Текст книги "Антикитерский механизм: Самое загадочное изобретение Античности"

Угловатый профиль и круглые ручки говорили о том, что большинство антикитерских сосудов были сделаны на Родосе, тогда как вытянутая форма и слегка небрежная выделка заставляли предположить, что их можно датировать I в. до н. э., периодом сразу после разорения Афин Суллой. Более ранние амфоры делали с большей тщательностью, тогда как родосские сосуды из афинских слоев времен Августа были даже хуже (качество родосской продукции явно снизилось после того, как в 43 г. до н. э. остров захватил римский полководец Кассий).

У некоторых антикитерских амфор были двойные ручки (в виде пересекающихся восьмерок). Скорее всего, эти сосуды были сделаны на острове Кос и, вероятно, когда-то наполнялись лучшим в этих краях косским вином. Грейс датировала их по обломкам, найденным на близлежащем острове Делос, а кровавые события снова помогли определить место на хронологической шкале. Стиль косских амфор, найденных на месте кораблекрушения, напоминал и черепки, втоптанные в землю, когда воины Митридата захватили Делос во время восстания против Рима в 88 г. до н. э., и следы пиратского набега 69 г. до н. э., когда погибло все, что еще оставалось на несчастном острове.

Никто из экспертов не обнаружил ни одного предмета из Афин или других городов материковой Греции – все они происходили из Малой Азии или с островов восточной части Эгейского моря – Коса и Родоса. В совместной работе, опубликованной в 1965 г., специалисты писали, что корабль, вероятно, начал свое плавание где-то на побережье Малой Азии между 86 и 60 гг. до н. э. До краев нагруженный статуями, он должен был направиться на запад к Риму, а по пути заходил в торговые порты Родоса и, возможно, Коса, чтобы пополнить припасы. Оттуда судно направилось на запад, минуя Крит по узкому проливу между островом и мысом Малея, где острые скалы Антикитеры оборвали его путь.

Далее капитан двинулся бы вдоль западного побережья материковой Греции и пересек Адриатическое море, чтобы выйти к Бриндизи или Таренту на каблуке итальянского сапога. Потом он обогнул бы его носок и пошел бы либо вокруг Сицилии, либо через Мессинский пролив сразу на север вдоль западного побережья Италии к Риму.

Выдвигалось предположение, что груз мог принадлежать самому Сулле – то были богатства, награбленные в городах Малой Азии после его войны с Митридатом. Воевавший и дома, и в дальних странах, Сулла дважды захватывал Рим, затем недолго наслаждался абсолютной диктаторской властью, после чего неожиданно ушел на покой, чтобы провести остаток дней среди любимых им актеров, музыкантов и танцоров. И хотя он добровольно сложил с себя диктаторские полномочия после недолгого правления, оно стало зловещим прецедентом в трансформации Рима из демократии в империю, поскольку впервые над республикой властвовал один человек.

Одержав в 84 г. до н. э. победу над Митридатом и принудив его вернуть завоеванные земли, Сулла совершил опустошительный рейд по Малой Азии. Он разорял города, проявляя неслыханную жадность и жестокость, а трофеи отправлял домой: в частности, для того, чтобы оплатить свой триумфальный вход в город, который должен был укрепить его популярность среди римлян. Антикитерский корабль вполне мог принадлежать ему или одному из его военачальников, поставленных управлять покоренными землями и собирать с них непосильные налоги, стекавшиеся в роскошествующий Рим.

Сирийский сатирик Лукиан, путешествовавший по Римской империи во II в., даже писал о корабле, наполненном трофеями Суллы и затонувшем у мыса Малея. Он упомянул об этом в истории о картине знаменитого греческого живописца Зевксиса (фантастический сюжет с женщиной-кентавром, кормящей своих детей-близнецов), поскольку якобы она была на этом корабле и погибла вместе с ним. Но похоже, что тот корабль вышел из Афин, так как Лукиан сообщает, что копия картины хранилась именно там. Так что, несмотря на попытки комментаторов связать эти два эпизода, скорее всего, у Антикитеры нашли обломки другого корабля.

И хотя искушение соотнести антикитерское кораблекрушение с конкретным кораблем, упомянутым в переживших века письменных источниках, велико, но такое едва ли возможно. Бесчисленное множество кораблей погибло в этом районе примерно в это же время, но о подавляющем большинстве из них не осталось никаких записей, и они навсегда останутся безымянными. По оценкам историков, опасные воды и пиратство, процветавшее в этих водах, а также вызванный жадностью перегруз кораблей привели к тому, что не менее 5 процентов вывозимых из Восточного Средиземноморья богатств оказалось на дне моря. Даже по более позднему опыту известно, что и в самых благоприятных условиях перевозка столь тяжелого груза опасна. Когда в 1803 г. лорд Элгин вез в Лондон мрамор Парфенона, один из его кораблей затонул у берегов Китеры (Киферы). А французский пароход, перевозивший бронзовый памятник Фердинанду де Лессепсу – дипломату, которому мы обязаны постройкой Суэцкого канала, – на церемонию открытия канала в 1869 г., едва не утонул, когда тяжелую статую погрузили в трюм.

Однако благодаря Фредерику Дюма и Жаку Кусто, вернувшимся на место кораблекрушения в 1976 г., мы можем кое-что узнать о последних днях антикитерского корабля. К этому времени книги и фильмы о чудесах моря принесли Кусто всемирную славу. И вот он и Дюма вновь бороздили на своем «Калипсо» Средиземное море. С согласия греческих властей они намеревались обследовать несколько затонувших античных кораблей, а Кусто хотел снять фильм об Антикитере. Оба француза еще с прошлого погружения в эти воды были убеждены, что обломки корабля по-прежнему хранят сокровища, которые можно поднять.

«Калипсо» встал прямо над местом гибели судна. Два якоря спустили со стороны моря, а три тяжелых нейлоновых троса закрепили в береговых скалах, рассчитывая, что они удержат судно на месте и не позволят ему разбиться о скалы в случае внезапного шквала. Многое изменилось со времен, когда Контос и его люди рисковали жизнями. У команды Кусто были новейшие акваланги, черно-желтые гидрокостюмы и удобные баллоны с воздухом, не говоря уже об облегчавшем работу землесосном оборудовании для раскопок и мощных прожекторах. Но, как и прежде, они должны были быть осторожны, чтобы избежать кессонной болезни. Каждый аквалангист мог погружаться не больше двух раз в день и проводить на дне не больше 20 минут. За это удовольствие они расплачивались скучной получасовой остановкой для декомпрессии, болтаясь под килем «Калипсо» на глубине 3 м.

Сам Кусто почти не участвовал в поисках под водой. В фильме мы видим его гордо выныривающим из воды, но служащие Афинского музея сейчас с усмешкой вспоминают, что он на самом деле не погружался, а «только вертелся перед камерами». Возможно, так и было, поскольку и Кусто, и Дюма тогда было уже за 60. Из них двоих Дюма всегда был более романтичным, замечал, как рассеивается в воде солнечный свет, и заводил дружбу с осьминогами, поселившимися в затонувших амфорах. Кусто же куда больше интересовала публичная сторона дела, в которой он достиг больших высот. Все свои фильмы, включая фильм об Антикитере, он называл «рекламными». Что именно он рекламировал – море, затонувшие корабли или себя, – осталось неясным. Хотя это не так уж и важно.

После скрупулезной фотосъемки и картирования каждого квадратного метра места кораблекрушения команда аквалангистов приступила к последовательным раскопкам. Это был куда более научный подход, чем у первой экспедиции по подъему груза в 1900 г. Прежде чем положить каждую находку в корзину или привязать к ней трос, чтобы вытащить на поверхность, аквалангисты отмечали ее точное положение. Однако от некоторых приемов их работы у современных археологов дыхание бы перехватило. Главным орудием группы стал усовершенствованный вариант землесоса, впервые использованного Дюма в 1953 г. Подобно гигантскому пылесосу, он поглощал все, что попадалось ему на пути – воду, ил, предметы, – и выбрасывал это на поверхность, где все попадало в сетчатую корзину, подвешенную у борта корабля. Нередко матросы на палубе просеивали содержимое корзины в поисках ценных фрагментов – часто расколотых на еще более мелкие кусочки, чем те, что засасывало со дна. Все же тогда методы археологов были еще далеки от совершенства.

Дело продвигалось медленно, и команда не обнаружила ни одной из больших статуй, которые надеялась найти – возможно, собиратели губок действительно забрали их все или они лежали глубже тех слоев, с которыми мог справиться землесос. Не исключено также было, что формирующиеся морские отложения уже полностью поглотили их. Кроме того, аквалангисты хотели найти недостающие части Антикитерского механизма, но и в этом не преуспели. И все же раскопки увенчались находкой серии заметных предметов, в том числе еще одной масляной лампы, мраморного пальца, а также несколько более серьезно поврежденных ладони и ступни. Затем был найден изысканно украшенный золотой шлем, в который когда-то был вделан драгоценный камень, несколько огромных бронзовых корабельных гвоздей и великолепный спартанского стиля гребень от бронзового шлема. Но особенно порадовали Кусто две бронзовые статуэтки на вращающихся основаниях. Одна изображала кулачного бойца с выброшенной вперед мощной правой рукой, другая – несколько женоподобного юношу с чуть приподнятыми руками, соблазнительно покачивающего бедрами. И тут появилась леденящая кровь находка. Человеческий череп.

Человеческие останки находят в затонувших кораблях довольно редко – моряки борются за жизнь и стараются выплыть до последнего, поэтому тела их уносит течением, а потом их съедают морские твари или же их выбрасывает на берег далеко от места кораблекрушения. Этот несчастный, вероятно, застрял внутри корабля – возможно, это был заснувший моряк, перебравший косского вина, или пленный пират, запертый в трюме.

Все найденные фрагменты и предметы отправили в Афинский музей и засняли в фильме Кусто, но, как и улов собирателей губок, они так и не были правильно каталогизированы, не выставлялись и никогда не были представлены в научных публикациях.

Было лишь одно исключение. Бесформенный кусок серебристого металла, такой небольшой, что легко умещался в ладони, поначалу озадачил ученых. Но он оказался самой значительной находкой экспедиции: стопка монет, «сросшихся» друг с другом под воздействием морской воды в форме давно распавшегося первоначального вместилища.

Монеты – мечта археологов, когда дело доходит до датировок, поскольку на них есть отметки, позволяющие определить, кто их чеканил, а в обращении они находятся не слишком долго. Своронос летал бы на крыльях от такой находки. Когда монеты очистили и разделили, оказалось, что они из Пергама, каждая достоинством 4 драхмы. На одной с изображением ивовой корзины со священными змеями были инициалы магистрата, служившего в городе с 85 по 76 г. до н. э.

Вместе с серебряными были и бронзовые монеты в очень плохом состоянии, но две из них удалось определить – они происходили из Эфеса – города, расположенного примерно в 160 км южнее Пергама. С лицевой стороны каждой монеты смотрела Артемида, богиня охоты, с луком и колчаном за плечом, а на оборотной был отчеканен коленопреклоненный олень и надпись Demetrios – возможно, имя чеканившего ее магистрата. Они были чуть «младше» серебряных: 70–60 гг. до н. э.

Эти монеты указывали на происхождение корабля еще точнее, чем определила Грейс по ручкам амфор. Он затонул где-то между 70 и 60 гг. до н. э. и, вероятно, вышел из Пергама, расположенного на побережье Малой Азии, где и было отчеканено большинство найденных монет.

А для корабля, перевозившего трофеи Суллы, это поздновато – проведя жизнь в яростных битвах и столь же яростных пиршествах, тот умер от печеночной недостаточности в 78 г. до н. э. Но к тому времени новый молодой полководец разорял восточные греческие города и сражался с вечным Митридатом, которому по-прежнему удавалось доводить римлян до умопомешательства. Звали восходящую звезду Помпей Великий. Он направился в Малую Азию и в 65 г. до н. э. наконец разбил войско Митридата, хотя даже ему не удалось убить самого царя. Бежавший Митридат пытался отравиться. Но из-за того, что он, опасаясь отравления, многие годы принимал малые дозы яда, чтобы приобрести устойчивость к нему, ему, по слухам, пришлось в конце концов попросить слугу добить его мечом.

Помпей долго тягался с Суллой, и если в чем и сумел его превзойти, так это в жадности и отчаянном стремлении вернуться домой со славой. Имевший мальчишеские черты лица и непокорные вьющиеся волосы, он, по словам его соратников, походил на Александра Македонского, хотя Сулла называл его «Великим» исключительно с сарказмом. У Помпея был талант полководца – он успешно воевал и на суше, и на море (в 67 г. до н. э. ему понадобилось всего три месяца, чтобы очистить Средиземное море от пиратов), а также эффективно управлял завоеванными провинциями, обеспечивая постоянный приток в Рим товаров и сокровищ. Разбив Митридата, Помпей убийствами и грабежами отметил свой путь через Понт, Сирию, Палестину и Иерусалим и превратил их в римские провинции.

Вернувшись в Рим в 61 г. до н. э., он устроил величайший триумф в истории города: добычу привезли в порт на 700 кораблях, а шествие по улицам продолжалось два дня. За плакатами с названиями покоренных им стран следовали его войска, пленники из царских семейств, везли сокровища из завоеванных городов, вели экзотических животных, пойманных в походах, а также несли золотые и серебряные статуи поверженных врагов, в том числе и Митридата. Все, однако, прошло не так гладко, как рассчитывал Помпей. Согласно Плутарху, он намеревался въехать в город на украшенной драгоценными камнями колеснице, запряженной четырьмя слонами, которых он вывез из Африки. К сожалению, они оказались великоваты для городских ворот, и в последний момент их пришлось заменить лошадьми.

Это был знак новых времен. Ко времени возвращения Помпея в Рим взошла новая звезда – Юлий Цезарь (двоюродный дед и опекун мальчика, который станет императором Августом). Цезарь также был одаренным полководцем и куда более тонким политиком, чем Помпей. Каждый надеялся стать следующим диктатором Рима, но после нескольких лет противостояния и интриг победа досталась Цезарю. Помпей бежал в Александрию, где в 48 г. до н. э. его бесцеремонно убили ударом в спину с подачи местных чиновников, стремившихся продемонстрировать свою лояльность новому правителю Рима.

Возможно, мы никогда не узнаем точно, чей груз был на антикитерском корабле, но последние датировки обломков совпадают со временем, когда войска Помпея отправляли в Рим трофеи из завоеванных им восточных стран. Статуи могли быть вывезены в качестве репарации из Пергама и Эфеса после победы над Митридатом. Учитывая богатство груза, среди которого были бронзовые статуи, золотые украшения и великолепно отделанная мебель (все же полагают, что мраморные статуи были новыми копиями классических оригиналов), не исключено, что кое-что из этого должны были провезти по улицам Рима во время триумфа.

Итак, был ли Антикитерский механизм также захвачен в Малой Азии или корабль взял его на борт в одном из портов во время плавания? Пергам, откуда, вероятнее всего, вышел корабль, был чрезвычайно богатым и цивилизованным городом, и ученые, жившие там в то время, несомненно, умели работать с бронзой и обладали инженерными навыками. Но по дошедшим до нас разрозненным записям нельзя сказать, кто из крупнейших астрономов или механиков работал тогда в Пергаме. И к I в. до н. э. римляне уже захватили город, так что научная деятельность там могла прекратиться.

В Александрии правящая династия Птолемеев содержала огромную научную школу, действовавшую при знаменитой библиотеке, Александрийский мусейон, где какое-то время работали многие античные ученые. Антикитерский корабль мог заходить в Александрию, но свидетельства тому лишь косвенные – это не так уж далеко, а некоторые роскошные стеклянные изделия, которые нашли на борту, могли быть александрийского производства, хотя подобные предметы с тех пор находили в разных местах Средиземноморья. Но к 60 г. до н. э. значение школы резко упало. Научная деятельность прервалась при царе Птолемее VIII, который преследовал городскую интеллигенцию и в 145–144 гг. до н. э. изгнал ее из города. Во главе библиотеки встал один из военачальников. Прошло много десятилетий, прежде чем в Александрии снова появились сколько-нибудь заметные ученые.

Более многообещающим в этом отношении выглядит Родос. Благодаря расположению на юго-востоке Эгейского моря он сделался важным центром торговли, в особенности египетским зерном. Почти все суда останавливались здесь, чтобы пополнить запасы продовольствия, и большое количество родосских амфор, найденных на месте кораблекрушения, говорит о том, что антикитерский корабль не был исключением. На торговле Родос невероятно разбогател, и его столицу украшали тысячи бронзовых и мраморных статуй. «На Родосе статуй было больше, чем деревьев, – говорили мне сотрудники Афинского музея, – а деревьев там много…»

Родосцы изо всех сил старались держать нейтралитет, пока римляне завоевывали всю остальную Эгеиду, и благодаря сильному военному флоту и укреплениям им удавалось сохранять относительную независимость до 43 г. до н. э., когда остров подвергся жестокому захвату. На рубеже II–I вв. до н. э. Родос был одним из немногих мест, где ученые могли свободно работать, и нам известно среди них несколько великих астрономов. В частности, это Гиппарх, которому приписывают изобретение астролябии, живший на Родосе во II в. до н. э., и учитель по имени Гемин, который вел там астрономические наблюдения несколькими десятилетиями позже.

Островитяне были в достаточно хороших отношениях с Помпеем, который несколько раз посещал Родос. Они вели торговлю с принадлежавшими ему кораблями, когда те заходили в порт. В то же время они преподносили в дар сокровища, чтобы обеспечить покровительство Помпея, и его военачальники или представители считали себя вправе забрать любой ценный или любопытный предмет, привлекший их внимание. Механическое счетное устройство! Что может больше впечатлить римского аристократа?!

Но что это было за счетное устройство? Как оно работало, для чего предназначалось? Пока Вирджиния Грейс и ее коллеги тщательно изучали поднятые со дна горшки и блюда, английский ученый Дерек де Солла Прайс начал расшифровывать само устройство. Всем, кто изучал Антикитерский механизм до него, приходилось ограничиваться едва читаемыми деталями на поверхности его обломков. Прайс решил использовать рентгеновские лучи, чтобы узнать, что скрывается внутри.

4. Переписывая историю

Знание напоминает большой пазл. Вы ждете, пока кто-то поставит на место кусочек, и пытаетесь найти подходящий фрагмент, чтобы присоединить его к растущему краю.

Дерек де Солла Прайс

Во что только ни влюблялся Дерек де Солла Прайс! Например, в Афины, которые он впервые увидел летом 1958 г. Грязный, шумный, невыносимо жаркий город, а по сравнению с его родным Лондоном – еще и грубый, почти агрессивный. Но в пяти минутах ходьбы от автомобильных выхлопов и гама площади Конституции – покорившие его извилистые улочки Плаки с их маленькими лавками, где продают медную посуду, кофе, цветы и пряности.

То и дело мощенная булыжником улочка выводит на крошечную площадь, и вдруг появляется зажатая между домами маленькая византийская церквушка или мечеть османских времен – мозаики, шпили и арки рассказывают о многокрасочном прошлом города. А дальше, по мере того как Прайс шагает по узким переулкам на юг, шум и наслоения веков отступают. Прямо перед ним вздымается крутая скала Акрополя, она ведет его взгляд выше и выше, и вот на вершине поднимаются стройные очертания Парфенона, столь же впечатляющие, как и в те времена, когда афиняне воздвигли его в честь своей девственной богини.

У подножия холма лежат остатки афинской Агоры. Это рыночная площадь римского времени (старая Агора классической эпохи находится чуть дальше, от нее на поверхности не было никаких следов, пока археологи двумя десятилетиями раньше не начали раскопки). Здесь, в тиши раннего утра, десятки разбитых колонн покоятся в сухой траве, а между ними разрозненные головы, туловища, ноги некогда горделивых статуй. Лишь одно здание – восьмиугольная мраморная башня, украшенная рельефами, которые изображают восемь ветров – стоит нетронутым как напоминание о том, что когда-то здесь был цветущий центр города.

Но Прайс здесь не за тем, чтобы увидеть Парфенон или Башню ветров. Пока слепящее солнце еще не поднялось высоко, он минут за 20 доходит до элегантного прямоугольного здания Национального археологического музея. Внутри, в подвальном хранилище, он собирается наконец увидеть таинственный предмет, который привел его сюда.

Прайсу 36 лет. В некотором смысле вся его предшествующая карьера была подготовкой к этому моменту. Все его разнообразные пристрастия и интересы соединились, чтобы привести его к этому артефакту, содержащему, как он надеется, окончательный ответ на вопросы, которыми он задавался на протяжении многих лет.

Некоторые вопросы возникли еще в детстве, которое прошло в лондонском Ист-Энде. Он родился в 1922 г. в семье портного Филипа Прайса и певицы Фанни де Солла. Пара была небогата, но денег хватало, чтобы покупать сыну конструктор «Меккано», тогда чрезвычайно модный. При некоторой изобретательности его брусочки, блоки и штырьки давали возможность построить все, что только может вообразить мальчишка: мост, подъемный кран, автомобиль, космический корабль – а изобретательности и воображения у Прайса хватало. Игрушка пробудила в нем страсть к механике, интерес к тому, как все работает, – и это осталось с ним на всю жизнь. Когда он стал старше, ему нравилась история о шотландском физике Джеймсе Максвелле, который за век до этого мальчишкой жил в Эдинбурге. Однажды он спросил рабочего, возившегося с какой-то машиной: «Как она работает?» Услышав в ответ пустую отговорку, Максвелл нетерпеливо топнул ногой: «Нет! Нет! Как именно она работает?»

Прайс видел и в себе эту страстную тягу к знаниям, хотя легкость, с которой он сравнивал себя с одним из величайших ученых страны, пожалуй, тоже говорит о многом. Когда юный Прайс не собирал свои модели, он погружался в научно-фантастические журналы, печатавшиеся на дешевой бумаге, с яркими обложками и названиями вроде «Удивительные истории» и «Чудесные рассказы», и увлекательные статьи уводили его далеко прочь из серого мирка Лондона 1930-х. В школе он проявлял способности к физике и математике и даже набрался храбрости, чтобы послать свои оригинальные решения видному кембриджскому математику Годфри Харди.

Но при всех способностях у Прайса не было достаточно средств и подготовки, чтобы поступить в университет, и ему пришлось пойти не самым обычным путем. Он получил место ассистента в только что открывшемся Техническом колледже Юго-Западного Эссекса, что позволило ему часть времени посвящать учебе в Лондонском университете. Физическое оборудование там было большим шагом вперед по сравнению с «Меккано». Квадратные, черные, с грубыми шкалами и мерцающими зеленоватыми экранами осциллографы, вольтметры, спектрометры были тяжелы как камни и оснащены многочисленными лампами и проводами. Уж с таким-то оборудованием можно разобраться в сути вещей, да что там – весь мир можно измерить! Прайс проводил многие часы разбирая, ремонтируя, налаживая и собирая вновь эти аппараты, пока руками и сердцем не начал чувствовать, как они работают.

Он получил диплом по физике и математике в 1942 г., и его сразу же взяли на преподавательскую работу в его же колледж, который из-за войны страдал от нехватки персонала. Прайс проводил в классной комнате зачастую по восемь часов без перерыва, изучая программу по мере того, как преподавал. Он также вел исследования в области оптических свойств металлических сплавов по заказу военных, и в 1946 г. Лондонский университет присвоил ему за это докторскую степень. Но кончилась война, и оказалось, что для Прайса в Лондоне работы нет. И тогда он совершил два больших прыжка в неизвестность. Во-первых, согласился на место преподавателя в только что основанном Колледже Раффлза в Сингапуре. А во-вторых, женился на девушке из Дании по имени Эллен Йорт.

Сингапур был прекрасен, экзотичен и пробудил в Прайсе новую страсть к истории и культуре Востока. Там же молодой ученый увлекся историей науки. Колледж Раффлза приобрел полный комплект «Философских записок Королевского общества» (Philosophical Transactions of the Royal Society) – журнала ведущей британской научной организации, достойными членами которой в разные века были Гемфри Дэви, Исаак Ньютон и Роберт Гук. Здание библиотеки колледжа еще только строилось, и Прайс воспользовался случаем и взял изящные тома в переплетах из телячьей кожи к себе домой – как он шутил, «для сохранности». Приобретя к этому времени привычку учиться всему подряд, он читал их на ночь, начав с первого тома 1665 г. и далее, выпуск за выпуском. По страницам журнала он мог видеть, как постепенно накапливались научные знания, как каждое поколение ученых подготавливало почву для следующего, чтобы то сумело узнать о мире больше.

Прочитанные тома Прайс складывал у кровати в аккуратные стопки в хронологическом порядке. И тут он заметил нечто странное. Хотя во всех стопках было одинаковое количество десятилетий, каждая следующая была вдвое толще предыдущей. Он попытался понять, что бы это могло значить, – кривые, прямые и числа проскакивали в его голове быстрее, чем за ними могло угнаться линейное, более логичное мышление.

Он всегда любил физику, потому что в ней все было измеримо и надежно. Она превращала неопределенный мир в числа, которые следовали законам. А зная законы мироздания, можно было понимать мир, предсказывать его, контролировать все – от удара по бильярдному шару до распада атома. Конечно, и у физики есть пределы. Он научился принимать это. Она не помогла бы, к примеру, понять историю познания, не говоря уже об истине и любви. Как можно отобразить знание в графике?

Но здесь, у стены его спальни, это случилось. Научное знание, накапливавшееся столетиями, лежало здесь стопками и демонстрировало ему красивую экспоненциальную кривую. Другими словами, оно демонстрировало предсказуемую математическую прогрессию, которая со временем удваивалась, удваивалась и удваивалась с регулярностью часового механизма. Конечно же! Подсчитав количество научных публикаций, можно измерить ход развития науки. Прайс бросился в университет, проверяя все журналы, какие только мог найти, дрожащими руками раскладывая их в соответствии с областями знаний. Всюду было одно и то же – размер стопок следовал той же закономерности. От Исаака Ньютона, заложившего основы классической механики, до Эрнеста Резерфорда, исследовавшего атомное ядро в XX в., количество страниц, заполненных научными результатами, неуклонно возрастало по экспоненте. Прайс открыл закон, который управлял путем самого знания.

Это направило его мысль в новое русло. Он чувствовал, что его прозрение открывает окно в ясное и определенное будущее, в котором ученые будут освещать светом знания все то, что пока еще не ясно в окружающем мире, пока темных уголков не останется вовсе. Прайс взволнованно обсуждал свое открытие с партнером по игре в бадминтон, молодым британским историком Сирилом Паркинсоном; они перебрасывались идеями, одновременно перекидывая через сетку волан.

Не желая уступать, во время этих словесных матчей Паркинсон сформулировал собственный закон, который, как он полагал, был столь же революционным. Неуклонный рост бюрократии также мог быть описан математически. «Неплохо», – сказал Прайс, но держал с Паркинсоном пари, что его собственный закон прославит его больше. Он проиграл. Закон Паркинсона, в самом общем виде формулируемый как «Работа заполняет все время, отпущенное на нее», вскоре стал известен во всем мире, а закон Прайса канул в Лету. Позже сам он отмечал, что закон Прайса действует по крайней мере в физике металлов, но его друзья знали, что это слабое утешение.

И все же Прайса зацепила мысль изучить, как накапливалось научное знание, и он не мог дождаться момента, чтобы применить свой физический склад ума к истории науки. Он покинул Сингапур и поступил в Кембридж ради второй докторской степени. Отражая его страсть к лабораторному оборудованию, диссертация Прайса должна была быть посвящена истории научных приборов. Он чувствовал, что измерительные инструменты – от микроскопа до осциллографа – это ключ к научному прогрессу. Резерфорд не смог бы расщепить атом без ускорителей, с помощью которых он выстреливал одни частицы в другие. Эйнштейн также полагался на результаты недавних экспериментов, что позволило ему вывести уравнение, описывающее скрытую в атомах энергию E = mc2. Обращаясь к XVII в., когда, как считается, зародилась современная наука, Прайс чувствовал, что по-настоящему мы обязаны этим не ученым джентльменам, увлеченно игравшим в свои новые игрушки и обсуждавшим последние наблюдения за обедом в Королевском обществе, а безвестным мастерам-приборостроителям, соединявшим технические способности и знания с накопленными веками умениями, чтобы создавать точные инструменты для своих богатых заказчиков. Именно эти люди определяли не только, какие вопросы можно задать, но и что может быть открыто, и Прайс решился поведать их историю.

Шел 1950 г., когда Эллен родила их первого ребенка Линду. Прайс, полагая, что может измерить и это, принес к постели жены миллиметровку и отмечал время ее схваток, надеясь предсказать время рождения ребенка. Когда младенец не появился на свет вовремя, он расстроился и рассердился. Природе следовало бы быть точной! Что за божество предпочло бы беспорядочную случайность спокойной элегантной предсказуемости?

В Кембридже Прайсу было на кого равняться. Не в последнюю очередь на Джозефа Нидэма, крупнейшего на Западе специалиста по истории китайской науки. Нидэм тоже в прошлом был естественником – биохимиком, пока в середине 1930-х гг. в его лабораторию не пришла юная китайская студентка Лу Гуйчжэнь. Она научила его языку и пробудила в нем страсть к Китаю (полвека спустя, после кончины жены, он женился на ней). Нидэм учил Прайса тому, что об избранном предмете необходимо знать все. Не довольствоваться только англоязычными источниками, как делает большинство западных историков, но читать все, что когда-либо было написано, – будь то на немецком, китайском или арабском. А если не знаешь китайского или арабского, так найди тех, кто знает, и работай с ними до тех пор, пока не уяснишь значение каждого пассажа.