Текст книги "Узкая дверь"

И тут прямо у меня под ногами послышался некий зловещий звук – словно нечто огромное мчалось по туннелю, приближаясь ко мне. Оказалось, в траве возле моих ступней находится вентиляционное отверстие с решеткой, и оттуда вверх бьет такая сильная струя воздуха, что у меня раздувается подол ночной рубашки. Казалось, еще мгновение – и я взлечу, как китайский фонарик с зажженной свечой внутри. Тем временем золотистый свет за той зловещей зеленой дверью померк, и ко мне по ярко-зеленой траве стала подползать тень какого-то высокого, очень высокого человека. И я услышала голос: Я знаю, где ты. Ты от меня не спрячешься, Бекс.

И хуже всего было то, что этот ужасный голос принадлежал не какому-то чудовищу, но, несомненно, был голосом моего брата Конрада! В общем, когда я очнулась, было уже светло, и дверь кухни оказалась распахнутой настежь, и между пальцами ног у меня застряла трава, а на щеках были высохшие дорожки соленых слез.

Глава третья

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 25 апреля 1989 года

Мне всегда бывает смешно, когда в каком-нибудь фильме герой с громким криком просыпается после ночного кошмара и тут же садится прямо, как штырь, словно кто-то сунул ему за ворот пижамы кубик льда. Мои же кошмары всегда сопровождаются безмолвием; они удушающе тяжелы, как песок, и после них я просыпаюсь во тьме, скованная неким ужасным параличом, так что не в силах даже глаза открыть или пошевелиться, и меня охватывает понимание – нет, уверенность! – что на этот раз конца кошмару не будет, не будет никакого пробуждения, я больше не увижу наш мир и навеки останусь тут, в темноте, с ним, с тем безжалостным, от которого невозможно спастись…

Мой врач говорит, что подобные вещи, называемые сонным параличом, обычно длятся всего несколько секунд. К сожалению, эта информация, полученная уже после всего, абсолютно ничего не меняет. И тот кошмарный случай я помню очень хорошо, хотя все это и было очень давно. Тогда я впервые – и вообще единственный раз в жизни – по-настоящему ходила во сне, но поняла, что это действительно произошло, только благодаря распахнутой кухонной двери и моим босым ногам, перепачканным землей и травой. Я совершенно не помню, как встала, как вышла в сад, как снова вернулась в дом. Да и видения мои – та зеленая дверь и голос Конрада, доносившийся словно из-под земли, – уже расплывались, теряя связность. А все остальное уже исчезло из памяти, словно втянутое в некое сливное отверстие – кошмарную дыру, что притягивала меня и одновременно страшила с раннего детства.

Окончательно проснувшись, я первым делом посмотрела на часы: они показывали четверть шестого, так что я быстренько приняла душ и неслышно проскользнула обратно в спальню. Доминик еще спал, и я голышом улеглась рядом, укрывшись простыней. Он что-то пробормотал, не просыпаясь – он вообще часто разговаривал во сне, – и сонной тяжелой рукой обнял меня за плечи. Я прижалась к нему всем телом, вдыхая его ночной, терпкий запах. Я даже не надеялась, что сумею заснуть, но, видимо, вырубилась довольно быстро и проснулась только в семь часов под звон будильника на прикроватном столике. Чувствовала я себя, как это ни удивительно, хорошо отдохнувшей. Сквозь жалюзи просвечивало яркое солнце, и мне вдруг стало весело. Я поцеловала Доминика в губы – он был все еще очень сонный – и пошла в гардеробную. Постояв у вешалки с той одеждой, которую я обычно носила на работу, я задумчиво изучила свой практически не надеванный брючный костюм, затем бледно-голубую «двойку» и юбку в тон, отодвинула все это, вытащила из самых дальних глубин гардеробной совсем другую одежду и быстренько в нее облачилась, на прощанье сказав Доминику:

– Ну все, мне пора. Убедись, пожалуйста, чтобы Эмили непременно позавтракала, о’кей?

Дом приоткрыл сперва один глаз, потом оба, а потом удивленно спросил:

– Ты что, собираешься идти в таком виде?

Я улыбнулась:

– Понимаешь, Дом, ты был абсолютно прав: даже смысла не имеет вбивать колышек с квадратным сечением в круглое отверстие. Я сделала все, что в моих силах, пытаясь следовать их правилам, но что-то очень устала от этих попыток.

Я моментально почистила зубы, причесалась, подхватила свой красный атташе-кейс и поехала в школу на своем маленьком синем «Мини». Я знала, что Скунс и доктор Синклер всегда приходят туда очень рано: Скунс – чтобы воспользоваться машиной «Банда» до того, как заявятся остальные преподаватели, а Синклер – чтобы спокойно выпить кофе и почитать газеты до начала Ассамблеи. Большинство учителей приходили позднее, а мальчики и подавно переступали порог школы никак не раньше восьми. Таким образом, когда я без двадцати восемь влетела в помещение кафедры с пакетом из химчистки, то с трудом подавила торжествующую улыбку, ибо при виде меня Скунс и Синклер просто рты от удивления разинули: я предстала перед ними в алой мини-юбке, черном свитере и сапогах-ботфортах на высоком каблуке.

– Доктор Синклер, – все-таки улыбнулась я, – я много думала над тем, что вы мне сказали в мой самый первый рабочий день относительно школьного дресс-кода.

Лицо Синклера было бледным и холодным, как мрамор. А физиономия Скунса более всего напоминала кусок розовой ветчины. Я снова улыбнулась и показала им пакет из химчистки.

– Сегодня я, как видите, надела юбку. Но если вам покажется, что было бы предпочтительнее несколько осовременить здешний дресс-код, то у меня с собой и брючный костюм имеется.

Возникла пауза. Скунс и Синклер смотрели на меня, словно лишившись дара речи, – Скунс с выражением ужаса на лице, а Синклер с тихим изумлением. Я тоже молчала, с легкостью выдерживая их взгляды: я всегда хорошо играла в покер.

Правда, на мгновенье мне показалось, что Синклер понял, что я блефую: в его глазах помимо удивления явно таился смех. Да нет, я могла бы в этом поклясться!

Затем он слегка кивнул и спокойно сказал:

– Лучше вам надеть брюки, мисс Прайс. Вы можете воспользоваться для этого моим кабинетом.

Глава четвертая

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 25 апреля 1989 года

Это была, конечно, самая маленькая из моих побед. Однако она была очень важна, ибо мне удалось обнаружить в их патриархальном фасаде некую щель. Это была не совсем дверь, в которую можно пройти, но все же определенно слабое место.

Я никогда не понимала, почему мужчины считают нас «слабым полом». Женщины даже сделаны прочнее; они изначально заточены на выносливость и способны терпеть даже сильную боль. Если бы мужчинам пришлось терпеть хотя бы половину того, что регулярно терпят женщины – менструации, роды, гормональные всплески, неприятности климакса, я уж не говорю о повседневных издевательствах и насмешках, о бесконечных освистываниях и замалчивании, – они бы не выдержали и ударились в слезы. Мужчин, как это ни удивительно, вообще легко сломать. Возможно, потому, что им самой судьбой предначертано гораздо меньше испытаний, чем женщинам. Мужчины (в том числе и мальчики) в «Короле Генрихе» каждый день пользовались теми привилегиями, что дарованы им щедрой традицией. Никому из них даже в голову не приходило усомниться в том, что они имеют полное право проходить сквозь эти священные врата. Я же была вынуждена прорубать себе тропу по камням и под стрелами неприятельского войска. Да мне, по сути дела, приходилось настоящую войну вести ради каждого крошечного шажка вперед. И все-таки это была первая из моих побед – пусть маленькая, но значительная. Я с открытым забралом выступила против доктора Синклера, и он оказался не страшным и злым великаном, а всего лишь большой ветряной мельницей.

Далее я все утро находилась в теплом тумане победы. Казалось, будто пережитый мною ночью кошмар выпустил на волю некую силу, таившуюся у меня в душе. Ученики класса 4H были явно настроены похулиганить, но я восстановила порядок и глазом не моргнув. А когда на большой перемене Хиггс отпустил несколько непристойное замечание в мой адрес, я прихлопнула его буквально как муху. Затем мы столкнулись со Скунсом на узкой лестнице, ведущей в помещение кафедры, и именно он первым посторонился, давая мне пройти; мало того, он прямо-таки весь расплющился, прижавшись к стене. Это была еще одна маленькая победа, наполнившая меня надеждой и уверенностью.

– А сегодня вы куда веселей выглядите, – заметила Керри, когда я во время большой перемены подсела к ней в учительской.

– У меня и настроение отличное, – согласилась я с улыбкой и рассказала ей, как утром дала бой Скунсу и Синклеру.

Керри, заядлая курильщица, хрипло расхохоталась и сказала:

– Я же говорила вам, что Синклер – просто душка. А Скунс и хотел бы стать Синклером, да не выходит – так помощнику вампира кажется, что если он однажды как следует выслужится, то тоже станет бессмертным. А вы просто молодец! Удержали все свои рубежи, и, по-моему, отныне вам многие проблемы здесь покажутся куда более простыми и легкими.

Я снова улыбнулась:

– Теперь мне только Доминика осталось убедить в моем могуществе.

– Это что, тот самый парень?

Я кивнула и пояснила:

– Дело в том, что он в частные школы не верит. Думает, что я в итоге стану такой же, как Скунс: старой летучей мышью в пыльной мантии. – И я рассказала Керри, с каким неодобрением Доминик воспринял мой переход на работу в «Короля Генриха», а также о его неослабевающей надежде на то, что я под конец летнего триместра из этой школы все-таки уйду. – Я знаю, что ему просто хочется защитить меня от любых обид, – сказала я. – А еще отчасти потому, что он существенно меня старше. Но вообще-то я и сама способна с врагом сразиться. И, по-моему, сегодняшний день это доказал.

– Господи, вы так об этом говорите, словно вынуждены сражаться одновременно на двух фронтах, – усмехнулась Керри. – Однако, если этот ваш Доминик – действительно хороший парень…

– Очень хороший! – с чувством воскликнула я. – Правда-правда!

Но еще произнося эти слова, я вдруг почувствовала странную неуверенность. И впервые за весь день вспомнила свой сон – ту зеленую дверь, жуткий голос, доносившийся из-под решетки вентиляционной шахты, и ощущение, что дома Доминика на самом деле не существует, что это всего лишь нарисованная и раскрашенная декорация.

А что, если ему нравится, когда я проявляю слабость? – вдруг подумала я. Нравится чувствовать мою от него зависимость? Что, если единственной – или главной – причиной того, почему он вообще мной заинтересовался, было его желание непременно кого-то спасти? В книгах полно историй о рыцарях, которые ищут юных дев, которых непременно нужно спасать, но ни в одной из этих историй никогда не поднимается вопрос о том, хочет ли сама девушка, чтобы ее спасали, нужно ли это ей. Девушка всегда изображается благодарной и послушной. А рыцарь храбрым – ведь его дело сражаться, – и она должна стать его вознаграждением. Но что, если девушка предпочтет сама сразиться с драконом? Так сказать, своими собственными силами? Как же тогда быть храброму рыцарю? Ведь если он ни одного дракона не убьет, так мы и не поймем, что он действительно рыцарь.

Глава пятая

(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, Михайлов триместр, 12 сентября 2006 года

Отличный вопрос, миссис Бакфаст. Он вполне применим и к нашим Мастерам, преподавателям «Сент-Освальдз». Ибо мы, по сути дела, – это некий не слишком значительный, но важный для нас самих образ, с помощью которого мы представляем себя окружающему миру. Он включает и наши строгие костюмы, и наши академические мантии, и наши награды и почести. В общем, наши местоимения, сказала бы Бен. А собственно, кто мы безо всего этого? Если я в данный момент не веду урок латыни, можно ли сразу сказать обо мне, что я учитель? И, кстати, много ли времени потребуется, чтобы то место, которое я занимаю в «Сент-Освальдз», перестало существовать, когда перестану существовать я сам?

Я начинаю понимать, что даже в молодости Ла Бакфаст была особой чрезвычайно энергичной, просто огонь. Много бы я дал, чтобы посмотреть, как она предстала тогда перед Скунсом и Синклером в своей красной мини-юбке. Становится мне понятно также, почему Эрик каждый раз замолкал, а лицо его наливалось кровью и становилось похожим на соленый окорок, стоило нам в разговоре коснуться его новой коллеги. Непредсказуемая, переменчивая, умная, да к тому же – а это для Эрика было хуже всего – женского пола, Ла Бакфаст, должно быть, воплощала в себе все то, что он находил абсолютно нетерпимым.

Подозреваю, что, окажись я на его месте, я бы наслаждался ее выходками и ее разрушительным влиянием, но мы с Эриком никогда не сходились во взглядах на вопрос ниспровержения власти. Таким Твидовым Пиджакам, как я, в общем, свойственна лояльность, но им обычно не хватает амбиций; а у Эрика амбиций всегда хватало, он стремился стать настоящим Офисным Костюмом, но ему, как и уже упомянутому мною ученику вампира, никогда не удавалось добиться, чтобы его приняли в члены братства – максимум в посвященные. «Сент-Освальдз» оказался к нему более благосклонен, и прежде всего потому – я говорю это с самой искренней лояльностью и любовью, – что никогда не был действительно первоклассным учебным заведением. Уж я-то имею полное право так говорить, хотя никогда бы не позволил аутсайдеру так отзываться о моей школе. И то, что Ла Бакфаст в итоге стала директором именно в «Сент-Освальдз», а не в «Короле Генрихе», как раз и свидетельствует об имеющихся между ними различиях. Не то чтобы у меня возникали какие-то сомнения в способностях и энергичности Ла Бакфаст, а также в ее умении многое предвидеть; просто дело в том, что ей было бы куда труднее отыскать путь к вершине, работая в «Короле Генрихе» и пытаясь пробраться между скопившимися там пластами старинных денежных средств, старинных традиций и старинного академического превосходства. А впрочем, я уже начинаю думать, что эта женщина способна на все. И пока я со все возрастающими нетерпением и тоской жду вердикта своего врача, поддерживают меня только ее визиты. Да, ее визиты и то окно в прошлое, которое распахивают передо мной ее рассказы – мне ведь и самому все чаще хочется отворить это окно.

– Не льстите себе, – говорит она, остужая мое чрезмерное беспокойство насчет моих «пропавших» уроков, насчет моих нынешних учеников, насчет «Броди Бойз», но более всего той ситуации, что может сложиться в связи со строительством Дома Гундерсона. – Незаменимых нет. Сосредоточьтесь на своем выздоровлении, Рой, и позвольте школе «Сент-Освальдз» самой о себе позаботиться.

Я прекрасно все понимаю, возражаю я, но я пропустил максимум полдюжины дней за более чем тридцать пять лет работы в этой школе, и почти все эти дни пришлись на последнюю неделю. Да мало ли какие злодейства могли за это время случиться у меня на Колокольне? В мой класс могли снова втащить те ужасные новые столы с пластиковым покрытием; мои, разумеется, уже засохшие, растения заменили совсем другими, хотя и живыми; на уроках меня подменяет Береговая Сирена или, хуже того, доктор Дивайн…

Он, кстати, вчера ко мне заходил. И я, надо сказать, был весьма удивлен, хотя в последние месяцы отношения у нас не столь холодные, как прежде. Но мне никогда и в голову не приходило, что Зелен-Виноград, он же доктор Дивайн, способен навестить отсутствующего на работе коллегу. Ему скорее свойственно воспользоваться моей временной нетрудоспособностью и прибрать к рукам мой кабинет. И вообще доктор Дивайн давно уже ведет кампанию за удаление латыни из школьного расписания, и нас на короткое время объединила лишь наша с ним общая неприязнь к директору Харрингтону, объявившемуся у нас в прошлом году и вскоре исчезнувшему. А теперь Дивайн опять стал прежним: – колючим, официальным словом, настоящим Офисным Костюмом. Ах, да ладно. Времена меняются. Tempora mutantur… Ну и так далее.

А ко мне Дивайн заглянул по пути с работы домой, потому что в руках у него по-прежнему был его знаменитый портфель. Он, как всегда, в высшей степени кратко и не без язвительности со мной поздоровался:

– Ну что, Стрейтли, вы еще живы?

Я чуть приподнял бровь, изображая удивление:

– По всей очевидности.

Он несколько раз прерывисто фыркнул, что в его, так сказать, назальном репертуаре обычно означает неодобрение.

– Перетрудились, наверное? То-то мне казалось, что вы в последнее время выглядели каким-то изможденным. Но если вы и впредь будете настаивать на единоличном руководстве кафедрой, одновременно предпринимая попытки удержать неумолимый вал прогресса…

– Это чисто медицинская предосторожность, – прервал его я. – Через день-два я снова буду на своем рабочем месте.

Он снова презрительно фыркнул.

– Ну вы очень-то назад не рвитесь. Вы ведь все-таки уже немолоды, знаете ли. И силы у вас не те, что когда-то.

– Я знаю, что вы плохой математик, Дивайн. А впрочем, все мы уже немолоды. – Черт бы его побрал, этого типа! Он ведь совсем немного меня моложе. Однако тот факт, что по уик-эндам он все еще порой играет в бадминтон (да и жена у него относительно молодая), похоже, внушил ему мысль, что по сравнению со мной он почти юноша. – Кстати, кто там меня замещает? – сердито поинтересовался я. – Только не говорите, что именно вам пришлось для разнообразия немного возобновить педагогическую практику.

Дивайн опять задергал носом, захрюкал и наконец сказал, невольно повторив слова Ла Бакфаст:

– Не льстите себе, Стрейтли. Занятия в школе не только не остановятся из-за того, что несколько классов пропустят уроки латыни, но и ученики этого попросту не заметят. На самом деле они, пожалуй, даже обрадуются, ибо у них появится дополнительное свободное время, которое можно с пользой потратить на что-то другое.

– На что-то другое?

– Ну если в школе нет других преподавателей классических языков…

– Но я же послал туда план уроков на целую неделю! И рассчитывал, что тот, кто будет меня замещать, моими планами воспользуется. И нечего протаскивать на мои уроки дополнительные занятия французским или немецким! Ясно вам, Дивайн?

Он скорчил рожу.

– И вечно вы драматизируете, Стрейтли. Вам, наверное, и в голову прийти не могло, что ваши коллеги способны просто о вас беспокоиться?

– Какие еще коллеги?

– Да любые! – И нос Дивайна слегка порозовел. – Вы ведь один из самых старых сотрудников нашего коллектива. И, естественно, ваши коллеги не могут не испытывать беспокойства, когда вы вдруг заболели.

Я улыбнулся:

– Я и не знал, что вам это небезразлично. Может быть, пройдете, выпьете чашку чая?

Он фыркнул.

– Нет уж, спасибо. Чай я пить не буду, но я подумал, что вас, может быть, немного порадует вот это. – Он вытащил из портфеля и вручил мне коробочку шоколадок «Блэк Мэджик», завернутую в целлофан и перевязанную красным бантом, под которым виднелась его карточка. На ней своим нервным почерком он написал:

Рой,

поправляйтесь скорей.

– Но зачем же вы… Спасибо, доктор Дивайн! – Я был тронут до глубины души.

А он в последний раз прерывисто фыркнул и заявил:

– По-моему, после стольких-то лет можно было бы, наверное, и на имена перейти.

Я был настолько поражен, что чуть не лишился дара речи. Перейти на имена? Я что-то пробормотал в знак согласия, но, если честно, я уж и не помнил, а знал ли я хоть когда-нибудь его настоящее имя – для меня он всегда был и будет Зелен-Виноград.

Итак, во-первых, несомненно, шоколад, а во-вторых, еще и это предложение. Неужели этот идиот и впрямь считает, что я так уж сильно болен? Уж он-то должен бы знать, что сломить меня не так просто?

– Ну хорошо. Пожалуй, я все сказал, и теперь мне пора. – Доктор Дивайн резко повернулся на каблуках и двинулся к выходу. Но затем столь же стремительно вернулся и прибавил с еле заметной улыбкой: – Между прочим, меня зовут Малькольм – на тот случай, если вы как раз над этим только что голову ломали.

И с этими словами он удалился, а я смотрел ему вслед и еще долго видел, как, удаляясь, мелькает над моей пыльной зеленой изгородью его фигура в офисном темно-сером костюме.

Глава шестая

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 28 апреля 1989 года

Ох уж эти маленькие победы! Из-за них нам кажется, что мы и вовсе неуязвимы. В течение двух последующих дней я ходила по коридорам школы с видом завоевателя. А Скунс тайком следил за мной, словно в любой момент ожидая от меня новой яростной вспышки эмоций. Синклер тоже то и дело косился в мою сторону, но с совсем иным выражением: теперь в его глазах читалось невольное уважение. Распутный Хиггс, холодный Ленорман и даже наши ученики – короче, все представители мужского пола словно перестроились и теперь уверенно движутся к тому, чтобы полностью мою персону одобрить. Никто больше не пытается сорвать у меня урок, никто – по крайней мере, на занятиях – не называет меня «Асда Прайс». А тот блондин со значком префекта и вовсе бесследно исчез, если, конечно, он вообще существовал в действительности. В верхнем туалете для мальчиков я больше ни разу не слышала никаких стуков и хлюпов; раковина и водопроводная труба помалкивали. Даже машина «Банда» вела себя хорошо. В общем, целых два дня я была уверена, что победила.

Но у жизни свои способы низвергать женщин с пьедестала. Я этот урок получила в ближайшую же пятницу, когда мне впервые пришлось присутствовать на Ассамблее в школьной Часовне.

В списке правил, составленных Синклером, ясно говорилось: По пятницам присутствие на Ассамблее в Часовне обязательно для всего персонала. И, разумеется, для всех учеников вне зависимости от религии. До сих пор мне как-то удавалось эти Ассамблеи пропускать, но Синклер теперь следил за мной с особым вниманием, а мне очень хотелось сохранить отвоеванные преимущества. Была, правда, и чисто личная причина, по которой я избегала заходить в Часовню: там был устроен некий мемориал в честь Конрада. Я еще ни разу его не видела, и видеть мне его совсем не хотелось.

Наверное, я была слишком мала, когда его не стало, и оттого не следила за всем, что происходило тогда. Но кое-что я помню очень хорошо; например, как Конрада искали по всему Молбри, как сотни людей с фонариками и собаками прочесывали пустырь, громко окликая моего брата по имени. А еще помню журналистов, которые и ко мне в школу приходили, и к нам домой без конца заявлялись. В основном это были представители желтой прессы. Ни они сами, ни их вопросы меня практически не интересовали, и чаще всего я не обращала на эту суету внимания, укрывшись в своем собственном маленьком мирке. Но, став взрослее, я начала понимать, какое воздействие эта скандальная история оказала на школу «Король Генрих», какая шумиха была поднята в связи с исчезновением моего брата, как неизбежно стали уменьшаться доходы школы. Ведь мой брат исчез именно там. Скорее всего, именно там его кто-то похитил. Подобные события способны бросить тень на любую школу, но для такой дорогой платной школы, как «Король Генрих», всегда страшно гордившейся своим превосходством, это стало поистине ужасным ударом.

Интересно, многие ли родители учеников третьего класса решили забрать из школы своих сыновей после истории с Конрадом Прайсом? В конце концов, в Молбри имелись и другие частные классические школы, и каждая, разумеется, стремилась урвать лишний кусок. Интересно, как долго мрачная тень тех событий затмевала репутацию «Короля Генриха»? Возможно, мемориал в честь Конрада и был создан в надежде как-то сдвинуться с мертвой точки, – как некий акт раскаяния и веры.

Вы, вероятно, видели его, Рой. Он теперь довольно знаменит. Его основу составляет фотографический портрет Конрада, созданный Фрейзером Пайнсом; этот портрет можно найти в любой школьной брошюре. Со временем довольно-таки неприятная история с исчезновением моего брата как бы вознеслась на более высокую ступень. Всевозможные сплетни и спекуляции, сопровождавшие ее, несколько подзабылись, и теперь его гибель превратилась как бы в некую составляющую вполне законного произведения искусства. Короче, в ту пятницу я вошла в Часовню, заняла свое место в дальнем конце длинного ряда учеников и сразу же, увидев прямо перед собой некий витраж, догадалась, что это такое.

Дизайн был незамысловатый: белый голубь, парящий над эмблемой школы «Король Генрих» (геральдическая лилия и роза Тюдоров), и несколько слов, выгравированных на медной табличке:

КОНРАД ПРАЙС

(1957–1971)

«Из сильного вышло сладкое»

Внезапно мою память словно стегнули жгучим бичом. Я, разумеется, знала эту цитату из Библии, хотя и очень давно ее не вспоминала. Только у меня она в основном ассоциировалась со сладким «Золотым сиропом» из зеленой жестянки с изображением льва. Этим сиропом я, завтракая зимними утрами, обычно сдабривала свою овсянку.

И лишь увидев эти слова в Часовне, я наконец вспомнила, как однажды зимним вечером Конрад рассказал мне историю о Самсоне, после чего мне всю ночь снились кошмары. В основе истории была та загадка, которую Самсон предложил филистимлянам: Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое[49]49
  Книга Судей, 14–6.


[Закрыть]. Загадка, собственно, заключалась в том, что Самсон голыми руками убил льва, а потом, поскольку пчелы устроили внутри львиных останков гнездо, сумел достать оттуда мед.

Кто придумал такую эпитафию? Уж конечно, не мои родители. Что она должна была означать, и почему при виде этих слов я так странно себя почувствовала? На меня обрушилась гигантская волна воспоминаний, казалось бы, совершенно с этими словами не связанных, но жужжавших, точно пчелиный рой. Как ни странно, исходили эти воспоминания из сливного отверстия в раковине, и я тут же вспомнила и свою детскую спальню, и свою полку с игрушками, и свою кроватку с высокими бортиками, и свою любимую ночную рубашку, розовую, с рисунком в виде маленьких синих птичек. А у Конрада были пижамы, черные с желтым кантом. И он часто рассказывал мне перед сном всякие страшные истории. Я вспомнила, как он при этом нарочно освещал свое лицо карманным фонариком, держа его под самым подбородком, и от этого его пухлые щеки казались странно впалыми и пугающими, словно он превратился в упыря.

Я вспомнила, как родители, проводя время с гостями, говорили: Сегодня тебя Конрад спать уложит. Это ведь хорошо, правда? И прибавляли, обращаясь к кому-то другому: Они так чудесно ладят, Конрад так ласков с малышкой.

А потом Конрад как раз и начинал рассказывать мне страшные истории, полные разнообразных чудовищ – огров, демонов, призраков. Будь хорошей девочкой, а то придет Од-Гугги. А шаги, которые ты слышала, это Дверовой, пробиравшийся под землей по краю угольного пласта. И, разумеется, всегда мог появиться мистер Смолфейс, способный просочиться даже в самую узенькую водопроводную трубу и в любой момент выглянуть из унитаза или из раковины, ибо всегда пребывал в поисках пищи. Но все же вечера в обществе Конрада были для меня, должно быть, поистине драгоценными. Я помню, какое возбуждение меня охватывало, когда пора было ложиться спать, и как стучало и трепетало мое сердечко, когда мой старший брат спрашивал: Как сильно ты меня любишь, Бекс? И я кричала: Очень сильно! Вот так! Вот так! – и широко раскидывала руки в стороны.

Увлеченная воспоминаниями, я не сразу заметила, что Эрик Скунс бросает на меня гневные взгляды. Он, конечно, всегда меня недолюбливал, но в тот день я прямо-таки физически ощущала его ненависть. Интересно, с чего бы это? Насколько я знала, религиозным фанатизмом он не отличался. Я заставила себя не смотреть на мемориал и сосредоточиться на проповеди.

Капеллан как раз провозгласил первый гимн: «Когда Рыцарь завоевал свои шпоры», и я уставилась в книгу псалмов, но слова так и плясали у меня перед глазами. Рядом со мной Персиммон и Споуд беззвучно повторяли слова псалма, но по их хитрым физиономиям было нетрудно догадаться, что поют они некую неканоническую, а возможно, и неприличную его версию. Я снова попыталась сосредоточиться, но у меня было такое ощущение, словно на голову мне вот-вот рухнет потолок. И те слова с банки «Золотой сироп» уже успели выпустить на волю пчелиный рой.

Постарайся быть сильной, твердила я себе. Всего и выдержать-то нужно полчаса. Ты это сможешь, если все время будешь смотреть на страницу с гимном, а не на тот цветной витраж. Я попыталась вздохнуть поглубже, но грудь моя была точно свивальником стянута. Больше всего мне хотелось куда-нибудь сесть, но этот чертов псалом, похоже, был бесконечным. Сколько же там строф? – в ужасе подумала я и, невольно подняв глаза, снова посмотрела в сторону витража. И точно под витражом увидела его – в дальнем конце своего ряда. Он был ярко освещен солнцем, и волосы его так и сияли, а в стеклах очков отражалась алая роза Тюдоров…

Да, это был он, тот самый мальчик, которого я видела в свой первый день работы в школе; тот самый блондин со значком префекта. Он смотрел на меня, опутанный паутиной солнечных лучей, просачивавшихся сквозь витраж, посвященный моему брату, и улыбался, словно говоря: Ну, и как же сильно ты меня любишь, Бекс?

И я не выдержала: резким движением прижала ко рту ладонь и выбежала из школьной Часовни как раз в тот момент, когда в позолоченном солнцем воздухе звучали последние строки торжественного гимна.