжая думать о Тесл. – Предупредить, что мы едем.

– Пока сочиню письмо и оно дойдет, вы двое уже можете помереть от оспы. Нет, сэр. Ты и твоя сестра отправляетесь сегодня.

– Ясно, сэр, – ответил я.

– Еще несколько дней назад они были здоровы, – сказала Лула. Слова выходили с трудом, точно семечко из незрелого граната.

– Так уж оно устроено, – ответил дед. Теперь, сидя рядом с ним на облучке, я ощутил, как он вздрогнул. И это был единственный признак, что вся наша история его проняла. Для человека, который хоронил детей, читал над ними молитвы, убивал животных на пропитание, повидал смерть среди шайеннов, переболел оспой – смерть, надо думать, становится как-то ближе. В придачу история с бабушкой, которую убила корова. Как человек религиозный, он придерживался твердого мнения, что со всеми умершими свидится снова на небесах. И это успокаивало его и давало силы в любых обстоятельствах. Вот и мне он внушал такой же подход, чтобы не слишком умствовать – а то как бы размышления не привели меня к таким выводам, что вовсе мне не понравятся.

Пока мы двигались дальше, небо на северо-западе начало темнеть и воздух наполнился сладковато-грязным запахом мокрой псины. Когда мы добрались к реке Сабин, небо затянули грозные черные тучи, а не месте моста по обоим берегам торчали черные обугленные деревяшки. Река там была не особо широкой, но не мелкой, и перебраться без моста можно было разве что во время засухи.

Милях в пяти ниже был брод, только сейчас в нем не было нужды, ведь на месте моста у другого берега мы увидели паром. Широкий, способный вместить много лошадей и другого добра, а крупный мужчина без шляпы, такой же рыжий, как я, им управлял. Он дождался, пока повозка, запряжённая парой больших белых лошадей, съедет с парома, закрыл ворота и, потянув один из канатов, закрепленных на барабане, направил паром назад через реку.

Паром, судя по всему, соорудили недавно, и паромщику приходилось непросто. И то, как он управлялся, наталкивало на мысль, что это занятие ему в новинку. Мы дожидались, пока он переправится на нашу сторону, где мужик застопорил канат деревянным рычагом и бросил на берег сходни. В момент, когда паромщик ступил на твердую землю, можно было подумать, что вместо ног у него деревяшки, и мои подозрения только усилились. Дед отдал мне вожжи, слез с повозки и направился к нему. Я слышал их разговор.

– Что приключилось с мостом? – спросил дед.

– Сгорел, – ответил паромщик.

– Я это вижу. Когда?

– Да, пожалуй, с месяц.

– Как?

– От огня.

– Понятно, от огня, но как он загорелся?

– Про это мне неизвестно.

– Будет кто восстанавливать?

– Только не я, – сказал паромщик.

– Ясное дело. Сколько возьмешь?

– Две монеты.

Дед уставился на паромщика так, словно тот предлагал всадить кол ему в ухо.

– Две монеты? Это явно чересчур.

– Не, – сказал паромщик. – Навряд ли. Если чересчур, значит, я говорю нечестную цену, а я ни разу не соврал.

– Прямо грабеж какой-то, – сказал дед.

– Нет, сэр. Это – цена за переправу на моем отличном новом пароме, – сказал паромщик, почесав рыжую шевелюру. – Не хотите платить, в пяти милях отсюда есть брод, сможете перейти там. Только после придется с милю тащиться по бездорожью, пока не доберетесь до проселка, что ведет к городу. На повозке вам придется туго.

– Я хочу переправиться сейчас, – сказал дед. – А не через пять миль.

– Ну так платите две монеты, и все дела. С лошадьми вы, может, и переплыли бы, но для повозки река здесь глубокая, а пустить ее вплавь – придется рубить деревья и привязывать их с боков. Времени и сил уйдет немало, и вы вряд ли захотите возиться. К тому же, готов поспорить, у вас нет топора, а одалживать свой я не намерен. Так что у вас два пути – отправляться за пять миль к броду или поворачивать назад.

Паромщик протянул руку.

Дед нахлобучил шляпу так, что растрепанные седые космы полностью скрылись из виду.

– Что же, вынужден подчиниться, но предупреждаю, Господь не жалует воров.

– Никакого воровства, честная плата. Просто больше, чем вы думали отдать, а Богу сейчас не нужно на тот берег. А вам нужно. Ну как, договорились?

Дед запустил руку в карман, точно в темную шахту за последним уцелевшем в мире куском угля, и, вытащив две монеты, с маху опустил их на протянутую ладонь, а потом направился к повозке. По виду можно было подумать, что плата за переправу расстроила его куда больше, чем то, что немногим раньше он зарыл в землю собственного сына и невестку.

Он забрался на повозку и какое-то время сидел неподвижно, уставившись в небо.

– Мы могли бы проехать пять миль, да только близится гроза, так что пусть забирает свою непомерную плату и Господь ему судья.

– Да, сэр, – сказал я.

– Думаю, он и сжег мост, чтобы устроить тут переправу, – сказал дед, покосившись на паромщика. – По виду он как раз такой, верно? Совсем не богобоязненный человек.

– Не знаю, сэр, – ответил я. – Вам виднее.

– Разумеется, но мы должны переправиться. Как зайдем на паром, держись от него подальше. Сдается, голова у него полна вшей.

Дед понукнул мулов, и повозка двинулась к парому. Тем временем, пока он сидел и сокрушался, подъехал верхом на гнедой крупный мужчина и тоже направился к парому. Мы услышали, как он обсуждает плату с паромщиком, но они договорились куда быстрее. Мы уже спустились к воде, когда я заметил, что через поле, по дороге, окруженной деревьями, едут два всадника. Тучи нависали над ними, как грязный мох. Как видно, вместе с нашей повозкой, людьми и лошадьми на пароме будет тесновато.

Дедовых мулов привязали к перилам на носу парома, а под колеса повозки подложили клинья, чтобы не откатилась. Мой старый ездовой мул, Бесси, была привязана позади повозки, а мы с Лулой стояли рядом, но не слишком близко. Была у Бесси скверная привычка лягаться, точно корова, если заметит, что вы слишком близко к ее заду, и тогда она старалась отвесить хорошего пенделя. Даже не знаю, что за мысли были у нее насчет наших возможных намерений, но должен заметить, что мы были первыми ее хозяевами.

Громила спешился, отвел свою гнедую на нос и привязал ее рядом с нашими мулами. Потом подошел к нам, оглядел Лулу и сказал:

– Ну разве не красотка?

Раньше я не упоминал, как на самом деле выглядела Лула, так что, пожалуй, теперь самое время. Она была высокой, худой, с рыжими волосами, струящимися из-под голубой дорожной шляпы с пришитым сбоку желтым искусственным цветком. На шее у нее была цепочка с маленькой серебряной звездочкой. Я купил ей эту безделушку в городском магазине. Там были разные – серебряные цветки и сердечки, которые, не сомневаюсь, тоже ей понравились бы, но как-то за год до этого она отвела меня за дом и указала в ночное небо, сказав: «Видишь эту звездочку, Джек? Теперь она моя». Смысла для меня в этом было не больше, чем в деревенской польке, но я запомнил ее слова и, оказавшись как-то в городе с денежками в кармане, сделал ей подарок. Эту цепочку она никогда не снимала. Я гордился своим подарком, и мне нравилось смотреть, как свет подмигивает на серебре. Одета Лула была в легкое синее платье с желтым кантом, в тон цветку на шляпе, и высокие лаковые сапожки, блестящие, как колесная смазка. Все эти вещи дед забрал из дома заранее, чтобы зараза их не коснулась. В таком наряде она казалась одновременно и молодой женщиной, и ребенком. И действительно, красотка, но меня встревожило, как тот человек это произнес. Может, дело было в его улыбке или сальных глазах, шаривших по ее фигуре, вроде и не придерешься, но что-то подсказывало не упускать его из виду.

Лула только сказала:

– Спасибо. – И вежливо поклонилась.

– Да и мулы тоже неплохие, – добавил мужчина, отчего прежнее замечание показалось мне еще более мерзким.

Дед, похоже, ничего из сказанного не слышал, продолжая препираться с паромщиком в расчете вернуть часть своих денег.

Потерпев неудачу, дед сказал:

– Ну так чего мы ждем?

– Вон тех двух верховых, – ответил паромщик.

– Как насчет переправиться, а потом вернуться за ними?

– Пустое дело, – сказал паромщик, поскреб голову и осмотрел свой ноготь в надежде на удачный улов.

– Мы заплатили свои две монеты, – сказал дед. – И должны переправиться. А те двое перегрузят этот плот.

– Они мои друзья, так что подождем, – сказал громила.

– Нам незачем ждать, – сказал дед.

– Пусть так, но придется.

– Лучше подождем, – сказал паромщик. – Лучше подождем.

Теперь мне пора кое-что объяснить. Дед был крупным мужчиной. Даже разменяв седьмой десяток, он был все еще крепким, с большой копной седых волос, что некогда были рыжими и походили теперь на львиную гриву. Густая борода цвета грязного хлопка только добавляла ему сходства со львом, даже когда он носил шляпу. Лицо его всегда было багровым, точно он в любой момент готов закипеть. Ирландская кожа, говаривал он. Крепко сбитый, широкоплечий, все свою жизнь он пахал, как вол. Наконец, его окружала аура особой уверенности, сродни «известно, что ты за фрукт», что объяснялось не только его сложением и жизненным опытом, но и безграничной верой в то, что Бог на его стороне, а до прочих ему дела нет. Как по мне, повлияли привычки проповедника и ощущение приобретенного особого знания – навроде того, что, попав на небо, он на пару с Богом будет распевать псалмы и с улыбками обмениваться шутками, конечно, избегая тем о женщинах или отхожих местах.

И при всех своих габаритах и напоре, стоило деду поближе разглядеть того громилу на гнедой, он притих, как мышка, осторожно ползущая по мягкому одеялу. Как и я, он увидел нечто, что ему совсем не понравилось. Дед мог молчать часами, но, когда хотел настоять на своем или дело касалось денег, бывал очень разговорчивым и оживленным, как случилось совсем недавно. Но при виде того парня весь гонор сошел с него, сменившись каменным молчанием. Понять его было не сложно. Мужчина был таким же крупным, по крайней мере вполовину моложе и с лицом, точно высеченным из камня молотком разъяренной цирковой обезьяны. Он был покрыт шрамами, нос перебит, а одно веко закрывало глаз почти наполовину, будто он все время прищуривался. И я готов был поспорить, что когда-то ему пытались перерезать горло – длинный зазубренный рубец тянулся от уха до уха. Когда он говорил, казалось, он пытается прочистить горло, набив полный рот канцелярскими кнопками. На голове у него был сильно поношенный фетровый котелок с кокетливым белым пером. Дорогой с виду черный костюм был совсем новым, но точно с чужого плеча. Чтобы толком застегнуться, ему пришлось бы выпустить фунтов десять воздуха, а потом привязать с каждой стороны по упряжке мулов.

Дед откашлялся, тем самым позволив, насколько возможно, продемонстрировать несогласие, оперся руками на повозку и уставился на реку, точно ожидая идущего к нему по воде Иисуса. Воздух сгустился, как бывает перед грозой, а небо сделалось черным, как сон пьянчуги. Обращаясь к деду, человек в котелке сказал:

– Ты из таких, что привыкли стоять на своем, а?

Дед развернулся и встретил его взгляд. Тут бы самое время пойти на попятный, да гордость Паркеров так просто не унять.

– Я человек, который думает, что каждому следует выполнять свое дело, даже когда хоронишь ближних, а как раз сегодня я похоронил сына вместе с невесткой.

– И решил по такому случаю прикинуться убогим в расчете на мое сочувствие, – сказал человек в котелке.

– Нет, – ответил дед. – Не решил. Просто сказал, как было, в ответ на твой вопрос.

– Я не спрашивал тебя, кого ты хоронил. А сказал, что ты привык стоять на своем.

– Видно, похороны здесь пришлись к месту, так я рассудил.

– Ну так держи свои рассуждения при себе, – сказал громила, – а то ведь я тоже утром был на похоронах. Подъехал, когда все уже разошлись, а двое ниггеров-могильщиков собирались засыпать яму землей. Я достал ствол, – он откинул полу сюртука и кончиками пальцев тронул желтоватые костяные накладки на рукояти револьвера, торчащего из кобуры задом наперед, – и сказал им остановиться, вытащить гроб и открыть крышку. Как и ожидалось, на том парне был очень приличный костюм, куда лучше, чем мои обноски. Так я велел ниггерам снять его шмотки и напялить ему мои. Вот это дело: забрать хороший костюм, чтобы не гнил в земле, а ниггерам оставить их чертовы жизни.

– Зачем это мне рассказывать? – спросил дед.

– Чтобы ты знал, с кем связываешься.

– С грабителем могил? Есть чем гордиться. Я не собираюсь связываться с тобой, мистер.

– Так знай, старый хер, ты мне не нравишься. Ни как ты выглядишь. Ни как распускаешь язык.

– Дальше разговор продолжать не стоит, – сказал дед. – Мне нечего сказать грабителю могил, кроме того, что он ответит за свои грехи.

– На Бога намекаешь, – уточнил громила.

– Вот именно, – сказал дед.

– А по мне, ты вонючий трус, который побежит доносить на меня властям. Про Бога вспомнил, так он тут ни при чем. Сам меня заложишь.

– Не хочешь накликать беду, не стоит ее звать, – сказал дед.

– Да ну? – сказал громила. Было ясно, что он намерен подраться.

Думаю, дед понимал, к чему все идет, и сказал:

– Послушай, я в твои дела не лезу. Мне они совсем не по душе, но это твои дела. Пусть так и остается.

– Пустая брехня, – сказал громила. – Думаю, ты брехун, который, как только переплывем, побежит рассказывать законникам о нашем разговоре.

Дед не ответил. Он отвернулся, оперся на повозку и стал глядеть на реку. Но его правая рука оставалась в кармане. Я знал, что там у него двуствольный «дерринджер», а, если дело повернется совсем плохо, то пистолет появится на свет. Однажды, года два-три назад, такое уже случалось, когда в городе какой-то пьяница принялся нам угрожать. Тогда один вид пистолета мигом заставил драчуна протрезвиться и пуститься наутек. Так что я знал, что дед наготове, но при этом заметил, что его свободная рука немного подрагивает. Вряд ли виной тому был страх, скорее гнев, но и дураку видно, что он откусил больше, чем сможет прожевать, и понимает это, стараясь сдерживаться. А еще я не сомневался, что громила не ошибся, и, как только мы попадем на тот берег, дед сообщит властям о могильном бесчинстве. Хотя это могло быть вранье, чтобы запугать деда, но, глядя, как сидит костюм, я бы не поручился. Скорее тот говорил правду, даже с оттенком гордости, как если бы удачно прибарахлился.

Через шелест ветра и шорох начинающегося дождя, который все усиливался, послышался лошадиный топот, и я обернулся взглянуть на приближающихся всадников. Дождь уже прошел сквозь деревья и стучал по воде тысячами маленьких подков, а река начала волноваться, раскачивая паром. Всадники подъехали, и я смог получше их разглядеть. Первый – толстый коротышка в цилиндре, с изрядно заросшим лицом, так что волосы накручивались в рот, компенсируя отсутствие зубов. Глубоко посаженные глаза толстяка напоминали пару черных ягодок. Компанию ему составлял высокий плечистый негр, будто высеченный из каменных глыб. Его украшало большое сомбреро с болтающимися по краям грязными шариками хлопка. Возможно, он был одних лет с толстяком, но казался моложе, поскольку все зубы были на месте. Крепкие белые кубики надежно сидели в его черепе, и он радостно скалился, будто узрел райские кущи. Одежда у каждого выглядела так, словно ее вываляли в свином дерьме, а затем дали козлу помочиться. Вонь соответствовала, а ветер и дождь только усиливали впечатление. Оба держали свое оружие на виду. Револьвер чернокожего с ореховой рукоятью торчал из кобуры, как принято в бульварных романах о Диком Западе, а из-за пояса толстяка, утопленный в его брюхо, выглядывал новомодный автоматический пистолет.

Вновь прибывшие завели лошадей на паром, который тут же просел, заставив покрепче упереться в настил. Вода захлестнула края, и паром накренился.

– Пусть останутся на берегу, пока мы переправимся, – сказал дед. – Они лишний вес.

– Не станут они дожидаться, – сказал громила. – Они в самый раз.

– Да, все путем, – проговорил паромщик, поглядывая на реку и на дождь. Только по его виду напрашивался обратный вывод. Сейчас, как и дед, я сильнее уверовал, что водные переправы – не его стихия, как, по-видимому, и здравый смысл – но все еще рассчитывал на благополучный исход. На тот момент я продолжал смотреть на мир с солнечной стороны.

Толстяк посмотрел на меня и рассмеялся.

– Друг паромщик, – сказал он. – Твой сынок?

Понятно, намекая на меня. Дикция из-за беззубого рта была невнятной, и голос звучал странно.

– Никогда его прежде не видел, – покосившись, ответил паромщик.

– Волос больно у него буйный, совсем как у тебя, – сказал толстяк. – Надо бы вам шляпы носить, чтобы прикрыться. Слыхал поговорку: рыжий волос что мертвый колос? – Толстяк хмыкнул и развернулся, разглядывая Лулу, которая начала дрожать – то ли от дождя, то ли от страха, а, вернее, причина была обоюдной. Толстяк растянул беззубый рот в улыбке, точно дыра в земле разверзлась. – Хотя, как видно, бывают исключения.

– Отчаливай – приказал громила.

– Говорю тебе, паром перегружен, – сказал дед.

– Раз так считаешь, – сказал громила, – вали на хрен со своей телегой и мулами.

– Ну, с меня довольно, – сказал дед.

– Правда? – ответил громила и откинул полу сюртука, заново демонстрируя револьвер.

– Это я уже видел, – сказал дед.

– О, тогда советую не забывать, – сказал громила.

– Со стволом ты герой, – заметил дед, разыгрывая простака, хотя, как я знал, «дерринджер» в кармане был наготове.

– Что ж, – сказал громила, – я отлично справлюсь и без него. Жирдяй….

Жирдяй – понятно, это был толстяк – подошел и взял револьвер, который протянул громила. Затем Жирдяй, не выпуская револьвера, облокотился на повозку и стал разглядывать Лулу, точно собака, намеренная вылизать жирную сковородку. Лула прижала руки к груди, пытаясь укрыться под широкими полами шляпы, как под зонтом, да все напрасно – дождь промочил шляпу со всех сторон и слипшиеся пряди свисали по щекам и плечам, будто ручейки крови.

– Джентльмены, – сказал паромщик, – давайте забудем разногласия.

– Ты заткнись, – сказал громила. – Твое дело управлять паромом. Так что вперед. А я скоро закончу.

– Слушаюсь, сэр, – сказал паромщик, закрыл ворота и взялся за рычаги барабана. Он принялся было насвистывать, вероятно в надежде разрядить атмосферу, но через пару тактов осекся.

В тот же миг громила нанес свой удар. Дед ловко пригнулся и, выпрямившись, врезал с левой громиле по морде. Он хорошо попал, так что кровь из носа залила рот и подбородок, расползаясь под дождевыми струями.

– А, старый гондон, – сказал громила, ощупывая нос, – видно, порох еще не отсырел.

– Можешь убедиться, – ответил дед, улыбаясь и приплясывая на месте.

– Ты сломал мне чертов нос, – сказал громила.

– Подходи и увидим, получится ли поправить, – сказал дед.

К тому времени мы прилично отдалились от берега, и паромщик отчаянно вращал барабан, а вода шипела, захлестывая края. Жирдяй и чернокожий наблюдали сцену с явным удовольствием. Лула не произнесла ни звука, но желание поскорее попасть на тот берег и отправиться дальше было написано у нее на лице.