Текст книги "Я врач! О тех, кто ежедневно надевает маску супергероя"

4
Тела

Дружба, сформировавшаяся в медицинской школе, остается крепкой, несмотря на расстояния и разные судьбы. Дружба с теми, кто был рядом, когда я впервые увидел труп. С теми, кто вместе со мной страдал от каждой болезни, которую мы изучали. С теми, кто был рядом, когда я впервые спросил пациента про его болезнь или переоделся, чтобы провести осмотр – с застенчивостью и одновременно самонадеянностью. Мы вместе знакомились с особыми моментами жизни других людей, а потом это вошло в рутину. Дружба помогала нам привыкнуть к новым встречам с болью, страданиями и радостью. И такие встречи начали формировать нас как врачей во многих смыслах, хотя мы еще не знали о темных углах этой новой формы, не подозревали, что наши дружеские отношения, а также новые знакомства в конечном итоге помогут нам пролить свет на эти темные углы.

Консультант

Я называла их «моментами „Кодак”». Крошечные кусочки жизни других людей, которые я каждый вечер уносила с собой домой. За годы работы я собрала множество «моментов „Кодак”», они заполняли один фотоальбом за другим в моей голове, и их набралось настолько много, что вскоре я стала сомневаться, из того ли я сделана теста, чтобы вообще заниматься медициной.

Если пройтись по любой больнице, можно найти множество таких «моментов «Кодак» в отделениях и клиниках, а также за шторкой в безликих палатах. Если вы захотите поймать эти моменты, то вы найдете их море в реанимации и неотложной помощи. Немалая доля приходится, как правило, на онкологию, а отделение паллиативной помощи в них просто утопает. Но многие «моменты «Кодак» обнаруживаются там, где их меньше всего ожидаешь увидеть: не в главной истории, а на полях повествования, потому что зачастую именно самые крошечные детали, случайные персонажи оставляют впечатления, которые сложнее всего забыть.

Каждый раз, когда я говорила о том, какое влияние такие моменты оказывали на меня, мне непременно отвечали, что сострадание – это чудесно.

Мне говорили, что к состраданию нужно стремиться, что им следует восхищаться. Вместе с тем сострадание разъедает человеческую психику изнутри. Из-за него приходится останавливаться на обочине, возвращаясь домой, потому что из-за слез уже не видно дороги. Оно проникает в разум в темноте, не давая уснуть, и ты начинаешь задыхаться в том тесте, из которого слеплен.

Альбомы недолго пробыли пустыми. Уже на следующую неделю после того, как нас поздравляли с началом медицинской карьеры в темном лекционном зале, я испытала свой самый первый «момент „Кодак”».

Он ждал меня под простыней в секционном зале.

Анатомии, как и многому другому в жизни, лучше всего учиться на собственном опыте, а не по книгам. Какими бы красочными и подробными ни были схемы в огромных учебниках, которые мы носили с собой, они ни в какое сравнение не шли с увиденным вживую, и многие выбрали нашу медицинскую школу исключительно из-за того, что в ней проводили так называемое полное препарирование тела.

Нам для изучения предоставлялся целый человек. С этим человеком, с этим трупом, нам предстояло заниматься на протяжении всех лет обучения, и по традиции, как и многие сотни студентов ранее, нас познакомили с «нашим» трупом на самой первой неделе обучения.

Я знала, что это случится. Я видела, как роковой день в расписании неумолимо приближается. Я чувствовала себя готовой. Чуть ли не равнодушной. Все будет в порядке. Это животные трогают меня до глубины души, а не люди. С людьми я смогу справиться. Вскоре, однако, мне предстояло узнать, что на самом деле я не особо хорошо справляюсь с людьми.

Наше первое практическое занятие по анатомии было запланировано сразу после полудня, и мы все собрались в подвале медицинской школы в новеньких белых халатах. Почти никто не стал обедать. Мы разбрелись на кучки, маленькие белые узелки тревоги и мрачного предвкушения, напускной храбрости и любопытства. Черный юмор, который вскоре стал мне очень близок, начал постепенно просачиваться в помещение. Я засунула руки поглубже в карманы халата и попыталась сосредоточиться на предоставленной мне возможности чему-то научиться, а также на великодушии людей, пожертвовавших свои тела, чтобы мне такая возможность выпала. Спустя какое-то время, показавшееся вечностью, нас завели в сам секционный зал.

Больше всего впечатлил витавший там запах. Это была смесь химической лаборатории и смерти. Странный резиновый запах презерватива. Помимо этого, впрочем, пахло историей и традицией, так как нам, студентам-медикам, предстояло пережить то, что оставалось неизменным на протяжении почти трех веков, за исключением разве что методов: теперь препарирование трупов не проводилось в огромных аудиториях, и могилы ради этого больше не разорялись.

В секционном зале было много столов, на которых лежали чистые синие простыни, и под этими чистыми синими простынями лежали мертвые тела. Нас разделили на группы, и вместе с еще шестью студентами я встала около нашего стола. Около нашего тела. Затем началась лекция по технике безопасности – еще один новый атрибут в трехвековой традиции, – и, пока слова проплывали мимо меня, я смотрела на чистую синюю простыню и гадала, кто может под ней оказаться.

Я вспомнила про последнего увиденного мертвеца – всего несколькими месяцами ранее. Я смотрела, как мать прощается с моим отцом блеклым февральским утром в окружении оборудования, которое обычно берут в аренду, когда кто-то остается умирать дома. Подъемное приспособление и стул-унитаз, пузырьки с морфином, мониторы и медсестра онкологии, все втиснутые в гостиную и усиленно пытающиеся вписаться в мебель обычной жизни.

Когда врач подходит к нашей кровати либо сидит напротив нас за столом в своем кабинете, мы воображаем, будто он каким-то образом лишен собственных реперных точек. В уголках его разума чисто, там полный порядок. На него никак не влияют воспоминания, или тяжелые эмоции, или трещины, вызванные жизнью, прожитой вне рамок этой встречи. Еще одно ложное представление, без которого не обойтись. Потому что в тот момент, таращась на синюю простыню в секционном зале, я только и думала, что о своем отце. Я проигрывала в голове различные сценарии, пока нам рассказывали про пожарные выходы и подходящую обувь. Я думала о том, какие будут последствия, если я уйду, а также чем все может закончиться, если останусь. Я думала о том, как усердно боролась за право здесь стоять, о том, что могут подумать обо мне другие, если уйду. Больше же всего я думала о своем отце. У меня пересохло во рту. Заколотилось сердце. Мои ноги, казалось, сомневались, продолжать ли им поддерживать тело в вертикальном положении. Я обратилась к ближайшему человеку, который выглядел так, словно за что-то отвечает, и объяснилась. Он выслушал, он понял. Сказал, что мне лучше выйти – и я вышла.

Шаткой походкой я поплелась по коридорам медицинской школы обратно на сладкий и свежий воздух Ланкастер-роуд, где не пахло резиной и химической лабораторией, уселась в свою машину и попыталась отдышаться. Я все запорола. На первом же испытании в медицинской школе я сломалась. Хуже того, этот секционный зал казался мне чуть ли не церемонией посвящения. Пока мои будущие коллеги оставались в том подвале, превращаясь во врачей, я сидела в своей машине, наблюдая за каплями дождя на лобовом стекле, и недоумевала, как вообще могло прийти в голову, что мне это по плечу.

Следующие две недели я неоднократно пыталась зайти в секционный зал. Я отправлялась в подвал, когда поблизости не было других студентов, в надежде, что в одиночестве мне будет проще привыкнуть к смерти. Это не помогло. Я спустилась, чтобы поговорить с кем-то из анатомов, наверное, в надежде на какое-то сочувствие, какое-то понимание. Сотрудница рассказала мне про важную роль препарирования в обучении языком глянцевых страниц рекламной брошюры медицинской школы, однако я не слушала – я смотрела за ее правое плечо, на полиэтиленовый пакет с дюжиной отрезанных голов. Я кивнула и ушла. Я даже сходила к своему терапевту в надежде, что мне помогут лекарства.

– Не думаю, что это для меня, – сказала я. – Не думаю, что я справлюсь.

Она смотрела на меня:

– Но ты должна. Тем более теперь.

Я подняла на нее глаза, отвлекшись от мыслей о жалости к себе:

– Почему?

– То, как ты повела себя в секционном зале, говорит мне, что из тебя выйдет очень хороший врач.

Мне вовсе не казалось, что из меня получится хороший врач. Я чувствовала себя самозванкой. Нелепой.

Секционный зал стоял в расписании каждую неделю, но я продолжала держаться от него подальше. Я понимала, что мне следует либо сдаться прямо сейчас, либо наконец зайти туда, пока мои метания не стали невыносимыми.

Помимо секционного зала, генетики, физиологии, фармакологии и многих других новых и загадочных предметов в первом семестре в медицинской школе нас знакомили с патологией. Ординатор, которая нам преподавала, оказалась примерно одного со мной возраста. Она была забавной и умной и объясняла нам свой предмет с таким пылом и энтузиазмом, что всем в аудитории захотелось стать патологоанатомами. Кроме того, она была из тех людей, к которым сразу же проникаешься симпатией, и под влиянием своей необузданной спонтанности однажды я попросилась сходить с ней на вскрытие. Разумеется, если бы я занималась какой-то полезной работой в практической анатомии, решала загадки и давала ответы, то мне, конечно, помогли бы избавиться от страхов. Но я была студентом-медиком первого курса. Я (буквально) пришла с улицы. Она же явно ответит мне отказом, что тоже неплохо – если мне было не по себе в чистом секционном зале без пятнышка крови, то как я смогу перенести вскрытие?

Она согласилась.

5
Выбор

Каждый раз, придя в больницу, вы понимаете, куда вам нужно. Во всех коридорах над головой висят указатели. На полу нарисованы стрелки. Разноцветные планы с надписью «Вы здесь!» прикручены к стенам. Все подписано, все размечено. Заблудиться просто невозможно, во всяком случае, в теории, так как местонахождение каждого отделения обозначено и на дверях висят объяснения.

На двери же, которую искала я, никакого объяснения не было. Она располагалась у стойки регистратуры, в небольшом закутке больницы. Ни таблички, ни описания на стене, и, если заметить ее, проходя мимо, можно подумать, что дверь ведет в какую-нибудь кладовую или небольшую гардеробную.

Я решила добираться на учебу из дома каждый день, и в то утро во время долгой поездки (час и сорок пять минут) я слушала радио на большой громкости. Оно меня отвлекало, наполняя машину и голову текстами песен. Тогда я не знала, что несколько часов спустя буду возвращаться домой в полной тишине. Музыка в итоге станет для меня своеобразным барометром и будет нужна, чтобы отвлечься или найти утешение. Ее отсутствие будет свидетельством особенно тяжелого дня, когда необходимо обработать в тишине собственные мысли, и я неоднократно всю дорогу до дома буду проводить в полной тишине.

Найдя дверь без надписи, я вошла и сразу же наткнулась на лабиринт коридоров. В кабинетах по обе стороны за горами больничных карт печатали секретарши. Мимо проходили тихо переговаривавшиеся люди с чашками кофе в руках. Все выглядело совершенно обычно. Я прошла по еще нескольким коридорам, открыла еще несколько дверей без надписей, и каждую последующую было все тяжелее преодолеть, словно в какой-то реалистичной компьютерной игре. Магнитные пропуска. Клавиатуры. Коды я записала на листочке и теперь аккуратно набирала на серебристых кнопках. В какой-то момент я застряла межу двумя дверьми, и мужчине в медицинской форме пришлось меня спасать, однако в итоге я добралась до своей конечной цели – морга, где меня встретила наш ординатор.

– Ты добралась, – сказала она.

Думаю, она была удивлена не меньше моего.

Раздевалка морга подействовала на меня успокаивающе, напомнив детские походы в бассейн. Здесь были деревянные скамьи и кафельный пол. Стоящие рядами шкафчики, большинство незапертые и с распахнутыми дверцами, были заполнены фотографиями и наклейками, сделанными на заказ кру́жками и запасными кофтами. Знаки жизней, прожитых вне больницы. Как в бассейне, была и проходная зона, только здесь на стенах висели напорные шланги и жесткие щетки. Мне выдали защитную одежду, как я и ожидала, однако в дополнение к ней шли еще очки и резиновые сапоги, а также огромные резиновые перчатки, доходившие до локтей. Осмотрев свой новый наряд, я задумалась, что же такое меня может ждать, раз все это так категорически необходимо.

Ординатор повернулась ко мне.

– Сейчас мы зайдем в эти двери, – показала она. – Там три стола, на которых лежат три тела, все на разной стадии вскрытия. Сегодня мы будет работать с тем, что справа.

Я посмотрела на двери и почувствовала знакомую тревогу, которая начала подкатывать к горлу откуда-то из живота.

– Совершенно нормально так на это реагировать. Совершенно нормально испытывать беспокойство, тревогу или желание покинуть комнату, – сказала ординатор. – Ты можешь выйти в любой момент вот через эти двери и снова окажешься в раздевалке. Никто и слова не скажет. Никто о тебе ничего плохого не подумает.

И после этих слов я поняла, что справлюсь. Потому что с этими словами я получила нечто, что нам очень редко дают в медицине.

Ординатор дала мне разрешение реагировать. Разрешение испытывать эмоции и потрясение, а также самой признать мои собственные чувства.

Столько раз от нас ожидали, что мы будем оставаться бесстрастными, бездушными механизмами, запрограммированными на невосприимчивость ко всем несчастьям и страданиям, которые попадаются на пути. Подобное неодобрение эмоциональных реакций имеет место и в повседневной жизни. В определенных общественных кругах принято испытывать особое отвращение ко всем, кто выражает эмоции, ко всем, кто признается, что разбит или не справляется. На страницах газет и журналов отводится особое место для расплакавшихся на публике знаменитостей, особенно если это мужчины. От нас ждут, что мы каким-то образом сдержим в себе чувства и реакции на события, не дадим им выйти на поверхность, потому что их исчезновение делает жизнь для всех остальных намного проще. В медицине это считается чуть ли не обязательным.

– С тобой все будет в порядке, – сказала ординатор.

И со мной все было в порядке.

Разумеется, увиденное за этими дверьми меня полностью шокировало. У меня сразу же сложилось впечатление, будто я нахожусь на съемках фильма или за кулисами какой-то телепередачи – настолько происходящее передо мной было непохожим на все, что я когда-либо видела, и мозг отказывался это обрабатывать. Поначалу моим глазам нужно было держаться на каком-то расстоянии, так что я слонялась по периметру комнаты. Я протирала свои безупречно чистые очки. Поправляла идеально сидевшие перчатки. Я делала все, лишь бы не смотреть на то, на что пришла посмотреть. Поразительно, впрочем, насколько быстро человек ко всему приспосабливается: уже через несколько минут я стояла рядом с нашим ординатором (она была очень умной и очень доброй и дала мне возможность послоняться и привыкнуть, а также протирать свои безупречно чистые очки, и ничего при этом не говорила).

Не уверена, когда именно и даже как, однако в какой-то момент в эти первые несколько минут в морге я отпустила потрясение и страх. Они куда-то пропали, испарились посреди наблюдаемого мной чуда – чуда анатомии и физиологии, чуда человеческого тела. И с каждым этапом вскрытия происходили новые небольшие чудеса, и новые рисунки из учебников оживали. Когда мы добрались до сердца и мне показали левый желудочек, я почувствовала небывалый восторг. Передо мной был левый желудочек! Та штука, которую я рассматривала последние несколько недель в учебниках, теперь лежала у меня прямо перед глазами! Чувство было такое, словно я встретила на улице знаменитость.

Самое величайшее чудо из всех было оставлено напоследок. Когда достали мозг и передали его мне, я осознала, что держу в руках саму сущность лежащего рядом человека. Его мысли, надежды, мечты, переживания. Его личность. Его самовосприятие. Воспоминания длиною в жизнь. Все это лежало какое-то мгновение у меня на пальцах, и от выпавшей чести у меня перехватило дыхание.

Когда препарируют мозг, на разрезе мозжечка («малого мозга») можно увидеть область, похожую на ряд тонких разветвлений, будто листы папоротника, вытягивающие свои крошечные пальцы в глубины нашего разума.

Эта область отвечает за передачу двигательной и сенсорной информации – помогает нам координировать свои движения, держать равновесие. Выживать. Она называется «древом жизни» и остается одной из самых прекрасных вещей, которые я когда-либо видела.

После того дня я стала регулярно бывать в морге. Я знала работников по именам. Мне даже не приходилось сверяться с бумажками в кармане, чтобы ввести цифры и буквы на серебристой клавиатуре, и я больше не застревала в коридорах. Мне даже стало не хватать своих резиновых сапог и перчаток по локоть.

Разумеется, я ходила и в секционный зал, который теперь меня нисколько не пугал, и с удовольствием рассматривала под микроскопом многочисленные города и деревни, лежащие в глубинах наших тел. Тем не менее морг казался чем-то более важным, настоящим. Каждый раз на обратном пути я шла по коридорам мимо печатающих письма секретарей, все больше приближаясь к повседневной жизни, и в итоге выходила из двери без надписи у стойки регистратуры. Каждый раз я шла обратно к своей машине, минуя толпы людей, проживающих свои обыденные жизни, и думала: «Вы и понятия не имеете, что я только что видела».

По дороге домой я разглядывала всех, кто попадался на пути – велосипедиста на светофоре или людей, идущих по пешеходному переходу, – и представляла всю анатомию, скрывающуюся в их плоти. Все те маленькие чудеса. Я начала даже немного переживать, что больше никогда не буду смотреть на людей, как прежде. И решила посетить морг в последний раз. Мне еще много чему нужно было научиться, а он уже сыграл свою роль – он помог мне справиться с тем, что пугало больше всего, и дальнейшая учеба в медицинской школе дастся мне без особого труда.

Какой же я была наивной!

В свой последний визит я пришла в раздевалку морга и ординатор встала перед двойными дверьми, перегородив мне путь в выложенную кафелем комнату с тремя столами из нержавеющей стали.

– Я собиралась тебе написать, – сказала она.

Я сперва подумала, что планы изменились. Может, ей нужно быть в другом месте. Может, в тот день не было трупов.

– Все отменяется?

– Нет, – она покачала головой. – Не отменяется. Просто я хотела дать тебе выбор.

Я нахмурилась.

– Это самоубийство, – сказала она. – Ты точно хочешь присутствовать?

Я посмотрела ей за спину, на двойные двери – было интересно, что меня ждет за ними.

– Я точно хочу присутствовать, – ответила я.

Это оказался мужчина.

Два других стола пустовали, и он лежал в одиночестве. Он не пришел на встречу, о которой договорился со своей дочерью, и она отправилась в родительский дом, где обнаружила отца повесившимся в сарае, в саду. Ему было пятьдесят три. Ничто не предвещало беды. Никакой предыстории. Ничто не указывало на то, что он решил свести счеты с жизнью. Невозможно распознать самоубийцу, который не хочет, чтобы его заметили. Дочери как-то удалось срезать веревку, и она пыталась откачать его с таким отчаянием, с таким надрывом, что сломала каждую косточку его грудной клетки. Я смотрела на его лицо и на след от веревки вокруг шеи.

Мы приступили.

Когда вскрытие было закончено, ординатор ушла ненадолго, чтобы забрать что-то, и меня впервые оставили одну. Пока мы работали, привезли кого-то еще. Это тоже был мужчина, и он ждал нас на другом столе. Я подошла и взглянула на маркерную доску над его головой, где работники записывают всю предоставленную им информацию. Этому мужчине тоже было пятьдесят три, и тем утром он погиб в автомобильной аварии. Я вернулась к нашему столу и снова посмотрела оттуда на другого мужчину.

Если бы раньше у меня спросили, что я думаю о самоубийстве, я бы сказала, что невероятно сочувствую тем, кто впал в такое отчаяние, что захотел свести счеты с жизнью. Я бы сказала, что нужно относиться с пониманием и никогда никого не осуждать, если не знали этого человека при жизни. Тогда же, стоя в том морге между двумя столами, я ощутила такую злость, такое бешенство, что чуть не сбежала из страха, что не смогу себя сдержать.

Я подумала о его дочери, о том, с каким отчаянием она пыталась вернуть своего отца к жизни, о том, что она никогда – что бы ни случилось в ее жизни дальше – не сможет избавиться от воспоминаний об этом дне. Я недоумевала, как он мог на это пойти, зная, что его найдет дочь, осознавая, как это на ней отразится. Я думала о том, что эти мужчины одного возраста и умерли в один день, но у одного была возможность сделать выбор, а у другого нет.

Спустя многие годы, перевидав множество пациентов, я наконец постигла истину.

Чтобы помочь мне все осознать, потребовался еще один человек – человек, с которым я познакомилась в психиатрическом отделении.

Он был младшим врачом.

А еще пациентом.