Текст книги "Персики для месье кюре"

 
Autan blanc, Autan blanc,
Autan en emporte le vent[35]35
  Отан Белый, Отан Белый, Нам приносит ветер смелый (фр.).


[Закрыть].
 

И теперь, когда я смотрю вслед отцу Анри, который уходит, низко склонив голову и сопротивляясь напору колючего ветра, у меня мелькает мысль: а не мог бы Белый Отан унести прочь его?

Глава пятая

Пятница, 20 августа

Ветер делает людей легко возбудимыми, отец мой. Каждый школьный учитель знает это – и каждый священник тоже. Белый Отан пока что принес бесконечные ссоры, взрывы гнева и мелкие акты вандализма – на площади перевернуты три вазона с цветами, на почерневшей от огня стене старой chocolaterie появилось мерзкое граффити; похоже, в этом году Vent des Fous сумел отыскать лазейку в коллективное мышление здешнего общества и всех по очереди превратил в глупцов и безумцев.

Первой его жертвой пала Каро Клермон. Этот ветер всегда пробуждает в ней самое худшее. Особенно много гадостей она делает по отношению ко мне – из ее души изливается прямо-таки невероятное количество яда. Все это мне уже хорошо знакомо. Например, забежит спросить, не нужно ли мне чего, и непременно ухитрится перед уходом осыпать меня градом колючих мелких замечаний и шуток – разумеется, закамуфлированных под сочувствие, – а потом вдруг как пожелает всего наилучшего.

– Как, разве вы уезжаете? – спросил я с самым невинным видом.

Мой вопрос, похоже, оказался неожиданным, и она пролепетала:

– Нет, я…

– О, я, должно быть, неверно вас понял. – Я одарил ее самой мерзкой своей улыбкой. – Кстати, передайте привет вашему сыну. Он очень хороший мальчик. – Арманда им гордилась бы.

Каро вздрогнула. В Ланскне каждому известно, что у нее с Люком существенные разногласия по многим вопросам, включая выбор университета и его решение изучать литературу, а не продолжать семейный бизнес. И по поводу домика Арманды они к согласию не пришли. В завещании Арманда совершенно ясно указала, что оставляет дом Люку, но Каро считает, что его следовало бы продать, а деньги вложить во что-то полезное. Люк, разумеется, и слышать об этом не хочет. Все это создает в семье Клермон определенное напряжение. Во всяком случае, любого слова Люка о дальнейших планах хватает, чтобы их с матерью вечные споры вспыхнули с новой силой. Однако же, хоть мне и было приятно слегка уколоть Каро, мое положение это отнюдь не улучшило. Отец Анри Леметр отлично постарался, обсудив сложившуюся ситуацию (разумеется, строго конфиденциально!) именно с теми жительницами Ланскне, которые с наибольшей вероятностью тут же разнесут по всему свету сплетни о моем шатком положении.

Между тем, отец мой, я уже две недели не исповедывался и не принимал исповедей. Но, несмотря на это, мне известны такие вещи, которых отец Анри даже не замечает. Генриетта Муассон и Шарль Леви страшно поссорились из-за кота; этот кот формально принадлежит Шарлю, но частенько навещает Генриетту, и она так хорошо его кормит, что он, естественно, к ней привязался. Шарля это возмущает; на днях он предпринял попытку расследования и зашел, пожалуй, слишком далеко: спрятался у Генриетты в саду, надеясь собрать фотографические доказательства соблазнения животного. Генриетта, разумеется, его заметила и подняла дикий крик: заявила, что за ней шпионит какой-то извращенец, и переполошила всю улицу. В итоге выяснилось истинное положение вещей, и все успокоились. Сам же объект столь пристального внимания остался абсолютно равнодушен ко всей этой суете, преспокойно доел рубленый бифштекс, специально для него приготовленный Генриеттой, и отправился спать на подушке перед камином.

В последнее время Генриетта много раз пыталась мне исповедаться, но я сказал, чтобы она обратилась к отцу Анри Леметру. По-моему, до нее так и не дошло, в чем тут дело.

– Я искала вас в исповедальне, отец, но вас там не оказалось, – рассказывала она, – зато я наткнулась на какого-то извращенца! Прямо в исповедальне! И я ему прямо так и заявила: если я еще раз тебя в церкви увижу, то сразу вызову полицию…

– Это был отец Анри Леметр, – перебил я.

– А он-то что там делал?

Я только вздохнул. В конце концов я все-таки разрешил ей приходить прямо ко мне домой, если у нее вдруг возникнет срочная потребность исповедаться. Я также поговорил с Шарлем Леви и сказал, что если он хочет сохранить своего кота, то следует позволить животному спать в помещении, а кормить стоит все-таки чем-нибудь более питательным, чем жалкие объедки.

И уже сегодня утром я встретил Шарля на пороге рыбной лавки Бенуа; в руках он держал небольшой, тщательно перевязанный сверток, а на лице у него было написано глубочайшее удовлетворение.

– Рыба-монах! – свистящим шепотом сообщил он. – Посмотрим, чем она на это ответит!

И мгновенно исчез, прижимая к себе сверток с рыбой, словно контрабанду. Увы, он не знал, что Генриетта успела не только запастись изрядным количеством рыбьей молоди, но и купила коту кожаный ошейник с табличкой, на которой выгравировано «Тати». Вообще-то Шарль назвал своего кота Отто, но Генриетта уверена, что это имя, во-первых, совершенно дурацкое и не подходящее для кота, а во-вторых, абсолютно непатриотичное.

Видишь, отец мой, несмотря на сложившуюся ситуацию, некоторые люди все же продолжают со мной общаться. Впрочем, Каро Клермон, Жолин Дру и прочие – та компания, которую Арманда Вуазен называла «библейской группировкой», – подчеркнуто меня игнорируют. Сегодня днем я встретился с Жолин; она шла через площадь Сен-Жером, а я как раз ставил на место перевернутые вазоны с цветами и подметал рассыпанную землю. Подозреваю, что это дело рук одного из сыновей Ашрона; я видел, как мальчишки там слонялись, и почти уверен, что граффити на стене chocolaterie – тоже их работа: самое что ни на есть расхожее ругательство, написанное с помощью баллончика с краской. Надо эту надпись уничтожить прямо сегодня, пока к ней еще чего-нибудь не прибавилось.

Так вот, Жолин явно направлялась в парфюмерную лавку вместе с Бенедиктой Ашрон, которая (после недавней ссоры Жолин с Каро Клермон из-за покупки нового платья) стала ее лучшей подругой. Обе расфуфырились, но волосы спрятали под шелковые косынки. Это понятно: ветер наносит непоправимый ущерб женским прическам, а Господь запрещает нам появляться на людях в неподобающем виде.

Я, разумеется, поздоровался, и Жолин попросту отвернулась! Разумеется, священнику следует блюсти достоинство, и, возможно, Жолин показалось оскорбительным то, что я предстал перед ней в таком виде – в майке и в старых джинсах, перепачканных землей, которую сметал с тротуара. Ну что ж, пусть обижается. Я полагаю, отец Анри – если, конечно, его не опередила Каро – уже успел поведать ей, какое ужасное упрямство я проявляю, как отказываюсь исповедаться, какую прискорбную непокорность и неблагодарность проявляю по отношению как к нашему епископу, так и к нему самому. А ведь, пожалуй, думал я, глядя ей вслед (ее высокие каблучки так и стучали по булыжной мостовой), примерно так они здесь приняли восемь лет назад Вианн Роше – косыми взглядами и презрительными усмешками.

Теперь, похоже, в изгои записали меня. Теперь я нежелательный элемент. Эта мысль явилась так внезапно, что я невольно рассмеялся. И мне было так странно слышать собственный смех, отец мой, что я вдруг подумал: лет двадцать, наверное, я этих звуков не слышал.

– Месье кюре, что с вами?

Я, должно быть, задумался и закрыл глаза. Открыв их, я увидел перед собой мальчика с собакой; вместо поводка к ее ошейнику был привязан обрывок веревки. Это был сынишка Жозефины, Жан-Филипп – она зовет его Пилу, – и он смотрел на меня с большим любопытством.

Жан-Филипп Бонне в церковь не ходит. Они с матерью относятся к меньшинству жителей Ланскне. И хотя Жозефина никогда не питала ко мне особой любви, ее ни в коем случае нельзя назвать женщиной, которая использует сплетни как разменную монету. В Ланскне это качество делает ее практически уникальной; но при всем при том она, можно сказать, недоступна и весьма неохотно идет навстречу. Ее сыну восемь лет, у него чудесная солнечная улыбка, которую многие находят заразительной. А вот его пес действует на нервы всем с тех пор, как мальчик его завел, ибо постоянно и весьма громко выражает свое возмущение буквально всем, что составляет картину повседневной жизни. Его раздражают не только самые разнообразные звуки, но и чужие собаки, монахини, церковные колокола, велосипеды, бородатые мужчины, ветер и особенно женщины в черном; при виде последних он начинает лаять совсем отчаянно. Он и сейчас, разу-меется, залаял; наверное, на него тоже действует этот проклятый ветер, подумал я.

– Со мной ничего, – сказал я мальчику, – все в порядке. Извини, а нельзя ли сделать так, чтобы твой пес заткнулся?

Мальчик с сожалением посмотрел на меня и сказал:

– Вряд ли. Влад верит в свободу слова.

– Я так и понял, – кивнул я.

– Но его очень легко подкупить. – Пилу порылся в кармане и вытащил печенье. Влад тут же умолк и поднял лапу. – Вот, пожалуйста. Такова цена мира и покоя.

Я только головой покачал и снова посмотрел на стену chocolaterie, украшенную граффити. Эту стену надо как следует побелить. Хотя, пожалуй, и тогда проклятая надпись будет проступать. Значит, нужно сначала отскрести стену дочиста. Вообще-то, я принес с собой и скребок, и немного отбеливателя.

– Вы зачем это делаете? – удивился Пилу.

Я пожал плечами:

– Ну, кто-то ведь должен это делать.

– Но почему именно вы? Это же не ваш дом.

– Мне не нравится, как он выглядит, – сказал я. – Люди не должны видеть граффити на стенах, когда идут в церковь.

– Я не хожу в церковь, – сказал Пилу.

– Да, я знаю.

– Мама говорит, что и вы тоже туда не ходите.

– Дело обстоит не совсем так, – возразил я. – Хотя вряд ли ты поймешь…

– Да пойму я! Это из-за того пожара, – заявил он.

И снова я почувствовал непреодолимое желание рассмеяться.

– Твоя мама, видно, научила тебя откровенно говорить то, что думаешь?

– Да! – радостно подтвердил Пилу.

Я еще немного поскреб разрисованную краской стену. Краска въелась в пористую штукатурку, насквозь пропитав ее. Чем больше я скреб, тем яснее становилось, что мерзкий пигмент насмерть въелся в стену. Я прошипел себе под нос проклятье.

– Ох уж этот мальчишка Ашрон… – сердито сказал я сквозь стиснутые зубы.

– А это совсем и не он! – воскликнул Пилу.

– Ты-то откуда знаешь? Ты что, видел, кто это сделал?

Он что-то отрицательно промычал и помотал головой.

– Тогда откуда же тебе известно, что это не он?

– Один мой друг говорит, что это арабское слово.

– Твой друг?

– Это девочка. Дуа. Она раньше здесь жила, до пожара.

Я посмотрел на Пилу с некоторым удивлением. Вот уж действительно странно, что такому мальчику – который неразлучен со своей собакой, живет в деревенском кафе и, разумеется, может дурно повлиять на мусульманскую девочку во всех возможных смыслах слова, – позволили дружить с дочкой Инес Беншарки.

– А Дуа объяснила, что это слово значит?

Пилу пожал плечами и, опустившись на колени, поправил привязанную к ошейнику пса веревку.

– Это не очень хорошее слово, – сказал он. – Дуа говорит, что оно означает «шлюха».

Глава шестая

Суббота, 21 августа

Ну, вот и свидетельства того, что на улицах Маро далеко не все благополучно. Я, собственно, догадалась об этом еще на днях, когда увидела в дверях спортзала Саида, но теперь слухи вырвались на свободу – и, как дождь, шелестит шепот:

Вы слышали?

А вы?

Сама я услышала это от Оми Аль-Джерба. Мы с Розетт шли по мосту в Ланскне и встретили ее. Старушка приветствовала нас дружелюбным кудахтаньем и жестом подозвала к себе, а потом сообщила своим надтреснутым голосом:

– Тут все прямо с ума посходили. Ты разве не чувствуешь, что этот ветер пахнет безумием? Ох уж этот ветер! Всех с ума сводит.

И она улыбнулась Розетт, показав нежно-розовые, как лепестки цветка, десны.

– Никак это твоя младшенькая? А кокосовое печенье она любит? – И Оми извлекла из кармана своего расшитого кафтана печенье. – Очень вкусное! Мы его специально для рамадана печем. – Она протянула угощенье Розетт, тут же вытащила второе печенье и сунула себе в рот. – Одна штучка не считается, – оправдалась она, заметив мое удивление. – Подумаешь, какая-то горсточка кокосовых стружек! И потом, я слишком стара, чтобы целый день поститься. – Она подмигнула Розетт. – Бисмилла![36]36
  Во имя Аллаха! (арабск.)


[Закрыть]

Розетт надула щеки и сказала на языке жестов: «Обезьяны тоже любят кокосы».

– Ну конечно, – сказала Оми, которая, похоже, отлично понимала этот язык. – Вот и еще одно печенье для твоего маленького дружка.

Розетт хрипло засмеялась с полным ртом, а Оми ласково подергала ее за рыжие, как бархатцы, кудряшки и сказала:

– Говорят, Алиса Маджуби из дома убежала.

– Кто говорит?

– Да все, у кого язык без костей. Ее мать, правда, всех уверяет, что девочка больна и лежит в постели, только ее вот уже три дня никто не видел, а Рима Бузана вроде бы встретила ее в среду в полночь совершенно одну, и она направлялась к деревне.

– Вот как? – сказала я.

– Да все это женская болтовня, конечно. А Рима всегда семейству Маджуби завидовала. У нее ведь тоже дочка есть – и все еще не замужем в двадцать-то пять лет; да и язычок у нее как кухонный нож. Ну а Соня, дочка Исмаила, отхватила себе самого красивого мужчину в Ланскне… – Оми комично стрельнула глазами. – Вот только Алиса у них всегда была девочкой неспокойной, а Соня никогда и слова лишнего не скажет. Впрочем, все еще, может, и обойдется, иншалла.

Я посмотрела на нее.

– Но вам так не кажется?

Она рассмеялась.

– Мне кажется, что в последнее время жена Исмаила Маджуби стала слишком много гулять. Обычно-то она настолько поглощена собой и собственными делами, что даже на рынок сходить не может. Может, конечно, она просто похудеть решила. А может, надумала купить какой-нибудь пустующий дом на берегу реки. Но, скорее всего, она пытается найти свою девочку, пока из-за нее скандал не разразился…

– Но с чего Алисе бежать из дома?

Оми пожала плечами.

– Кто ее знает? Уж эти мне девушки! Все полоумные, как одна. Только теперь, когда Саид встал во главе мечети, совсем не время его дочерям вдруг начинать отстаивать свои права.

– Саид возглавил мечеть? – спросила я.

– Э, неужели ты не знала? – Оми машинально сунула руку в карман и вытащила оттуда еще одно печенье. – Еще с начала рамадана. Люди жаловались, говорили, что старый Маджуби уж больно дряхлым стал, что он слишком многое делает неправильно, что в мечети рассказывает истории, которых даже в Коране нет, и совсем не следит за текущими событиями. Ну, может, это и правда, – сказала она, кинув печенье в рот, – но я бы лучше доверилась старому и мудрому человеку, чем тому, у кого куча дипломов и докторских степеней; и потом, я считаю, что этот старик еще многому мог бы своего сына научить. – Оми помолчала, поправляя свой хиджаб. – Ох уж этот ветер! Столько пыли несет! И каждому шепчет васваас[37]37
  Нашептывания сатаны (арабск.).


[Закрыть]. Моя Захра считает, что, если пыль попадет ей в рот, так она сразу свой пост нарушит. А у Ясмины от пыли голова болит. В такой ветер моя маленькая Майя ни минутки посидеть спокойно не может, все крутится по дому, как бешеный огурец. И ночью никто толком не спит. И никто толком не молится. И все ссорятся, набрасываются друг на друга из-за ерунды. – Оми снова подмигнула Розетт. – Но мы-то с тобой, детка, лучше знаем, как следует поступить, верно? Мы говорим: если ветер подул, так оседлай его и скачи на нем верхом!

Розетт засмеялась и сказала с помощью жестов: «Пока голова не закружится!»

Оми улыбнулась.

– Вот это правильно! И вовсе тебе не нужно ни с кем разговаривать. Как известно, из всех орехов, что лежат в мешке, громче всех гремят пустые.

Она вдруг подняла голову и посмотрела на ту сторону улицы – там, болтая и смеясь, шли три молодые женщины в никабах. Все три, разумеется, с головы до ног в черном, только у одной покрывало было перехвачено розовой лентой весьма ядовитого оттенка, словно разрезавшей ее лицо пополам. Я улыбнулась и приветственно махнула им рукой; разговор меж ними тут же прервался и возобновился лишь после того, как они нас миновали, но говорить они стали значительно тише, и смех тоже больше не слышался.

Оми покачала головой.

– Пфф! Айша Бузана с подружками, Джалилой Эль Марди и Раной Джаннат. Глупые сплетницы, все три! Гремят, как пустые орехи. Болтают всякую чушь и по всей деревне это разносят. Представляешь, Айша – та, что с розовой лентой, – сказала моей Ясмине, что имя Майя запрещено исламскими законами. Говорит, это имя какой-то языческой богини из чьего-то там древнего пантеона. Как будто ей не все равно, как мы назвали девочку. Просто внимание к себе привлечь хочет, только и всего. По той же причине она и никаб носит, хотя раньше никогда его не носила. Пока Карим Беншарки сюда не приехал, никто из молодых женщин никаб не носил. Но стоило этому красавцу упомянуть, что ему нравится, когда женщины завернуты в покрывало, так сразу десятки девиц надели никаб и принялись строить глазки Кариму, соревнуясь друг с другом. – Она насмешливо хмыкнула и посмотрела на меня. – Только не говори, что не успела его заметить. У него же внешность чистого ангела! И он только что не живет в этом спортзале.

Я кивнула:

– Да, я, конечно, обратила на него внимание.

Оми захихикала.

– И не ты одна!

– А что вы о его сестре скажете?

– Об Инес? – Лицо Оми вдруг стало непроницаемым, как маска. – Ну, с ней-то мы особо дел не имеем. Да она теперь в основном дома сидит. Впрочем, учительница из нее вышла никудышная, не больно-то дети ее любили.

– Почему же?

Старуха пожала плечами.

– Кто их знает? Однако мне пора. Меня моя маленькая Майя ждет. Мы с ней собираемся лепешки печь. Не на сейчас, конечно. На вечер. А еще мы с ней приготовим crêpes aux mille trous[38]38
  Очень тонкие блинчики, буквально «блинчики с тысячью дырочек» (фр.).


[Закрыть] и суп-харира с лимонами и финиками. В рамадан каждый, кто постится, весь день только о еде и думает; вот мы заранее и покупаем кучу продуктов, готовим множество разных блюд, угощаем соседей, нам даже снится еда – конечно, когда этот ветер позволяет уснуть. Я принесу тебе наших марокканских сладостей; кокосовое печенье принесу, «рожки газели», миндальные меренги, халву чебакия. Может, тогда ты поделишься со мной рецептом своего шоколада?

Я смотрела ей вслед, чувствуя себя несколько озадаченной. Если уж и Оми Аль-Джерба с ее веселым презрением к условностям и мнению соседей все-таки чувствует, что не стоит говорить со мной об Инес Беншарки…

Розетт вздохнула: «Мне она нравится».

– Да, Розетт, и мне тоже.

Оми во многом напоминает мне Арманду, чей неуемный аппетит к жизни – еде, напиткам и всему прочему – некогда «стал позором» для ее родни. Но у Оми совсем другая родня. В арабских семьях любовь и уважение к старшим только усиливаются с возрастом. Я даже представить себе не могу, чтобы кому-то из детей или внуков Оми Аль-Джерба пришло в голову сделать то, что пыталась сделать со своей матерью Каро Клермон, – загнать в богадельню, постоянно запугивая и не позволяя видеться с внуком.

Улицы Маро уже снова опустели, когда я повернула назад, к дому Арманды. Мне встретились всего два-три человека, и ни один со мной не поздоровался. Но пока я шла по бульвару, я постоянно чувствовала, что за мной наблюдают – буквально из-за каждого окна! – и мне казалось, я слышу, как они там, за стенами домов, перешептываются. Этот ветер не умеет хранить тайну, говорила моя мать. И сегодня этот ветер сообщил мне, что жители Маро пребывают в отчаянии. Неужели из-за Алисы? Или же причиной некий тайный и мрачный недуг, поразивший общину? Я посмотрела на небо, в котором вроде бы и облаков не было, однако его скрывали клубы мельчайшей пыли, блестевшей в лучах солнца. Из-за этой пыли Розетт то и дело чихала, и каждый раз Бам при этом кувыркался и смеялся над ней.

Розетт посмотрела на меня ясными глазами и спросила: «Пилу?»

– Не сегодня, – ответила я. – Но, помнишь, они с Жозефиной обещали завтра прийти к нам на обед.

Она грустно сморщилась и проворковала:

– Рувр.

Ру.

Я обняла ее. От нее пахло рекой и еще чем-то приятным, вроде детского мыла и шоколада.

– Я знаю, как ты по нему соскучилась, Розетт, – сказала я. – Я тоже по нему скучаю. И Анук тоже. Но ведь мы и здесь очень неплохо время проводим, правда?

Розетт выразительно закаркала в знак согласия и разразилась длинной тирадой на собственном языке; я сумела уловить лишь слова «Пилу», «Влад» и (что уж совсем удивительно) «клево». Красноватое пятно в воздухе – так сегодня выглядел Бам – так и металось у ног Розетт. От восторга Бам скакал как сумасшедший, покрывая ей ноги золотисто-бронзовой дорожной пылью.

Я не выдержала и рассмеялась. Моя маленькая Розетт – прирожденная комедиантка. При всей своей необычности она, моя зимняя девочка, порой точно лучик солнечного света.

– Идем, – сказала я, – нам домой пора.

И мы, прикрывая глаза руками и пытаясь защититься от клубов пыли, повернули прочь от реки и стали подниматься на крутой холм к тому месту, которое я только что назвала домом; там с персикового дерева Арманды уже начинали падать первые перезревшие плоды.