Текст книги "Молчание между нами"

Глава 25

Родители погружаются в молчание. Оно обволакивает их мысли, крепко сковывает тела. Я отвожу их в спальню наверху.

Там я помогаю маме переодеться в пижаму и укладываю ее в постель. Подтыкаю одеяло, каждый его уголок, как делала она, когда я была маленькой. Целую ее в лоб. Из ванной, шаркая, выходит папа в пушистом банном халате. Мы с Дэнни подарили его папе на Рождество четыре года назад, и он износил халат до дыр. Как-то раз в начале этого года к нам в гости пришли Тия и Марк и папа вышел к ним в этом халате. Дэнни пулей слетел с дивана, опрокинув бутылку «Гаторейд», заорал: «Па, веди себя прилично! У нас тут не стриптиз-шоу!» – и торопливо оттеснил папу обратно, прикрывая его своим телом. Мы категорически запретили ему носить этот халат перед нашими друзьями.

Помнится, в тот вечер Дэнни долго не мог решить, какой фильм мы будем смотреть. Мы все были уверены, что нас ждет очередной марафон «Звездных войн», но Дэнни почему-то не мог определиться. Мы над ним посмеялись, ведь обычно он не оставлял нам выбора.

– Па, как ты? – нерешительно спрашиваю я.

Он отводит меня к двери и поглаживает по спине.

– Потом поговорим, Йем. – И тихо закрывает за мной дверь.

Я иду к себе в комнату, падаю на постель и открываю сообщения, которые отправила мне Тия во время собрания.

Что за хрень?!

Что он несет?!

Я сейчас выхвачу у него микрофон

Или просто ему врежу

Пусть захлопнет пасть

Да ну? Азиаты давят на детей?

Джош едва ходить научился, когда ты отправил его на футбол

Но проблема в азиатах

Ну конееечно

Почему миз Мэттьюс его не заткнет?

Почему она такая бесхребетная!

А мама Авы с какой стати вылезла?

Ава все время занимается с репетиторами

Математикой

И английским

Ходит в спортивные клубы

Состоит в студсовете

Но на детей давят азиаты

Яяяяясно

ЧТО ЗА @#&$*! он только что сказал

Этот придурок-расист ничего не знает про твою семью

Мэйдэй

Забудь об этом идиоте

Позаботься о родителях

Напиши мне, когда сможешь

Люблю тебя

Во мне вновь пробуждается пламя, которое я сдерживала изо всех сил. Его подпитывают слова, намертво врезавшиеся мне в память.

Настоящая проблема – это азиаты.

Они роботы, а не люди.

Они так сильно давят на своих детей.

Они…

Они…

Они…

Какой-то мальчик-азиат бросился под поезд, получив приглашение в Принстон.

Какой-то мальчик-азиат.

Его звали Дэнни.

Я хватаю тетрадь и начинаю лихорадочно строчить, но моя рука не поспевает за потоком мыслей. Я открываю ноутбук и выпускаю ярость через кончики пальцев. Они стремительно летают над клавиатурой. Этот человек не имеет права оскорблять мою семью. Не имеет права осквернять память Дэнни.

Я пишу, пишу и пишу, пока пламя не утихает, оставляя тлеющие угли. Перечитав написанное, я вношу несколько правок. Потом, не задумываясь, копирую написанное в новый имейл. Нахожу электронный адрес «Еженедельника Секвойя-Парк» и вставляю в строчку «Получатель». Но прежде чем я успеваю отправить письмо, дверь моей комнаты со скрипом открывается.

– Йем? Ты не спишь? – спрашивает папа.

Он сутулится. Его некогда смоляные волосы тронуты сединой; он будто в одночасье состарился на десятки лет. Он заходит в комнату, шаркая мягкими тапочками, которые прихватил в отеле во время нашей последней семейной поездки.

– Па, тебе самому пора ложиться, – говорю я.

– Я не мог уснуть.

– Я тоже.

– Йем, то, что сказал этот человек… Ты тоже думаешь, что… Все так думают?.. – Он не может выдавить из себя вопрос.

– Разумеется, не думаю. Никто в здравом уме так не думает. Помнишь, что ты мне сказал, па? Это не твоя вина. И не мамина.

Он чуть слышно отвечает:

– То же самое мне говорили про Джо.

– О чем ты? – Я не понимаю.

Папа вздыхает и садится на краешек кровати. Сжимает в руках желтое одеяло. Я дотрагиваюсь до его ладони, напоминая, что я по-прежнему здесь.

– Я не понимаю, – говорит он. – Ничего ведь не предвещало. По крайней мере я ничего не замечал. Это произошло так внезапно.

Он включает мой ночник, щурится и выключает снова.

– Я думаю… Может, у Дэнни была депрессия, Йем. Может, он скрывал это от нас и мы ничего не замечали. – Папин голос срывается. Он прижимает ладони к лицу. – А может, мы не хотели замечать. Вдруг… Вдруг этот человек был прав?

– Нет, па. Мистер Макинтайр ничего не понимает. Он во всем был не прав, и особенно не прав насчет нас. – Я говорю искренне, но папины слова пробуждают во мне воспоминания. О том, как Дэнни иногда целыми днями не выходил из комнаты. Как он порой отказывался от ужина. Как вставал позже обычного. Выражение его лица тем вечером, когда он рассказал мне про Принстон и Стэнфорд.

По отдельности все это кажется полной ерундой, но в совокупности… Разве я могла понять, что это значит?

Разве я могла этого не понять?

Я обнимаю папу. Мои руки кажутся мне слишком слабыми – им не под силу выдержать бремя призраков и воспоминаний. Я будто пытаюсь подхватить падающее солнце. Но лучше такая поддержка, чем ничего.

– Все эти люди на собрании были не правы. Каждый из них. Не думай о том, что они наговорили, па. Хорошо?

Он похлопывает меня по руке и улыбается.

– Какая ты стала сильная, мэймэй. Тайком ходишь в тренажерный зал?

– В душе я всегда была атлетом, па. Не меняй тему. Пообещай, что не будешь думать об этих людях.

– Хорошо, я обещаю. Но и ты мне кое-что пообещай.

– Что?

– Обещай, что не станешь ничего делать. Не надо прыгать с горки и скидывать хулигана с качелей. – Он снова хлопает меня по руке. Я бросаю взгляд на свой ноутбук с неотправленным письмом. – Твоя мама перед сном попросила меня с тобой поговорить. Давай просто забудем об этом и постараемся жить дальше. Она не… Я не смогу… Это слишком тяжело.

Я крепко обнимаю папу и кладу голову ему на плечо.

Между нами повисает молчание – каноэ, полное обещаний, которые нам не под силу сдержать.

Глава 26

Молчание – это пространство

между мамой и мной

пропасть через которую

мы перебрасываем слова

и она

становится шире.

Это улыбка

с ямочкой на щеке

за которой брат скрывал свою боль

так умело

что задохнулся

у нас на глазах.

Молчание – это поклон

такой низкий

что наши лбы касаются земли

перед ногами тех

кто у власти

и перед их ложью.

Это одеяло

под которым мы прячемся с головой

от всего мира

там трудно дышать

но такова цена

призрачной

безопасности.

Родители хотят, чтобы я молчала.

Но

Молчание – это смерть.

Прости, мама.

Прости, па.

Я не могу молчать.

Глава 27

Я нажимаю «отправить».

Глава 28

В двадцать два года моя найнай[21]21
  Бабушка по отцу.


[Закрыть] оставила престарелых родителей и переплыла кишащий акулами залив Дапэн, спасаясь от ужасов Культурной революции и преследования хунвэйбинов. У найнай не было необходимых документов, чтобы покинуть Китай, а в Гонконге для нее не нашлось бы работы. Она не могла пойти учиться из-за возраста, не могла найти квалифицированную работу из-за отсутствия документов и, будучи женщиной, не могла работать руками. Далекий родственник в Гонконге заочно договорился о ее браке с китайцем из Америки, которому была нужна жена. В Китае ее бы ждали лишь унижение и смерть, поэтому семья отправила ее на поиски лучшей жизни. Это был единственный выход.

Но сначала ей нужно было доплыть до Гонконга.

Найнай сумела преодолеть шесть с половиной километров беспокойных вод с одним только баскетбольным мячом в качестве плавсредства. Стояла безлунная ночь, так что солдаты на границе ее не заметили, но зато были прекрасно слышны крики тонущих и раздираемых акулами людей. Найнай смотрела только вперед, потому что знала: стоит повернуть голову, и страх захлестнет ее с головой. Найнай продолжала бить ногами по воде, даже когда они отнялись от усталости. Доплыв до берега Гонконга, она упала и поцеловала песок.

В Гонконге найнай познакомилась с моим ее[22]22
  Дедушка по отцу.


[Закрыть], своим будущим мужем. Он работал в ресторане в Чайна-тауне Сан-Франциско. Он не стал заманивать ее перспективами райской жизни, а рассказал все как есть. Найти работу там было нелегко; он был беден; китайцев в Америке не любили. Но по сравнению с трудовыми лагерями и голодными акулами все эти проблемы казались незначительными. Найнай уплыла с ним за океан.

Моя найнай была нереально крута. Про ее жизнь можно было бы снять классный фильм. Но не снимут. По крайней мере не сделают этого правильно. Если бы в Голливуде сняли фильм про найнай, она бы превратилась в скромную тихую красотку в ципао, которая едва удерживает палочки своей слабой рукой. Ну, может, она бы знала несколько приемов кунг-фу (это хороший повод показать голые ноги), но без мускулистого белого парня все равно бы не обошлось. Он бы пришел и спас найнай от всех бед, включая ее саму.

Каждый, кто представляет азиаток скромными и тихими, не был толком знаком ни с одной из них. Азиатские женщины – настоящие матриархи.

Найнай прибыла в Калифорнию без гроша за душой. Она обменяла свою потертую обувь на пригоршню мяса и муки, а ее отыскал пару старых кастрюль и стащил немного специй из ресторана, где он работал. Найнай каким-то образом удалось слепить пельмени, и она решила продавать их на улице. На вырученные деньги она купила новую обувь, а потом – тележку для еды. Позже ей удалось открыть собственную пельменную. Вместе с ее и двумя сыновьями – моим папой и дядей Джо – они с нуля построили в Чайна-тауне новую жизнь, пусть и скромную. Найнай не просто занималась хозяйством – при жизни она пользовалась уважением всего района.

Найнай была сильна духом, и она не исключение. Она – типичный пример. Если азиатская женщина молчит, это не потому, что она стесняется. Она наблюдает. Наблюдает и учится.

Как воин.

Утром в понедельник после собрания одиннадцатиклассников мама надела кремовую блузку, темно-синюю юбку с оборкой по краю и такого же цвета блейзер. Причесалась, сделала легкий макияж, напомнила мне надеть куртку и отправилась на работу. Она вышла за дверь, расправив плечи, будто и не было никакого больничного.

Я смотрела на это, замерев на месте. Моя рука с ножом, которым я зачерпнула арахисовое масло из банки, зависла в воздухе. Только когда оно шлепнулось на столешницу, я наконец смогла захлопнуть рот. Потом, конечно, я написала Тие.

ТИЯ МАРИ

Моя мама только что принарядилась и пошла на работу

Легко и непринужденно

Что? Что??

Она ничего не сказала?

Неа

Это из-за собрания?

Ага

Пусть Нейт Макинтайр идет на хрен

Хотя мама никогда так не скажет

миссис Чэнь!

Молодец

Она надела то пальто, похожее на бумажный пакет?

Нет. Юбка, блузка, блейзер, макияж!

Ого. Все серьезно.

Кстати, я жду объяснений.

А? Чего?

Открой «Еженедельник».

У меня в груди бурлит озеро лавы. Неужели меня опубликовали? Я хватаю ноутбук и открываю сайт «Еженедельника Секвойя-Парк». Там меня встречает небольшая статья под заголовком «Антиазиатские высказывания инвестора из Кремниевой долины в старшей школе Секвойя-Парк». В статье излагается цель собрания и пересказывается вспыхнувшая «дискуссия». Чуть ниже крупным шрифтом приводится мое стихотворение.

ОН – НЕ КАКОЙ-ТО МАЛЬЧИК

Автор: Мэйбелин Чэнь

«Какой-то мальчик-азиат бросился под поезд», – сказал он.

Какой-то мальчик-азиат.

Аргумент

а не человек

не личность

не брат

не сын

достойный уважения.

Какой-то мальчик-азиат.

Смятая обертка

на полу

пятно

на тротуаре.

Просто мусор.

Какой-то мальчик-азиат.

Как будто его друзья

его семья

не сидели прямо там, в том зале

не слушали

как его снова

бросают на рельсы.

«Что такого наговорили ему родители? Как этих людей мог не устроить Принстон?» – сказал он.

Этих людей.

Будто мои родители –

инопланетяне

заселяющие страну

как некогда заселили ее

белые колонизаторы.

Этих людей.

Будто рождение первенца

не перекроило

их души

не научило их заново

любви.

Этих людей.

Будто мои родители

своими руками

толкнули его

под поезд

чтобы убить.

«Настоящая проблема – это азиаты», – сказал он.

Азиаты.

Будто весь город

не пытается правдами и неправдами

протолкнуть детей

в Лигу Плюща.

Азиаты.

Будто пять специй

испортят ваш куриный суп.

Будто пирожки со свининой

чем-то угрожают

вашему белому хлебу.

Азиаты.

Будто переписав

историю моей семьи

вы снимете с себя

всякую ответственность

за происходящее.

Я перечитываю написанное дважды, трижды, десять раз. Слова кажутся мне толпой незнакомых людей в торговом центре. Поверить не могу, что я это написала. Поверить не могу, что я это отправила.

Поверить не могу, что они это опубликовали.

Что сказал бы Дэнни? Я вспоминаю, как он заглядывал мне через плечо, когда я корпела над школьными сочинениями. Гнусавым голосом школьного учителя он спрашивал меня про стиль, про пунктуацию, задавал каверзные вопросы вроде: «И как же ты будешь аргументировать этот тезис?». Иногда к нам присоединялся па – настоящий школьный учитель – и советовал: «Перефразируй это предложение. Попробуй более четко выразить свою главную мысль. Вспомни, на какую тему ты пишешь».

А стоило мне отлучиться в туалет или на перекус, как Дэнни добавлял к моей работе несколько лишних предложений, пока папа хихикал себе под нос. Иногда я второпях забывала перечитать написанное. Как-то раз учитель вернул мне проверенное сочинение по «Ромео и Джульетте», выделив розовым маркером целый абзац про пищевые привычки бегемотов и поставив на полях большой вопросительный знак. Когда я показала сочинение Дэнни с папой, они лишь посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Назвал бы Дэнни меня Максин Хун Кингстон? Показал бы стихотворение своим друзьям? Или сказал бы, что я зря не послушала папу?

Глава 29

В обеденный перерыв мы все вместе сидим под нашим приветливым деревом. Ветерок шелестит листьями, приподнимает край футболки Марка. Потом швыряет мне в лицо прядку волос, и она прилипает к моим губам.

Марк лежит в траве на боку, подперев голову одной рукой. Он одет в футболку с надписью BLACK LIVES MATTER. Под его пристальным взглядом я собираю волосы в неаккуратный узел на макушке.

– У тебя все равно остались волосы во рту, Мэй, – усмехается он.

– Так почему ты ей раньше не сказал? – спрашивает Тия и цокает языком. Сегодня она оделась в короткую джинсовую юбку и футболку с надписью BLACK GIRL MAGIC. На плечи у нее накинута теплая кофта, а лицо обрамляют пышные кудри. – Никакого от тебя толку, как обычно.

– Мне было интересно, уберет она или нет, – смеется Марк и снова смотрит на меня. – Неужели ты ничего не чувствуешь губами?

– Выходит, что не чувствую, – сердито бурчу я, распуская узел. Аккуратно подцепив мизинцем зловредную прядку, я снова убираю волосы наверх. – Тия, ты дописала сочинение по истории?

– Уф, едва успела. Пришлось просидеть до трех ночи. Хорошо еще, что этот умник делал алгебру и рассылал заявления в вузы. Я бы точно уснула над клавиатурой, если б он не кидался в меня чем попало.

– Куда ты подаешь заявления, Марк?

– В несколько калифорнийских университетов, Гарвард, Колумбия, Пенн, Говард, Морхаус, Флоридский Эй-энд-эм… – перечисляет Марк.

– Это государственный университет? – уточняю я.

– Это один из исторически черных вузов. – Тия смахивает с юбки травинку.

– То есть?

– В этих вузах раньше учились только чернокожие, – объясняет Марк. – Я бы очень хотел туда поступить.

– Серьезно? Даже если тебя примут в университет Лиги Плюща?

– Да. Только родителям моим не говори.

– Почему? – Я растерянно скребу за ухом. Марк никогда раньше не рассказывал мне, куда хочет поступить. И вообще, в нашем городе это кажется святотатством – получить приглашение в университет Лиги Плюща, Стэнфорд или Беркли, но пойти учиться в менее престижный вуз. Особенно если дело не в деньгах – а Дюверны совсем не бедствуют.

Марк запрокидывает голову, опираясь на обе руки, и смотрит на ветви дерева. Поразмыслив какое-то время, он спрашивает меня:

– Ты в курсе, что у нашей мамы был чуть ли не самый успешный кейтеринговый бизнес в Сан-Франциско? – Я киваю. – И что она сделала перерыв в работе, когда родила меня и Тию?

Я снова киваю. Марк переводит взгляд на меня:

– А знаешь, почему она это сделала? Наши родители вполне могли бы найти няню.

– По ее словам, чтобы проводить с вами больше времени, – говорю я.

– Да, это правда. Но еще она хотела сама нас учить. Мама начала разучивать со мной алфавит, когда я еще и ходить не умел. Она показывала мне картинку с буквой и повторяла ее вслух, пока я сидел на детском стульчике и размазывал еду по лицу. Когда я запоминал одну букву, мама брала следующую. В три года я уже научился читать.

– С ума сойти, Марк. Ну ты и ботаник. – Я поворачиваюсь к Тие. – А ты во сколько научилась?

– В три с половиной, – отвечает она. – Он меня вечно дразнит.

– Да, у нее были проблемы с успеваемостью, – говорит Марк и тут же закрывает лицо руками, когда Тия бросает в него пучок травы с землей. – С арифметикой то же самое. Мама учила нас считать с помощью фасолинок и упаковок из-под яиц. Мы думали, это такая игра, но на самом деле мама нас готовила.

– Готовила к чему?

– К школе. Она знала, что нам нужно будет опережать сверстников. А не то учителя решат, что мы отстаем. Она вечно нам твердила: «Вы должны заниматься вдвое усердней».

– Почему?

Марк говорит:

– Я хочу пойти в такой вуз, где мне не придется заниматься вдвое усердней, чтобы никто не подумал, что я дурак. Я хочу, чтобы цвет кожи не был моей главной характеристикой. – Он вздыхает и качает головой. – Я хочу в кои-то веки сливаться с толпой.

Сомневаюсь, что ему это удастся. Марк такой… Он слишком умный и слишком похож на идеальное авокадо, чтобы слиться с толпой. Но, конечно, сказать это я не могу. Мне страшно неловко, что я вообще об этом подумала. Не в силах подобрать ответ, я молча киваю, обдумывая его слова. Раньше я никогда не говорила с Марком и Тией о том, каково это – быть чернокожими учениками в старшей школе Секвойя-Парк. И вообще, каково это – быть чернокожими. В конце концов я говорю:

– А что скажут твои родители, если ты откажешься поступать в Лигу Плюща?

Марк бросает взгляд на Тию. Та замирает, не расстегнув до конца рюкзак, и смотрит на него в ответ. Я гадаю, что они говорят друг другу без слов.

– Они будут не в восторге. Мама с папой думают, что мне необходим престижный университет в резюме. Такой путь прошли они сами.

– Но они не росли среди белых, как мы, – добавляет Тия. – Марк хочет пожить в другой среде.

Марк кивает.

– В общем, до весны об этом нет смысла волноваться.

– А как же… – начинаю я, но Тия меня прерывает.

– Ну уж нет, миз Мэйбелин, – говорит она. – Даже не надейся, не отвертишься. Мы хотим поговорить о твоем стихотворении. Я даже не знала про него.

Я тереблю лямки рюкзака, щелкаю застежкой. Дэнни всегда застегивал ремешок между лямками, когда надевал рюкзак. Я смеялась и говорила, что это выглядит глупо. Он отвечал, что так лучше для спины. Постепенно этот ремешок начали застегивать все в школе.

– Тия Мари, я толком не знаю, что сказать. Я написала его, вернувшись с собрания. Две недели назад.

Я продолжаю щелкать застежками, пока не вспоминаю, что взяла с собой на обед жоусун с рисом. Слово «жоусун» на упаковке переводится как «мясные нити», но, по-моему, давно пора придумать что-то новое. Что еще за «мясные нити»? Звучит омерзительно. На самом деле это вкуснотища – жареная измельченная свинина.

– Я разозлилась. Ни о чем больше не могла думать. Но я не ожидала, что его в самом деле опубликуют. – Я достаю контейнер с рисом и коробку клубничных «Поки», лежавшую утром на кухне. – Кстати, а вы специально оделись в похожие футболки?

Тия закатывает глаза.

– Между прочим, я оделась первая. А он – повторюшка.

– Я даже не видел твою футболку. Ты же была в кофте, – возражает Марк. – Просто у меня такое настроение.

– Почему? – спрашиваю я, жуя рис.

– Ты не следила за новостями про Андре Джонсона?

Я мотаю головой. Марк дает мне попробовать свой обед.

– Приходи завтра на встречу СЧС. Мы окончательно определимся с планами протеста.

– А в чем дело? – Я даю Марку палочку «Поки».

Тия и Марк обмениваются взглядом.

– Андре Джонсон – черный мальчик, которого застрелили копы на прошлой неделе у супермаркета, – говорит Марк.

– Он что-то украл?

Тия наклоняет голову и смотрит на меня искоса.

– Это твоя первая реакция, Мэйдэй? Он был ребенком.

– Нет, он ничего не украл, – сухо говорит Марк.

– Тогда почему они в него выстрелили?

– Ты серьезно, Мэй? С каких пор им нужен повод? – рявкает Тия. Они с Марком обводят меня долгим взглядом.

– Разве есть хоть один хороший повод выстрелить в ребенка? – наконец вздыхает Марк. – У него с собой был набитый рюкзак, вот и все.

– Я не понимаю. Почему копы выстрелили из-за рюкзака? Они же не просто так туда приехали.

– Их вызвала какая-то богатая белая женщина, которой не угодил четвероклашка, Мэй. По телевизору об этом рассказывали, – говорит Марк. – Это не новость.

Его тон ясно дает понять, что разговор окончен. Тия отворачивается. Я все еще ничего не понимаю, но они явно не хотят продолжать.

Спустя несколько минут Тия медленно произносит:

– Поговорим об этом в другой раз. Не сегодня. Давайте лучше обсудим «Еженедельник» и собрание одиннадцатиклассников.

– Жаль, что меня там не было, – говорит Марк. – Я бы не стал молчать.

– И хорошо, что тебя там не было, – именно потому, что ты бы не промолчал. Если бы ты вмешался, стало бы только хуже, и ты это знаешь. Я не собираюсь носить футболку с хештегом в твою честь, Марк Дюверн. Даже не думай, – говорит Тия, поправляя юбку. Они снова переговариваются без слов, как телепаты.

Марк тянет ее за ухо и кивает.

– Но кто-то должен был ему возразить. Если он во всеуслышание говорит такое об азиатах, только представь, что он на самом деле думает? – Марк жует палочку клубничного «Поки». Потом машет рукой в воздухе. – Интересно, сколько он поддерживает стартапов, открытых азиатами? Сдается мне, что немного. И только представь, что он в таком случае думает о черных?

– Я так и сказала Аянне! Под наносным либерализмом всегда скрывается расизм, – добавляет Тия.

– Точно. Наверняка Макинтайр вообще не инвестирует в компании, созданные чернокожими, – соглашается Марк.

– Какая вам разница, во что он инвестирует? – спрашиваю я.

– Очень большая разница, Мэйдэй, – говорит Тия непривычно серьезным тоном. – От инвестиций Нейта Макинтайра зависит будущее технологического прогресса. Он влияет на жизни людей по всему миру. И не забывай, твоя мама – азиатка, строящая карьеру в Кремниевой долине. Думаешь, ей легко иметь дело с такими важными шишками, как он? Мама Аянны – единственная чернокожая в отделе. Она говорит, что были трое других, но они уволились, не прошло и года.

Я пытаюсь уложить все это в голове, а Марк добавляет:

– Папа мечтает, чтобы я когда-нибудь открыл свой стартап, но в Кремниевой долине черному мужчине почти невозможно получить финансирование. Не говоря уже о том, что нас могут в любой момент застрелить у супермаркета… Порой страшно даже просто идти по улице. Страшно заходить домой, страшно спать в своей постели.

Тия трогает Марка носком ботинка.

– Серьезно, давай в другой раз. Я не могу.

Марк кивает и тихо говорит:

– Знаю. Прости.

– А ты сам хочешь открыть стартап? – Кажется, я что-то упустила. Мой вопрос звучит неуместно.

– Этого хочет папа, – говорит Марк. Он протягивает руку за другой палочкой «Поки» и задевает меня кончиками пальцев. Мою кожу будто колет иголками. Я отдаю ему всю упаковку.

Марк кивает.

– В общем, хорошо, что ты высказалась. Делай это почаще. Если бы Дэнни был здесь… – Его голос срывается, как машина с обрыва. Усилием воли он подавляет всплеск эмоций. – Если б Дэнни был здесь, он бы швырнул микрофон.

Как-то раз в девятом классе Дэнни и Марк играли с другими ребятами в баскетбол после уроков. Сэм Флетчер почти забросил мяч в кольцо, но Дэнни в последний момент смог отбить его в сторону. Мигель Росас, его товарищ по команде, перехватил мяч, перевел на левую руку, снова на правую, сделал ложный замах, потом передал Дэнни, который успел зайти за трехочковую линию. Дэнни поймал передачу и одним молниеносным движением отправил мяч в корзину. Вжух! Тот даже не коснулся края.

Я помню, как у всей команды разом вырвался восторженный вопль. Дэнни медленно повернулся на месте, картинно воздел руку над головой и сделал вид, будто бросает на землю микрофон, пока Мигель и Марк хлопали его по спине. В тот день родилась новая традиция.

Дэнни изображал бросок микрофона всякий раз, когда ему что-то нравилось: смешной подкол, удачная шутка, вкусная еда, хороший аргумент в споре. У него была целая шкала разных бросков: от совсем простого, двумя пальцами – например, когда он дразнил меня, – до самого сокрушительного, когда он притворялся, что со всего размаху швыряет микрофон на землю. По словам Дэнни, такой бросок предназначался «только для самых крутейших и эпичнейших» выходок.

– Швырнул бы? Ты уверен? – Я улыбаюсь от этой мысли.

– Конечно уверен. – Марк ложится на спину, почти дотрагиваясь ногой до моей ноги.

– Марк прав, Мэйдэй. Кто-то должен был ответить мистеру Макинтайру, – тихо говорит Тия. Я покрываюсь мурашками. Она рассеянно зачерпывает ложкой мой рис. – Он очень влиятелен. Когда такой человек начинает демонстрировать свои предрассудки, другие решают, что им тоже так можно. Ты же слышала всех этих придурков на собрании.

– Они наговорили ужасных вещей, но я все равно жалею, что отправила стихотворение. – Я отправляю в рот жоусун с рисом. – После собрания папа специально сказал мне ничего не делать, а я не послушала.

Тия берет меня за руку, переплетает наши пальцы. Она делает это не задумываясь, как будто мы сестры.

– Я считаю, ты поступила правильно. Кто, как не ты, был вправе дать отпор мистеру Макинтайру?

– В тот момент я думала только о том, чтобы защитить свою семью. Мне казалось, что другого выбора нет. – Я тру лоб и вспоминаю лицо папы, когда он просил меня ничего не делать. – Но теперь я боюсь, что сделала только хуже. – Мне хочется вновь укрыться в своем внутреннем мире, где я прячусь от ссор с мамой, и забыть обо всем, что произошло снаружи.

Ветер затих, оставив листья в покое. Мир будто затаил дыхание, глядя на меня. Мне невыносимо это чувство – я хочу спрятаться за деревом.

– Не позволяй страху затыкать тебе рот, Мэй. Ты об этом пожалеешь, – говорит Марк. – Если ты будешь молчать, ничего не изменится.

Но я открыла рот только затем, чтобы защитить семью. Я совсем не думала о том, чтобы что-то изменить. И даже сейчас я не уверена, чего хочу добиться.