Текст книги "Узкая дверь"

Часть третья
Лета (река забвения)

Глава первая

(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, Михайлов триместр, 8 сентября 2006 года

Пятница первой недели триместра обычно возвещает некое ускорение, смену темпа. Имена и фамилии учеников выучены; тесты проведены; текущие планы в действии; авторитет учителя завоеван; нарушители спокойствия выявлены. Так что на следующей неделе мы уже начинаем работать по-настоящему. Следующая неделя будет снова целиком посвящена делам. Не решен лишь вопрос с тем грязным комом тряпья и костей, который, вполне возможно, некогда был мальчиком в форменном блейзере школы «Король Генрих».

Еще в младших классах мы с Эриком, будучи истинными «оззи», то есть учениками «Сент-Освальдз», питали здоровое презрение ко всем представителям школы «Король Генрих». Тамошние мальчишки были богаче и слабее наших, да и плата за их обучение была существенно выше. И потом, в той школе было гораздо больше всевозможных удобств – например, просторный физкультурный зал и плавательный бассейн. А в «Сент-Освальдз» с его зарастающими лесом игровыми полями, с которыми соседствовали бездействующие заброшенные шахты, ничего этого не было и в помине. Учащиеся классического отделения «Короля Генриха» изучали арабский язык, а не только латынь и древнегреческий. И на Досках Почета у них красовались имена нынешних студентов Оксбриджа или членов сборных команд по регби обоих университетов, тогда как наши выпускники редко поступали в Оксфорд или Кембридж, предпочитая местные университеты – в Шеффилде, в Манчестере, в Лидсе.

При этом Эрик всегда стремился выбрать более высокую цель. Он с самого начала надеялся, что сумеет найти более интересную и престижную работу, чем преподавание в школе «Сент-Освальдз», и поистине великим разочарованием для него стало то, что этим надеждам так и не суждено было сбыться. Переход на работу в школу «Король Генрих» стал для него, должно быть, почти воплощением той мечты, но в итоге он все же вынужден был вернуться в «Сент-Освальдз», однако мне так толком ничего и не рассказал о минувших семи годах, разве что заметил вскользь, что там слишком многое его не устраивало. Может, Эрик в итоге понял, что он со своей физиономией в «Короле Генрихе» не ко двору? А может, просто соскучился по «Сент-Освальдз»? Или же его заставили вернуться совсем другие, куда более тревожные причины? Если такие причины действительно имелись, то эту тайну он мне так и не открыл. Время от времени я задавал ему эти вопросы, но в ответ он каждый раз ворчал нечто невнятное насчет того, что тамошние коллеги его не уважали, а богатые родители запросто снимали своих отпрысков с уроков прямо посреди напряженного летнего триместра, чтобы, скажем, поехать с ними в Уимблдон на международный турнир по теннису, и были абсолютно уверены, что учителя уж как-нибудь исхитрятся и перенесут экзамены на столько дней, сколько понадобится их сыновьям, чтобы почувствовать себя готовыми сдать тот или иной предмет.

Я-то, конечно, только обрадовался, когда Эрик снова к нам вернулся. Однако у меня к нему имелась масса вопросов. Впрочем, он и раньше часто бывал скрытным, а уж теперь и подавно, как я понимал, расскажет только то, что захочет сам, и в тот момент, который сам сочтет подходящим. И потом, «Сент-Освальдз» – это ведь некий особый мир, существующий как бы отдельно от всей остальной цивилизации; мы вечно поглощены всякими там учебными планами, расписанием уроков, школьными поездками, новичками, сложностями с привратником и прочими крупными и мелкими делами и делишками – словом, всей той трагикомедией, если не сказать фарсом, что всегда сопровождает любую классическую школу в ее путешествии по бурным морям юношеского взросления. Короче говоря, мне так и не удалось окончательно выяснить те причины, которые вынудили его уйти из «Короля Генриха» и вернуться в «Сент-Освальдз». Не сумел я также понять и того, был ли он вообще рад к нам вернуться. Мы с ним остались друзьями и продолжали жить, как жили раньше: вместе пили чай, критически анализировали скандалы, случавшиеся в учительской, закусывали сэндвичами с ветчиной и сыром, а также (это в основном касалось меня) еще и украдкой выкуривали во время перемен запретную «Голуаз». Мы по-прежнему каждую неделю посещали паб «Жаждущий школяр» и пили пиво с «завтраком пахаря»[42]42
  Дежурное блюдо английских пабов – хлеб с сыром и маринованным луком.


[Закрыть].

Разумеется, мы часто говорили с Эриком о его престарелой матери, ибо его очень тревожили ее быстро ухудшавшиеся умственные способности. Мы также обсуждали отвратительное поведение «саннибэнкеров», которые продолжали запихивать в мою зеленую изгородь всякий мусор. И естественно, каждый год темой наших разговоров становился очередной новый преподаватель, появившийся у нас на кафедре; эти новички приходили и уходили, а мы по-прежнему оставались на своем посту, как часовые, и с каждым годом головы наши все больше седели. Затем у меня случились серьезные неприятности с сердцем, и Эрика это как-то странно встревожило – казалось, ему впервые пришло в голову, что в один прекрасный момент меня с ним рядом может и не оказаться.

– Никогда ведь не думаешь, что это может случиться, – говорил он, стоя у моей постели на следующий день после моего инфаркта. – Человеку свойственно думать, что он принадлежит к числу тех немногих, кому смерть вообще не грозит.

Высказывание весьма поэтичное для Эрика. Что свидетельствует о том, сколь сильно он из-за меня волновался. Его слова были также весьма созвучны с теми моими мыслями, которые не давали мне покоя после истории с Гарри Кларком[43]43
  Об этом рассказано в романе Дж. Харрис «Другой класс».


[Закрыть]: меня тогда поразила устойчивость той иллюзии вечной жизни, живущей, наверное, в каждом. Это очень опасная иллюзия, однако чрезвычайно распространенная. Folie a tous[44]44
  Всеобщее безумие (фр.).


[Закрыть], как сказал бы Эрик. Призрачное ощущение, будто драгоценный маленький мирок каждого из нас является неуязвимым, несокрушимым и будет существовать без конца, а значит, и мы вместе с ним.

Что-то я сегодня сентиментально настроен. Наверное, поэтому Эрик и не идет у меня из головы. И в груди у меня какое-то неприятное стеснение, и ощущение это, пожалуй, похуже обычного сердцебиения, вызванного чрезмерным количеством выпитого мною кофе. Вообще-то обычно я кофе стараюсь не пить. Так велел мне мой врач; он же посоветовал мне всячески избегать стрессов – а они в школе абсолютно неизбежны, – не увлекаться сыром, фруктовыми пирожными, лакричными леденцами, аппетитным хрустящим печеньем, «способствующим пищеварению», а также исключить из своего меню «завтраки пахаря», пиво, порто, сахар и мои любимые крепкие «Голуаз»; короче, он бы хотел, чтобы я вычеркнул из своей жизни большую часть тех замечательных мелочей, благодаря которым жизнь и становится достойной того, чтобы ее прожить. Вообще-то я по большей части его советы игнорирую, как и подобает магистру, преподающему классические языки, которого пытается буквально оседлать некий тип средних лет, который некогда был его учеником, а теперь подвизается в качестве врача-кардиолога.

Хотя в данном случае он, вероятно, прав: мне действительно не следует пить столько кофе. От кофе я начинаю задыхаться, испытывать сердцебиение, становлюсь страшно нервным и чувствую себя очень толстым и необычайно постаревшим, хотя обычно я чувствую себя мальчишкой лет четырнадцати, у которого необъяснимым образом слишком рано поседела голова. Но сегодня я кажусь себе вороньим пугалом вроде Мафусаила и вынужден буквально собирать себя по частям, направляясь из учительской в свой класс. Дело, конечно, еще и в том, что я скучаю по моим «Броди Бойз». Мой нынешний класс 2S можно, пожалуй, назвать скучным; он как бы неторопливо движется по жизни пешком. В этом классе нет ни комедиантов, ни шалунов, ни таких ярких эксцентриков, как Аллен-Джонс, ни таких маленьких мудрых эльфов, как Тайлер. Нет там и особых нарушителей спокойствия, что, конечно же, следовало бы воспринимать как некий положительный момент; однако меня, как ни странно, это не утешает. Для уроков нравственности хорошо иметь хотя бы маленькие нарушения. Это заставляет сердце моралиста биться быстрее. Однако в настоящий момент единственное, о чем я способен думать, это тот мальчик; тот, что даже учеником нашей школы не был. И не одного меня занимают подобные мысли. Бенедикта Уайлд с самого первого дня пытается привлечь мое внимание и завести разговор о том деле. Сегодня, например, она подобралась ко мне на перемене, когда я стоял в Среднем коридоре, держа в руках свою утреннюю чашку чая, и следил за порядком.

Бенедикта, как всегда, была в брюках. Теоретически у девочек, которые перевелись к нам из «Малберри Хаус», всегда есть выбор: юбку или брюки им сегодня надеть. Выбор этот был предложен Ла Бакфаст, которая и сама почти всегда носит брюки, но пока что Бенедикта Уайлд – единственная из девочек, кто постоянно этим предложением пользуется. Впрочем, она и во всем остальном совершенно не похожа на своих соучениц. Например, ее новая стрижка существенно короче, чем даже у Аллен-Джонса, и она в отличие от других девиц (и, кстати, от того же Аллена-Джонса!) никогда не пользуется ни лаком для ногтей, ни мейкапом.

Так вот, она подобралась ко мне и тихо, но весьма выразительно спросила:

– Ну что, сэр?

Я с ужасом ждал этого вопроса. И все же, как я постоянно твержу себе, иной раз лучше солгать. Бенедикта Уайлд не принадлежит к тому типу людей, которые способны с легкостью забыть столь волнующее открытие. Однако вряд ли она понимает, какие мучительные последствия это открытие может иметь, какой удар его обнародование нанесет нашей школе, и без того теряющей свою репутацию.

Я улыбнулся и сказал:

– С добрым утром, мисс Уайлд. Я полагаю, первая неделя нового триместра оказалась для вас и в меру веселой, и в меру вдохновляющей?

Она мрачно на меня глянула и сухо попросила:

– Я бы предпочла, сэр, чтобы вы меня так не называли.

– Как? Мисс Уайлд? – Честно говоря, я почти позабыл о том, что говорил мне Аллен-Джонс.

Она кивнула.

– Мне бы хотелось, сэр, чтобы вы называли меня просто Бен.

– Ах, да. Мне уже говорили об этом.

Бен бодро закивала. Но я все же предпринял легкомысленную попытку уклониться.

– Не уверен, насколько это касается непосредственно меня, – сказал я. – Я ведь как-то уже объяснял, что до тех пор, пока это не влияет на вашу латынь…

– Аллен-Джонс предупреждал меня, что вы можете все повернуть именно так. – Бен действовала с поистине пугающей прямотой. – Это никак не повлияет на мою латынь, но для меня очень важно, чтобы со мной обращались правильно. Вы же понимаете, сэр, что латынь не имеет никакого отношения к моей гендерной принадлежности.

– Ну, как я уже сказал…

– Это совсем нетрудно, сэр. Начните просто с местоимений.

– С местоимений? – сказал я, испытывая странное волнение. Вот что случается, сказал я себе, когда допускаешь, чтобы из учебника латыни исчезли основы гендерных различий. Зато данная тема, по крайней мере, поможет нам несколько отдалиться от иной, куда более опасной, темы, связанной с человеческими останками на берегу того котлована, где строится бассейн Гундерсона.

Только зря я надеялся. Бен, понизив голос, снова спросила:

– Ну что, сэр?.. Как обстоят дела с телом?

– С каким телом? – переспросил я, прикидываясь идиотом.

Снова тот же мрачный взгляд, и я спохватился:

– Ах, с тем! Этим вопросом уже занимаются.

– Вот как? – В голосе Бен послышалось недоверие.

– Ну, разумеется, – с каким-то беспечным отчаянием продолжал врать я. – Уже и полиция там побывала. Вы, наверно, заметили, что… э-э-э… некий участок на краю котлована прикрыт брезентом, чтобы обеспечить сохранность улик.

– А-а-а… – неуверенно протянула Бен.

Некоторое время мы оба молчали, так что я успел допить свой чай и теперь страстно мечтал съесть хотя бы одно печенье. Паузу прервала Бен.

– И что дальше? – спросила она. – Вы уже узнали что-нибудь новое?

– Нет, пока я ничего нового не узнал. И никаких собственных суждений на сей счет не имею, – сказал я. – Вполне возможно, что никакого криминала тут и нет, а то, что вы обнаружили, всего лишь комок заплесневелого старья. Хотя, конечно, и мне, и вам следует предоставить возможность разбираться в этом соответствующим специалистам. В общем, я постараюсь выбросить все это из головы и радоваться последним летним денькам, чего и вам советую.

– Между прочим, сэр, все утро шел дождь, – заметила Бен, и мне показалось, что сейчас она скажет что-то еще, однако ее намерениям помешал звонок, возвещавший конец перемены.

– Все-все-все, бегите скорей на урок, – поспешил я отослать ее, пока она не догадалась по моему голосу, что тот вредоносный невидимый палец, вновь пробудившись к жизни в районе третьей пуговицы моего жилета, часто и болезненно тычет меня прямо под сердце и наигрывает на внутренней стороне моих ребер, как на барабане. И от этих тычков сердце у меня вдруг тяжко забилось – бум-бум-бум, – словно отсчитывая минуты и дни моей жизни.

– Но, сэр, как же все-таки насчет…

Я вылил в рот последний глоток чая и вновь ощутил тычок того невидимого пальца, на этот раз куда более болезненный.

– Я думаю, мы можем спокойно предоставить возможность заниматься всем этим… Черт побери!

– Сэр? Что с вами, сэр? Вам плохо?

Я попытался убедить ее, что со мной все в порядке, но слова не желали слетать с моих губ. У меня было такое ощущение, словно все звуки застряли у меня где-то в глубине глотки. Я видел перед собой полированный паркетный пол Верхнего коридора и на нем крошечный кусочек фольги, похожий на пластинку слюды. На несколько мгновений зрение мое, как и мое сознание, полностью сосредоточилось на этом кусочке фольги, ибо та боль в груди, больше уже не заигрывая со мной, вдруг раздулась, развернулась, как аккордеон, и я упал, сильно ударившись головой об пол. Я еще слышал, как по полу со звоном покатилась моя чайная чашка, как меня окликают чьи-то голоса, а потом громче всех прозвучал резкий голос Бен, которая требовала: Вызовите «Скорую помощь»! Скорей! У мистера Стрейтли сердечный приступ.

Я всегда надеялся, что мои последние в жизни слова будут исполнены некоего глубокого смысла. Возможно, я изреку что-нибудь из классики. «Morior invictus»[45]45
  Умру непобежденным (лат.).


[Закрыть], например. Или лучше «Melita, domi adsum»[46]46
  Дорогая, я дома (лат.).


[Закрыть]? Но подобная перспектива всегда казалась мне такой успокоительно далекой; я был уверен, что у меня еще более чем достаточно времени, чтобы как следует спланировать свой уход. И вот я сейчас лежал на паркетном полу, пахнущем полиролью, меловой пылью и ножным потом, и чувствовал всего лишь слабое раздражение из-за того, что моими последними словами, похоже, оказалось какое-то жалкое богохульство.

Откуда-то сзади до меня донесся голос мисс Тиг, заведующей кафедрой французского языка. Странно, но голос ее звучал как-то слишком громко и тревожно. Мне всегда нравилась Китти Тиг, женщина в высшей степени разумная и практичная, на долю которой выпало немало жизненных испытаний. Потом голос Китти заглушил топот бегущих ног, последовал новый взрыв какой-то непонятной активности, и я почувствовал у себя на лбу чью-то ласковую руку.

– Держитесь, Рой, – сказала Китти Тиг. – Вы просто на минуточку потеряли сознание, но теперь все будет хорошо, вы поправитесь.

– Эрик, – пробормотал я. – Найдите Эрика.

И меня поглотила непроглядная тьма.

Глава вторая

11 сентября 2006 года

Наконец-то. А я все думала, сколько он выдержит, испытав такой стресс. Впрочем, ничего страшного, похоже, не случилось – обыкновенная паническая атака, только и всего, – так что, когда прибыла «Скорая помощь», он уже практически пришел в себя.

Врач велел отвезти его в больницу, чтобы сделать кое-какие необходимые анализы, и сказал, что теперь ему необходимо неделю отдохнуть и постараться ни о чем не думать, ни в коем случае не суетиться и не пить крепкий кофе. Кроме того, он был намерен внести кое-какие изменения в список тех лекарств, которые были прописаны Стрейтли раньше. А я попросила одну девочку из шестого класса – не Бенедикту Уайлд – раз в день навещать больного, приносить ему продукты, готовить чай и вообще постараться, чтобы он даже не помышлял о том, чтобы вернуться в школу, пока не минует кризисный период. Короче, эта ученица – ее зовут Эмма Викс – получила от меня самые строгие указания относительно того, что за мистером Стрейтли необходимо присматривать и немедленно сообщать мне, если что-то вызовет ее опасения. Она с энтузиазмом взялась за дело, – и не в последнюю очередь потому, что знает: это ей зачтется, когда ее кандидатуру будут рассматривать среди других претендентов на Золотую медаль герцога Эдинбургского[47]47
  Медаль, присуждаемая школами, молодежными центрами и т. п. юношам и девушкам с 14 лет до 21 года за общественную работу.


[Закрыть].

Перед началом занятий я все-таки забежала к Стрейтли, чтобы узнать, как он себя чувствует, и обнаружила, что он уже встал и прямо в пижаме слушает радио и одновременно читает «Молбри Икземинер».

– Скажите, мистер Стрейтли, – строго спросила я, – вы хоть когда-нибудь делаете то, что вам велел врач?

– Крайне редко, госпожа директор.

Я только улыбнулась и стала готовить ему чай. Чай у него на кухне оказался декафеинизированный, что уже хорошо. И все же мне показалось, что старик выглядит странно напряженным и бледным. Он принял у меня чашку с чаем, проявив при этом крайне мало энтузиазма; да и руки у него так дрожали, что чашка на блюдце позвякивала.

– Как вы себя чувствуете?

– Cedere nescio, что означает: «сдаваться не в моем характере», – бодро ответил он. – А у вас, случайно, нет с собой пакетика печенья «Дайджестив Бисквитс»? Они улучшают пищеварение. Если есть, то я ваш навеки.

Я сурово на него глянула:

– Никакого печенья, мистер Стрейтли! Вы же прекрасно помните, что сказал врач. Так что сейчас вы допьете чай и сразу же ляжете в постель, а я останусь здесь, чтобы убедиться, что вы действительно легли.

Стрейтли внимательно, чуть прищурившись, посмотрел на меня и заявил:

– Хорошо, я лягу, если вы расскажете мне вашу историю до конца. Вы поговорили с вашей дочерью? Удалось ли вам узнать, куда на самом деле исчез ваш брат? И каким образом его исчезновение могло быть связано с «Сент-Освальдз»?

Ох уж этот его взгляд! Ей-богу, он меня и веселит, и как-то внутренне согревает. Это взгляд мужчины, которому что-то очень нужно. А я неплохо умею понимать подобные мужские взгляды: мне пришлось этому научиться, как только я начала строить свою карьеру. Женщины, которые открыто говорят о своих личных упованиях и потребностях, обычно преуспевают значительно реже. Согласно моему опыту, женщине для успешного продвижения вверх необходим определенный уровень хитрости, вероломства. А также умение любого мужчину обвести вокруг пальца, заставить его думать, что те идеи, которыми ты с ним поделилась, это исключительно его собственные идеи, а ты в подтверждении своего авторства не нуждаешься и никак на него не претендуешь.

Мужчины вообще на удивление хрупки. Это можно заметить уже и по нашим ученикам: стоит им получить низкую оценку по французскому, как они перестают работать и начинают делать вид, что им все безразлично, ибо предпочитают, чтобы их считали обыкновенными лентяями, но ни в коем случае не посредственностями. Взрослые мужчины практически ничем от этих мальчишек не отличаются. Им необходимо постоянно слышать комплименты в свой адрес. Классический пример – небезызвестный Джонни Харрингтон. А ведь кто-то мог бы подумать, что, став директором Сент-Освальдз, он сумеет обойтись и без этих бесконечных похвал. Однако добрая половина моих обязанностей в качестве его правой руки заключалась в том, чтобы постоянно подтверждать, что он отлично со всем справляется, хотя, если честно, по большей части со всем справлялась я сама.

Школа «Король Генрих» оказалась для меня отличной тренировочной площадкой под руководством Керри Маклауд. Под ее броской внешностью скрывался быстрый и гибкий ум. Она начала работать на кафедре английского языка еще в те времена, когда драматургию воспринимали как некое приятное дополнение, как незначительную добавку к серьезному классическому образованию. А потому, будучи младшим преподавателем, Керри вела занятия только на низшей, «младшей», ступени каждого класса, и на нее возлагались только те общественные обязанности, которые заведующий кафедрой считал не слишком важными. Но со временем ее влияние значительно возросло. Она организовала школьный театр. Она водила и возила детей по театрам. Она внушала своим ученикам мечты о карьере актера или режиссера. И в итоге Керри обрела признание: один из ее учеников, Сэм Ноубл, стал широко известен благодаря своему участию в популярном телешоу; другой ее ученик, переехав в Америку, стал режиссером нескольких знаменитых сериалов. И вдруг о школе «Король Генрих» заговорили как о кузнице творческих личностей. Это, разумеется, было некоторым преувеличением, но Керри с удовольствием позволила членам своей кафедры – а заодно и всей школе – собрать урожай успеха, выпавшего на долю ее питомцев. В 1968 году заведующий кафедрой английского языка, доктор Фаулстоун, был награжден МВЕ[48]48
  Medal of British Empire, Медаль Британской Империи – награда Великобритании, которую вручают военным и гражданским лицам за выдающиеся заслуги перед Отечеством.


[Закрыть], а также получил почетную степень в области театрального искусства в Университете Шеффилда, и уже на следующий год Керри Маклауд наконец-то обрела в школе и должность преподавателя, и соответствующие права.

Результатом этого стало появление ее Маленького Театра. Сперва-то он размещался в старой школьной столовой, ставшей не нужной после строительства нового кафетерия. Теперь у театра имеется вполне приличного размера сцена, зал на несколько сотен мест (сиденья обиты бархатом), четыре гардеробные, два туалета, отдельное помещение для репетиций, роскошный витражный потолок в виде купола и довольно большая кладовая для хранения костюмов и реквизита. Оплаченный фондом Сэма Ноубла, Маленький Театр был официально открыт Маргарет Тэтчер зимой 1970 года, когда в ее адрес непрерывно поступали протесты от государственного сектора по поводу неизбежного прекращения раздачи бесплатного молока. Для Керри это стало началом ее золотого века в школе «Король Генрих». Маленький Театр стал ее новым официальным владением, и с тех пор она медленно, но уверенно расширяла свои владения, создавая собственную империю.

– Хотя победа моя была не так уж и велика, – рассказывала она мне в учительской. – Но для женщины получить в свое полное распоряжение достаточно просторное помещение – и главное, в таком месте, которое создано, чтобы служить мужчинам, – это весьма существенное достижение. У меня даже имелся свой собственный и очень красивый стеклянный купол, которым я могла сколько угодно любоваться. – Она пожала плечами. – А вот дамской комнаты в школе по-прежнему не было. У директора был личный туалет, а вот учителям-женщинам каждый раз приходилось просить у школьного секретаря ключ от неработающего мужского сортира, ибо все мужчины в школе были абсолютно уверены, что быть женщиной – это некая ущербность или даже недееспособность.

А я сразу вспомнила о том туалете для мальчиков в Верхнем коридоре, о плюющейся красным раковине и о странном мальчике со значком префекта. С тех пор прошло уже недели две, но больше ничего необычного в школе со мной не случалось. Ту одежду, что была на мне в самый первый день – новый брючный костюм и шелковую блузку, – я засунула в заднюю часть гардероба и заменила скромными трикотажными «двойками» и юбками в полном соответствии с указаниями доктора Синклера.

Кстати, Доминику я не стала рассказывать о той стычке с Филипом Синклером. Его крайне неодобрительное отношение к «Королю Генриху» и без того уже стало источником возникшего между нами напряжения, а мне вовсе не хотелось давать ему лишний повод для язвительных комментариев. Не рассказала я ему и о том мальчике со значком префекта, а также о своем посещении мужского туалета в Верхнем коридоре. Вместо этого я изо всех сил старалась найти в моей новой школьной жизни что-то смешное, анекдотическое, чтобы повеселить и Доминика, и Эмили, – например, как Скунс ошибочно принял меня за мальчика, а также кое-что из тех историй, которые поведала мне Керри во время больших перемен. Мне казалось, что если мне удастся заставить Доминика поверить, что я постепенно приживаюсь в «Короле Генрихе», он несколько смягчит свое отношение к этой школе.

Только ничего у меня не получилось.

– Там нездоровая атмосфера, – упрямо твердил Доминик. – Да и вообще ни к чему тебе работать в бывшей школе Конрада. Это неизбежно будет вызывать у тебя всякие печальные воспоминания.

– Да нет, что ты! – Я, конечно же, лгала, зная, что, если все ему расскажу, он еще больше станет беспокоиться. Доминику всегда хотелось меня защищать, все равно от чего. Я была значительно моложе, и ему порой казалось, что я все еще ребенок. Для него не имело значения, что у меня уже есть собственный ребенок, как не имело значения и то, что я сумела выжить, хотя мне пришлось весьма нелегко. Он продолжал считать меня хрупкой и беззащитной, а я вовсе такой не была – во всяком случае, не была настолько уязвимой, как ему казалось. Да и те воспоминания не были на самом деле такими уж печальными. Просто я чувствовала, что там, в «Короле Генрихе», есть именно то, что мне нужно, чтобы наконец дать Конраду покой. Вот только сумею ли я это найти?

Доминика, однако, мои доводы совершенно не убеждали. Он не скрывал, что считает мой выбор места работы неправильным, и к концу моей второй недели в «Короле Генрихе» его неодобрение стало настолько агрессивным, что начало меня тяготить. Сколько бы я ни старалась рассказывать о своей новой работе весело и легко, он всегда вопреки собственному добродушию выискивал в моих рассказах нечто негативное. Иной раз, войдя в дом, я слышала, как он с кем-то тихо разговаривает по телефону, но при виде меня сразу же меняет тон и начинает говорить громко и весело. Я знала, конечно, что у него очень близкие отношения с родителями и сестрами. С сестрами он разговаривал по телефону особенно часто. Но мне было интересно одно: что именно рассказывает им он о наших семейных проблемах. А тут еще вдобавок ко всему Эмили завела себе нового воображаемого дружка, которого упорно продолжала называть Конрад.

Конрад хочет на завтрак оладьи. Конрад не любит брокколи. Не мешай, мы с Конрадом играем у меня в комнате в куклы. Просто у нее сейчас такой период, уговаривала я себя. У многих детей появляются воображаемые друзья, и причины для этого могут быть самыми различными и вполне безобидными. Но вряд ли стоит говорить, что Доминик, разумеется, и в этом тоже винил мою новую работу. Поведение Эмили, твердил он, – это классический крик о помощи ребенка, которому явно недостает внимания.

– Она сейчас в таком возрасте, когда ей абсолютно необходима стабильность, – заявил он как-то раз, когда я особенно поздно вернулась домой. – И мне очень не нравится, что девочка так много времени проводит в одиночестве. Вспомни ту картинку, которую она нарисовала в школе. А теперь еще этот Конрад появился…

– В той картинке не было ничего особенного, Дом.

– Но я же видел, как сильно она тебя напугала.

– Нисколько она меня не напугала. Я просто очень удивилась, только и всего. По-моему, это означает лишь одно: нам нужно быть осторожней, когда мы ведем разговоры в ее присутствии. Именно поэтому я и перестала водить ее в гости к моим родителям, которые об осторожности и не думают. Именно у них она, должно быть, и подцепила имя «Конрад». И потом, у многих детей есть воображаемые друзья. В этом ничего необычного нет.

Доминик с сомнением посмотрел на меня:

– Ты стала другой с тех пор, как начала там работать. Отдалилась от нас. Совсем не спишь. Чем-то все время озабочена. Ложишься каждую ночь не раньше трех.

– Во-первых, ты явно преувеличиваешь, Дом. А во-вторых, я же должна подготовиться к урокам, написать планы.

– По-моему, ты говорила, что планы уроков имеются на кафедре.

– Имеются, но… – Я умолкла, вдруг почувствовав раздражение. – Доминик, как ты не понимаешь! Ведь французский – для меня не основной предмет. И мне приходится заранее читать и прорабатывать подготовленные кем-то тексты. Должна же я знать, как мне их использовать в классе. Я не могу просто прийти на урок и начать тему, откуда вздумается, как это делаешь ты.

– Я же всего лишь «саннибэнкер», не так ли? Самый обыкновенный ворчун, вооруженный мастихином.

– Я же совсем не это имела в виду!

Он отвернулся.

– Вот так это обычно и начинается, – сказал он с горечью, и его тринидадский акцент – который большую часть времени дремлет и лишь иногда выныривает на поверхность, если Дом чем-то расстроен или возбужден, – вдруг стал слышен на редкость отчетливо. – Побудешь среди этих ублюдков в докторских мантиях и с оксфордскими дипломами в загашнике и очень скоро начнешь чувствовать себя там как дома!

– Ну что за чушь! – возмутилась я. – Я вовсе не собираюсь меняться.

– Правда? – Доминик снова повернулся ко мне, и в его темных глазах вспыхнул гнев. – То-то после первого же дня в этой школе ты перестала носить свой брючный костюм. Наверняка кто-то из этих старых снобов сказал тебе, что у них такое не носят!

Я почувствовала, как к щекам моим прилила жаркая кровь.

– Я просто пытаюсь как-то приспособиться к их обычаям, Дом.

Он рассмеялся, но смех его звучал вовсе не зло.

– Ты же просто сама себя уговариваешь, – сказал он. – А на самом деле изо всех сил стараешься стать там невидимкой. Надеешься, что если будешь следовать их правилам и подчиняться их требованиям, они все-таки когда-нибудь тебя примут? Ну, так послушайся моего совета, Бекс, ибо кое-кто из нас уже успел получить этот урок и дорого за него заплатил. Колышек с квадратным сечением просто так в круглое отверстие ни за что не вобьешь.

Той ночью, пока Доминик спал рядом со мной, я все обдумывала эти его слова. По крайней мере, он прав в одном: колышек с квадратным сечением просто так в круглое отверстие не вобьешь. И Керри – живое тому доказательство, хотя она-то за минувшие двадцать с лишним лет давно уже выплатила этой школе все свои долги. А мне, такой молодой, нечего и надеяться, что я сумею как-то изменить форму существования «Короля Генриха». И, скажите на милость, какие улики, связанные с исчезновением моего брата, я рассчитываю там обнаружить после стольких-то лет?

Уснуть мне так и не удалось, и в итоге часа в два я встала, спустилась на кухню и заварила себе травяной чай. В доме царила тишина; даже из водопроводных труб не доносилось ни звука. Я присела на диван, держа в руках кружку с чаем. Сквозь жалюзи на диван падал серебристый свет уличного фонаря, стоявшего напротив наших окон. Я до сих пор помню, как в этом серебристом свете плясали и покачивались темные силуэты деревьев; помню тепло той кружки. А потом я, наверно, ненадолго уснула и проснулась, потому что замерзла, и следующее, что сохранилось в моей памяти, это трава у меня под ногами. Значит, я вышла из дома во сне? Как лунатик? Босыми ногами я чувствовала, какая эта трава холодная и влажная. Затем, оглянувшись через плечо, я увидела открытую кухонную дверь и золотистый свет, широкой полосой падавший из этой двери. Но я знала, что двери в доме Доминика выкрашены белой краской, а эта дверь оказалась почему-то ядовито-зеленой, и я догадалась, что это вовсе не дом Доминика, а какая-то странная раскрашенная декорация, за которой скрывается некое ужасное понимание: нечто, однажды увиденное, забыть невозможно.