Текст книги "Клык и коготь"

Джо Уолтон
Клык и коготь

Посвящение, благодарности и замечания

Я посвящаю эту книгу моей тетке, Мэри Лэйс, за то, что она прошла для меня по дороге, ведущей к фантазии, по этой и многим другим дорогам вместе со мной, настолько же реальным, насколько и фигуральным.

Во многом этот роман обязан книге Энтони Троллопа «Фрамлейский приход».

Я выросла на викторианских романах. Потом такие люди, как Джоан Эйкен, Джон Фаулз и Маргарет Фостер, добились чудесных результатов, написав викторианские романы на современный лад, вкладывая в них то, что оставалось за пределами классических текстов той эпохи. В результате получилось нечто очень интересное, но не викторианский роман. Следует признать, что некоторое количество ключевых аксиом викторианского романа неверны. Люди в жизни не такие. Особенно женщины не такие. Эта книга была написана как ответ на вопрос, каким был бы мир, если бы они все же были такими, если бы аксиомы сентиментального викторианского романа были бы неизбежны, как законы биологии.

Я бы хотела поблагодарить Патрика Нильсена Хейдена за то, что он принял роман, довольно отличный от того, что ожидал получить; Дэйвида Гольдфарба, Мэри Лэйс и Эммета О’Брайена – за то, что читали его по мере написания и делали полезные комментарии; Сашу Уолтона – за то, что нарисовал мне очень полезную картинку, делал бесконечные предположения, некоторые – очень дельные, и был терпелив (опять) во время написания романа; а также Элеонор Дж. Эванс, Джанет Кегг, Катрин Лето, Сару Монетт, Сьюзан Рамирез и Вики Розенцвейг за чтение первых вариантов этой книги.

Я бы также хотела поблагодарить библиотеки Уэстмаунт и Этуотер за их отличную коллекцию Троллопа и за список рассылки Trollope-1, а особенно Эллен Муди за обсуждения, породившие немало мыслей. Благодарности также полагаются Элизе Маттизен за мое прекрасное ожерелье «Исполненные разума драконы», а также моему партнеру Эммету О’Брайену за любовь и восхищение во время работы. Без всего этого роман не был бы написан.

 
Жизнь, смерть, начало и конец.
И Духа нет, но есть дыханье.
Погибнет всякое созданье.
Вот всё. – А человек, венец
 
 
Творения, кто путь к вершине
Себе наметил, кто ветрам
Читал псалмы и хрупкий храм
Построил для своей святыни,
 
 
И верил, что Любовь от Бога,
Она – закон его, хотя
Природы алый клык и коготь
С сим кредо спорят не шутя,
 
 
Кто жаждал истину найти,
Любил и с тысячей страстей
Сразился, – станет горсть костей,
 
 
И только? Прах в твоей горсти?
Так кто ж он – недоразуменье?
Фантом? Чудовище, каких
Не знают толщи недр земных,
Ошибка жалкая творенья?[1]1
   Перевод Татьяны Стамовой.


[Закрыть]
 

Альфред, лорд Теннисон из «In Memoriam A. H. H.», 1850

Я полагаю, моя мать хотела бы женить меня на какой-нибудь драконице. Так бы, право, и сделал это, чтобы ей самой житья в доме не было от этого созданья. Вот поделом бы ей было!

Энтони Троллоп, Фрамлейский приход, 1859

I. Смерть Бона Агорнина

1. Признание

На смертном одре Бон Агорнин корчился и бил крыльями так, будто собирался улететь к новой жизни в старом теле. Доктора покачали головами и ушли. Даже его дочери перестали говорить, что он скоро поправится. Он преклонил голову на золото, рассыпанное на полу большой, продуваемой сквозняками нижней пещеры, стараясь не двигаться и дышать ровно. У него оставалось совсем немного времени, чтобы еще как-то повлиять на то, что произойдет после его смерти. Возможно, остался час, но может быть, и меньше. Он был бы уже рад покинуть страдающую плоть, но хотел уменьшить бремя сожалений о содеянном.

Он застонал, повернулся на подстилке из золота и постарался настроиться на хорошие мысли о делах минувших дней своих. Церковь учит, что не крылья и не огненное дыхание обещают удачное перерождение, а скорее невинность и спокойствие духа. Он стремился к этому благоприятному душевному покою, но достичь его было непросто.

– Что не так, Отец? – спросил, приблизившись, его сын Пенн. Увидев, что Бон затих, он осторожно прикоснулся когтем к его плечу.

Пенн Агорнин (или, правильнее, Преподобный Пенн Агорнин, поскольку молодой Пенн уже принял сан) полагал, что знает, что именно тревожит отца. Он служил не при одном смертном одре по долгу своего призвания, и был рад оказаться здесь, чтобы облегчить уход собственного родителя и избавить того от присутствия постороннего дракона в такой момент. Местный священник, Преподобный Фрелт, никоим образом не был отцовским другом. Годами между ними тлела тихая вражда такого свойства, какое Пенн находил неподобающим для священника.

– Успокойтесь, отец, – сказал он. – Вы прожили хорошую жизнь. В самом деле, трудно представить того, у кого было бы меньше поводов для печали на смертном одре. – Пенн души не чаял в своем отце. – Получив в наследство немногим более чем благородное имя, вы стали семидесяти футов в длину, обрели крылья и огненное дыхание, великолепный достаток и уважение всей округи. Пятеро ваших детей дожили до сих дней. Я теперь с Церковью, а значит – в безопасности.

Он поднял крыло, перевязанное красным шнуром, который для верующих символизировал посвящение дракона богам и драконьему роду, а для всех остальных был просто знаком неприкосновенности дракона.

– Беренда удачно вышла замуж и родила детей, ее муж – могущественный Сиятельный Лорд. Эйван прокладывает себе путь в столице, в Ириете. Он выбрал, возможно, самый каверзный путь, но у него влиятельные друзья, и он уже преуспел, как и вы. Что же касается двух других, Эйнар и Селендры, хотя они молоды и уязвимы, не волнуйтесь за них. Беренда возьмет Эйнар к себе до тех пор, пока не найдется хороший муж, который защитит ее, а я сделаю то же для Селендры.

Бон осторожно вдохнул, а затем выдохнул небольшой клуб огня и дыма. Пенн ловко отскочил в сторону.

– Вы все должны придерживаться моих наставлений, – сказал Бон. – Младшие еще не обзавелись своим хозяйством, поэтому должны получить мое золото, сколько уж его есть. Вы с Берендой уже начали копить сокровища, поэтому возьмите только символическую долю наследства, а остальные трое пусть поделят поровну то немногое, что останется от меня. Много я не скопил, но этого будет достаточно, чтобы помочь им.

– Мы уже решили это, Отец, – сказал Пенн. – И конечно, они получат больше нашего, когда мы будем вас есть. Беренда и я устроены, а брат и другие сестры все еще нуждаются.

– Вы всегда были образцом в том, что касается отношений между братьями и сестрами, – сказал Бон и выдохнул еще дыма. – Я хочу исповедаться, Пенн, прежде, чем умру. Примешь ли ты мою исповедь?

Пенн отпрянул, плотно обхватив себя крыльями.

– Отец, ты знаешь учение Церкви. Три тысячи лет, шесть драконьих жизней, миновало с тех пор, как исповедь перестала быть таинством Церкви. Она смердит Временем Порабощения и язычеством Яргов.

Бон закатил огромные золотые глаза. Иногда его собственный сын, так пекущийся о благопристойности, казался ему чужаком. Пенн никогда бы не вынес то, что выпало на долю отца, просто не выжил бы.

– Может, тебя и учили шесть драконьих жизней подряд, но в годы моей юности еще были жрецы, которые давали отпущение тем, кто нуждался в нем. Это уже при моей и твоей жизни прощение грехов само стало грехом. Неправильно было позволять платить за отпущение грехов, а облегчать тяготы тех, кто грешил, это правильно. Ритуал отпущения все еще есть в нашем молитвеннике. Я знаю, Фрелт отказал бы мне в этом, просто по злобе своей, но я подумал, может, у тебя хватит духу сделать это.

– И все же это грех, Отец, так же строго порицаемый Церковью, как и полеты жрецов. – Пенн снова выгнул спутанные крылья. – Это не религиозный догмат, правда. Это практика, которая сложилась по прошествии долгого времени. Исповедь считается теперь мерзостью. Я никак не могу дать тебе отпущение грехов. Если кто-то узнает об этом, я потеряю место. Кроме того, моя совесть не позволит мне сделать это.

Бон снова пошевелился и почувствовал, как чешуя осыпается с его тела на золото подстилки. Оставалось совсем немного, и ему было страшно.

– Я не прошу тебя об отпущении грехов, раз ты не можешь его дать. Я просто думаю, что мне будет легче умирать, если я не унесу с собой этот секрет. – Даже ему самому казалось, что голос его звучит слабо.

– Ты можешь рассказать мне все, что хочешь, дорогой Отец, – сказал Пенн, придвигаясь ближе. – Но ты не можешь называть это исповедью или говорить, что ты делаешь это, потому что я – священник. Если об этом станет известно, мое служение подвергнется опасности.

Бон взглянул на красные шнуры на крыльях сына, вспоминая, сколько он заплатил, чтобы того приняли в Церковь, и как чудесно изменилась его судьба с тех пор.

– Разве не прекрасно, что твоему другу детства Шеру удалось достичь таких высот? – сказал он. После этого он почувствовал, как в легких разливается боль, и захотел кашлянуть, но не решился. Пенн вдохнул, чтобы ответить, но передумал, потихоньку выдыхая из ноздрей и молча наблюдая, как корчится его отец. Маленький Шер, когда-то его одноклассник, стал Благородным Шером Бенанди, повелителем собственного удела, а Пенн был его приходским священником с собственным домом, женой и детьми.

– У драконов принято есть друг друга, – сказал наконец Бон.

– В наше время… – начал Пенн.

– Ты знаешь, что я единственный, кто выжил в моей семье, единственный среди сестер и братьев, кому удалось вырастить крылья, – продолжал Бон, прерывая сына. – Ты думал, что это Высокородный Телсти съел остальных или его жена – Высокородна Телсти? Да, кое-кого съели они, камнем падая с неба, чтобы пожрать слабаков, но меня они всегда оставляли в живых, потому что я был самый старший и самый крепкий. Они строго придерживались учения Церкви о том, что, поедая слабых, они улучшают драконью природу, а ко мне были даже добры. Но я не простил их за то, что они съели моего отца, моих сестер и братьев. Хотя и притворялся их другом и другом их детей, потому что моя мать была недостаточно сильна, чтобы защитить меня и не дать им съесть всех, если им так вздумается. Они забрали золото моего отца, и у нас не было ничего, кроме нашего имени. Когда нас осталось только трое, мои крылья начали расти, и, хотя я дорос тогда только до семи футов, я был готов покинуть дом в поисках удачи, пусть последствия могли быть гибельными. Мне нужны были размер и сила, которых не обретешь, питаясь говядиной. И я съел оставшихся у меня брата и сестру.

Пенн, оцепенев, лежал рядом с умирающим отцом, потрясенный тем, что сказал старый дракон, больше, чем он мог вообразить.

– Сохраню ли я целостность после смерти? – спросил Бон. – Падет ли мой дух, как пепел от пламени, как учит нас Церковь? Или я возрожусь бараном, чтобы стать жертвой чьего-то голода, или хуже того, червем ползучим, или паскудным бескрылым Яргом? – Он поймал взгляд сына, и Пенн, как громом пораженный, не мог отвести глаз. – С тех пор, как ты и сказал, я жил праведной жизнью. Я не раз горько пожалел о том, что сделал, но я был юн и голоден, и никто не помог мне, когда пришла пора улетать из гнезда.

Чешуя облетала с Бона с размеренным постукиванием. Выдыхал он больше дыма, чем воздуха. Глаза начали тускнеть. Пенн был священником и свидетельствовал множество смертей. Он знал, что остались считаные минуты. Он расправил крылья и приступил к последней молитве.

– Теперь улетай с Вельдом, свободно переродись под присмотром Камрана… – Но в горло ему попал дым, и продолжить он не смог. Однажды он со смешанным чувством восхищения и ужаса прочитал старый ритуал отпущения грехов; отец был прав – тот все еще печатался в молитвеннике. Его отец нуждался в отпущении грехов, чтобы продолжить свой путь с чистой совестью. Пенн был обычным молодым драконом и священником, но он любил своего отца.

– Это просто обычай, никакой теологии в этом нет, – пробормотал он. Он поднял свои когти перед глазами отца так, чтобы тот мог их видеть.

– Я услышал твою… – заколебался он на мгновение, слово это казалось таким ужасным. Можно ли назвать это как-то еще? Нет, никакое другое слово не даст отцу утешение и отпущение, в которых он нуждался, – твою исповедь, Досточтимый Бон Агорнин, и я отпускаю твои грехи и прощаю тебя во имя Камрана, во имя Джурале, во имя Вельда.

Глубоко в угасающих глазах отца он увидел улыбку, которую сменил покой, а затем, как обычно, глубочайшее изумление. Пенн столько раз видел это, но так и не смог привыкнуть. Он часто гадал, что же такое ожидает за воротами смерти, что, как бы ни готовился к ней дракон, это последнее видение всегда его изумляет. Он выждал предписанное время, повторив последнюю молитву трижды на тот случай, если глаза опять начнут вращаться. Как и всегда, чуда не случилось, смерть оказалась смертью. Он бережно протянул коготь, извлек и съел оба глаза, как положено было священнику. Только после этого он воззвал к своим братьям и сестрам ритуальным кличем:

– Добрый дракон Бон Агорнин начал путешествие к свету, собирайте семью для поминального пира.

Он не чувствовал ни печали, ни стыда оттого, что пошел против учения Церкви и отпустил грехи своему отцу, или ужаса оттого, что отец сделал. Он не чувствовал совсем ничего и знал, что это пройдет, когда уменьшится потрясение от случившегося, но еще долгое время он будет испытывать тихую печаль.

2. Парлор

Вся семья собралась в верхних пещерах сразу после того, как доктора сокрушенно покачали головами и Бон Агорнин уполз в нижнюю пещеру умирать, сопровождаемый только Пенном. Кроме четырех здравствовавших детей Бона здесь присутствовали также Сиятельный Даверак, муж Беренды, три драгонета – плоды их первой кладки, случившейся уже четыре года назад, и местный священник Преподобный Фрелт. Им прислуживали четверо слуг Беренды с крепко перевязанными сзади крыльями. Тут же была и старая служанка семьи Эймер, чьи крылья тоже на всякий случай были связаны, но так как ей доверяли, а традиции в семье соблюдались нестрого, связаны они были лишь чуть-чуть прочнее, чем у священника. Никто из присутствующих не достигал полной длины старого Бона. Ближе всех дорос Сиятельный Даверак, со своими сорока футами от макушки до кончика хвоста, но все равно одиннадцать взрослых драконов и три драгонета могли поместиться разве что в бальной зале.

Таким образом, после первых приветствий, ламентаций и восклицаний по поводу того, кто больше проехал, чтобы прибыть сюда, они разделились на две группы. В первой состояли Беренда со свитой в компании Преподобного Фрелта. Все они расположились в элегантном парлоре справа от входа, остальные же проследовали в большую столовую.

Им ничего больше не оставалось, кроме как ждать и судачить. Точно так же они могли бы остаться в своих домах и ждать провозглашения, чтобы тут же подняться ввысь, а затем, кружась по спирали вниз, камнем упасть на труп. Кое-кто говорит, что когда-то драконы так и поступали, но теперь они уже не так просты и устраивают для себя пещеры с подвалами, чтобы было куда уползти и упокоиться в мире. Поэтому тело покойного теперь делят только те, кого он сам выберет. И все же некоторым с трудом верится, что современные этические представления обязывают ждать так бесконечно долго, как пришлось ждать семье Бона Агорнина.

Парлорная была вырезана в том же темном природном камне, что и все поместье. Она не была разукрашена более светлой галечкой по столичной моде, поскольку обитатели поместья никогда не слышали о таком обычае и почитали за лучшее позволить камню говорить самому за себя. Там и сям в стенах были вырезаны стильные ландшафты, как бы увиденные с высоты полета. Их Бон Агорнин одобрил, потому что они не стоили ему ни копейки. Резьбу по камню выполнили молодые обитательницы поместья, более всего драконица Эйнар, которая считала себя одаренной в этом отношении. Сиятельный Даверак, обладатель собственного пышно изукрашенного сельского дома и еще одного в столице, что использовался два месяца в году, когда там собиралось модное общество, возможно, придерживался другого мнения, поскольку, бросив на резьбу по камню лишь один взгляд, тут же расположился у двери. Его жена, Сиятельна Беренда Даверак, как теперь предписывалось титуловать ее по рангу мужа в обществе, была не так безразлична к ландшафтам. Она высказала слугам и детям восхищение последними поступлениями и посокрушалась, что, когда она была девицей, на стенах не было ничего и вполовину такого прекрасного, – будто со дня ее свадьбы прошло уже все триста лет, а не всего лишь семь.

Когда восхищение резными панно иссякло до последней капли, она угомонилась в алькове под огромной полкой, на которой были выстроены несколько каменных скульптур, не особо ценных, какие ожидаешь встретить в верхних покоях, но, тем не менее, не лишенных определенного очарования.

Преподобный Фрелт подошел и встал рядом с Берендой, как только она закончила свои беспокойные блуждания по гостиной, в процессе которых могла сбить с ног любого сопровождающего. Он удобно расположился сбоку от нее. Прошло уже некоторое время с тех пор, как Беренда последний раз была в отцовском доме, и она не видела Фрелта с тех пор, как вышла замуж за Даверака.

Его длинные красные шнуры священника волочились за крыльями, зубы были отполированы и довольно коротко подпилены. По контрасту его лощеная бронзовая чешуя горела очень ярко, что выдавало его довольно противоречивые взгляды на собственное положение. С одной стороны, священник должен быть скромным, с другой стороны, он обладает высоким духовным рангом, возможно, наивысшим в местном обществе. Фрелт сам объяснял это себе твердой верой в безгрешность священников, каковое объяснение покрывало как его смиренные зубы, так и щегольскую чешую. Он никогда бы не поднялся в воздух, даже чтобы перелететь через овраг, но не рассматривал себя ниже любого дракона на земле, будь тот сколь угодно благородного происхождения. Он держался с большей уверенностью, чем было принято среди облеченных неприкосновенностью.

– Какие прекрасные драгонеты, – проворковал он, склонившись над детьми. Когда-то давно он возжелал посвататься к Беренде, что стало причиной раздора между ним и ее отцом. Поскольку с ней он об этом никогда не заговаривал, официально она не ведала о сватовстве, и поэтому они могли общаться на людях, оставаясь в рамках приличий. Неофициально она прекрасно знала об этом, как и все прочие девушки, кто слышал, как их отец громогласно поносит святошу, и кому строго-настрого было наказано сидеть дома, чтобы их не умыкнули. Она послушалась наказа, но была скорее польщена, чем оскорблена. Она даже недолго надеялась, что сватовство будет успешным. Теперь, когда она устроена за другим и переменила цвет чешуи на ослепительно красный, как положено драконьей жене и матери, Беренда почитала его безопасным и приятным собеседником. Он, со своей стороны, рассматривал высокое замужество Беренды как доказательство собственного отменного вкуса, и от этого она нравилась ему скорее больше, чем меньше. С тех пор он так и не нашел другой невесты, хотя у такого хорошо устроенного священника с собственным хозяйством недостатка в предложениях не наблюдалось.

– Да, все трое из моей первой кладки, – ответила она, с умилением глядя на драгонетов, играющих у ног няни. Один был черным, второй – золотым, а третий – бледно-зеленым, за что его полагалось бы немедленно сожрать, если бы он не был отпрыском могущественного лорда.

– Как удачно для вас обоих, – сказал Фрелт, склоняясь к Сиятельному Давераку, который позой своей выражал нетерпение и разговор этот полностью игнорировал.

– Моя мать несла не больше двух за раз, – сказала Беренда. – Надеюсь, что в следующей кладке будет тоже три. Чем больше детей, тем лучше, слава Вельду.

– Приятно видеть такое почитание учения Церкви, – заметил Фрелт, склоняя голову на этот раз к ней. – Многие фермеры, кажется, не склонны размножаться вовсе.

– И в Давераке то же самое, – пожаловалась Беренда.

– Что именно? – спросил Сиятельный Даверак, выказывая интерес только теперь, когда упомянули его владения. Он был почти таким же темным, как его черный отпрыск, очень широкоплечим, с глазами такими бледными, что они казались почти розовыми, – далеко не самой приятной наружности дракон. Если бы не связанные крылья, любой бы счел Фрелта более привлекательным, чем Даверак, и Фрелт, зная это, ликовал немного больше, чем следовало бы.

– Недостаток потомства среди фермеров и низших сословий, дорогой, – ласково ответила Беренда.

– Ну, не знаю, полно их, право, полно, – ответил Сиятельный Даверак, – да вот же, у Маджи с фермы на гати только шесть дней как новая кладка. Я собирался слетать и навестить их сегодня, если бы не все это так некстати.

Беренда слегка отпрянула.

– Мой отец умирает, – промолвила она с достоинством.

– О да, дорогая, я знаю, мы должны присутствовать. Я не хотел быть таким категоричным, – сказал Даверак, склоняя крылья в сторону жены, которая приняла такое покаяние чуть заметным склонением собственных крыльев. – Однако у Маджи вылупилось еще четверо на их тощем клочке земли, знаешь ли, и они просто не смогут прокормить с этой земли еще четыре клюва, поэтому я думал принести домой что-нибудь питательное для маленького Ламерака. – Он указал кончиком крыла на зеленого драгонета. – Слегка нездоров, легко заметить, – сказал он Фрелту. – Но это временно, только временно. Ему нужна свежая печень. Скоро он ее получит в любом случае. Так что даже удачно, что мы теперь здесь, как я теперь понимаю.

Фрелт не возразил на это, что его собственная младшая сестра, которую много лет назад сожрали за излишнюю зеленоватость, тоже могла бы поправиться на драконьей печени, если бы только могла ее заполучить.

– Я уверен, что ваш священник следит за этим так же, как и вы, – ответил он.

– Я знаю свой долг, – сказал Даверак, расправляя крылья. – Я бы не позволил моему собственному заморышу вырастить крылья, равно как и слабачку самого захудалого фермера. Однако спешить некуда. Ламерак полностью выправится через неделю-другую.

– Вельд дает нам потомство, а Джурале следит за порядком в мире, – сказал Фрелт, протягивая передние лапы, будто на проповеди.

Сиятельный Даверак отодвинулся, чувствуя, что получил трепку, а Беренда отвернулась, разочарованная Фрелтом и не желая с ним больше говорить. Повисло неловкое молчание, в котором возня играющих драгонетов казалась чересчур громкой.