Текст книги "Персики для месье кюре"

Глава вторая

Четверг, 19 августа

Когда Рейно ушел, я попыталась позвонить Ру. Связь в Маро плохая, и когда мне наконец удалось отыскать подходящее местечко, то оказалось, что мобильник Ру опять выключен. Я послала ему эсэмэс:

Возможно, останусь еще на неделю. У тебя все в порядке? Нужно о многом поговорить – включил бы телефон! Мы все тебя любим. Вианн.

Вернувшись в дом, я обнаружила, что Алиса уже встала и оделась – но не в свою черную абайю, которую я успела выстирать и высушить, а в джинсы, которые дала ей Анук, и желтую полотняную рубашку. Впрочем, голову она по-прежнему аккуратно повязала хиджабом.

Анук тоже встала, но выглядела сонной и взъерошенной. Розетт завтракала: горячий шоколад и тарелка пасты, оставшейся от вчерашнего ужина.

– Электричество включили! – тут же радостно сообщила мне Анук. – Теперь все в порядке! Можно телевизор смотреть! И я наконец свой айпод зарядить смогу!

Электричество – это хорошо. Это значит горячая вода. Можно, конечно, поливаться ковшиком из ведра, но желательно не слишком долго; а после четырех лет жизни в плавучем доме, когда каждый раз, принимая душ, думаешь, как бы потратить поменьше воды – а не хочешь себя ограничивать, так пользуйся душем в местном бассейне, – настоящая ванна с теплой водой кажется просто роскошью.

Я повернулась к нашей гостье. В одежде Анук ей можно было дать лет пятнадцать, не больше. Она довольно хрупкого телосложения, пожалуй, даже изящней, чем Анук. Я поздоровалась, назвав ее по имени, и она кивнула в ответ, но ничего не сказала.

– Может, все-таки позавтракаешь с нами? – спросила я.

Девушка пожала плечами.

– Да, я понимаю, рамадан. Но могу тебе пообещать, что завтра, если ты останешься у нас, все мы будем завтракать до восхода солнца, а обедать после того, как оно зайдет. Нам это совсем нетрудно, а тебе так будет спокойней.

Алиса снова кивнула, но на этот раз я заметила, что она немного расслабилась.

– С Анук ты уже познакомилась, – сказала я. – А теперь позволь представить тебе нашу Розетт.

Розетт подняла глаза над чашкой с шоколадом и приветственно помахала ложкой.

– Она у нас тоже неразговорчивая, – сказала я, – зато очень веселая и смешная.

Розетт сделала смешную гримасу и что-то спросила с помощью пальцев. Я перевела:

– Она спрашивает, любишь ли ты обезьян.

Алиса неуверенно на меня посмотрела, и я пояс-нила:

– Ты вскоре узнаешь, что Розетт очень-очень любит обезьян. Да и сама она, можно сказать, почти обезь-янка.

Розетт ликующе каркнула и исполнила какую-то песенку собственного сочинения – без слов, зато с разнообразными посвистами. Алиса слегка улыбнулась, но тут же как-то испуганно потупилась.

– Ну, довольно, Розетт. Оставь-ка нашу гостью в покое и поиграй пока на улице, а нам с Алисой надо немного поговорить. Кто знает, может, тебя там уже Пилу поджидает.

– Пилу! – с восторгом завопила Розетт и опрометью ринулась во двор.

Я в очередной раз порадовалась: как хорошо, что она нашла себе друга! Она, разумеется, очень скучает по Ру, но и Пилу занял в ее жизни очень важное место, даже, пожалуй, более важное, чем Бам. И я была этому рада. Какие бы сомнения насчет того, кто был неизвестным отцом Пилу, меня ни терзали, этот мальчик для нас – настоящий подарок.

Я жестом попросила Анук остаться; мне показалось, что ночью ей удалось установить некий контакт с нашей юной гостьей. Я с улыбкой взяла Алису за руку. Оказалось, что пальцы ее холодны как лед.

– Я знаю, говорить ты не хочешь, – сказала я. – Ну и ладно. Заговоришь, когда сама захочешь. Но есть некоторые вещи, которые мне необходимо знать, если я собираюсь помочь тебе. Ты меня понимаешь?

Она кивнула.

– Во-первых, есть ли такой человек, которого – по твоему желанию, разумеется – я могла бы позвать к тебе? Может, твою маму? Или отца?

Она покачала головой.

– Ты уверена? Совсем никого не хочешь видеть? Не хочешь даже сообщить им, что с тобой все в порядке?

Алиса снова покачала головой и прибавила:

– Нет. Спасибо.

Это было уже кое-что. Всего два слова, но молчание-то нарушено!

– Ладно. Я понимаю. Значит, никому и не нужно знать, что ты здесь. Кюре Рейно, правда, знает, но он никому не скажет. У меня ты в полной безопасности.

Алиса слегка кивнула.

Теперь было самое трудное. Что могло заставить такую девушку, как Алиса, – хорошенькую, из любящей семьи – совершить самоубийство? Почему она ночью прыгнула в Танн?

– Что с тобой случилось вчера, Алиса? – спросила я. – Не хочешь об этом поговорить?

Алиса молча смотрела на меня ничего не выражающими глазами. Она либо не поняла, либо ответ казался ей настолько очевидным, что она просто не находила слов для ответа. Ладно, решила я. С вопросами пока подождем – еще денек, по крайней мере.

Я постаралась придать своему голосу живости и сказала с улыбкой:

– Ну, хорошо, пока что ты наша гостья. А дом этот принадлежит Люку Клермону. Раньше здесь жила его бабушка.

И снова Алиса кивнула в знак того, что знает это.

– Ты знаешь Люка? – спросила я, припомнив, что кто-то – возможно, Рейно или Жозефина – говорил мне, будто сестры Маджуби любили иногда поиграть в футбол в компании мальчишек из Ланскне.

– А он знает, что я здесь? – спросила Алиса.

– Никто не знает, что ты здесь, – ответила я. – И никто тебя не увидит, если не будешь из дома выходить. Здесь есть книги, телевизор, радио. Может быть, тебе еще что-нибудь нужно?

Алиса покачала головой.

– Знаешь, – сказала я, – мне кажется, нам лучше своих планов особенно не менять, иначе это может показаться кому-то странным. Но мы постараемся непременно сделать так, чтобы кто-то из нас – Анук или я – все время был здесь на тот случай, если тебе вдруг что-нибудь понадобится.

Алиса кивнула, но без улыбки.

Я посмотрела на Анук; я знала, что сегодня она собиралась снова встретиться с Жанно. Анук улыбнулась в ответ и сказала:

– Да все нормально, мам. Мы с Алисой прекрасно посидим дома, посмотрим дневные передачи, поржем над разными телешоу.

– Алиса будет в восторге, не сомневаюсь. – Я ласково взъерошила дочери волосы. – Особенно много вам даст передача «Эстонская топ-модель, или Женщина, которая никак не может перестать есть пироги». Алиса, когда ты устанешь от шуточек Анук, просто попроси ее оставить тебя в покое, хорошо?

И снова на дрогнувших губах Алисы промелькнул призрак улыбки, точно краешек тонкого месяца. Анук ей явно нравилась. Не могу сказать, что я была так уж этим удивлена. Моя маленькая незнакомка всегда умела привлечь последователей. Возможно, если я оставлю их наедине, Анук сумеет выяснить то, чего мне выяснить так и не удалось.

И я ушла в Маро, наказав им обеим присматривать за Розетт.

Глава третья

Четверг, 19 августа

Я ожидала увидеть утреннюю суету, но весь Маро будто вымер: на улицах ни души, магазины закрыты. Казалось, сейчас часов шесть утра, а не половина одиннадцатого. Солнце уже припекало вовсю, а в воздухе, каком-то неестественно прозрачном, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.

Похоже, этим утром был открыт только спортзал Саида – и вот там явно наблюдалась некоторая активность. Интересно, подумала я, а сам-то Саид знает, что его дочь пропала? Конечно же нет – если б знал, наверняка закрыл бы свое заведение на весь день. Однако в спортзале, как всегда, царило оживление, и ничто не свидетельствовало о том, что вчера ночью в Маро исчезла какая-то девушка…

Красная дверь зала отворилась, и оттуда вышли двое мужчин. Один молодой, максимум лет двадцати, в майке-безрукавке и шортах «милитари». Второй – лет тридцати с небольшим; он был прямо-таки невероятно хорош собой, я таких красивых мужчин ни разу в жизни не видела. Изящный и одновременно по-мужски мускулистый – такими бывают танцоры или те, кто занимается восточными боевыми искусствами; кожа светло-оливковая; черные волосы коротко подстрижены; рот четко, даже резко очерчен, но, как это часто бывает на Востоке, словно намекает на затаенную чувственность…

– Могу я чем-нибудь вам помочь, мадемуазель?

На мгновение я почувствовала себя уложенной на обе лопатки. В прошлый раз, проходя мимо зала, я чувствовала лишь откровенную враждебность. Но от этого человека веяло чем-то совсем иным; он улыбался мне, и я чувствовала, как он раскидывает вокруг меня сети такого невероятного, такого обезоруживающего обаяния, что из них, пожалуй, не вырвешься.

Юноша, покинувший зал вместе с ним, уже успел уйти. И я осталась наедине с этим красавцем. Его глаза под густыми бровями были невероятно выразительны; в их темной глубине посверкивали золотистые ис-корки.

– Я здесь всего на несколько дней. Меня зовут Вианн Роше…

– Добрый день, я слышал о вас, Вианн Роше. А меня зовут Карим Беншарки.

И снова я почувствовала, что совершенно ошеломлена. Так это и есть Карим Беншарки?

Рейно говорил, что у него совершенно европейский облик, но я все-таки ожидала отыскать в нем какие-то традиционные черты – скажем, шапочку для молитвы или бороду, как у Саида Маджуби. Ничего подобного! Этот человек мог быть уроженцем любой европейской страны, иметь какое угодно происхождение. Я проверила его ауру. Скользнула взглядом по его запястью, заметила скрещенные пальцы – нет, ничего особенного. Зато он явно все понял; похоже, эти прекрасные глаза обладали чрезвычайно острым зрением. А еще я почувствовала в нем острый ум и горячую, глубоко затаенную душевную силу; все это, словно прикрытое блеском внешнего, прямо-таки волшебного обаяния, делало его слегка самоуверенным и удивительно легким в общении…

Признаюсь, я была потрясена и почти сбита с толку. Невозможно было сопротивляться тому теплу, что исходило из его медовых глаз. Ни одна женщина, во всяком случае, не устояла бы – хотя у Рейно, наверное, есть некие особые фильтры, которые спасают его от подобных впечатлений. Потому-то ему, конечно, и в голову не пришло упомянуть о столь важной вещи, и теперь меня застали врасплох – мало того, меня выжали, точно мокрую тряпку, практически лишили дара речи, и я оказалась в самом что ни на есть дурацком положении. Это была, конечно, довольно дешевая разновидность волшебства, но, надо признаться, в некоторых случаях она, безусловно, оказывается вполне действенной. Например, Зози де л’Альба в этом отношении вполне могла составить Кариму Беншарки пару.

Некоторое время я тщетно пыталась отыскать нужные слова. Наконец я спросила:

– Значит, вы обо мне слышали?

Цвета моей ауры, похоже, сошли с ума; они вращались, точно в каком-то безумном калейдоскопе, и кололи кончики моих пальцев подобно острым кусочкам стекла.

– Да, разумеется. От моей сестры. – Он снова улыбнулся, и его улыбка пришпилила меня к земле, как бабочку к доске. – Вы были еще одним объектом неудачного крестового похода Рейно.

– Я вас не совсем понимаю… – пролепетала я. – Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что не у вас одной случались неприятности с этим священником. Он вообще пользуется не самой лучшей репутацией среди таких людей, как мы.

– Как мы?

– Ну, среди тех, кого он считает «нежелательными элементами». Тех, чьи лица ему не нравятся, тех, кто не желает держаться своего берега.

– У нас с Рейно действительно в прошлом были небольшие трения, – сказала я. – Теперь-то уже мне и самой кажется, что с моей стороны было не слишком разумно открывать кондитерскую лавку прямо напротив церкви, да еще в самом начале Великого поста…

Он рассмеялся. Зубы у него были идеальные.

– У моей сестры возникла точно такая же проблема, – сказал он.

– Разве Рейно был против школы для девочек?

– Он никогда даже не пытался сделать вид, что с ней примирился. Да, он с самого начала был против школы и к моей сестре относился весьма враждебно. Инес постоянно вспоминает, как он стоял на пороге церкви в своей черной сутане и смотрел на школьный порог. Каждый день стоял и смотрел – молча, с застывшей гримасой отвращения на лице.

Я была поражена сходством рассказа Карима о Рейно с рассказом Рейно о той женщине в черном, которая тоже, не говоря ни слова, смотрела на церковь с порога своего дома. Так, может, обе враждующие стороны попросту сражаются с собственными тенями?

– Где же ваша сестра теперь живет?

– Со мной. Во всяком случае, пока не будет сделан ремонт. Да и вообще лучше ей жить в семье.

В его словах, звучавших вполне обыденно, чувствовался тем не менее настоящий собственник, и я вспомнила ощущение, которое у меня возникло во время посещения семьи Аль-Джерба: вполне возможно, Инес Беншарки – не сестра ему, а жена. В этом, кстати, нет ничего невозможного. Очень похоже, что старая Оми именно на это и намекала. Но если это так, то зачем Инес вообще стала жить одна? И с какой стати Карим Беншарки мне лжет?

– Жизнь у моей сестры сложилась очень непросто, – продолжал между тем Карим, и в голосе его явно слышалась нежность. – Ее муж умер совсем молодым, умерли и наши родители, так что у нее остался только я, и только я могу о ней позаботиться. И вот, едва она успела начать новую жизнь, случился этот пожар.

Я выразила свое сожаление.

– Но ведь это же настоящий скандал! – возмутился Карим. – Скандал и позор. А во всем виноват этот священник. Его нужно непременно заставить за все заплатить. И он заплатит!

Я решила, что не стоит мне сейчас защищать Рейно, если я хочу еще что-то узнать, и сказала:

– Значит, вы считаете, что именно он устроил пожар?

– В этом нет ни малейших сомнений, – сказал Карим. – Его имя и раньше было связано с чем-то подобным. С каким-то несчастным случаем на реке, когда подожгли судно кого-то из речных цыган. Ну и потом история с вашим магазином, конечно; когда он пытался закрыть магазин и прогнать вас отсюда. Мадам Клермон мне все об этом рассказала. Этот тип, похоже, считает себя мэром Ланскне!

– Каро Клермон?

Он кивнул.

– Да. Она всегда оказывала существенную поддержку нашей маленькой общине.

Это меня ничуть не удивило. Каро Клермон всегда наслаждалась любой возможностью стать необходимой. Некогда она была верной последовательницей Рейно и возглавляла пресловутую «библейскую» группировку, а теперь переключилась на более молодого священника, отца Анри Леметра, чья предупредительность, любезность и очаровательная юношеская внешность как-то особенно подчеркивали нынешнюю отчужденность и холодность Рейно. Видимо, Карим с его неотразимой улыбкой обладал для нее не меньшей притягательной силой, чем отец Анри.

Что там говорил Рейно? Что Каролина перестала устраивать свои «кофейные утренники», куда приглашали женщин-мусульманок? А может, дело просто в том, что она всегда предпочитала общество привлекательных молодых мужчин?

– Вы ведь приехали сюда с дочерью, верно?

Я кивнула и сказала:

– Точнее, с двумя дочерьми – Анук и Розетт. Вы их, возможно, уже где-нибудь видели.

– Если б видел, то наверняка запомнил бы.

Судя по игривому тону, он уже почти флиртовал со мной. И я в очередной раз удивилась легкости, с которой он опутывает собеседника сетями своего обаяния, – вряд ли еще кто-то из мужчин, живущих в Маро, владеет подобным искусством. Карим придвинулся чуть ближе, и я почувствовала отчетливый запах кифа и еще какой-то темный, сладковатый аромат – возможно, шипра или ладана…

Интересно, подумала я, а он знает, что пропала сестра его жены? Эти семьи обычно такие сплоченные. Неужели родители Алисы могли скрыть исчезновение дочери даже от Сони и Карима?

Я еще раз проверила его цвета. Люди редко обладают такой яркой аурой. Некоторые просто не могут не сиять – сиять ослепительно, все затмевая вокруг. Не поэтому ли Рейно относится к Кариму с таким недоверием? Или есть какая-то иная причина?

– Я бы очень хотела познакомиться с вашей сестрой, – сказала я. – Я о ней так много слышала.

– Конечно, – сказал Карим. – Только я заранее должен вас предупредить: моя сестра Инес очень застенчива. И предпочитает одиночество. Она вообще не слишком… общительна.

– Но у нее есть дочь, верно? Как ее зовут?

– Дуа. Это по-арабски значит «молитва».

– Как это печально, что девочка так рано лишилась отца!

Словно какая-то тень накрыла его лицо.

– Увы, вся жизнь моей сестры сложилась очень печально. Теперь у нее есть только Дуа. Да, только ее дочь и, разумеется, ее вера. А вера для нее значит больше всего на свете.

Тут дверь спортзала приоткрылась, и оттуда выглянул мужчина в белой джеллабе. Я узнала в нем одного из тех, кого видела в Маро в день нашего приезда, и поняла: это и есть Саид Маджуби. Он, ничем не показав, что тоже меня узнал, сразу заговорил с Каримом по-арабски. Слов я не понимала, но требовательную интонацию уловила; заметила я и то, как Саид искоса посматривал на меня и сразу же отводил глаза.

– Извините, но я должен идти, – сказал мне Карим. – Желаю вам хорошо провести здесь время.

Он повернулся и снова исчез в зале, плотно прикрыв за собой красную дверь.

Оставшись одна, я свернула к бульвару. Близился полдень, солнце стояло уже высоко, но я, отойдя подальше от этого душного, вызывающего клаустрофобию переулка, где воняло хлоркой, кифом и потом, словно почувствовала благодатное дыхание свежести. Это был всего лишь легкий ветерок, долетавший с того берега реки, но он приносил ароматы совсем иных мест – запах дикого шалфея с горных склонов и перечный запах аралии, что растет в песчаных дюнах и танцует на прибрежном ветру, как безумная, – но и этого мне оказалось достаточно, чтобы понять: все вокруг изменилось.

Ибо затишье было наконец прервано.

Подул южный ветер, Отан.

Глава четвертая

Пятница, 20 августа

Сегодня утром ко мне заглянул отец Анри Леметр. Я проснулся необычно поздно, и он застал меня небритым, только что поднявшимся с постели. И как только ему это удается? Неужели он обладает особым чутьем, подсказывающим, в какие моменты я наиболее уязвим? Так или иначе, он постучался ко мне точно в ту минуту, когда часы на Сен-Жером пробили четверть десятого; и глаза его сияли почти так же, как его ослепительные зубы.

– Господи, Франсис, вы выглядите просто ужасно!

Лучше бы все-таки он не называл меня «Франсис»!

– Да нет, я прекрасно себя чувствую, благодарю вас, – сказал я. – Чему обязан удовольствием видеть вас прямо с утра?

Он одарил меня одним из своих знаменитых сострадательных взглядов и, входя в дом следом за мною, сказал:

– Я просто решил вас проведать, коллега. Да и епископ о вас спрашивал.

Епископ. Еще лучше.

– Вот как?

– Епископ полагает, что вам, возможно, стоило бы отдохнуть. Он заметил, что вы плохо выглядите.

– А мне казалось, что я уже отдыхаю, – сказал я чуть резче, чем хотел. – И уж заботами прихода я, безус-ловно, в настоящее время не перегружен.

И это чистая правда: в последние две недели всю мою работу выполняет отец Анри Леметр; он же, между прочим, обслуживает и три соседние деревни, где нет своего священника. Если учесть, что все меньше молодых людей готовы стать священниками, а в церкви становится все меньше прихожан, то Ланскне, пожалуй, несколько выбивается из общего ряда: в нем есть свой постоянно живущий кюре, а в церкви дважды в день служат мессу и четыре раза в неделю исповедуют. Другие деревни были вынуждены приспособиться, так как теперь у них служат мессу только по воскресеньям, а иной раз жителям приходится даже отправляться в соседнее селение. Ничего удивительного, что люди все реже ходят в церковь. Наш епископ и ему подобные хотели бы, наверное, заставить нас поверить, что все священники взаимозаменяемы – примерно как кухонная утварь. Это, может, и справедливо для Марселя или Тулузы, но в здешних местах людям хочется иметь свою церковь и своего священника-духовника. Им хочется, чтобы слово Божие доносил до них не какой-то там «небесный» телеграф, а уста такого же человека, как они сами, – с мозолистыми руками, знающего и понимающего их жизнь. Интересно, сколько жителей Ланскне приходили исповедаться к отцу Анри? Я имею в виду искренние исповеди, а не ту чушь, которую обычно несет Каро Клермон исключительно с целью привлечь к себе внимание.

– Ах, отец мой, боюсь, я вела себя неразумно и невольно обидела человека. Пару дней назад мы с Жолин Дру ездили за покупками в Ажен и зашли взглянуть на летние платья. Ты, возможно, заметил, что я несколько прибавила в весе? Ну, это не преступление – хотеть выглядеть как можно лучше, и то, как некоторые женщины позволяют себе ходить по улицам… Я не утомила тебя своей болтовней, отец мой?

– Немного.

– О, прошу меня извинить! В общем, Жолин увидела одно платье, и оно ей очень понравилось, и тут я предположила, что оно вряд ли ей подойдет. Дело в том – и это наверняка не ускользнуло от твоего внимания, отец мой, – что Жолин часто выбирает себе слишком молодежную одежду, которая совершенно не годится для женщины ее возраста; я уж не говорю о том, что она все-таки чуточку располнела – хотя в лицо ей я бы этого, конечно, не сказала, – и разве может настоящая подруга допустить, чтобы она выставляла себя полной дурой? И теперь я чувствую себя очень виноватой…

– Довольно. Две «Аве».

– Но, отец мой…

– Прошу вас, мадам. Я не могу тратить целый день на вас одну.

Нет. Дипломатия и лесть не относятся к числу моих талантов. Безусловно, отец Анри Леметр проявил бы большую чувствительность и понимание, беседуя с Каро. Я часто бываю нетерпелив, даже резок и, в отличие от отца Анри, не умею скрывать свои чувства. И не умею изображать заинтересованность или сочувствие, если их не испытываю, тогда как он это делает исключительно умело. И я не умею обращаться с прихожанами, словно они и впрямь всего лишь глупые овцы.

Но я знаю их куда лучше, чем их смог бы узнать любой другой священник, даже присланный из столицы. Они, может, и овцы, но они мои овцы, и я не имею ни малейшего намерения передавать их на попечение отца Анри. Разве он сумеет понять их – с его-то улыбкой, точно с рекламы зубной пасты, с его-то победоносным обаянием? Разве Ален Пуату признается ему, что пристрастился к таблеткам от кашля и не хочет, чтобы об этом узнала его жена? Разве Жиль Дюмарен ему скажет, что винит себя в том, что позволил сестре поместить их мать в богадельню «Мимоза»? Разве Жозефина Мюска пойдет к нему на исповедь, разве расскажет, что раньше частенько совершала мелкие кражи и до сих пор испытывает потребность понести за это наказание? Откуда ему знать, что после смерти сына Жан Марон подумывает о самоубийстве? Что Генриетта Муассон – а ей уже восемьдесят пять – каждую неделю исповедуется мне в той ничтожной краже, которую совершила в девять лет? (Между прочим, речь идет о детском наборе для вышивания, который она стащила у своей сестры, погибшей более шестидесяти лет назад во время несчастного случая – перевернулась лодка, на которой они плыли по Танн.) Разве признается ему Мари-Анж Люка, что занималась сексом по Интернету с каким-то незнакомым парнем и теперь хочет знать, не грешно ли это? А уж Гийом Дюплесси никогда ему не скажет, что по-прежнему молится за упокой души своего любимого пса, умершего более восьми лет назад; и я, да простит меня Господь, позволяю ему верить, что животные, возможно, все-таки действительно обладают душой, а значит, могут и попасть в рай…

Я совершил немало ошибок, отец мой, но мне хорошо знакомо чувство вины. И я понимаю, что есть такие проблемы, которые нельзя решить, используя телеэкраны и акустические усилители. Эти проблемы порой нельзя решить, даже прибегнув к помощи епископа.

– Вы ведь понимаете, почему он так говорит, Франсис.

Голос отца Анри вернул меня к действительности. Я так глубоко задумался, что даже не сразу вспомнил, кого он имеет в виду. А он продолжал вещать, что принял на себя мои обязанности только потому, что, как ему кажется, мое честное служение Господу было скомпрометировано слухами и сплетнями, которые распространились после пожара в старой chocolaterie. Я подозреваю, что эту идею подсказала ему Каро Клермон, твердая последовательница прогресса, видящая в отце Анри Леметре не только родственную душу, но и возможность некоего карьерного роста для себя самой. Она уже убедилась в том, как много этот человек успел сотворить всего лишь за две недели. А уж сколько он успел бы наворотить за полгода…

Отец Анри последовал за мной на кухню и без приглашения уселся, так что я поспешил сказать:

– Чувствуйте себя как дома. Не хотите ли кофе?

– Да, пожалуйста.

– Между прочим, это по-прежнему мой приход, – заметил я, разливая кофе по чашкам. Он пожелал кофе с молоком. Я же предпочитаю черный. – Боюсь, сахара у меня нет.

Снова эта рекламная улыбка.

– Это не страшно. Мне и не следует пить кофе с сахаром. – И он выразительно похлопал себя по талии. – Надо следить за собой, чтобы животик не рос, верно, Франсис?

Господи, он и говорит-то совсем как Каро! Я залпом выпил кофе и налил себе еще.

– Это по-прежнему мой приход, – повторил я, – и пока меня не сочтут виновным настоящие судьи, а не те, что полагаются на сплетни и домыслы, я не намерен его оставлять.

Разумеется, он понимает, что ни перед каким судом я не предстану. Полицейские уже не раз беседовали со мной и признались, что нет ни малейших свидетельств того, что я как-то связан с этим пожаром, и, хотя мельница слухов в Ланскне продолжает беспрепятственно крутиться, весь остальной мир давно потерял интерес к этому происшествию.

Отец Анри Леметр глянул на меня и сказал:

– Здесь все далеко не так просто; нельзя воспринимать случившееся лишь в черно-белых тонах. К тому же я уверен – да и вы, должно быть, это понимаете, – что священник должен быть вне каких бы то ни было подозрений. Тем более в такой деликатной ситуации, когда замешаны представители иной культуры…

– У меня нет никаких проблем с представителями иной культуры, как вы их называете, – сказал я, уже с трудом сдерживаясь. – На самом деле… – Я умолк, не договорив. В запале я чуть не выложил ему все, что произошло прошлой ночью. – Если и имел место некий антагонизм, – продолжил я наконец, уже вполне спокойно, – то неприязнь исходила исключительно из общины Маро, а старый Маджуби вечно старался меня спровоцировать.

Отец Анри Леметр улыбнулся.

– Да, этого старика с избранного пути не собьешь. Но теперь иные времена, и существуют иные способы взаимодействия. Впрочем, я полагаю, с новым имамом поладить будет легче.

Я удивленно посмотрел на него:

– С каким «новым»?

– О, разве вы не знали? Сын старого Маджуби, Саид, принимает на себя обязанности имама; теперь в мечети всем будет заправлять он. Похоже, старик уже и в Маро всем несколько поднадоел своими шутками и каламбурами. А некоторые, похоже, искренне огорчены нынешним положением дел. Как, впрочем, и вы. – И он снова сверкнул зубами.

Я на мгновение задумался. Вот это новость! Мне и в голову не приходило, что у старого Маджуби среди жителей Маро тоже могут найтись завистники. Но способен ли Саид Маджуби принести в наши отношения с арабской общиной столь необходимые пере-мены?

– Саид – человек разумный, – вкрадчиво заметил отец Анри. – И прекрасно понимает нужды своей общины. Он вполне способен руководить людьми, он достаточно прогрессивен и пользуется всеобщим уважением. Мне кажется, с ним будет гораздо легче вступить в диалог, чем с его отцом.

Люди вроде отца Анри Леметра никогда слова в простоте не скажут. С их точки зрения, выражение «вступить в диалог» гораздо лучше, чем «поговорить». Кроме того, у меня невольно возникло подозрение, что в словах отца Анри кроется насмешка надо мной. Он ведь вполне ясно дал понять, что я не понимаю нужд моей общины. Что я недостаточно прогрессивен, а уж после пожара в старой chocolaterie, видимо, вполне безопасно говорить, что я больше не пользуюсь всеобщим уважением. Это что, способ поймать меня на крючок? Или просто он хочет меня предупредить, что скоро и меня сместят с поста?

– Наш епископ считает, что вы могли бы даже вы-играть, сменив место работы, – сказал отец Анри. – Вы чересчур долго живете в Ланскне. И стали воспринимать этот городок как свою собственность, стали навязывать здешним жителям свои законы, а не законы церкви.

Я попытался протестовать, но отец Анри, подняв руку, призвал меня к молчанию.

– Я понимаю, вы, разумеется, с этим не согласны, – сказал он. – Но загляните поглубже в собственную душу. Возможно, вам необходимо более внимательно исследовать не только свою душу, но и свою совесть.

– Мою совесть! – взорвался я.

Он одарил меня одним из своих снисходительных взглядов.

– Вы знаете, Франсис… Можно мне называть вас Франсис?

– Вы это уже делаете, – заметил я.

– Я надеюсь, вы простите мне мою откровенность, – сказал он, – но наш епископ – и другие тоже – не раз упоминал о некой надменности, которую вы проявляете в общении с…

– Так меня за это наказывают? – Я был уже не в силах сдерживать гнев. – А я-то полагал, что за устроенный мною поджог школы для девочек.

– Никто этого не говорит, Франсис. И ни слова не было сказано о том, чтобы вас наказывать.

– В таком случае какие же слова были сказаны?

Он поставил чашку на стол.

– Официально пока никаких. Я просто подумал, что мне стоит вас предупредить. – Он в очередной раз ослепил меня своей рекламной улыбкой. – Вы-то ведь себе ничем помочь не хотите. Возможно, Господь послал вам это испытание как урок смирения.

Я стиснул заложенные за спину руки в кулаки.

– Если бы у Него действительно было такое намерение, – сказал я, – то, уверяю вас, вы бы Ему точно не понадобились, чтобы все это мне разъяснить.

По-моему, отец Анри слегка попридержал удила.

– Я стараюсь быть вам другом, Франсис, – миролюбиво сказал он.

– Я священник. У меня нет друзей.

Вчера стояло какое-то давящее безветрие. Сегодня дует сухой колючий ветер. Крошечные хлопья слюды повисли, дрожа, в неспокойном воздухе, и отовсюду просачивается какой-то странный запах, похожий на запах застарелого дыма. В бывшей chocolaterie Люк Клермон вовсю занят ремонтом. У одной стены возведены леса; крыша накрыта пластиковой пленкой. Теперь, когда подул ветер, пластик бьется и шуршит, точно парус старого судна. На улицах женщины придерживают юбки руками; в воздухе летают обрывки бумаги; солнце напоминает диск из серебряной фольги и еле светит, поскольку небо закрывают облака поднятой с земли пыли. Это, конечно, пришел Белый Отан; он часто дует в это время года. Обычно Белый Отан продолжается недели две, и за ним всегда шлейфом тянутся всякие истории и прибаутки.

До чего же я когда-то ненавидел эти истории, эти крошечные фрагменты язычества; они сеяли свои семена, как одуванчики, и подобно сорнякам вторгались в сад нашей веры. С тех пор я стал относиться к ним гораздо терпимее, хоть и не поверил полностью. Из любой истории можно извлечь что-то полезное, будь она христианской или языческой.

Autan blanc, Autan blanc…

В здешних местах говорят, что Белый Отан способен как свести человека с ума, так и унести прочь одолевающих человека демонов. Бабкины сказки, конечно, но, как утверждала Арманда Вуазен, к бабкам порой стоит прислушаться.