Текст книги "Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство"

Глава 16
Мамин вор

После шести месяцев, проведенных в разных детских домах, мать вернулась в мою жизнь, снова изображая вселенскую доброту и умоляя вернуться домой. Когда мне сказали, что она хочет меня видеть, меня тут же окатила волна страха, хотя я знал, что она не сможет напасть на меня, когда вокруг столько людей. Несмотря на то что я не хотел ее видеть, мне не оставили выбора, и где-то глубоко-глубоко в душе я даже с нетерпением ожидал услышать о том, как поживает Томас. Какой бы ужасной ни была моя семья, она все равно оставалась моей семьей, и между нами образовалась эмоциональная связь, которую даже мать была не в состоянии окончательно уничтожить. Когда она приехала в детский дом, я обнаружил, что она беременна от Амани. Это был бы уже седьмой ее ребенок. Мне стало плохо от одной мысли, что еще один ребенок придет в этот мир отданным на милость этого чудовища.

– Я обещаю, что с тобой ничего не случится, если ты вернешься сейчас, – заверила она меня со всей искренностью, на которую была способна. – И я буду держать мальчиков подальше от тебя.

Я не поверил ей ни на секунду, и она, должно быть, заметила это. Трудно вообразить, как у нее хватило наглости даже подумать о том, чтобы попросить меня вернуться, учитывая то, сколько раз она меня уже предавала. Но моей матери наглости было не занимать. Складывалось впечатление, что теперь она сваливает все на Ларри и Барри, хотя они делали только то, что она им приказывала или на что сама давала разрешение.

– Слушай, – сказала она, сохраняя серьезное выражение лица, – Я знаю, что плохо обходилась с тобой в прошлом, и действительно сожалею обо всем, что сделала.

Я стоял со скрещенными на груди руками и слушал.

– Амани ушел, – сказала она так, словно проблема была исключительно в нем, а не в ней. – Я избавилась от него.

Эта новость меня обрадовала, потому что я понимал, как возросли мои шансы при необходимости защитить себя, если я буду противостоять только ей одной. Против них двоих у меня не было ни единого шанса – да и ни у кого не было. Я все еще не мог понять, зачем я ей понадобился, если она столько лет говорила, как меня ненавидит, и даже хотела убить. Возможно, подумал я, потому что теперь с ней не было Амани и ей просто нравилось иметь полный дом людей, подчиняющихся ее воле. Несмотря на все то, что мать вытворяла со мной и на то, что я все еще не доверял ей, я решил дать ей шанс. Видимо, очень глубоко в нашем подсознании заложено что-то, заставляющее нас верить, что наши матери любят нас, несмотря на все очевидные доказательства обратного. Так происходило и со мной, когда я думал о матери. Что еще, если не это, могло заставить меня хотя бы обдумать предложение вернуться к жизни с человеком, который так сильно меня ненавидит, совершенно открыто проявляет желание причинить мне боль и использовать до конца моих дней? Мне хотелось верить, что моя мамочка меня любит, даже если она была этой ужасной женщиной. Мне хотелось, чтобы она была со мной такой же, как с Элли и с Ларри и Барри. Я старался убедить себя, что она, наконец, говорит правду и что теперь, когда я стал старше и могу лучше о себе позаботиться, все изменится, что я буду принят как член семьи, а не как маленький грязный ублюдок для развлечения, который должен залезать под стол и есть объедки, словно пес.

Наверно, главной причиной моего возвращения стало то, что я стал гораздо уверенней в себе после месяцев, проведенных вне дома, и полученного за это время опыта. И я чувствовал себя в относительной безопасности, потому что знал, что, если что-то пойдет не так, я могу, по крайней мере, уйти и вернуться в детский дом. Я был уверен, что теперь обладаю большей властью над собственной жизнью, ведь мне уже было почти пятнадцать (близилось совершеннолетие), и никто не сможет сотворить со мной то, что осталось в прошлом. Еще я хотел снова увидеть своего младшего брата Томаса, которого я всегда любил и который прошел через многое из того, через что прошел я, хотя мы никогда не говорили об этом начистоту.

К этому времени городской совет переселил маму в дом поменьше и посовременней. Он тоже был полуотдельным[5]5
  Полуотдельный дом – одноквартирный дом, имеющий общую стену с соседним домом. – Примеч. пер.


[Закрыть], но имел всего два этажа и находился в другом районе города. Очень милый дом, с расположенным за ним большим садом. У мамы в ногах начали проявляться признаки артрита, так что лестницы и уборка в старом доме стали для нее настоящей мукой. Сложно было вообразить, чтобы такая ужасающая природная сила могла постареть и стать уязвимой. Я заметил, что мать стала больше походить на пожилую женщину: дома она носила старомодную одежду, шлепанцы и мешковатые черные брюки каждый день, с утра до вечера. Когда мать выбиралась в паб, то по-прежнему одевала яркие платья в цветочек, но за последние годы она набрала вес, и на женщине таких форм они выглядели несколько пугающе. Она все еще пыталась прихорашиваться перед выходом на люди, и ее волосы и макияж были безупречны, но она больше не выглядела молодой.

Но после ухода Амани это не останавливало мужчин, желающих подцепить ее в пабе. Однако осмелюсь предположить, что обычно они уже пропустили несколько стаканчиков, прежде чем отваживались поехать с ней домой. Как правило, она отводила их прямо к себе в спальню, и мы часто слышали, как они развлекаются. Мы все старались держаться от них подальше, но иногда по утрам нам попадались украдкой покидающие дом мужчины, и некоторые их них выглядели просто отталкивающе. Думаю, накануне мать напивалась так, что была уже не в состоянии судить о привлекательности. Впрочем, Амани тоже был далеко не красавцем, так что, возможно, внешний вид не играл для нее никакой роли.

Когда я согласился вернуться домой, мама сказала, что я могу жить в комнате Элли и Томаса, отделяя меня от Ларри и Барри согласно своему обещанию. Неплохое начало, подумал я. Оказалось, что Амани и вправду ушел, а за ним и след простыл дяди Дугласа и других его больных дружков. Насколько мне известно, Амани вернулся к моей тете Мелиссе, порвав все отношения с мамой. По мнению других, мать хотела от него более серьезных отношений, когда узнала, что беременна, но он решил, что она пытается обмануть и привязать его к себе, и сбежал. Не думаю, что Амани когда-нибудь объявился, хотя бы ради того, чтобы взглянуть на своего ребенка. Я никогда больше его не видел.

Мама действительно изо всех сил старалась побороть плохую сторону своей личности и часто извинялась перед нами за те ошибки, которые совершала в прошлом в моменты, когда ее переполняла жалость к себе, особенно после того, как она выпивала немного лишнего. Я пытался сдержать воспоминания, лежавшие на мне тяжким грузом, и хотел начать все сначала, не вспоминая о прошлом, но иногда это давалось очень нелегко. Мне помогало то, что мы живем в новом доме, потому что мне не приходилось бывать в тех же комнатах, где меня держали пленником и мучили. Благодаря новому дому я успешно избегал пробуждения самых мрачных мыслей и воспоминаний.

Сначала я поверил, что мама говорит обо всем всерьез и искренне сожалеет обо всех своих проступках, но потом меня осенило, что настоящая причина ее желания вернуть меня домой – получить для семьи еще одного кормильца. В те годы, когда я работал «порнозвездой», деньги на выпивку ей давал Амани, приносивший деньги от дяди Дугласа и остальных, а теперь она осталась без гроша. Ей нужно было заставить работать как можно больше своих детей и убедить их отдавать заработанные деньги, чтобы ей, как раньше, хватало на выпивку и остальное.

Первая неделя дома прошла весьма неплохо: мама старалась внушить мне чувство безопасности. На второй неделе она начала говорить о том, что хочет, чтобы я, Томас и Элли начали зарабатывать себе на жизнь. Я тотчас же насторожился, в страхе перед тем, что она могла придумать для нас в качестве работы, и готовился сбежать, как только в дверях покажется кто-нибудь вроде Дугласа.

Ларри и Барри были слишком ленивы, чтобы чем-нибудь заниматься, и вряд ли мать думала, что сможет заставить их теперь, когда им уже перевалило за двадцать. Так что она продолжала давить на нас, предлагая варианты того, чем мы можем заняться. Я был просто поражен, как нормально, честно и здраво звучали эти предложения вначале.

Мама начала с того, что посылала нас мыть машины, по фунту каждую, просто обходя дома по соседству и предлагая наши услуги. Мы начали с огромным энтузиазмом и довольно быстро успевали помыть двадцать – тридцать машин в день, взволнованные и довольные суммой денег, которой нам удавалось набить наши карманы к концу тяжелого рабочего дня. Когда мы возвращались домой, мать, конечно, забирала у нас все деньги и отправлялась с ними в паб. Мы действительно усердно работали, и мне стало обидно так быстро терять заработанные деньги, особенно когда она тратила их не для того, чтобы купить что-то для семьи.

– Почему я отдаю тебе все, что зарабатываю? – спросил я как-то раз, окончательно введенный в заблуждение ложным чувством безопасности и обманчивой переменой в ее характере. – Я не против отдавать тебе часть, но ты должна позволять нам оставлять хоть что-то из заработанных денег.

Как только эти слова сорвались с моего языка, я осознал свою ошибку, получив сильный удар кулаком по лицу, отбросивший меня на другой конец комнаты. В этот момент все мои неприятные воспоминания моментально вырвались наружу, пока я пытался взять себя в руки и оправиться от удара. Они угрожали овладеть мной, и на секунду я было решил схватить первое попавшееся под руку оружие или что-то, что можно использовать в этом качестве, и отомстить. Но что-то остановило меня. Не знаю, испугался ли я, что разозлю ее еще больше, или просто смог оценить ситуацию и осознать, что только ухудшу собственное положение. Вместо того, чтобы ударить ее в ответ, я просто развернулся и ушел. Я вернулся в детский дом и сказал, что мать снова на меня напала. Социальные работники видели, как у меня постепенно опухает лицо и появляется синяк, от чего мой глаз практически закрылся. Но когда они пришли к матери, она придумала длинную историю о том, как я сорвался с цепи и начал крушить все вокруг, так что ей пришлось меня усмирить. К моему ужасу, они снова ей поверили.

Я признаю, что мое поведение за месяцы, проведенные в детских домах, никак не способствовало улучшению моей репутации, так что, наверное, работникам социальной опеки было проще поверить, что я принялся за старое. Насколько они себе представляли, мама старалась изо всех сил наставить меня на путь истинный, но встречала только неблагодарность и жестокость. Но я все равно остался в детском доме, потому что отказался вернуться и был уже достаточно большим, – меня нелегко было заставить делать что-то, чего я не хочу.

Месяц спустя мама пришла снова, пытаясь убедить меня вернуться домой ради очередной попытки примирения. Весь год моего пятнадцатилетия я продолжал мотаться между семьей и детским домом, каждый раз надеясь, что что-то изменится, и каждый раз разочаровываясь. Перепады маминого настроения стали даже более непредсказуемыми, чем раньше. Если в моем детстве она всегда была злой и агрессивной по отношению ко мне, теперь бывали моменты, когда она была сама доброта и легкость. Но никогда нельзя было предугадать, когда такое просветление закончится и она снова начнет кричать, драться и таскать меня или Томаса за волосы. Несмотря на свой артрит, мать все еще представляла собой грозную силу, особенно в гневе, и что-то останавливало меня, когда я хотел со всей силы дать ей сдачи. Несмотря на все свои угрозы, высказанные за несколько последних лет, я всегда сдерживался от избиения собственной матери, и это означало, что она все еще имела надо мной власть, пока я находился в ее доме.

Как только у нее портилось настроение, сразу появлялись Ларри и Барри, чтобы встать на ее сторону в любых устраиваемых ей побоях. Они всегда так поступали, словно два злобных прихвостня, не желающие пропускать ни единого доступного кровопролития. Но я продолжал надеяться, что мать, наконец, прекратит ко мне придираться и начнет относиться так же, как к ним. Я давал ей еще один шанс, и еще, и еще, несмотря на то, что она никогда не оправдывала моих надежд. Ларри и Барри к этому времени уже стали двумя очень крепкими мужчинами, хотя она пыталась управлять ими, как раньше, периодически крепко хватала за уши, чтобы напомнить, кто в доме хозяин.

По крайней мере, я мог свободно приходить и уходить из дома, когда захочу, и заводить друзей где угодно. Однажды я познакомился со стариной МакДэрмоттом, который владел маленькой автомастерской, похожей на ту, в которой когда-то работал отец. Она была расположена совсем недалеко – ниже по улице. Должно быть, он пожалел меня, или я ему просто понравился, потому что он проводил много времени за разговорами со мной и иногда позволял помочь с кое-какой работой. Он даже периодически давал мне пару фунтов или угощал обедом в «Макдоналдсе». Скоро я стал абсолютно ему доверять и уже принимал приглашения поесть у него дома, а это всегда означало уют и хорошую компанию. МакДэрмотт общался со мной на равных, словно мы были одного возраста. На самом деле, он, наверно, старался занять меня чем-нибудь и держать подальше от неприятностей, но если так, то это тоже было очень мило с его стороны. Он с радостью позволял мне рассказывать об отце, потому что я хотел говорить о нем все время, без остановки, так же как в детстве одержимо рисовал его образ, охваченный огнем. Было не так уж много людей, с которыми я мог поговорить об отце, потому что дома я никогда не осмеливался даже упоминать его имя, боясь последствий.

Как-то раз мы с МакДэрмоттом заскочили к его приятелю на обратном пути с обеда, и я захотел в туалет, куда и направился. Пока я там был, я заметил великолепное золотое кольцо, лежащее на краю раковины, и положил его себе в карман. Это был идиотский поступок, скорее привычка, потому что мать всегда подстрекала нас таскать все, что плохо лежит. Я бы никогда ничего не украл у МакДэрмотта, потому что он был моим другом, но в случае незнакомца мне показалось, что я «играю по правилам». В нашем доме следовали плану все превращать в деньги, пару дней спустя я пошел к ювелиру в городе и попросил купить у меня кольцо. Ювелир внимательно его осмотрел.

– Оно краденое, – сказал он, не отдав кольцо обратно. – Я не куплю его.

– Вовсе нет, – соврал я. – Это кольцо моего отца, и он оставил его мне.

– Это не твоего отца. – Очевидно, он был в этом совершенно уверен и не обращал внимания на мои объяснения. – Оно украдено.

Он не отдал мне его обратно, и я понял, что МакДэрмотт, должно быть, обошел местные магазины и пред упредил их, чтобы они внимательно следили за кольцами, предполагая, что я рано или поздно приду. Посмотрев наверх, я увидел, что магазин оборудован камерами видеонаблюдения, так что мне никак не удастся отрицать, что именно я принес кольцо. МакДэрмотт был уверен, что я украл собственность его приятеля. Мне стало ужасно стыдно, я был страшно зол на себя.

Естественно, на следующий день МакДэрмотт по явился на крыльце нашего дома, чтобы сказать мне, как он разочарован. Он сказал, что они не станут вызывать полицию, но чтобы я больше не приходил в мастерскую. Я был разочарован в себе не меньше, чем он. МакДэрмотт был первым взрослым, который был моим другом не потому, что ему платили социальные службы, первым, кто достойно со мной обращался, не желая ничего взамен, и я все испортил тем, что так его подвел. Как обычно, мать избила меня за то, что я имел глупость попасться, но я чувствовал, что в этот раз заслуживаю наказания, ведь я был таким вероломным с МакДэрмоттом и таким беспечным с его дружбой. Который раз я доказал, что мать была права и я – подлец. Я все еще чувствую угрызения совести за кражу того кольца, даже сейчас.

Трудно избавиться от дурного влияния, продолжавшегося многие годы. Мать всегда поощряла кражи и по мере нашего взросления втягивала нас в разные спланированные аферы. Например, когда мне было четырнадцать, она решила, что вся семья должна регулярно посещать церковь. Она завела дружбу с местным священником, которого встретила в пабе. Мать сказала нам с Томасом, что мы должны помочь ему присмотреть за детьми в воскресной школе и собирать пожертвования во время служб.

– Если сможете, – сказала она, – возьмите что-нибудь из пожертвований и положите себе в карман. Постарайтесь принести как можно больше денег.

Ее просьба не показалась нам необычной, все это было для нас в порядке вещей. Но, тем не менее, мы все равно боялись попасться, зная, что получим от нее серьезное наказание. Первые пару недель мы слишком боялись что-то предпринимать, но мать не отставала от нас, пока мы не сдались. Мы набивали карманы горстками денег, когда священник отворачивался, пораженные тем, как легко нам это сходило с рук. Постоянные прихожане обычно клали конверты со своими именами и суммами пожертвований на них, так что мы знали, где сорвать большой куш. Некоторые из них жертвовали до сорока фунтов за раз. Открывая их дома, мы словно каждую неделю отмечали Рождество. Чтобы дать нам стимул, мать в конце концов согласилась отдавать нам небольшую часть денег, а не забирать себе все, и, к своему стыду, мы согласились. Чем больше нам сходило с рук, тем жаднее мы становились, и с каждой неделей клали себе в карман все больше денег.

Примерно через год священник заметил, что его выручка заметно уменьшилась, и понял, что никто, кроме нас, не мог быть причиной его убытков. Однажды воскресную службу проводил другой священник, но мы с Томасом не обратили на это особого внимания, пока наш священник не появился у нас за спиной. Он хлопнул нас обоих по плечу после сбора пожертвований и попросил отойти в сторонку. Приглашенный священник продолжал читать проповедь. Оказалось, что за нами незаметно следили и, должно быть, видели каждое наше действие. Томас в ту неделю струсил, так что мне пришлось стянуть деньги и за него, и я даже не удосужился спрятать их под одежду. Я стал таким самонадеянным и наглым, что просто совал добычу в карманы.

– Мы знаем, что у нас пропадают деньги, – сказал священник, как только мы отошли. И словно он был точно уверен в происходящем, его голос был спокойным, но строгим.

– О чем ты говоришь, придурок? – спросил я, пока Томас в панике переминался с ноги на ногу и что-то мямлил, заикаясь.

– Я хочу, чтобы вы вывернули карманы, – спокойно продолжил священник, предпочитая игнорировать мою враждебность.

– Вы не имеет права нас обыскивать, – высокомерно заявил я.

– В таком случае, – спокойно ответил он, – я звоню в полицию.

– Вы видели, как мы что-то крадем? – Я продолжал спорить.

– Нет, но мы знаем, что пропали пожертвования нескольких наших прихожан.

– Может быть, это кто-то из церковнослужителей украл их, – предположил я.

– Нет, Джо, это не так.

Я старался спорить как можно дольше, отчаянно надеясь что-нибудь придумать, прежде чем придется вывернуть карманы и быть разоблаченным.

– Выворачивай карманы, – приказал я Томасу голосом, полным праведного гнева от таких ложных обвинений. – Просто чтобы показать ему, что у тебя ничего нет.

За считанные секунды, пока священник отвлекся на движения Томаса, я переложил краденое из карманов в трусы, почти кастрировав себя острыми краями купюр. Когда он увидел, что у Томаса ничего нет, он повернулся ко мне.

– В моих карманах пусто, – сказал я, с готовностью выворачивая их наизнанку и молясь, чтобы что-нибудь из пожертвований не провалилось через штанину на пол, пока я стою перед священником.

– Что ж, вполне справедливо, мальчики, – сказал он, кивком позволяя нам уйти.

Было заметно, что он знал, как обстоят дела на самом деле, но решил пока что не преследовать нас. Я выходил из церкви так осторожно, что со стороны могло показаться, что я наложил в штаны. Вернувшись домой, я сказал матери, что мы должны завязывать с нашими махинациями, потому что священник нас почти поймал, и ей это не понравилось.

Тем же вечером он пришел к нам домой и сказал маме, что больше не хочет видеть в церкви нас с Томасом.

– Почему? – спросила она, и ее глаза наивно расширились, как будто она впервые услышала о существовании какой-то проблемы. – Что они натворили?

– Они крали деньги из пожертвований, – мягко сказал он, беспокоясь о том, чтобы не слишком шокировать несчастную, милую женщину такими постыдными новостями о ее детях.

Она снова устроила прекрасный спектакль, сказав, что не может поверить услышанному, и привела нас за уши к священнику. Мы же все равно скулили о собственной невиновности и обвиняли во всем церковнослужителей. Священник выглядел довольным, будто справедливость восторжествовала.

– Спасибо, что занялись ими, – сказал он. – Разумеется, вас всегда рады видеть в нашей церкви, но не их.

Но после этого матери стало совершенно наплевать на церковь, а мы с Томасом получили очередную взбучку за то, что стали слишком жадными и брали слишком много.

– Но это же ты их тратила! – запротестовал я, и моя смелость росла с каждым спором. Но она не желала ничего слышать, особенно от меня, – она просто хотела выпустить свой гнев из-за того, что потеряла такой хороший источник до хода.

На следующий день я снова отправился в детский дом, чтобы обработать последние полученные синяки и кровоподтеки, но потом снова появилась мать, извиняясь и обещая начать все сначала, если я вернусь домой. И снова я позволил ей убедить себя и вернулся.

Тем временем, она перешла от набегов на церковь к мелким воровским вылазкам по магазинам, давая нам очень точные инструкции о том, что она хотела получить. Больше всего она любила одежду и точно говорила, какой ей нужен размер. Мы с Томасом стали очень опытными воришками, складывающими в свои рюкзаки вещи, которые она позднее могла продать в пабе. Это могло быть чем угодно: от кухонной утвари до игрушек – все, что захочет мать. Она вскоре осознала, что может, загоняя добытые нашим воровством вещи, получать бóльший доход, чем заставляя нас мыть машины, так что стала еще амбициозней в своих запросах. Как-то раз мы втроем – я, Томас и мать – проходили мимо магазина с велосипедами, и она сказала, кивнув в сторону тех, что были выставлены снаружи:

– Я хочу эти. Все четыре.

Я не знал, как мы вдвоем сможем забрать четыре велосипеда, так что нам пришлось привлечь пару знакомых и убедить их, что это будет шутки ради. Мы собрали все свое мужество, пока находились вне поле зрения, и потом помчались со всех ног, сняли велосипеды со стоек и с громким смехом укатили на них под гневные крики хозяина магазина. Мне никогда не нравилось красть, но все же это было лучше, чем терпеть побои, и я всегда испытывал приятный всплеск адреналина. Помимо желания избежать наказания от мамы за неподчинение ее приказам, я хотел сделать что-нибудь, чтобы угодить ей, за воевать ее любовь, постараться доказать, что ей не нужно вечно ненавидеть меня только из-за того, что я был папиным любимым сыном. Я ведь был и ее сыном тоже, и был готов выполнить любое желание матери (в разумных пределах), чтобы почувствовать ее любовь.

Меня всего однажды поймали на воровстве в магазине, в «Вулвортсе»[6]6
  Сеть фирменных универсальных магазинов компании «Вулворт» (Woolworth Co.), в которых по относительно низким ценам продавались товары широкого потребления. В обиходе их часто называли «Вулиз». – Примеч. пер.


[Закрыть]. Я был с Томасом, но ему удалось смыться до того, как меня схватили. Я пришел в ужас, когда сотрудник службы безопасности магазина[7]7
  Сотрудник, находящийся в торговом зале под видом покупателя и пресекающий попытки воровства. – Примеч. пер.


[Закрыть], поймавший меня, сказал, что собирается позвонить матери. Это была куда более пугающая перспектива, чем иметь дело с полицией. Я тщетно молил о пощаде, и, в конечном счете, управляющий магазином позвонил и в полицию, и матери. И снова я оказался в ловушке. Я сидел и смотрел в пол, не в состоянии сказать что-нибудь в свое оправдание, потому что мать стояла прямо рядом со мной и ловила каждое слово. Полиция спросила управляющего, будет ли он выдвигать обвинения.

– Нет, – ответил он. – Я рад оставить все как есть, потому что вижу, что у него достаточно строгая мать.

– Ох, поверьте мне, – сказала мама, – я уж с ним разберусь, когда мы вернемся домой. Он никогда не совершит ничего подобного снова.

Управляющий магазином выглядел удовлетворенным, наблюдая, как меня буквально за ухо тащат из его кабинета. Как только мы оказались дома, мать избила меня за то, что я оказался таким бесполезным. Потом я направился в детский дом в поисках убежища, сказав работникам, что я не хочу больше оставаться дома. Иногда мне казалось, что я попал в замкнутый круг, который невозможно разорвать – детский дом, обратно к маме, детский дом. Во всяком случае, у меня был выбор, и это придавало мне сил.