Текст книги "Узкая дверь"

Глава четвертая

(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, Михайлов триместр, 5 сентября 2006 года

Май 1989-го. Да, в это время Эрик еще должен был там работать, хотя уже осенью он снова вернулся в «Сент-Освальдз». Появление женщины среди преподавателей школы «Король Генрих» – вещь сама по себе достаточно необычная, а то, что эта женщина была молодой и весьма привлекательной, наверняка заставило многих тамошних учителей негодующе поднять бровь. Я все пытался понять, почему же все-таки Эрик ее не узнал, когда она прибыла в «Сент-Освальдз» вместе с Харрингтоном в качестве члена его злополучной Антикризисной Команды, призванной спасти нашу погибающую школу. Хотя, конечно, прошло уже почти двадцать лет. Да и фамилия у нее была другая. Но все равно странно. Он, несомненно, должен был ее узнать! Но даже если и узнал, так ничем себя и не выдал.

А 1989 год я помню хорошо. Это был относительно спокойный год, без каких-либо особых происшествий, если не считать чрезвычайно поспешного увольнения молодого назначенца по фамилии Фентимен. Он лишь раз успел взглянуть на мой тогдашний класс 3S и сбежал, не доработав и до конца первого дня триместра. С тех пор мы о нем больше не слышали. Ну, что ж. И такое порой случается. Тем более тот класс 3S был каким-то особенно буйным и причинял преподавателям беспокойства даже больше, чем мои нынешние «Броди Бойз». С другой стороны, Фентимен был выпускником Оксфорда, явился к нам с наилучшими рекомендациями и в свои тридцать с лишним лет должен был бы, наверное, представлять себе, каковы бывают проявления юношеской резвости. Однако никогда ведь не знаешь, на каком уровне может быть сломлено мужество новичка, которого ученики всегда подвергают самым различным испытаниям. В данном случае это была довольно грубая шутка, придуманная мальчиком по имени Даррен Милк, который был практически версией моего Аллена-Джонса: такой же непокорный, но в целом безвредный. Шутка была из серии классических, в стиле дохлая-мышь-в-учительском-столе, только вместо мышки Милк использовал своего ручного тарантула. И справедливости ради надо сказать, что ни юный Милк, ни другие мальчишки понятия не имели, что новый преподаватель страдает жестокой арахнофобией, то есть патологически боится пауков. Не знали они и о том, что он в ожидании перемены оставил в ящике своего стола открытый пакет с печеньем, «улучшающим пищеварение», в который тарантул и забрался.

В результате, когда во время перемены принесли чай, все вышло настолько удачно, что даже самый закоренелый пранкер остался бы доволен. Фентимен не только с позором покинул сцену действия, но и совсем решил уйти из школы. Через несколько дней он прислал официальное письмо с просьбой об увольнении, и нам, остальным сотрудникам языковых кафедр, пришлось в течение всего триместра как-то его замещать. Что случилось с тем тарантулом, неизвестно: ходили слухи, что и он тоже сбежал, когда перед ним открылась возможность обрести свободу, и в итоге, видимо, стал основателем расы гигантских пауков, которые до сих пор обитают у меня на Колокольне в потолочных перекрытиях и за плинтусами.

А что касается Эрика, то в тот период мы с ним, конечно, виделись время от времени, но не так часто, как раньше, когда были коллегами в «Сент-Освальдз». И, по-моему, он очень скучал по прежнему месту работы, хоть и притворялся, будто это совсем не так. Он всегда с таким жадным интересом выспрашивал, что там у нас происходит! Мы с ним обычно встречались по субботам в «Жаждущем школяре», часов так в шесть вечера, выпивали по паре больших кружек пива, спокойно курили (в те времена еще никаких ограничений не было), и я пересказывал ему содержание очередной серии той вечной мыльной оперы, каковую являла собой обстановка в «Сент-Освальдз». «Школяр» находился довольно далеко от дома Эрика – куда ближе был местный паб «Шанкерз Армз», но туда ходили в основном саннибэнкеры, так что Эрик его посещать не желал.

– Слишком уж там шумно, Стрейтс, и много всякого хулиганья, – говорил он. – Там ведь вся «соль земли» собирается.

Да, моего старого друга вполне можно было назвать снобом. Я, правда, и сам не слишком высокоморален: я тоже предпочитаю «Школяра» с его старыми, побитыми временем дубовыми шкафами. Некоторые из них перекочевали туда из старой библиотеки «Сент-Освальдз», которая была вычищена, перестроена и полностью обновлена еще в 1834 году благодаря Иеремии Смартуэйту, местному угольному миллионеру с манией бессмертия. Библиотека «Сент-Освальдз» и до сих пор носит официальное название «Библиотека Смартуэйта», и там над камином висит потрет этого благотворителя, а под ним табличка, увековечивающая его деяние. На портрете изображен человек с неприступным, почти угрожающим, выражением лица, жалкой бородкой и осуждающим взглядом.

Возможно, Эрик еще и поэтому предпочитал «Школяра»: этот паб как бы связывал его с «Сент-Освальдз». Именно там мы с ним с давних пор привыкли обсуждать всякие драматические события, чуть ли не каждый день случающиеся в школе, собственные мелкие победы и конфликты, недостойное поведение коллег – словом, ежедневные трагедии и фарсы. Он рассказывал мне о своей матери, о планах на будущее, о своем здоровье, а вот непосредственно о школе «Король Генрих» или о своих взаимоотношениях с тамошними коллегами он упоминал крайне редко. Его дезертирство навсегда легло между нами неким безмолвным валом густого тумана. Но в итоге он все равно к нам вернулся, сменив злосчастного Фентимена, чье бегство с кафедры французского языка и обеспечило необходимую Эрику вакансию, и, кроме того, он получил шанс сохранить лицо.

– Значит, Милк, – сказал он мне, услышав историю бегства Фентимена. – Да, я кое-что припоминаю. У меня в классе когда-то был ученик по фамилии Милк. Он к этому Милку, случайно, не имеет отношения?

– Вполне возможно. Эти мальчишки, как известно, вездесущи.

– Да-да, я помню, по французскому он у меня неплохо шел, на экзамене «В» получил… – Эрик всегда запоминал учеников не по их личным качествам, а по оценкам. Я, например, понятия не имею, что этот Милк получил по латыни на экзамене «O-level»[31]31
  O-level (Ordinary Level – англ.) – «обычный уровень»; экзамен по программе средней школы на обычном уровне, который сдается по окончании пятого класса.


[Закрыть], но его самого я хорошо помню: тихий мальчик с русыми волосами и светлой, выгоревшей челкой. Что было вполне предсказуемо, мальчишки дали ему прозвище Милки, или даже Милки Бар Кид, как в рекламе этих конфет. И если Даррена Милка подобное прозвище порой и раздражало, то он никогда этого не показывал. Зато весьма умело и втихую мстил. Он вообще был мастером всяких тайных дерзких выходок, одна из которых, несомненно, и явилась причиной столь поспешного бегства из нашей школы злополучного мистера Фентимена.

– Да уж, тот еще шутник, – подхватил я. – Хотя, по-моему, если ты берешься преподавать в «Сент-Освальдз» и при этом не способен сдержаться, обнаружив в ящике своего стола парочку пауков, то ты недостоин звания Мастера. – Увы, бедный Фентимен оказался как раз из таких. Не могу сказать, что хорошо его знал, хотя, пожалуй, разок имел с ним беседу у дверей учительской в его первый день у нас в школе.

– Вот чем кончаются попытки брать на работу в школы выпускников Оксфорда, – сказал Эрик. – Они всегда уверены, что запросто с любой работой справятся. Но при этом не имеют никакого реального жизненного опыта.

Это было обычное брюзжание, столь свойственное старине Скунсу, который всю жизнь возлагал ответственность за отсутствие у него карьерного роста на свой диплом, полученный в Лидсе, а не в Оксфорде или Кембридже под присмотром тамошних университетских прокторов в шляпах-котелках. Именно поэтому он сразу же невзлюбил и Фентимена, который в первый же день работы в школе явился туда в блейзере и галстуке оксфордского колледжа, заслужив этим весьма нелицеприятные и даже грубые комментарии от учеников 3S.

– Сэр, вы больше на одну из этих «генриетт» похожи. Вы, случайно, школой не ошиблись?

– Сэр, вы наш новый студент-практикант? Или это обмен школьными кадрами?

Мальчишки порой могут быть поистине безжалостны, особенно если почуяли слабость. Сходство нового преподавателя с представителями вечно соперничающей с нами школы для мальчишек, должно быть, сработало как триггер, как самый настоящий наглый вызов, иначе они бы наверняка дали ему хоть недельку, чтобы он успел немного попривыкнуть.

– Ну, а что нового у вас, в «Короле Генрихе»? – спросил я, стремясь отвлечь Эрика и хоть немного поднять ему настроение. – Среди новых преподавателей есть кто-нибудь интересный?

Эрик фыркнул.

– И даже несколько! Причем один из них – женщина!

– Ого!

Разумеется, он имел в виду Ребекку Бакфаст. Точнее, мисс Прайс – именно так ее следовало в те времена называть. Двадцать три года, с зелеными, как жадеит, глазами и волосами цвета янтаря. Жаль, что меня тогда так мало заинтересовало это краткое сообщение, но откуда мне было знать? Так что я просто пожал плечами и стал слушать Эрика.

– Нам этот «прибыток» из прошлого триместра достался, – проворчал Эрик и закурил «Голуаз». Во время работы он себе никогда не позволял курить. Считал, что курящий преподаватель выглядит непрофессионально. И я спросил:

– По-моему, ты говорил, что она у вас не останется. Неужели она все-таки оказалась умнее, чем тебе это представлялось?

Он снова то ли фыркнул, то ли чихнул.

– Не могу сказать, что так уж внимательно ее разглядывал! Я ее вообще практически не заметил.

Наверное, мне следовало бы догадаться, что Эрик что-то от меня скрывает. Я попытался представить себе тот разлад, который мисс Прайс внесла в стройные ряды преподавателей «Короля Генриха», выделяясь среди них, как какаду в стае воробьев. И, разумеется, Эрик должен был ее заметить. Так зачем же притворяться? Я-то знал, что под своей внешностью мрачного ворчуна Эрик скрывает душу настоящего сплетника. И в течение триместра он уже успел поработать с мисс Прайс, так что наверняка собрал о ней более чем достаточно всевозможных скандальных слухов. Интересно, почему же он в таком случае не желает ими со мной поделиться? В те времена я попросту списал это на счет его общей угрюмости, но теперь, когда мне стало известно о нем нечто совсем иное, я догадываюсь, что для его тогдашней молчаливости были куда более глубокие и серьезные причины.

Интересно, а что об этом знает Ла Бакфаст? Подозревала ли она в чем-нибудь Эрика Скунса? Хотелось бы мне знать, уж не связано ли ее нежелание обращаться в полицию с тем, что Эрик…

Нет, не может быть. Ее брат исчез много лет назад. А точнее – тридцать пять. Целых сто пять триместров! Именно столько я преподаю в «Сент-Освальдз» с тех пор, как перевелся сюда после пяти лет прозябания в куда менее престижной школе в Лидсе. Трудно припомнить себя таким молодым, как трудно припомнить и то, как я начинал здесь свой первый триместр уже в качестве преподавателя. Все казалось мне одновременно и знакомым, и совершенно чужим. Учительская; комната отдыха; мой кабинет на Колокольне. Правила, которые я никогда не соблюдал, будучи здесь учащимся, но которые теперь буду вынужден соблюдать неукоснительно и ежедневно. Кое-кто из самых старых учителей школы – например, наш Капеллан, – знавал меня еще мальчишкой.

Зато в «Сент-Освальдз» уже работал мой старый друг Эрик, который мог показать мне там все новые ходы и выходы. Эрик, с которым мы с детства были неразлучны. Но, как оказалось, у Эрика была и вторая, тайная и порочная, жизнь, которую он от меня скрывал, и мне потребовалось тридцать четыре года, чтобы понять, в чем заключалась ее суть. Однако ничто так и не было вынесено на суд общественности, а Дэвид Спайкли – этот беспокойный, угрюмый, замкнутый мальчишка – надежным свидетелем, разумеется, считаться не мог. И я даже теперь все время невольно придумываю для Эрика разные оправдания. Ведь, собственно, никаких реальных доказательств обнаружено так и не было. А человек, безусловно, считается невиновным, пока его вина не доказана. Но в глубине души я не сомневаюсь: Эрик действительно насиловал Дэвида Спайкли и поспешил убраться из «Сент-Освальдз», как только Гарри Кларк пал реальной жертвой столь же скандальной истории.

И вот мы снова, Эрик и я, столкнулись с очередным преступлением, с которым нельзя не считаться, ибо это еще один мертвый мальчик. Нет, на сей раз это, слава богу, не один из наших учеников. Но могу ли я быть по-настоящему уверен, что Конрад Прайс не был одним из его мальчиков?

Нет, это просто немыслимо. И все же я постоянно об этом думаю. Эрик раньше всегда ездил на зеленом «Остин Моррисе», который любовно называл Бесси и который летом 1971 года вдруг, без каких бы то ни было объяснений, заменил другим автомобилем. А что, если это именно он, мой друг Эрик, тогда, 9 июля, подъехал к школе «Король Генрих» на своем зеленом автомобиле? Уж не подозревала ли Ребекка Прайс, что именно он, Эрик Скунс, скрывался за пресловутой зеленой дверью? И что произошло между ними летом 1989 года?

Глава пятая

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 10 апреля 1989 года

Да, конечно, я знала Эрика Скунса. Вряд ли, конечно, я знала его по-настоящему, но, по крайней мере, в не меньшей степени, чем всех прочих преподавателей школы «Король Генрих». Хотя когда я в прошлом году появилась в «Сент-Освальдз», он абсолютно не соотнес меня с той хрупкой молодой женщиной, какой я была почти двадцать лет назад, в 1989-м. Честно говоря, я за это время и впрямь буквально создала себя заново; я изменилась куда сильней, чем за такое время меняется большинство других женщин; я словно прожила три жизни – как мать, как жена и как вдова. Я и внешне очень сильно изменилась: пополнела, сумела приручить свои непокорные волосы. Тогда, в двадцать три года, я толком и не замечала, как часто мужчины оборачиваются, чтобы посмотреть на меня. А ведь я уже была матерью шестилетней девочки. И чувствовала себя куда более зрелой, чем мои сверстницы. По правде говоря, я и сама была еще ребенком. Алисой, провалившейся в кроличью нору.

Итак, в понедельник 10 апреля я впервые подъехала к школе «Король Генрих», своему новому месту работы. Было восемь часов утра. Я припарковала древний синий «Мини» на стоянке для сотрудников, где было уже немало дорогих «Ауди» и «Ягуаров». О своем внешнем виде я позаботилась заранее. На мне был темно-синий брючный костюм и белая шелковая рубашка; волосы я аккуратно собрала на затылке в пучок. В школе «Саннибэнк Парк» учителя ходили в том, что нравилось или было удобно им самим – в основном это были джинсы и рубашки с расстегнутым воротником. Но я хорошо понимала, что в «Короле Генрихе» меня будут судить за каждую мелочь, какую только сумеют обнаружить, и постараются незамедлительно ее против меня использовать. Мой новенький красный атташе-кейс был подарен мне Домиником на день рождения. Он, помнится, со смесью жалости и неверия встретил мои откровения насчет того, что мне ни разу в жизни не довелось отпраздновать свой день рождения. Он, разумеется, тогда еще и с родителями моими знаком не был. Да и они не проявляли к его персоне ни малейшего интереса – даже в тех немногочисленных случаях, когда я сама о нем упоминала. Но это был самый первый подарок на день рождения, который я получила с тех пор, как исчез Конрад, и хотя я ничего не могла с собой поделать и постоянно видела сходство моего нового красного атташе-кейса с тем красненьким портфельчиком из давно минувшего прошлого, я все равно восприняла подарок Доминика как некий жест примирения, как свидетельство того, что он, несмотря на все свои принципы, хочет, чтобы в «Короле Генрихе» мне улыбнулась удача.

Школа помещалась в красивом здании, хотя и несколько помпезном с архитектурной точки зрения. От кованых ворот прямо к главному входу вела просторная подъездная дорога, обсаженная вишневыми деревьями, которые как раз зацветали. Поднявшись по широким пологим ступеням, я вошла внутрь; главный вход был предназначен для посетителей и преподавателей школы. А для учеников имелись две боковых двери: слева от крыльца для младших и средних классов, а справа – для старших. От каждого из этих входов можно было по лесенке в несколько ступенек спуститься в раздевалку. Когда-то именно там я порой подолгу ждала Конрада, поскольку занятия в моей начальной школе кончались минут на десять раньше. Моя школа «Чепел Лейн» находилась чуть дальше по той же улице и скрывалась за старыми деревьями, и я обычно самостоятельно преодолевала то небольшое расстояние в несколько десятков ярдов, что отделяло «Чепел Лейн» от «Короля Генриха», проникала в здание через боковую дверь для учащихся, спускалась в раздевалку и ждала брата возле его шкафчика. А потом Конрад отводил меня домой и снова уходил куда-то со своими друзьями.

Я помнила его друзей: Фэтти, Модника (его еще звали Мод) и Милки. Они всегда были вместе – и в школе, и на игровых площадках; а то уходили на пустыри, которые у нас называли Глиняным Карьером, или слонялись вдоль заброшенной ветки железной дороги. Мои родители, помнится, этих друзей Конрада не слишком одобряли – у Милки родители были в разводе, Фэтти был далеко не атлет (что особенно не нравилось моему отцу), а Мод, что куда хуже, был цветным. Впрочем, с точки зрения моих родителей, никто и не мог быть достаточно хорош, чтобы дружить с Конрадом. Для них он всегда был очаровательным невинным агнцем, которого сбивают с пути всякие «козлища». В общем, он был слишком хорош и для этого мира, и вообще для кого бы то ни было.

Не знаю, что заставило меня в первый же день работы спуститься в эту раздевалку. Возможно, я просто хотела посмотреть, что там за это время изменилось. А может, я по-прежнему надеялась, что стоит мне увидеть знакомые шкафчики, и я сумею припомнить что-то новое, хоть и прошло уже столько лет. Ведь память – как зыбучие пески, проросшие вьюнками. Однако и в зыбучих песках порой можно все-таки отыскать тропу, ведущую в некое почти забытое место. Иногда помогают запахи и звуки. Мне, например, запахи и звуки помогали особенно часто.

Не поднимаясь на парадное крыльцо, я свернула налево и вошла в школу через боковую дверь, которую с грохотом захлопнул за мной резкий порыв апрельского ветра. В коридоре никого не было. Я, разумеется, тут же узнала знакомый запах старой мебели и полироля. Я еще раз свернула налево и по маленькой лесенке стала спускаться в раздевалку средних классов, когда откуда-то снизу прямо мне в лицо ударил поток воздуха и невероятный шум. В раздевалке из-за очень высоких потолков любые звуки отдавались в виде гулкого многократного эха. А в этот момент там буквально кишели мальчишки. Они, поднимаясь и спускаясь по лестнице, толкались и непрерывно что-то вопили, а какой-то преподаватель в черной магистерской мантии тщетно пытался навести порядок.

– Держитесь левее! Левее держитесь!

Со Скунсом я тогда, разумеется, даже знакома не была. И, разумеется, он был тогда значительно моложе. Хотя вы-то, Рой, конечно же, сразу бы его узнали. Излишне полный для своего возраста. Голос зычный, даже громоподобный. Глаза невыразительные, как блестки слюды. Ученики никогда особого уважения к нему не испытывали. Ни в классе, ни в раздевалке. Да и сейчас, стоя на ступеньках лестницы и пытаясь командовать потоками мальчишек, он, честно говоря, вряд ли имел шансы на успех.

– Ты, ты, мальчик в галстуке «Марри Хаус»! Учти: я все видел! Кто твой классный наставник?

Я, конечно, тогда еще этого не знала, но вскоре поняла, что Скунс никогда не затрудняет себя попыткой запомнить имена и фамилии учеников хотя бы своего класса. Вместо этого он предпочитает обходиться деталями, которые, впрочем, могут быть свойственны десяткам, если не сотням, мальчишек. Это, например, мог быть галстук того или иного школьного Дома; или очки; или расцветка блейзера; или значок префекта. В общем, ничего удивительного, что его яростные короткие призывы к порядку оставались почти никем не замеченными.

– Ты, ты, мальчик с рыжей шевелюрой! Где твой школьный галстук?

Я так и застыла на ступеньке лестницы, уставившись на него во все глаза. А он, уже успев спуститься в раздевалку, продолжал испепелять меня гневным взглядом. Из-за спины у него сквозь стеклянные кирпичики узких окон, расположенных чуть ли не под потолком, под углом падал холодный свет утреннего солнца. Этот свет тоже хорошо сохранился в моих детских воспоминаниях; он создавал такое ощущение, словно ты находишься на дне моря, а где-то там, наверху, по земле проходят мимо ноги людей, похожих на привидения и смутно различимых сквозь странные оконные стекла, словно сложенные из плоских камешков.

– Ну? – вопрошал Скунс, продолжая есть меня взглядом. – Где же твой галстук?

Я даже как-то не сразу поняла, что он обращается ко мне, но потом догадалась: видимо, при неярком освещении да еще и в брючном костюме с почти мужской рубашкой я и впрямь, пожалуй, была похожа на одного из здешних учеников.

– Я с тобой разговариваю, мальчик! – вновь прогремел трубный глас Скунса. Но теперь в ответ ему уже зазвенел смех: ученики, остановившиеся на лестнице рядом со мной, первыми поняли, в чем его ошибка.

– Сэр! Это не мальчик, сэр!

– Вы разве не знаете, сэр, чем мальчик отличается от девочки?

Хохот и насмешки звучали все громче. И направлены они были в основном не на меня, но и я, тем не менее, оказалась подхвачена этим буйным вихрем неповиновения. Он крутил меня, как водоворот щепку; он ударял в меня с силой океанских волн; он насмехался надо мной голосом моего брата. Скунс решительным шагом вернулся к лестнице, поднялся по ней и остановился передо мной. Лицо его было искажено яростью, извиняться он явно даже не собирался.

– Какого черта вы здесь торчите? – проорал он прямо в мое растерянное лицо. – Это вам не променад! Посетителям полагается входить в школу через центральную дверь!

Я ухитрилась промямлить что-то насчет своего желания немного осмотреться, но этим, похоже, вызвала лишь очередной взрыв его гнева. Голос Скунса, и без того громоподобный, теперь заполнял собой все здание школы. На какое-то мгновение я снова почувствовала себя пятилетней, когда мне казалось, что меня проглотил кит, который говорил со мной голосом мистера Смолфейса – тем самым, что гулким ревом доносился из водопроводных труб.

– Это школа, мадам, а не зоопарк! Ступайте к главному входу и спросите там секретаря!

Да, вам, Рой, должно быть, почти невозможно себе представить, что Скунс оказался способен до смерти меня напугать. Но поймите, я ведь была тогда еще очень молода. И совершенно не готова к столь свирепому приему. И потом запахи в этой раздевалке – хлорки, футбольных бутсов, мальчишеского пота и еще чего-то куда более мрачного, зловещего, тайного – были точно такими же, как и тогда, в день моего рождения, в день исчезновения Конрада, в тот самый день, который я так никогда и не смогла толком восстановить в своей памяти.

В общем, я развернулась и позорно бежала, слыша за спиной взрывы нахального мальчишеского смеха и думая – уже не в первый и далеко не в последний раз, – что, должно быть, совершила ужасную ошибку, согласившись на эту работу.