Текст книги "Я врач! О тех, кто ежедневно надевает маску супергероя"

6
Зеркала

Впервые я столкнулась с самоубийством, когда умер мой приятель из медицинской школы. Он оставил своим родителям записку с парой слов без каких-либо ответов. Ответов не было, но появилось много мыслей. Я до сих пор почти ничего не знаю о том, какое влияние медицинская практика оказывает на врачей. Подобно многим другим, я все еще спрашиваю себя, спровоцировал ли эту смерть страх перед будущим, потаенные мысли, переживания о карьере, где конкуренция стала влиять на жизни гораздо больше, чем это делали в прошлом отметки на экзаменах.

Консультант

Когда Алекс поступил в первый раз, он был сломлен и находился в замешательстве.

Оглядываясь назад и вспоминая происходившее, часто можно заметить тревожные звоночки, щелчки и дребезжание на ветру, однако тогда никто не обратил внимания. Алекс тратит по нескольку часов на прием одного пациента. Посреди ночи пишет длинные, бессвязные письма своему консультанту. «Все более странное поведение», – гласила его медкарта, когда он пришел в отделение неотложной помощи, заявив, что не чувствует себя в безопасности. Самоповреждение и ненависть к себе. Извилистый, одинокий путь человека, пытавшегося выжить в среде, которая в конечном счете стала для него невыносимой. Когда он попал к нам, у него уже были признаки паранойи – он с подозрением относился ко всем окружающим и отказывался разговаривать. У Алекса был бред преследования, возможно, даже слуховые галлюцинации – голоса, которых на самом деле нет, – мы не знали точно, потому что он ни с кем об этом не говорил. Но иногда словно реагировал на звуки или людей, которых больше никто не видел и не слышал.

Алекс продолжал верить, что работает врачом в отделении, в котором теперь стал пациентом. Врача, разумеется, он изображал убедительно. Настолько, что некоторые другие пациенты тоже начали в это верить.

Постепенно, спустя недели, благодаря поддержке и разговорам, а также лекарствам и вниманию, Алекс пошел на поправку. Он начал больше нам доверять. Он уже мог говорить о своих мыслях и поведении и стал понимать, почему здесь находится. Мы с Алексом провели много долгих бесед. Он рассказывал о стрессе, с которым сталкивался, работая младшим врачом, каким некомпетентным он себя чувствовал и как сильно в себе сомневался. Не думаю, что мне когда-либо были ближе пациент и его история. Не уверена, что такое вообще возможно в будущем. На его месте могла оказаться я. Я всегда считала, что между врачом и пациентом небольшая дистанция, однако с Алексом она оказалась особенно короткой. Больше всего, впрочем, мы разговаривали о его собаке по кличке Флетчер. Он всецело посвящал себя ей, и это тоже нас связывало. Золотистый ретривер с добрыми глазами и причудливой походкой. Алекс частенько показывал мне на своем телефоне фотографии и видеоролики с Флетчером. Если остальные пациенты, когда их отпускали на день из больницы, встречались с родными и друзьями, Алекс навещал свою собаку в питомнике. Из-за трагического поворота судьбы и в силу непреодолимых географических обстоятельств у него не было семьи, а друзей можно пересчитать по пальцам. Флетчер стал для него всем.

Алекса выписали днем в четверг; царила необычайная жара. Перед его уходом мы с ним сидели в тени на скамейке в саду для пациентов, и у нас состоялась последняя беседа. Мы говорили о разных работах, которые успели попробовать в жизни, мы смеялись и делились ужасными больничными историями. Он сообщил, что хотел бы в итоге вернуться в медицину, потому что ему нравилась эта работа, ему ее не хватало. Он говорил, как ему не терпится забрать Флетчера домой. Казалось, я общаюсь уже не с пациентом, а с коллегой.

Вечером в субботу он повесился.

Я узнала об этом на обходе палат в понедельник утром. Я уже сталкивалась с самоубийствами прежде, однако потрясение было таким огромным, таким невыносимым, что на несколько минут я потеряла дар речи. Когда я наконец заговорила, первыми моими словами были: «Нет, это, должно быть, какая-то ошибка, потому что он бы ни за что на свете не оставил свою собаку».

Я угодила в ловушку, полагая, будто у Алекса был выбор, представляя, будто он сидел в субботний вечер у себя дома и решал, умереть ли ему в этот день или остаться жить. А на самом деле выбора у него было не больше, чем у человека, умершего от сердечного приступа или рака кишечника.

Его погубила болезнь, подобно тому как другие болезни уносят жизни людей каждый день. Я понимала, что эти мысли уже были где-то в моей голове, однако мне потребовалось несколько дней, чтобы их отыскать, осознать, что в жизни мы выбираем не между черным и белым. Цвета и оттенки определяются нашими мыслями и жизненным опытом, и решения принимаются не только нами, но и болезнями, которые заселяют наш разум, нашу кровь.

Лишь тогда я заглянула в прошлое и вспомнила, как, будучи студенткой, стояла в морге, переполненная злостью и разочарованием. Я наконец осознала то, что не смогла понять тогда, что, подобно Алексу, ни мужчине, погибшему в автомобильной аварии, ни тому, который повесился в сарае в саду, не было предоставлено какого-либо выбора.

Порой кажется, что есть выбор, но на поверку он оказывается иллюзией. И только посетив психиатрическое отделение, начинаешь понимать, насколько ничтожным такой выбор может быть.

Пожалуй, в психиатрии это самая главная задача – возвращение пациентам выбора, так как вместе с ним возвращается и надежда. Многие пациенты поступают в отделение с полным ее отсутствием, и там, где в их жизни была концепция выбора, образуется пустота. Способность выбирать рождается в признании своих эмоций – как можно принимать какие-либо решения, когда человеку не дозволено изучить собственные чувства? Ординатор в морге позволила мне разобраться своей реакции на смерть, дав мне выбор – остаться или уйти, а вместе с ним и надежду на то, что эта работа все-таки окажется мне по плечу.

В медицине, да и не только, жизненно важно сохранять возможность выбора, однако, пожалуй, наиболее остро это ощущается именно в психиатрии, где такая возможность у пациентов часто бывает утеряна. И когда человеку возвращается способность выбирать, появляется и желание жить, и это самое прекрасное зрелище на свете. Потому что именно надежда способна залатать потрепанные жизни – как пациентов, так и врачей.

7
Слова

Студенты-медики учатся накладывать швы на апельсинах, они тренируются вставлять катетеры в пластмассовые руки, а сердечно-легочную реанимацию отрабатывают на полноразмерных манекенах стоимостью тысячи долларов, однако у них нет никакой возможности тренироваться разговаривать с пациентом. Мы приглашаем опытных актеров, придумываем различные сценарии, даем советы, однако попросту невозможно воссоздать ситуацию, когда впервые придется сообщать плохие новости. У новоиспеченных врачей не будет сценария, никто не будет им давать советы из зала. Не будет шанса все переиграть.

Преподаватель

Столкновение с подходящей к концу жизнью, а также признание наших чувств по этому поводу – серьезное испытание как для студента-медика, так и для младшего врача. К сожалению, об этом еще и говорят меньше всего, от нас ждут, что мы научимся справляться со смертью по мере опыта, подобно тому как учимся брать кровь из вены или устанавливать катетер.

Попав наконец в больницу, я сразу же обратила на это внимание. Мы скачем от одной экстренной ситуации к другой, и у нас не остается времени, чтобы переварить собственные мысли. От нас ждут, что мы сразу же переключимся на следующую ситуацию, следующую трагедию, не поговорив о той, которую только что оставили позади. От нас ждут, что мы будем носить в себе эти комочки скорби каждый день либо очень быстро научимся строить вокруг себя стены, чтобы отгородиться от страданий. Вместе с тем человек, о котором заботишься, невольно становится тебе небезразличным, и ни одна стена не сможет от этого защитить.

Первые полтора года в медицинской школе мы провели главным образом в лекционном зале, где в темноте усваивали анатомию, фармакологию и физиологию. Пытались понять механизмы заболеваний. Тщательно зарисовывали паховый треугольник. В середине же второго курса один вечер в неделю нам разрешалось проводить в Лестерской королевской больнице, что была в пятнадцати минутах ходьбы. Там уставший и изможденный работой консультант доблестно пытался подготовить нас к больничной реальности. За следующие несколько лет мы ходили в эту больницу множество раз, однако у нас никогда больше не было столько энтузиазма, как в первый день – вокруг шеи болтались стетоскопы, и мы шли бодрым шагом навстречу своему будущему. Для нас это было небольшой наградой за бесконечные часы, проведенные за учебниками. Тогда мы впервые почувствовали себя настоящими врачами и снова и снова говорили это друг другу, приближаясь к больнице.

Врач-консультант, который занимался нами в эти драгоценные дни в больнице, был детским рентгенологом, сведущим и очень опытным. Он знал, как разжечь в нас интерес, при этом удерживая огонь под контролем. Мы собрались в небольшой свободной комнатке в одном из отделений, и он описал различные дилеммы и сценарии, характерные примеры, дал пищу для размышлений.

За дверью были слышны голоса пациентов. Настоящих пациентов всего в паре метров от нас. От приятного волнения кружилась голова.

– Представьте, – сказал он однажды, – что у вас на приеме пациент по какой-то другой проблеме, который сообщает, что болеет раком легких. Что вы ему скажете?

Мы, восемь человек, начали коситься друг на друга. Я была самой старшей, и первой выставить себя дурой предстояло мне.

– Я скажу ему, что очень сожалею это слышать, – ответила я.

Консультант нахмурился.

– Нет, нет, ни в коем случае. Это вообще последнее, что стоит ему говорить.

Я предприняла жалкую попытку поспорить. На втором курсе медицинской школы я только и могла, что разбрасываться состраданием, компенсируя отсутствие реальных знаний. Врачи же должны быть добрыми, не так ли? Сочувствовать? Что еще я могу сказать, если нельзя выразить сожаление?

– Нужно поблагодарить его за то, что он сообщил эту информацию, – пояснил консультант. – Выражение сожаления – это оценочное утверждение. Эти слова имеют большой вес, который человек может оказаться не в состоянии нести.

Он был прав. Теперь-то я знаю, что он был прав. Тогда же я просто не могла понять, как выражение сожаления может оказаться такой большой проблемой. Теперь я понимаю.

Каждое слово, которое мы вручаем кому-то другому, несет свое бремя, и то, что будет невесомым для одного, может для другого стать неподъемной ношей. Каждый взвешивает слова собственными весами.

Проходя свой путь в медицине, я многое узнала о весе слов. Когда я была младшим врачом, мне выпала непростая задача сообщить молодому парню (и его семье), что у него диагностировали шизофрению. Диагноз поставил кто-то более умный и опытный, чем я в то время, однако из-за дорожных пробок и запланированных неотложных совещаний именно мне пришлось сообщать эту новость. Я постаралась как могла. Помню, что они все, разумеется, сильно расстроились, а я сказала этому парню, что он тот же самый человек, каким был пятью минутами ранее. Разумеется, это было правдой только отчасти. Потому что одним этим словом я всучила ему непосильную для человека ношу. Потому что слова никогда в жизни не остаются просто словами.

Через пару лет после разговора о том, как опасно выражать сожаление, меня отправили в сельскую больницу проходить практику по так называемой онкологической помощи. Дорога туда-обратно занимала пять часов, и каждый день у меня была уйма времени поразмышлять об «онкологической помощи», а также о том, что значение этих слов не такое уж очевидное, как может показаться на первый взгляд.

Для меня, как студентки, одной из трудностей пребывания в этой больнице – да и вообще в любой – было найти Пациента-Чтобы-Поговорить. Именно этим студенты-медики бо́льшую часть времени и занимаются. Они ходят кругами по отделению в отчаянных поисках пациента, желающего рассказать им свою историю. Так мы учимся собирать анамнез, проводить диагностику, назначать медикаменты, составлять план лечения. Когда попадаешь в больницу, ролевая игра становится реальностью, а на смену страницам из учебника приходит чья-то жизнь. Нет лучшего способа обучения, чем разговор с пациентом, однако это не всегда дается легко.

В один прекрасный день, когда я испробовала уже почти все варианты в онкологическом отделении (а также в амбулаторной клинике и кабинетах химиотерапии), пытаясь найти Пациента-Чтобы-Поговорить, я в последней отчаянной попытке обратилась к работавшей в отделении медсестре с вопросом, не знает ли она кого-нибудь, готового уделить мне десять минут.

Медсестра огляделась по сторонам, покачала головой и сказала, что вряд ли.

– А что насчет женщины в угловой кровати? – сказала я. – Той, что вяжет? Кажется, с ней может получиться.

Посмотрев на меня какое-то время, медсестра взяла из своей тележки ее медицинскую карту и передала мне.

У женщины в угловой кровати был рак кишечника в терминальной стадии. Она уже тщетно испробовала все варианты лечения, и теперь ей оказывали паллиативную помощь. Ее собирались выписывать домой, где ей должны были помогать опытные медсестры и сотрудники службы по уходу за больными на дому.

Женщину в угловой кровати отправляли домой умирать.

Ознакомившись с ее медицинской картой, я подняла глаза на медсестру.

– Было бы эгоистично с моей стороны ее о таком просить, так ведь? Тратить ее время?

– Да не в этом дело. Она будет только рада с вами поговорить.

– Тогда?..

– Вы можете с ней поговорить, – заключила медсестра, – но только если пообещаете не произносить слово «рак».

– Простите?

– Ну, или «злокачественный», «паллиативный» или «опухоль», или даже «образование». Ни одно из этих слов. Она не желает их слышать. Она отказывается их слышать.

– Тогда какие слова мне использовать?

– Все остальные слова, – сказала медсестра. – Все десятки тысяч слов английского языка – все, кроме этих.

Женщина в угловой кровати действительно оказалась очень рада со мной поговорить. Ее муж, однако, не проронил ни слова. Судя по всему, он пришел к ней в больницу прямиком с работы, и все его дневные занятия лежали в складках его джинсов и были высечены в коже его ботинок. Он смотрел на нас, сидя на стоящем рядом стуле. Женщина говорила без умолку, не переставая при этом вязать. Вязаная пряжа была по всей кровати. Шерсть всех вообразимых цветов. Спицы ходили взад-вперед, прогоняя прочь все остальные мысли.

Мы говорили обо всем. О книгах, телепередачах и праздниках. Она сказала, что вяжет детскую одежду, так как выяснилось, что ее невестка ждет ребенка. Я едва удержалась от продолжения этой темы. Было бы так легко представить в красках будущее, которому, как мы все прекрасно понимали, не суждено осуществиться. Я сдержалась, так как понимала, что стала бы описывать будущее не ради этой женщины в угловой кровати, а чтобы сделать свою собственную беззаботную жизнь немного проще.

– Они уже год женаты, – сообщила женщина. – В августе был год.

– Неужели? – сказала я.

– Примерно тогда же мне и сказали, что у меня проблемы с кишечником.

Между этими словами пряталась горькая правда. Она была прямо здесь, нужно просто прислушаться.

Я заметила, как муж женщины слегка наклонился вперед – всего на несколько миллиметров.

– Но теперь я прошла все необходимое лечение и возвращаюсь домой, – сказала она. – Хотя медсестры отправляются вместе со мной, чтобы помогать. Какое-то время.

– О да, эти медсестры просто великолепны, – сказала я. – Они были такими чудесными, когда заболел мой отец.

Я все-таки сделала это.

Я оступилась.

Все шло так хорошо, и теперь я споткнулась о неуместное проявление своей доброты.

Женщина перестала вязать.

– И как поживает ваш отец теперь? – спросила она.

Я колебалась. Я посмотрела на мужа женщины. Это выражение его глаз. Незабываемый, ни с чем не сравнимый взгляд человека, полностью лишенного всякой надежды, и я осознала, что именно ему приходилось каждый день собирать все эти нежеланные слова и таскать за собой в одиночку.

Мой папа бы понял. Он бы меня простил.

– Он в порядке, – ответила я. – У него все замечательно.

Когда я вернулась в больницу в следующий понедельник, эту женщину уже выписали. На ее месте был кто-то другой – другая история, другой набор слов, – и я снова начала кружить по отделению в поисках пациента для разговора. За время студенчества я выслушала множество людей, однако женщина в угловой кровати как никто другой дала мне понять, какую силу имеют слова. Именно благодаря ей я поняла, что не всегда слова сочувствия – даже самые теплые – могут помочь человеку. Что некоторые слова настолько тяжелые, что ими, желаешь ты того или нет, можно изменить человека навсегда. Что нам всем – врачам и не только – следует более тщательно подбирать слова, потому что неизвестно, на каких весах они будут взвешены.

Студенты-медики постоянно ищут кого-нибудь, готового рассказать им историю. Если вы окажетесь в больничной кровати, то к вам практически наверняка обратится как минимум один из них. Попробуйте ему помочь, если сможете. Он будет вести себя неуверенно и нервничать, будет говорить, запинаясь, однако будет искренне благодарен за выделенное ему время.

Так мы учимся. Когда попадаешь в больницу, ролевая игра становится реальностью, а на смену страницам из учебника приходит чья-то жизнь.

Нет лучшего способа обучения, чем разговор с пациентом, однако это не всегда дается легко.

8
Неправильная доброта

Врач должен понимать, что любой пациент всегда запоминает, как его лечили. Даже десятилетия спустя он без труда вспомнит, как врач разговаривал или смотрел на него и какие чувства у него возникли. Я знаю это, потому что сама была пациентом, и тоже слишком хорошо помню свои чувства.

Я очень часто вспоминаю о своей автомобильной аварии, обычно когда за рулем. Понятия не имею, почему. Мне очень редко приходится ездить по той дороге, где все произошло, и я не думаю о ней постоянно (хотя мысли об этом, как и о других серьезных событиях в жизни, всегда прячутся где-то среди остальных).

Иногда я просто упоминаю об этом мимоходом, обычно, когда кто-то предлагает вместе поехать на такси или подвезти меня. Приходится снова объяснять, что несколько лет назад я попала в аварию и мне не нравится, когда меня везет кто-то другой, и каждый раз, когда нужно принять решение о том, как добраться из пункта А в пункт Б, я испытываю знакомое чувство тревоги. Иногда, впрочем, проезжая по пустой дороге через голые холмы Северного Дербишира, я начинаю думать о той аварии.

Порой серьезная перенесенная травма навсегда меняет течение жизни человека. Мозг словно отсеивает все важные детали, оставляя лишь налет крошечных воспоминаний. О звуках. Запахах. Текстурах. Саму аварию я не помню, однако очень отчетливо помню предшествовавшие ей мгновения. Я вела машину по прямой проселочной дороге, и меня все обгоняли, так как я, слава богу, очень медленно езжу. Я помню, как поднималась на холм. Это был прохладный, безоблачный вечер, и я думала, что можно будет поесть, когда наконец доберусь домой.

Следующее, что помню, – я открываю глаза и понимаю, что машина больше не движется. Она стоит на месте. Прямо передо мной, всего в паре сантиметров, в свете фар виднеется стена сухой каменной кладки. Она была ослепительно-яркой – словно театральная сцена, – и я принялась изучать покрывавший камни мох. Такой крошечный, лишенный соцветий, но все равно очень красивый. Я удивилась, как раньше не замечала его, хотя ездила по этой дороге каждый день. Я понимала, однако, что что-то не так. Я понимала, что не должна посреди дороги стоять лицом к стене, восхищаясь красотой мха, так что потянулась, чтобы включить аварийный сигнал. Тогда-то я и заметила у себя на руках кровь.

Должно быть, я снова потеряла сознание, пытаясь разобраться в ситуации. Открыв глаза в следующий раз, я увидела перед своей машиной мужчину. Он представился полицейским и сказал, что уже во второй раз натыкается на аварию не при исполнении. Так я поняла, что попала в аварию. Мне хотелось его расспросить обо всем, однако он даже не смотрел на меня, пока говорил, так что я уставилась на болтающуюся пуговицу на рукаве его куртки, думая о том, как легко она может оторваться и навсегда потеряться.

В конечном счете меня достали из машины, усадили на переднее сиденье полицейского автомобиля и оставили наедине с запахом жевательной резинки и пропылесосенной обивки, и я пыталась привести в порядок перемешанные, сбивчивые мысли, проплывавшие у меня в голове. Где-то поблизости зашипела полицейская рация, и среди мешанины слов мне удалось разобрать, что произошло дорожно-транспортное происшествие со смертельным исходом. Смертельным исходом. Тогда мне и в голову не пришло, что я столкнулась с другой машиной, и мой разум в панике начал вспоминать, вместе с кем я могла ехать, кто мог погибнуть. Я перебрала всех своих знакомых. Каждого, кто был мне небезразличен. Когда вариантов больше не осталось, я наконец убедилась, что была в машине одна. Но если я ехала одна, а авария со смертельным исходом, то это означало – подумала я, – что жертвой была я. Мне казалось, я очень долго не отпускала эту мысль, хотя, вероятно, прошло всего несколько секунд, однако они были самыми пугающими, сюрреалистичными мгновениями моей жизни, когда я решила, что умерла. Что именно так ощущается смерть – тебе холодно, и ты одна в темноте прислушиваешься к незнакомым голосам в отдалении.

Лишь когда меня положили в машину скорой помощи и пристегнули в узком огороженном пространстве со всевозможными приборами, я приняла тот факт, что жива. Я все еще была здесь. Лишь гораздо позже я осознала, насколько все было неправдоподобным. Как и полицейский, фельдшер скорой помощи тоже на меня не смотрел. Он разглядывал свои ботинки. Он всматривался в крошечное окошко в задней части машины. Оно было из того странного матового стекла, которое обычно ставят в машинах скорой помощи, и я помню, как не понимала, зачем смотреть в такое окно, если из него толком ничего не видно. Я пыталась заговорить, однако не уверена, что слова вообще покидали мою голову. Мне не было больно, и я только и чувствовала, что вокруг моего рта мокро. Мне казалось, что у меня текло из носа, и я без конца пыталась вытереться тыльной стороной ладони.

– Не трогайте лицо, – сказал мне фельдшер.

Это были его единственные слова за всю поездку. В тот период жизни мое представление о фельдшерах скорой было полностью основано на образе Джоша из сериала «Катастрофа»[2]2
  Речь идет о британском сериале Casualty, начавшем выходить в 1985 году.


[Закрыть]. Фельдшер, с которым я ехала в тот раз, явно не соответствовал образу. В моей второй книге есть целая сцена с участием фельдшера, и он добрый и вдумчивый, он подбадривает – думаю, мы, писатели, порой пересказываем истории из своей жизни так, как хотели бы их видеть.

Когда мы добрались до больницы, меня провезли через зал ожидания под взгляды многочисленных людей, и я оказалась в реанимации, где вокруг моей каталки собралась кучка людей. Я видела только их предплечья, темно-синие рукава, вымытые руки и передаваемые у меня над головой предметы. Пока меня катили по коридору, чтобы сделать рентген и томографию, я видела размытое сияние люминесцентных ламп на потолке и все время надеялась, что кто-нибудь все-таки вытрет мой нос. Это было моим единственным желанием.

Каждый раз, работая в реанимации, я старалась вспомнить эти ощущения: как пациенту только и видно, что руки и рукава, а также ослепительный свет люминесцентных ламп над головой. Как сильно это все пугает.

Когда было решено, что мое состояние стабильно, кучка людей в синей форме разбрелась, и я снова осталась одна. Тогда-то и появилась она. Младший врач. Она была очень молодой – наверное, лишь немногим старше меня. Она наклонилась через край кровати.

– Не переживайте, – сказала она. – Моя подруга точно так же повредила лицо о камни, когда плавала с аквалангом в Греции.

Я в точности помню сказанные ею слова. Помню сострадание, излучаемое ее глазами.

– Поначалу это было ужасно, однако теперь, – прошептала она, – по ней даже и не скажешь.

«Да у меня же на лице просто царапина», – хотелось сказать мне. Это пустяк. Наверное, мне наложат пару швов, да и отправят домой. Почему вы мне говорите такое? Почему вы смотрите на меня с таким беспокойством?

Но ничего из этого я ей не сказала. Я просто смотрела на нее. Потому что ее слова дали мне понять – в то самое мгновение утешения со стороны незнакомого человека, – что я превратилась в того, кто нуждается в жалости.

Я все поняла, когда сама стала младшим врачом. В этот период ты постоянно находишься в окружении людей, которые гораздо умнее, гораздо опытнее, чем ты можешь хотя бы надеяться стать. Ты чувствуешь себя бесполезным. Ненужным. Тебе кажется, что ты ничем не в состоянии помочь, поэтому делишься тем, в чем у тебя есть уверенность.

Ты делишься состраданием. Ты произносишь слова. И, чтобы компенсировать собственное чувство беспомощности, ты раздаешь эти слова направо и налево. Младший врач в реанимации просто пыталась быть доброй. Ее доброта, однако, привела меня в ужас.

Лишь намного позже я поняла, почему она все это сказала. Когда меня доставили в палату и мне удалось уговорить медсестер отпустить меня одну в туалет. Когда в этом туалете я посмотрела в зеркало над раковиной. Когда впервые увидела свое новое лицо и в ужасе отшатнулась, подумав, что зашел кто-то еще. Я наконец поняла, почему мне казалось, будто у меня течет из носа. В результате удара при аварии капот моей машины полностью смяло, и я упала коленями на пол. Я ударилась головой о приборную панель, и – дело было задолго до изобретения подушек безопасности – сломала своим лицом руль. Твердые, острые частицы пластика вонзились в мой рот и нос, содрав мясо с костей. Мое лицо при желании можно было бы снять с черепа, словно маску. Я не пребывала в мучительной агонии лишь потому, что не осталось ни одного нервного окончания, чтобы дать мне знать о боли.

Я вспоминаю обо всем этом за рулем автомобиля, однако думаю, скорее, не о полученных травмах, месяцах реабилитации и годах, которые понадобились мне, чтобы привыкнуть к своему новому лицу. Я думаю прежде всего о том молодом враче в реанимации. Я думаю о ее неуместной доброте, которая, несмотря на благие намерения, напугала меня в тот момент, когда, казалось, я уже была напугана дальше некуда.

Долгие месяцы после происшествия из-за повреждений рта я не могла есть (мне приходилось пить из трубочки питательные смеси с банановым вкусом, и по прошествии многих лет я вспоминала этот вкус каждый раз, когда назначала их кому-то из пациентов). Говорить я тоже не могла. Вернее, могла, но эти звуки никому не под силу было разобрать (хотя мне они казались совершенно понятными). Поэтому мне приходилось писать все, что я хотела сказать. Это удивительное упражнение – писать вместо того, чтобы говорить. Оно учит быть менее раздражительной. Более вдумчивой. Какой бы несчастной и разбитой я тогда ни была, мне приходилось тщательно взвешивать все свои мысли, прежде чем выразить их на бумаге. Мне кажется, что, если бы мы все подбирали слова, которые говорим, с такой же тщательностью, как их пишем, мир был бы куда более приятным местом для жизни.

Как бы мне ни нравилась идея о том, чтобы все проявляли друг к другу сочувствие и доброту и как бы мне ни нравились хэштеги и все замечательные отголоски небольших хороших поступков, добротой все равно нельзя разбрасываться вокруг, словно грязью, в надежде, что она прилипнет, куда нужно. С добрыми словами, равно как и всеми остальными, что вылетают у вас изо рта (и печатаются на вашей клавиатуре), нужно быть осторожными. Доброта действительно бывает неправильной. Это не какое-то универсальное средство и не какая-то мода, которой нужно следовать, и, хотя доброта – одно из наиболее могучих и воодушевляющих человеческих качеств, необдуманная, она способна натворить не меньше зла, чем самые безжалостные и хорошо спланированные жестокие поступки. Потому что отголоски доброты действительно звучат вечно, и хорошие, и плохие, и слова, сказанные с самыми благими на свете намерениями, незнакомый человек может вспоминать многие годы спустя, на пустой дороге через голые холмы Северного Дербишира во время долгой поездки домой.