Текст книги "Персики для месье кюре"

Глава десятая

Четверг, 19 августа

Я провел этот день у себя в саду, пытаясь забыть неприятную утреннюю сцену в бывшей chocolaterie. Я уже предупредил Люка Клермона, чтобы он туда не приходил, хотя мы еще вчера об этом договорились; сказал, что Инес Беншарки, видно, сама намерена заняться ремонтом. Но, по-моему, он примерно уже догадался, что там могло произойти.

Будь проклята эта женщина! Будь проклят этот мальчишка Люк! Теперь новость разнесется по всей нашей деревне. И очень скоро обо всем узнает отец Анри Леметр, а затем и сам перескажет столь интересную историю епископу. Интересно, много ли времени понадобится им на то, чтобы официально сместить меня с поста и перевести в другой приход или же, еще хуже, заставить меня навсегда покинуть церковь?

В общем, я до самого вечера копался в земле под жарким солнцем, примерно каждые два часа делая короткую передышку, чтобы выпить холодного пива; но хотя тело мое к концу рабочего дня буквально ныло от усталости, в душе по-прежнему царило то же смятение, что и утром.

Да и сплю я в последнее время плохо. Честно говоря, я никогда особенно хорошо не спал. Но теперь мне становится все труднее уснуть, да и просыпаюсь я зачастую часа в четыре-пять утра, весь мокрый от пота, совершенно разбитый, и чувствую себя еще более усталым, чем с вечера. Физическая работа, впрочем, иногда помогает. Но только не на этот раз. После целого дня возни с землей на жаре я смертельно устал, но голова по-прежнему работала ясно, и в ней прямо-таки роились мысли, предлагая самые различные варианты выхода из сложившейся ситуации.

В час ночи я оставил тщетные попытки уснуть и решил немного прогуляться. Возможно, в течение дня я выпил несколько больше пива, чем следовало, но так или иначе, у меня разболелась голова. Да и ночь была такой прохладной, зовущей.

Я быстро оделся – майка, джинсы. (Да, и у меня есть джинсы! Я надеваю их, работая в саду, или выполняя работу по дому, или отправляясь на рыбную ловлю.) Я знал, что никто меня не увидит. Кафе закрыто. А жители Ланскне обычно встают рано, так что и спать ложатся соответственно.

На улице было темно. В Ланскне мало уличных фонарей. А уж в Маро их и вовсе нет. За мостом светились лишь немногочисленные окна. Впрочем, таких окон оказалось больше, чем я ожидал. Наверное, в рамадан эти люди ложатся спать значительно позже.

Я медленно побрел к мосту. У реки всегда прохладней. А каменный парапет на мосту еще долго после захода солнца сохраняет солнечное тепло, и на нем приятно посидеть. Внизу река исполняла какую-то негромкую, но вполне отчетливую мелодию; казалось, кто-то играет стаккато на сложном клавишном инструменте.

Я постоял там, раздумывая, стоит ли переходить на тот берег. В Маро я гость явно нежеланный. Карим Беншарки ясно дал мне это понять. И все же меня туда тянуло. Возможно, виновата была река.

Внезапно на том берегу послышался какой-то странный звук. Тяжелый всплеск, словно в реку упало бревно. С недосыпу соображал я довольно медленно, да и противоположный конец моста скрывался во тьме, так что мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять: в воде кто-то есть.

Я крикнул:

– Эй, что случилось?

Ответа не последовало. И я почему-то подумал, что кто-то просто решил искупаться и, возможно, это кто-то из maghrebins, которые вовсе не обрадуются моему вмешательству. Но что, если в воду упал ребенок, игравший слишком близко к воде?..

Я быстро перебежал по мосту на ту сторону – под тем берегом Танн глубже всего, – при этом меня не оставляла мысль, что мне все это могло просто послышаться от усталости. И тут в воде мелькнуло чье-то неясное лицо и тут же снова скрылось…

Скинув туфли, я нырнул прямо с моста. Плаваю я неплохо; и все же на мгновение у меня перехватило дыхание, такой неожиданно холодной показалась мне вода, и я поспешно вынырнул, судорожно хватая ртом воздух. Течение, которое, пока я стоял на мосту, было едва заметным, теперь решило продемонстрировать всю свою недюжинную силу, и мощный поток в сочетании с невероятным количеством речного мусора – палками, листьями, пластиковыми бутылками, окурками, рваными пакетами и прочей дрянью – упорно тянул меня ко дну.

Я глубоко вдохнул, задержал дыхание и позволил течению нести меня, внимательно осматривая поверхность реки. Человека нигде не было видно. Я снова нырнул, но под водой было слишком темно. Вынырнув, я хватанул побольше воздуха и нырнул еще раз, как бы прочесывая воду руками и понимая, что времени у меня мало и буквально через несколько секунд жертву – кто бы она ни была – унесет течением и я навсегда потеряю ее из вида. Затея, понятно, была почти безнадежная, но я считал, что все же должен попытаться спасти утопающего.

Ах, отец мой, стыжусь признаться, но молиться в эти мгновения мне и в голову не пришло. Вдруг рука нащупала прядь длинных волос, потом – край какой-то ткани, и я вместе с утопленницей вынырнул на поверхность. Я позволил течению протащить нас обоих еще немного вниз по реке, хотя нас больно царапали острые камни и обломки плавника, угрожающе торчавшие над водой, а потом выбрался наконец на берег и положил «добычу» на грубый крупный песок…

Городские жители часто забывают, каким удивительно ярким может быть лунный свет. Там, где нет уличного освещения, порой достаточно даже узкого серпика месяца, чтобы разглядеть лицо человека. Это была девушка, и я, стянув с нее головной платок, скрывавший лицо, сразу ее узнал – в конце концов, я не раз видел ее на площади, когда она, еще совсем девчонка, в джинсах и слишком просторной для нее спортивной майке играла с мальчишками в футбол. Теперь она, конечно, немного повзрослела; ее лицо в лунном свете казалось очень бледным; глаза были закрыты, и она, похоже, не дышала; единственной искоркой жизни в ней выглядела крошечная бриллиантовая сережка-«гвоздик», поблескивавшая в одной из ноздрей.

Это была Алиса Маджуби – младшая дочь Саида. И в два часа ночи она лежала передо мной мертвая на берегу Танн.

Глава одиннадцатая

Четверг, 19 августа

В семинарии для нас были обязательными посещения занятий по оказанию первой помощи. Я до сих пор помню, какое смятение вызвала у семинаристов необходимость практиковаться в дыхании «изо рта в рот». Для этого инструктор специально принес в класс манекен – полнотелую искусственную женщину, которую он называл Кюнегондой. Господи, как же смеялись мои однокашники над каждой моей неуклюжей попыткой оживить ее!

Но умения, некогда нами приобретенные, имеют привычку в случае острой необходимости всплывать на поверхность сознания. С Кюнегондой у меня никогда толком ничего не получалось, а вот при виде мертвой Алисы Маджуби меня, должно быть, подстегнуло отчаяние; я отважно прижался ртом к губам девушки и изо всех сил старался заставить ее дышать, перемежая попытки мольбами, проклятьями и, наконец, молитвой, обращенной к Богу. И, в общем, с помощью кулака и пряника мне удалось-таки вернуть ее в мир живых!

– Слава тебе, Господи! О, благодарю Тебя!..

К этому моменту я уже и сам был полумертвым от усталости. Голова кружилась, грудь болела, и, хотя ночь была довольно теплая, меня всего трясло от озноба.

А рядом со мной мучительно кашляла Алиса Маджуби, исторгая из себя речную воду. Лишь через несколько минут, когда утихли первые спазмы, она села, выпрямилась и посмотрела на меня такими огромными глазами, которые, казалось, вобрали в себя все небо. Я постарался убедить себя, что это ничего, что у нее, должно быть, просто шок, и как можно нежнее обратился к ней:

– Мадемуазель…

Она вздрогнула, услышав это слово. Конечно, следовало бы назвать ее просто Алиса, но люди порой обижаются на такую ерунду – и потом, кто знает, сколько исламских правил я уже нарушил, спасая ей жизнь, – но я подумал, что лучше соблюсти все формальности, и спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Она снова вздрогнула.

– Не бойтесь. Вы можете говорить со мной обо всем. Я же Франсис Рейно. Кюре. Помните меня? – Возможно, она не узнала меня, поскольку я был без сутаны и даже без воротничка священника. Я попытался ей улыбнуться, но она не реагировала. – Вы, должно быть, нечаянно упали в воду? К счастью, я оказался поблизости, так что вам, можно сказать, повезло. Вы можете стоять? Давайте я провожу вас домой.

Она энергично помотала головой.

– В чем дело? Может быть, позвать врача?

Она снова помотала головой.

– Если хотите, я позову сюда кого-то из членов вашей семьи. Вашу сестру или вашу мать?

И снова тот же жест. Нет. Нет. Меня уже начинало охватывать отчаяние, да и сама Алиса дрожала, как осенний листок.

Я попытался придать своему голосу большую строгость:

– Но послушайте, не можем же мы сидеть здесь всю ночь!

На это она вообще никак не прореагировала. Просто обхватила покрепче колени, да так и осталась сидеть на берегу реки, тяжело дыша, похожая на мышь, спасенную из лап кошки; не раненную, но умирающую от пережитого потрясения. Такое часто случается с мышами; даже если им удается спастись, они все равно потом умирают.

Вот и конец моей репутации, подумал я. Ничего хорошего, когда тебя подозревают в поджоге магазина; но если кто-то увидит меня здесь, насквозь мокрого, пахнущего пивом да еще и в компании молодой мусульманской женщины – очень молодой, незамужней мусульманской женщины! – которая к тому же проявляет все признаки глубокого душевного расстройства, которая, если б только это ей вдруг пришло в голову, могла неправильно истолковать тот импульс, что заставил меня сейчас оказаться рядом с ней, и вполне была бы способна, пребывая в смятении, обвинить меня в нападении на нее или хуже того…

– Пожалуйста, Алиса. Послушайте меня. – Мой голос прозвучал резче, чем я хотел. – Вы замерзли. Вы здесь можете просто умереть. Вы должны позволить мне проводить вас домой.

И снова она помотала головой.

– Но почему же нет?

Молчание. Эта девица явно не желала со мной разговаривать.

– Ну хорошо, – сказал я. – Я не поведу вас домой. Но и здесь вы оставаться не можете. Я приведу вашу мать, и она…

Нет. Нет.

– Тогда вашу сестру? Кого-то из ваших подруг?

И снова: нет.

Мое терпение подошло к концу. Господи, какая нелепость! Если бы эта девушка было одной из наших, я бы, ни минуты не сомневаясь, отвел ее домой. Но она была из Маро, где я считался персоной нон грата, где любой намек на насилие мог быть воспринят чрезвычайно плохо.

Однако немыслимо было и оставить ее без присмотра – даже на десять минут или сколько мне понадобилось бы, чтобы сбегать за врачом. Девушка, которая один раз уже прыгнула в реку, всегда сможет сделать это и еще раз. А поскольку Алиса Маджуби попросту не в себе после случившегося, то ей просто необходимо, чтобы кто-то за ней присмотрел – по крайней мере, пока не минует кризис. Ей необходима горячая ванна; ей нужно переодеться и лечь в постель; возможно, немного поесть…

О том, чтобы отвести ее в мой дом, и речи быть не могло. Нужна была женщина, способная во всем этом разобраться. Сперва я подумал о Каро Клермон – у нее с общиной Маро установились вроде бы неплохие отношения; но одна лишь мысль о том, что придется с ней объясняться… Нет, только не с ней!

Жозефина? Она добрая душа. И я знал, что она никому ничего не скажет. Но могу ли я просить мусульманскую девушку остаться в доме, где подают спиртные напитки? Жолин Дру, школьная учительница? И верная подпевала Каро Клермон! И к тому же жуткая сплетница – к утру все в Ланскне будут знать об этом скандальном происшествии…

И тут меня осенило. Да, разумеется! Вот место, где Алиса будет в полной безопасности; где никто ничего не узнает о ее местонахождении; где с ней станут обращаться как с членом семьи…

Глава двенадцатая

Четверг, 19 августа

Я очень долго не засыпала. Разбудил меня стук в дверь. Кто-то настойчиво и громко стучался – сперва в дверь, а потом еще и в ставни забарабанил. Анук и Розетт вдвоем занимали просторную кровать в спальне, а я спала в гостиной на софе и теперь, когда сон мой столь внезапно прервался, никак не могла понять, где я; казалось, что я запуталась в тенетах, раскинутых волшебным ловцом снов между одной жизнью и другой.

Стук стал еще более настойчивым, и я, накинув халат, встала и открыла дверь. На пороге стоял Рейно – какой-то странно застывший и одновременно ощетинившийся, готовый к обороне, – а рядом с ним совсем юная девушка в черном хиджабе. От обоих пахло речной водой, и девушка, которой на вид было не больше восемнадцати, вся дрожала.

Рейно начал что-то объяснять, и объяснения получались у него столь же неуклюжими, как и он сам.

– Извините за ночное вторжение, но она не позволила мне отвести ее домой. И не желает говорить, почему прыгнула в Танн. Я по-всякому просил ее поговорить со мной, но она мне не доверяет. Как, впрочем, и все они. Вы простите, что я взваливаю все это на вас, но я просто не мог понять, как мне…

– Пожалуйста, перестаньте, – прервала я его. – Все эти объяснения могут подождать до завтра.

Я улыбнулась девушке, явно исполненной подозрений и следившей за мной мрачным взглядом, и сказала:

– Знаешь что, чистые полотенца у меня имеются и кое-какая одежда тоже; я думаю, она тебе подойдет. Сейчас я быстренько согрею воды, и ты сможешь вымыться и переодеться. К сожалению, электричества у нас пока нет – Люк сказал, что его включат в лучшем случае через несколько дней, – но есть свечи, и плита еще горячая, так что ты у нас моментально согреешься. А вы, Франсис, – я повернулась к Рейно, – пожалуйста, не волнуйтесь. Вы все сделали правильно. Так что постарайтесь судить себя не слишком строго. Ступайте поскорее домой и попробуйте хоть немного поспать. Все остальное, как я уже сказала, может спокойно подождать до завтра.

Рейно, похоже, колебался.

– Но… вы ведь даже не знаете, кто она такая…

– А разве это имеет какое-то значение? – удивилась я.

Он одарил меня хорошо мне знакомым леденящим взглядом и вдруг улыбнулся.

– Никогда не думал, что скажу это вам, но, знаете, мадам Роше, я очень рад, что вы здесь!

И, сказав так, он повернулся и пошел прочь – весь застывший, немного неловкий. Любому другому он мог бы показаться скучным и к тому же весьма сомнительным типом – особенно сейчас, когда он, весь мокрый и грязный, слегка прихрамывая (он был босиком), спускался с холма по каменистой дорожке, а потом исчез в ночи. Но я-то видела глубже; я видела его душу, хотя он всегда так старательно ее прятал. Я видела больше других; я видела, что воздух над тем местом, где он только что прошел, словно дрожит от множества разноцветных маленьких радуг.

Белый Отан

Глава первая

Четверг, 19 августа

До четырех часов утра я возилась, устраивая нашу неожиданную гостью в маленькой спаленке на чердаке; в эту совсем крошечную комнатку почти треугольной формы удалось втиснуть только узкую кушетку. Но там было вполне чисто и удобно; из маленького окошка, находившегося как бы в вершине «треугольника», открывался чудесный вид на Маро, а из сада доносился аромат персиков.

Анук, разумеется, разбудили наши голоса, но Розетт спала; она вообще способна проспать все, что угодно. Мы не стали ее будить. Я приготовила для гостьи постель, а Анук сварила горячий шоколад с кардамоном, лавандой и валерианой, чтобы девушке было легче уснуть.

Вымывшись и переодевшись в старую фланелевую ночную рубашку Арманды, с тщательно расчесанными и высушенными длинными волосами, эта девушка выглядела совсем юной, даже моложе, чем мне сперва показалось; ей можно было дать лет шестнадцать, от силы семнадцать. Темные глаза цвета кофе-эспрессо, казалось, занимали пол-лица. Она приняла от Анук чашку горячего шоколада, но говорить с нами по-прежнему отказывалась, хотя больше уже не дрожала, лишь временами вздрагивала, как дремлющая кошка. Она с явным любопытством посматривала на Анук, и я решила оставить их вдвоем; я надеялась, что ей, возможно, легче будет начать разговор с кем-то более близким по возрасту; однако она так ничего и не сказала и в конце концов просто уснула прямо за столом у топившейся плиты, пока Анук пела ей ту колыбельную, которую и мне когда-то часто пела моя мать:

 
Vl’a l’bon vent, v’la l’joli vent…
 

Я отнесла спящую девочку наверх. Она оказалась невероятно легкой; легче, по-моему, даже, чем Розетт; и спала как младенец – не проснулась, даже когда я уложила ее в постель. Когда я спустилась на кухню, Анук засыпала меня вопросами, но я ни на один из них ответить не могла и с трудом убедила ее вернуться в постель и попытаться снова заснуть. Анук засыпает легко, а вот я не очень. Кончилось тем, что я сварила себе кофе и вышла с ним в сад. Рассвет в это время года наступает рано, и небо на востоке уже горело первыми лучами зари; я уселась на низенькую садовую ограду и, прихлебывая кофе, стала слушать звуки пробуждавшегося Маро.

Пение петухов, крики гусей и диких уток на реке, утренний щебет птичек. Церковный колокол пробил пять. Его звон слышался в утреннем воздухе очень отчетливо; а затем почти сразу издали, но столь же отчетливо, прозвучал призыв муэдзина к молитве на девятый день рамадана.

В девять часов пришел Рейно. Точно в девять. Словно специально ждал, когда будет прилично зайти с визитом. Весь в черном, но воротничка священника не надел. И волосы тщательно зачесал назад. Мне показалось, что вид у него усталый; похоже, он совсем не спал в эту ночь.

Я угостила его кофе. Он предпочел черный и пил стоя, лишь слегка прислонившись к стене. Солнце уже приятно пригревало, и под его лучами розы, которых в маленьком садике Арманды было полно, пахли как-то особенно сильно. Эти розы вылезли даже на садовую дорожку и душистыми гроздьями свешивались со шпалер. Их уже восемь лет никто не подрезал, и они почти одичали, но аромат остался прежним; чудесный аромат, напоминающий запах изысканных турецких сладостей и, одновременно, запах чистых простыней, высушенных на ветру. Некоторое время я молчала, позволяя Рейно спокойно пить кофе и наслаждаться ароматом роз, но он горел нетерпением; был страшно возбужден, буквально на грани срыва. Сомневаюсь, что он так уж часто позволяет себе просто присесть и вдохнуть запахи цветущего сада.

– Ну что? Узнали что-нибудь? – наконец не выдержал он.

Я покачала головой.

– Нет, она так ни слова и не сказала.

И тогда он поведал мне, что ему довелось пережить этой ночью: как он спасал эту юную самоубийцу, как она отказывалась идти домой, как не пожелала ни разговаривать с ним, ни тем более как-то объяснять свой ужасный поступок.

– Я ее хорошо знал и раньше. Ее зовут Алиса Маджуби. Это внучка старого Маджуби. Ей всего семнадцать, и она из очень приличной, честной семьи. Я с ними тысячу раз беседовал, и они всегда вели себя вежливо и дружелюбно. От них никогда не было никаких неприятностей, пока не появилась Инес Беншарки.

Снова это имя! Инес Беншарки. Похоже, ее тень таится по краям каждой картины в галерее этого городка, а ее имя и лицо носят отпечаток некоего зла, подобно нехорошей карте, промелькнувшей в тасуемой колоде.

– Я понимаю, вы мне не верите, – спокойным тоном сказал Рейно, – и я, возможно, вполне это заслужил, но с тех пор, как вы от нас уехали, все здесь сильно переменилось. Осмелюсь сказать… даже я сам очень изменился.

Я задумалась над его словами. Так ли уж сильно изменился Рейно? Да и способен ли кто-то так уж сильно перемениться там, в глубине души, где это важнее всего?

Я проверила цвета его ауры. Да, он сказал именно то, что думал. Но способность разобраться в себе ему никогда не была свойственна. Я знаю его; знаю таких, как он, людей с добрыми намерениями…

– Я знаю, что вы обо мне думаете, – сказал Рейно. – Я действительно раньше грешил различными предрассудками. Но в данном случае, честное слово… – Он пригладил свои и без того тщательно зализанные назад волосы. – Послушайте, я не собираюсь притворяться и говорить, что был в восторге, когда у меня перед носом устроили школу для девочек-мусульманок. Хотя бы потому, что в Ланскне уже есть школа и этих девочек с удовольствием туда приняли бы. Как не стану я притворяться и по поводу того, что одобряю обычай, согласно которому молодые женщины и даже девочки кутаются в покрывало. Я считаю, что неправильно заставлять их бояться общественного порицания, если они покажут свое лицо. Я не знаю, чему Инес Беншарки учила девочек в своей школе, но чувствую, что это нехорошо, неправильно. Однако я старался не вмешиваться. Старался держать чувства при себе и внешне никак их не проявлять. Я несу определенную ответственность перед своей паствой и стремился во что бы то ни стало избежать любых трений.

Я вспомнила, что говорил мне старый Маджуби, и улыбнулась при мысли о том, как колокола Сен-Жером на одном берегу Танн соревнуются с кличем муэдзина на другом и каждый старается заглушить противника. Трения, совершенно очевидно, с самого начала имели место, но зачем обвинять в этом Инес Беншарки? Что так уж переменилось после ее приезда? И как может Рейно быть настолько уверенным в том, что во всем виновата именно она?

Я задала этот вопрос, и Рейно, пожав плечами, сказал:

– У вас, разумеется, нет ни малейших причин мне верить. Тем более я не впервые обвиняю женщину с ребенком в том, что они являются причиной различных бед. – Я посмотрела на него и была удивлена, увидев в его глазах искры смеха. – Но, надеюсь, вы согласитесь с тем, что я неплохо знаю своих прихожан? И могу с уверенностью сказать, когда и какие перемены произошли в моем приходе. В данном случае все действительно началось с появлением Инес Беншарки.

– Когда она приехала? – спросила я.

– Полтора года назад. Сын старого Маджуби, Саид, познакомился с Каримом Беншарки во время хаджа, странствия по святым местам. А потом мы узнали, что Карим решил перебраться сюда, а Саид намерен выдать за него свою старшую дочь.

– Соню.

– Верно, Соню. – Рейно допил свой кофе и поставил чашку.

– И что случилось дальше?

– Две недели в Маро только и делали, что праздновали. Вкусная еда, беседы, смех, цветы. Десятки свадебных нарядов. У Каро Клермон наступил поистине чудесный период: она без конца что-то организовывала – «мультикультурные» дни, кофейные утренники для женщин-мусульманок и бог его знает что еще. Жозефина тоже в этом участвовала; она давно уже дружит с Соней и Алисой. Она даже арабский кафтан себе купила в одной из лавчонок на бульваре Маро, кстати очень красивый, и надела его на свадьбу. Гости на эту свадьбу съехались отовсюду: из Марселя, из Парижа, даже из Танжера. А потом…

– Ветер переменился.

Рейно был явно удивлен.

– Да, – сказал он. – Полагаю, что так.

Значит, он тоже чувствует его, этот ветер, сулящий невероятные возможности и опасный, как спящая змея. Зози называла его Hurakan[34]34
  Хуракан («одноногий») – одно из главных божеств индейцев Центральной Америки, творец и повелитель мира, владыка грозы, ветра и ураганов.


[Закрыть], ибо он способен смести все на своем пути. Долгие годы он может казаться нежным и тихим – вы даже решите, что сумели приручить его, – но разбудить его страшную силу может все, что угодно: вздох, молитва, шепот…

– На свадьбу приехала сестра Карима, – продолжал рассказывать Рейно. – Но навсегда она вроде бы оставаться не собиралась. Во-первых, в доме просто не было места. А во-вторых, старый Маджуби явно ее недолюбливал. Но она, приехав всего на неделю, задержалась на месяц, а потом, не успели мы этого понять, осталась уже навсегда. И с тех все стало по-другому. – Он тяжко вздохнул и немного помолчал. – Я, разумеется, виню только себя. Мне следовало раньше заметить, что происходит. Но сыновья старого Маджуби казались такими европеизированными молодыми людьми. Исмаил и в мечеть-то ходит только по особым случаям, да и Саид никогда не был радикалом. Ну а Карим Беншарки и вовсе выглядел настоящим европейцем. А посмотрите на эту семью теперь? Одна девочка в восемнадцать лет замуж выскочила, вторая решила утопиться и среди ночи прыгнула в Танн… И потом, эта женщина в своей школе принялась учить детей бог знает чему, прикрываясь религиозными традициями…

– Значит, вы думаете, что все дело в иной религии? – спросила я.

Рейно озадаченно на меня посмотрел:

– А в чем же еще?

Разумеется, только так он и должен был подумать. Религия – это его жизнь; с ней, в конце концов, связана его карьера. Он привык делить людей на «племена»: католики, протестанты, индусы, иудеи, мусульмане… На свете так много подобных «племен»; есть избранные, а есть заблудшие; есть воинствующие, а есть новообращенные. А наравне с ними имеются еще и «племена» футбольных фанатов, поклонников рока, сторонников различных политических партий, уфологов, верящих в существование внеземных цивилизаций, экстремистов и умеренных, конспираторов-теоретиков и бойскаутов, безработных и бездомных, речных цыган, вегетарианцев, выздоровевших после онкологического заболевания, поэтов и панков – и в каждом из этих «племен» есть множество более мелких подкатегорий, потому что каждому хочется быть членом какого-то сообщества, принадлежать к какой-то определенной группе людей, найти свое идеальное место в мире.

Я никогда не принадлежала ни к одному племени. Это дает совершенно иную перспективу. Но если бы было иначе, и я, возможно, тоже чувствовала бы себя в Маро неуютно. Но я всегда была иной, не похожей на других. Возможно, именно поэтому мне куда легче пересечь ту, почти невидимую, границу, что отделяет одно такое «племя» от другого. Принадлежать к одному из этих «племен» – это очень часто значит «исключать», все воспринимать в рамках терминов «мы» и «они»; а эти два крошечных словечка, противопоставленные друг другу, как раз и приводят к конф-ликтам.

Не это ли произошло в Ланскне? Причем далеко не впервые. Чужаков здесь никогда не жаловали. Малейших отличий порой вполне достаточно, чтобы человека здесь сочли нежелательной персоной; даже к жителям Пон-ле-Саула, который находится всего в нескольких километрах ниже по реке, в Ланскне по-прежнему относятся с некоторым подозрением – возможно, потому, что в Пон-ле-Сауле выращивают киви, а не дыни, розовый чеснок, а не белый, разводят кур, а не уток, и молятся святому Луке, а не святому Иерониму.

– Итак, чего же вы хотите от меня? – спросила я.

– Я надеялся, что вам, возможно, удастся поговорить с этой девушкой. Поближе с ней познакомиться, понять.

Разумеется, Рейно не хочет быть замешанным в столь скандальном происшествии, и я хорошо его понимаю. Его положение в Ланксне и без того весьма ненадежно; еще один намек на скандал – и он может потерять работу. Я попыталась представить себе Рейно занимающимся каким-нибудь другим делом, но у меня толком ничего не вышло. Рейно за стойкой бара? Рейно в роли школьного учителя? Рейно в качестве водителя автобуса или, может, плотника? Плотника… Это внезапно навело меня на мысли о Ру, а потом – ни с того ни с сего – и о Жозефине, а также о том, что их обоих связывало.

– Вы ведь пока не собираетесь нас покидать? – спросил Рейно, явно волнуясь, ибо голос чуть заметно дрогнул.

Я снова подумала о Жозефине, о ее уклончивом взгляде, о ее невысказанных тайнах, о не заданных ею вопросах. Если я останусь в Ланскне, то выясню все ее секреты. Вот только не знаю, талант это или проклятие – видеть глубже того, что лежит на поверхности. И на этот раз я совсем не уверена, действительно ли мне хочется видеть так глубоко. За такое видение всегда приходится дорого платить. Порой даже слишком дорого.

Да, отчасти мне уже хочется уехать отсюда. Причем поскорее, прямо сегодня, не оглядываясь. Убежать, вернуться снова в Париж, к Ру, спрятать лицо у него на плече, где есть такая удобная ложбинка… Разве это так трудно понять? Я больше не имею к Ланскне никакого отношения. Что мне за дело, даже если Франсис Рейно будет вынужден оставить свой приход и священничество? И почему меня должно волновать, что у Жозефины есть восьмилетний сын, который любит рисовать и никогда не видел своего отца? Все это не имеет абсолютно никакого отношения ни ко мне, ни к моей семье.

И все же…

Я снова взглянула на Рейно. Он очень старался сохранить нейтральное выражение лица, но я видела, как он внутренне напряжен, как безнадежно застыли его плечи, как оценивающе смотрят на меня его холодные серые глаза.

Я чувствовала: он не будет удивлен, если я откажусь ему помочь. Рейно не из тех, кто понимает, что такое прощение, и сам он прощать не умеет. Просьба о помощи – да еще и обращенная к такой женщине, как я, – для него уже означает, что мир перевернулся вверх ногами. А чувство собственного достоинства никогда и не позволит ему попросить о чем-то большем.

– Конечно, нет. Какое-то время мы еще побудем в Ланскне, – как ни в чем не бывало сказала я. – Анук и Розетт тут очень хорошо, и потом, у нас теперь еще и Алиса появилась…

Он с явным облегчением выдохнул и сказал:

– Это хорошо.

А я с улыбкой подумала, что, пожалуй, проявляю несколько чрезмерную чувствительность. С другой стороны, что значит, в конце концов, еще одна неделя? Мы ведь только что приехали, а Париж в августе совершенно невыносим. Разве мы не пытались сбежать от столичной жары и духоты? И раз уж мы здесь оказались, почему бы не остаться еще на несколько дней, наслаждаясь свежим воздухом? Хотя бы до тех пор, пока не задует Отан? И пока не станет ясно, в какую сторону этот Отан – Черный или Белый – намерен дуть?