Текст книги "Узкая дверь"

Глава седьмая

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 28 апреля 1989 года

Все это время Эрик Скунс следил за мной и, должно быть, заметил, как сильно меня что-то расстроило. Он нагнал меня уже в переходе, ведущем в главное здание, – здесь по обеим стенам висели памятные таблички с именами тех учеников и учителей школы, что погибли на войне. Переход был буквально залит светом, и казалось, будто находишься в аквариуме. Я остановилась, держась рукой за стену, чтобы немного прийти в себя и успокоиться. От пережитого волнения меня даже подташнивало и сильно кружилась голова.

Никакого мальчика там не было, уговаривала я себя. Не было там никакого мальчика. Но я же ясно его видела! Прямо под витражом, посвященным моему брату…

– Мисс Прайс, что с вами? Вам нехорошо?

Скунс строго смотрел на меня и казался каким-то напряженным и будто озябшим. Или напуганным. В общем, выглядел он как человек, которого заставили разворошить осиное гнездо или дотронуться до умирающего пса. Ничего себе, думала я. Дорого же ему это далось – сперва пойти за мной, а потом еще и сочувствие изобразить. А все, разумеется, во имя долга; долгу Скунс был фанатично верен.

– Ничего страшного, жара, должно быть, так на меня подействовала, – сказала я. – Постою здесь минутку и буду в полном порядке.

Он то ли фыркнул, то ли вздохнул. И я поняла, что его беспокойство вызвано не столько заботой обо мне, сколько – и куда больше – опасениями, что ему, возможно, придется возиться с потерявшей сознание женщиной в узком коридоре как раз в тот момент, когда тысяча мальчиков хлынет туда из Часовни после окончания Ассамблеи.

Скунс нервно откашлялся и предложил:

– Может быть, вам стоит заглянуть в наш медицинский кабинет?

Я покачала головой:

– Нет-нет, у меня уже почти все прошло. – Я снова закрыла глаза, хотя голова у меня больше не кружилась. Я, пожалуй, даже радость испытывала: значит, этот хам испугался! Но чего он боится? Скорее всего, именно моей принадлежности к женскому полу. Я кажусь ему исходно чужеродной в этой «обители истинной мужественности». Из Часовни донесся грохот – это вставали со скамей десятки сотен мальчиков. Пора уходить, подумала я. Еще минута, и они будут здесь. Я прямо-таки чувствовала, как мальчишкам не терпится поскорее оттуда вырваться.

Я открыла глаза, в упор посмотрела на Скунса и с неким затаенным злорадством сказала:

– Понимаете, у меня, должно быть, просто критические дни. Я в это время часто головокружениями страдаю, даже короткие обмороки случаются. И кровотечение всегда очень сильное.

Скунс моментально побагровел. Лицо его стало почти того же пурпурного оттенка, что и чернила в копировальной машине «Банда».

– Давайте я все-таки провожу вас к медсестре, – с трудом выдохнул он и, подхватив меня под локоть, чуть ли не волоком потащил по переходу. Он был буквально охвачен ужасом; его страх был физически ощутим, а рука судорожно вцепилась в мой рукав. Честно говоря, он бы, наверное, и в обморок грохнулся, если б случайно коснулся моей кожи. Я покорно шла за ним, улыбаясь про себя и слыша за спиной приглушенный голос директора, высказывавшего учащимся свои последние напутствия.

Еще мгновение – и из Часовни толпой вырвались мальчики. Как раз в этот момент мы со Скунсом, свернув за угол, оказались в Среднем коридоре, прямо у дверей нашего Маленького Театра.

– Вот. Здесь вы сможете спокойно присесть, – сказал Скунс, ловко нырнув вместе со мной в двери театра, чтобы не оказаться на пути этой громкоголосой лавины. – Садитесь и постарайтесь дышать глубоко и ровно. А я схожу за медсестрой.

– Нет, пожалуйста, не надо никуда ходить! – Я умоляюще на него посмотрела. – Я уверена, что это совершенно излишне, я уже почти пришла в себя.

Скунс, казалось, был сбит с толку; ему явно хотелось как можно скорее оставить меня на попечение какой-нибудь женщины. И во мне с новой силой пробудилось злорадство, только что заставившее меня в присутствии Скунса симулировать обморочное состояние. А вместе со злорадством возникла и некая идея, связанная с теми граффити, которые я не раз видела и на классных досках, и в раздевалках. Мистер Скунс – злобный Доктор Эггман. Мистер Скунс – педофил. В школьном граффити всегда таится загадка. Оно словно пляшет и прыгает вокруг некой истины, которую нельзя высказать вслух.

Я тяжело плюхнулась на одно из зачехленных театральных сидений и страдальческим жестом прижала пальцы к виску. Скунс медлил, стоя в дверях и не сводя глаз с перехода.

Меня окутывал запах театра – смесь опилок, бархата и красок. Свет сквозь витражные окна в купольной крыше падал, точно разноцветные осенние листья, на ряды кресел, обитых красным бархатом, на сцену, на разрисованный противопожарными красками занавес. Все это казалось мне каким-то очень знакомым. Но я никак не могла вспомнить, бывала ли я здесь раньше. Может быть, я побывала в театре как раз в тот день, когда исчез Конрад? Я прямо-таки чувствовала, что некое глубоко похороненное воспоминание только и ждет возможности всплыть на поверхность. Но сколько я ни старалась, мне не удавалось его извлечь; нечто удерживало его в глубине сливного отверстия, не давая выйти на свет.

– Мне все-таки кажется, что медсестра… – начал было Скунс, но я тут же прервала его:

– Нет, медсестру звать совершенно ни к чему. Я просто немного посижу, и все пройдет. Дело в том, что, когда я увидела то окно-витраж…

– Окно? – переспросил Скунс, снова бросив отчаянный взгляд в сторону перехода.

– Ну да, мемориал в честь Конрада Прайса.

Мне показалось, что он вздрогнул.

– Какого Прайса?

– Того мальчика, который исчез, – пояснила я. – Того мальчика, которого здесь убили. Моего брата.

Глава восьмая

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 28 апреля 1989 года

Несмотря на всю мою осторожность, Рой, я все же существо импульсивное. И это, собственно, одна из причин, побудивших меня рассказать вам свою историю. Это также было одной из причин моего желания чуточку «надавить» на Скунса. Не то чтобы я действительно его в чем-то подозревала, но он с самого начала вел себя по отношению ко мне так враждебно, что у меня, естественно, стало возникать желание и его заставить испытывать некий дискомфорт. А в тот момент я была просто не в состоянии этому желанию противиться. То ли на него так подействовало имя «Конрад Прайс», то ли ему была крайне нежелательна наша с ним почти интимная близость, то ли его травмировало мое упоминание о менструации – но мне вдруг показалось, что его сейчас хватит инсульт или инфаркт. Его лицо приобрело лиловатый оттенок – такого цвета бывают тексты на листках, выползающих из недр «Банды», когда в ней кончаются чернила, – да и охватившее его напряжение стало почти болезненным.

– Впрочем, вы-то Конрада никак не могли знать, – сказала я. – Вы ведь тогда здесь еще не преподавали. Не так ли, мистер Скунс?

– Да, я тогда работал в «Сент-Освальдз», – машинально ответил он. – Всего лишь второй год и всего лишь в качестве младшего преподавателя.

Я попыталась представить себе Эрика Скунса в качестве младшего преподавателя и поняла, что просто не в состоянии это сделать. У него, должно быть, с самого детства были и это красное лицо, и эти седые волосы, и эта скованность движений, похожая на твердый корешок какой-то особенно скучной книги. И я никак не могла представить его иным. Подозреваю, что иным он никогда и не был.

– Мне было всего пять лет, когда погиб Конрад, – сказала я, – но после его смерти все в моей жизни переменилось. Да и все на свете словно вдруг перестало быть нормальным. И для меня никогда уже не было таким, как прежде. Кто бы в тот день ни отнял у меня брата, он лишил меня и родителей, и детства. Да и всю мою дальнейшую жизнь искалечил. – Я не сводила со Скунса глаз и продолжала говорить негромко и монотонно: – Мне и до сих пор иногда хочется с ними встретиться. С теми – кем бы они ни были, – кто отнял у нас Конрада. Я бы хотела, глядя им в глаза, рассказать, ЧТО они сделали со мной, с моими родителями, со всеми. Ведь забрать ребенка из мира живых – это все равно что вытащить несущий блок в игре «Дженга». Все сразу теряет стабильность. Все начинает разваливаться. Вот что вы с нами сделали, сказала бы я им. И со мной, и со всеми остальными.

Скунс бледнел прямо на глазах. Пурпурный оттенок у него на щеках поблек, превратившись в какой-то линялый красно-коричневый. Его тусклые глаза, которые всегда казались мне слезящимися, стали какими-то совсем уж мокрыми. Он открыл было рот, видимо, собираясь что-то сказать, однако ни слова вымолвить не смог, и с его губ сорвался лишь полузадушенный стон.

– Вам нехорошо, мистер Скунс? – участливо спросила я. – Вы что-то очень побледнели.

Он опасливо оглянулся, но коридор был пуст. А я подавила торжествующую улыбку, чувствуя себя ребенком, радующимся, что сумел перехитрить здоровенного хулигана, который постоянно его травил. Вдруг выражение лица Скунса совершенно переменилось: теперь на нем было написано невероятное облегчение.

– Мисс Маклауд, – воззвал он дрожащим, как у юного первоклассника, голосом, – боюсь, мисс Прайс требуется ваше внимание; по-моему, она не совсем здорова.

Я услышала знакомый цокот каблучков по паркету, а Эрик Скунс, вновь осмелившись на меня посмотреть, сказал:

– Пожалуй, я лучше оставлю вас на попечение мисс Маклауд. – По-моему, в его голосе послышались ликующие нотки. Хотя, может, мне это просто показалось? – Не беспокойтесь, я присмотрю за вашим классом, мисс Прайс, пока вы в себя приходите.

И с этими словами он удалился, а возле меня возникла Керри со свойственной ей циничной усмешкой. Скунс улепетывал по коридору, словно школьник в последний день триместра, но никакого ощущения победы у меня почему-то не возникло; наоборот, на меня вдруг обрушилась такая мощная волна боли и горя, что я разрыдалась, как ребенок. Впервые с тех пор, как я себя помню, я плакала так, словно сердце мое разбито.

Разумеется, реакция Скунса на мои слова вовсе не обязательно должна была служить неким доказательством его вины. Вы же, Рой, первым скажете, что он всегда страшно неловко себя чувствовал, став невольным свидетелем любой вспышки эмоций. А перспектива возиться с какой-то нервной особой, вздумавшей падать в обморок, а может, и страдающей нервным расстройством, и подавно вызывала у него глубочайшее беспокойство, даже испуг. Однако мое с самого начала возникшее недоверие к Скунсу пробудилось с новой силой, усугубленное его репутацией среди учеников, далеко ему не льстившей. Но мог ли Скунс что-либо знать об исчезновении Конрада? «Сент-Освальдз» и «Король Генрих» традиционно были соперниками. Их спортивные команды соревновались друг с другом и в регби, и в крикет, и в шахматы. Так что вполне вероятно, что Скунс действительно мог в тот день оказаться в «Короле Генрихе». Разумеется, я понимала, что слишком рано дала ему понять, кто я такая. У подобной торопливости могли быть весьма неприятные последствия. Но как же он был потрясен моим признанием! Нет, это, безусловно, что-нибудь да значит! – думала я. И теперь нужно только набраться терпения и посмотреть, что из этого выйдет.

Керри давно уже что-то мне говорила, но до меня лишь сейчас начал доходить смысл ее слов.

– Простите, что вы сказали? – переспросила я.

– Я сказала, что никогда прежде не замечала, чтобы старина Скунс так радовался, увидев меня. Вы, должно быть, здорово его напугали. – Она сунула мне свой обшитый кружевами носовой платочек, и я почувствовала сильный запах пачулей. – Вот, попользуйтесь пока. Вы уже насквозь промокли от слез.

Я благодарно улыбнулась и вытерла глаза. Обморочная слабость у меня прошла, и ее сменило какое-то удивительно легкое настроение – мне стало так легко, словно некие части моего тела исполнены магического света. Похожее ощущение возникало у меня в детстве, когда я смотрела на рождественскую елку, сияющую разноцветными огоньками и украшенную «серебряной» мишурой. Я вдруг вспомнила, как моему отцу каждый год приходилось что-то чинить и запаивать в елочных гирляндах, и мне всегда казалось, что он возится с ними долгие часы, прежде чем лампочки все-таки зажгутся. Позже я узнала, что лампочки в елочных гирляндах соединены последовательно, так что если выйдет из строя одна, то и вся гирлянда светиться не будет, так что приходилось проверять каждую лампочку. Для моих родителей это всегда служило источником определенного раздражения, но они, тем не менее, так и не заменили старые ненадежные гирлянды новыми, потому что те выбрал мой брат.

– Ну что, получше вам? – спросила Керри.

– Да ерунда все это, не стоило беспокойства, – сказала я. – Наверное, просто мои критические дни виноваты.

– Надеюсь, вы именно так Скунсу и сказали? – поинтересовалась она.

Я усмехнулась:

– Ну вообще-то да, именно так.

И Керри разразилась мощным хрипловатым хохотом.

– Тогда ясно, почему этот идиот так трусливо сбежал! Он панически боится женщин и всего женского. Я помню, каким он был, когда впервые здесь появился. Жесткий, как доска, и настолько же дружелюбный. А мое присутствие в школе его настолько раздражало, что он обычно отворачивался или куда-нибудь сворачивал, если замечал, что я иду по коридору ему навстречу.

Я снова вспомнила свой первый день в «Короле Генрихе» и сказала:

– Не похоже, чтобы с тех пор его отношение к женщинам сколько-нибудь изменилось.

Керри улыбнулась.

– О, людям вообще не свойственно меняться, – сказала она. – Просто с возрастом они все больше становятся самими собой. Школа «Король Генрих» для Скунса и других «бывших учеников» привилегированных школ – это естественная среда обитания. Здесь их права поистине не имеют границ. И любого, кто осмелится бросить вызов их воззрениям на окружающий мир, они воспринимают как некую опасность. Они так и живут, словно навсегда замкнувшись в стенах некой разновидности мужского клуба, куда женщины допускаются только для того, чтобы на перемене подать им кофе с печеньем, а после занятий произвести уборку в классах. Таким образом, вы и я оказываемся для них всего лишь неприятным напоминанием, что внешний мир, раскинувшийся за стенами их «клуба», существует по иным правилам и женщины в этом мире составляют отнюдь не жалкое меньшинство и не являются ни источником кратковременных удовольствий, ни некими полезными существами, которых они, мужчины, должны беречь и защищать.

– Ну, теперь-то мне ясно, почему вы не замужем, – сказала я, думая о Доминике. Затем, спохватившись, прибавила: – Ох, простите! Я вовсе не хотела…

– Да нет, вы совершенно правы, – усмехнулась Керри. – Для замужества я и впрямь совершенно не годилась. И честно признаюсь: есть множество куда более легких и удобных способов доставить удовольствие собственному телу, чем ставить свою подпись под документом, обрекающим тебя вечно слушать, как в постели рядом с тобой кто-то пукает, стирать чье-то грязное белье и ссориться из-за денег. Я уж не говорю о более серьезных вещах – об ипотеке, о воспитании детей и о необходимости постоянно перед самой собой притворяться, что он всегда все знает лучше… – Она снова усмехнулась. – А знаете, я ведь когда-то в молодости чуть не вышла замуж за Филипа Синклера.

– За Синклера? – изумилась я.

Керри не ответила и вопреки всем школьным правилам закурила. Резкий сигаретный дым вызвал у меня странную ностальгию, и мне, хотя я уже несколько лет не курила, вдруг тоже страшно захотелось сигаретку.

– Вы и Синклер? – Я все никак не могла этому поверить.

– Да, я и Синклер. – Она засмеялась. – Ну, из этого все равно ничего путного не получилось бы. Уж слишком мы были разными. Я считала его мистером Дарси[50]50
  Один из главных героев романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение», человек холодный и весьма проницательный.


[Закрыть], а он оказался самым обыкновенным, хотя и довольно властным, мужчиной, который стремится все контролировать и терпеть не может, когда ему бросают вызов.

И я снова подумала о Доминике, о том, какой гнев у него вызвало мое решение пойти работать в школу «Король Генрих». А еще я подумала, как щедр он всегда был по отношению к нам, и о том, сколь многим я ему уже обязана. И о том, как тесно уже моя жизнь сплелась с его жизнью, став ее неотъемлемой частью. А потом я вдруг снова вспомнила то озарение, которое буквально обрушилось на меня в день моей победы над Синклером. Интересно, а как сложилась бы наша жизнь с Домиником, если бы ему ничего не было известно о моем печальном детстве и беспокойной юности? Что, если именно жизненные невзгоды, выпавшие мне на долю, стали причиной его повышенного внимания ко мне? А затем – и его любви и заботы?

Керри, похоже, прочла мои мысли.

– Вы сейчас наверняка подумали об этом вашем парне, – сказала она. – Как там его зовут? Доминик? Так вот: судя по всему, он принадлежит к тому типу мужчин, которым время от времени просто необходимо бросать вызов.

– О нет, он совсем не такой, – возразила я. – Доминик очень хороший и по-настоящему меня любит.

– Что ж, тем лучше для вас, моя дорогая, – сказала Керри.

Но потом я в течение всего дня невольно возвращалась к этому разговору и вспоминала слова, сказанные мною о Доминике, не только с удивлением, но и с сомнением.

Глава девятая

(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, Михайлов триместр, 14 сентября 2006 года

Все-таки преимущества пребывания на посту центуриона[51]51
  Центурион, или командующий центурией – звание, примерно соответствующее младшему офицерскому званию в современной армии, но по социальному положению римские центурионы принадлежали к солдатам; Стрейтли намекает, что занимает в школе примерно такое же положение.


[Закрыть] сильно преувеличены. С годами, конечно, приобретаешь кое-какую, хотя и весьма ограниченную, мудрость, но вместе с этим получаешь испорченное пищеварение, редеющие волосы, чрезмерную активность мочевого пузыря и мучительную, совершенно излишнюю боль в пояснице. А также, как свидетельствует последний эпизод, связанный с моим здоровьем, не очень сильную, но весьма раздражающую боль, точнее, противную дрожь где-то под ребрами; она, может, и не столь активна, как тот опасный настойчивый «палец», но вызывает тревогу своим постоянством.

Мой лечащий врач считает, что мне необходимо уметь расслабляться. Корни моих проблем, по его словам, в постоянных стрессах и повышенном давлении. Он в очередной раз полностью пересмотрел список моих лекарств и снова заговорил о том, что мне пора задуматься о выходе на пенсию.

– Эта встряска, возможно, пробудила бы в вас те дополнительные силы, которые вам сейчас необходимы, – сказал он мне сегодня во время очередного визита. – Вы пока что в довольно приличной форме, и единственное, что вам сейчас, пожалуй, необходимо, это сменить темп.

Мне очень хотелось сказать ему, что подобная смена темпа вполне может меня сгубить, но я подавил это желание. Мы, Старые Центурионы, только и держимся за счет стрессов. Лишите нашу жизнь стрессов, и мы тут же развалимся. Собственно, именно это и случилось с моим другом Эриком Скунсом.

Вот и Ла Бакфаст (прямо как мой доктор) постоянно проявляет какую-то повышенную внимательность. У меня все это вызывает некую смутную тревогу, о которой мне по некоторым причинам даже и говорить не хочется. Ла Бакфаст каждый день заходит меня проведать и рассказывает мне очередной кусочек своей истории. Она также обещала на этой неделе связаться с полицией по поводу той мрачной находки близ будущего бассейна Гундерсона. Должен признаться, я испытал облегчение, услышав эту новость. Надо было мне с самого начала настоять на необходимости обратиться в полицию. Но эта женщина как-то ухитрилась меня загипнотизировать – возможно, просто силой своей личности, а может, тем, что постоянным действующим лицом в ее повествовании является Эрик. Так или иначе, а я очень надеюсь, что освобожусь от этого наваждения, как только она свой рассказ закончит.

Да, мне уже очень хочется, чтобы она его поскорее закончила! Интересно было бы побольше узнать о том, каким был Эрик, когда работал в «Короле Генрихе». Судя по всему, совсем не таким, каким я его знал – если я вообще когда-нибудь знал его по-настоящему! – и все же мне не верится, что он действительно мог быть настолько порочным. Стоит мне подумать об этом, и сразу начинается тот противный сердечный тремор, который словно подсказывает, что я могу еще много чего узнать о моем старом друге. И все же хоть Эрик теперь и опозорен в моих глазах, он, тем не менее, по-прежнему остается моим другом. Сердце – упрямый лидер и всегда упорствует в своих беспорядочных переживаниях, не подчиняясь разуму школьного учителя. Эрик оказался насильником. Я это знаю и понимаю, как сильно это меня подкосило. Что же будет, если я узнаю, что мой друг был еще и убийцей? Хватит ли у меня мужества, чтобы открыть внешнему миру то, что стало известно мне, или же я позволю этой страшной правде и дальше гноиться у меня в душе? А она, подобно жуткой ране, так и будет гноиться, и я прекрасно это сознаю, и отравит душу не только мне, но и моей любимой школе. То, что началось как некая захватывающая история с приключениями, теперь превратилось в нечто совершенно иное: в испытание веры, в схватку со смертью, в борьбу за сохранность самой души «Сент-Освальдз».

Девочка, которой Ла Бакфаст поручила за мной присматривать, сегодня утром уже ко мне забегала. Ее зовут Эмма Викс. Довольно приятная девочка, но навещает она меня скорее из чувства долга, а отнюдь не из сострадания. Она принесла мне еще того чая, который заваривает Ла Бакфаст и который можно пить, лишь улучшив его глотком бренди. Ла Бакфаст явно считает его некой универсальной панацеей. В его состав входит ясменник святого Иоанна – что бы это название ни означало, – а также боярышник и лакрица; предполагается, что этот чай должен очищать и неким образом омолаживать мои дряхлые, изношенные тело и душу. Но лично я сильно сомневаюсь в подобной возможности. Девочка Викс принесла мне также открытку от моих «Броди Бойз» с пожеланиями поскорее выздороветь и большую коробку разноцветных лакричных леденцов, в которую была вложена открытка от Бен с пожеланием: Пожалуйста, поскорее выздоравливайте! Этот пустячок тронул меня куда больше, чем можно было бы ожидать, и все же, в точности как и после принесенных Дивайном шоколадок, мне вдруг стало очень не по себе.

– Вообще-то я прямо с завтрашнего дня готов приступить к занятиям, – заявил я Ла Бакфаст, когда она вечерком в свой обычный час, ровно в половине седьмого, ко мне заглянула. Я поздоровался, провел ее на кухню и сразу же поставил на огонь чайник. Да, у нас с ней уже возникли некие общие привычки, что одновременно и приятно, и вызывает некую тревогу. Я понимаю, конечно, что все мы, представители Старой Школы, являемся игрушками в руках рутины. Вечно наше расписание диктует нам, куда идти, с кем видеться, что носить и даже когда пить чай. И те крохотные нарушения, которые мы себе позволяем – вроде выкуренной тайком «Голуаз» или незапланированного легкого перекуса на перемене, – являются причиной постоянного возмущения Боба Стрейнджа, который завел себе целую сеть тайных наблюдателей, и из-за этого большинство учителей в «Сент-Освальдз» страдают несварением желудка, связанным с чересчур торопливым заглатыванием кусков запретной пищи и нездоровым пристрастием ко всяким покупным пирожкам и булочкам. Возможно, и я по той же причине в настоящий момент чувствую себя так плохо, хотя целую неделю предавался вынужденному отдыху. Впрочем, я был осторожен и ни слова не сказал об этом Ла Бакфаст; она, похоже, опасается, что я в любой момент готов поддаться этой, в черном плаще и с косой.

– Я готов хоть завтра вернуться на работу, – повторил я. – Мне, конечно, была предоставлена весьма приятная синекура, но я отнюдь не уверен, что мне следует и в дальнейшем перекладывать свои заботы на любимых коллег.

И, между прочим, говорил я чистую правду: согласно давней традиции «Сент-Освальдз», преподаватели филологического отделения никогда не ищут замену на стороне, если кто-то из них проболеет неделю или чуть больше, а это означает, что мои уроки (и административные обязанности, связанные с классным руководством) уже легли на плечи кого-то из моих коллег, вынужденных меня замещать.

– В связи с чем у меня возникает вопрос: кому именно из моих несчастных коллег пришлось столько дней меня подменять? Доктору Дивайну? Китти Тиг? Или кому-то из новичков? Или – Господи спаси и помилуй! – Береговой Сирене?

Ла Бакфаст улыбнулась:

– Но у вас, Рой, вид по-прежнему нездоровый. Вы уверены, что достаточно хорошо высыпаетесь?

Я сплю в общем-то не хуже, чем обычно, – то есть столько, сколько мне позволяет чрезмерная активность моего мочевого пузыря. После посещения туалета я обычно уснуть уже не могу; лежу и слушаю свой приемничек, пока не наступит рассвет, а затем встаю, умываюсь, бреюсь, завариваю себе полный чайник чая, делаю пометки в нужных мне книгах и к восьми часам отправляюсь на работу.

– Во всяком случае, усталым я себя не чувствую, если вы это имеете в виду, – сказал я. – Я действительно вполне здоров.

Если честно, это не совсем так, но я очень надеялся, что мой внешний вид ее обманет. Я даже постарался к ее приходу как следует одеться и побриться. Вообще-то мой костюм выглядел несколько помятым, но на мне, похоже, отродясь все костюмы выглядят помятыми. И потом, я счел проявлением неуважения принимать у себя директора школы в шлепанцах и халате; я уж не говорю о том, что в такой одежде я бы и впрямь выглядел так, словно нахожусь на пороге смерти. Впрочем, я и в костюме никак не соответствовал званию «решительного героя», но все же надеялся, что пиджак, рубашка и галстук помогут мне пройти инспекцию Ла Бакфаст.

Она критически меня осмотрела и заявила:

– По-моему, вам требуется еще немного времени. И потом, на замену я уже взяла внештатника.

– Как? – я был поражен. Значит, она совершенно уверена, что работать я не могу и должен еще по крайней мере неделю просидеть дома. – Зачем это вы пригласили внештатника? Да меня за всю мою жизнь никакие внешатники ни разу не замещали! Интересно, где вы его раздобыли? Только не говорите, что в «Саннибэнк Парк».

– Во-первых, это не «он», а «она». А во-вторых, я ее «раздобыла» не в «Саннибэнк Парк».

Я с трудом подавил раздражение. Ла Бакфаст достаточно упряма, а кроме того, ей, похоже, доставляет патологическое удовольствие меня дразнить. Вместо этого я заварил полный чайник чая – точнее, той лишенной вкуса и запаха травяной смеси, которую она мне притащила вместо моего любимого чая «Дарджилинг», – и разлил этот отвар по чашкам из сервиза моей матери. Я редко пользуюсь этим сервизом. Он достался мне вместе с остальными вещами матери после ее смерти в доме престарелых «Медоубэнк». По-моему, эти чашки слишком малы и неустойчивы, да и блюдца с течением времени покрылись щербинками, но есть в Ла Бакфаст нечто такое, что требует более тонкого обхождения. Да и потом, чем меньше я выпью этого ее чая, тем лучше.

Чашка на блюдце почему-то все время позвякивала, и я с раздражением понял, что это мои руки так трясутся. Я хотел было переставить свою чашку на кухонный стол, но он был так завален книгами, бумагами и посудой, что блюдечко выскользнуло у меня из рук и разбилось о покрытый линолеумом пол.

– Черт побери! – вырвалось у меня, хотя чашку я все-таки ухитрился удержать, и теперь она болталась у меня на пальце, словно один из тех чрезмерно больших перстней, какие так любил носить Либераче[52]52
  Владди Валентино Либераче (1919–1987) – артист, пианист, шоумен; в 50–70-е годы один из самых высокооплачиваемых артистов.


[Закрыть].

Ла Бакфаст, опустившись на корточки, принялась собирать осколки.

– Рой, позвольте лучше мне это сделать, – сказала она. – Надеюсь, это не очень ценный сервиз?

Я пожал плечами.

– Я редко им пользуюсь, – сказал я, заметив возле своей левой ступни осколок с позолотой по краю, отчего он сиял как маленький полумесяц. – Этот сервиз принадлежал моей матери; она получила его в качестве свадебного подарка от одной из ее теток. – На самом деле сервиз был из дешевых, что было вполне свойственно тем временам, но мама много лет бережно его хранила и держала на виду, в парадном серванте.

Ла Бакфаст собрала осколки, бросила их в мусорное ведро.

– Вам не стоит так уж торопиться на работу, Рой, – сказала она. – Отдохните еще недельку, это вам только на пользу пойдет.

Я лишь вздохнул, ибо к этому моменту чувствовал себя уже совершенно больным. Нахохлившись, я сидел в своем старом кухонном кресле и мечтал о запретной сигарете «Голуаз», ибо только она и могла сейчас меня утешить.

– Тогда уж простите мне и последний мой грех, – сказал я, когда Ла Бакфаст села рядом со мной. – Откройте для меня окно в прошлое. Так Эрик после этого с вами разговаривал? И какое все-таки отношение, с вашей точки зрения, он имел к исчезновению Конрада?