Текст книги "Черные флаги. Ближний Восток на рубеже тысячелетий"

Книга первая
Восхождение Заркави

Глава 1
“Человек, способный приказывать взглядом”

Старая крепость Аль-Джафр снискала печальную славу самой страшной иорданской тюрьмы, места, где предают забвению смутьянов. Она расположена за пределами бедуинского поселения с тем же названием, на дороге, которая отмечает границу человеческого обитания в суровой юго-восточной пустыне. За пределами тюрьмы земля сплющена в чашу спекшейся грязи, которая тянется до горизонта – ни холма, ни камня, ни травинки. Древнее озеро, бывшее здесь когда-то, превратилось в пар эоны назад, оставив после себя пустоту, словно отмершая конечность, и это противоестественное зияние вовлекает немногих путешественников, останавливающихся полюбопытствовать, в водоворот страха. “Какая жуткая тоска”, – писал режиссер Дэвид Лин, снявший в 1962 году несколько коротких эпизодов “Лоуренса Аравийского” в этой литорали и объявивший ее “самой пустынной из всех виденных мною пустынь”. Его оператор, Говард Кент, опишет Аль-Джафр просто: “предостережение, как выглядит ад”.

Именно это место британские военные выбрали под строительство внушительной тюрьмы, со стенами из известняка и высокими сторожевыми башнями, для арестантов, считавшихся слишком опасными, чтобы держать их в обычных тюрьмах. И именно здесь через несколько лет иорданцы начали практиковать карантин палестинских боевиков и других радикалов, рассматриваемых как угрозу для государства. Сотни мужчин, многие без официального приговора, томились в душных, кишащих вшами и клопами камерах, терпели жару и холод, тухлую еду и подвергались целому набору издевательств, позже задокументированных следователями ООН. Новоприбывших неизменно избивали до потери сознания. Прочих стегали кабелями, прижигали сигаретами или подвешивали вниз головой на палке, протянутой под коленями, – поза, которую надзиратели жизнерадостно называли “цыпленок на гриле”. Со временем монархию начали изматывать затраты на содержание тюрьмы, столь изолированной от населения страны и наносящей столько ущерба ее, монархии, репутации. В 1979 году последних ее обитателей отправили по другим тюрьмам, и Аль-Джафр оказался предоставлен скорпионам и своим собственным призракам.

Прошло несколько лет – и вот внезапная перемена: старую тюрьму воскресили. Руководителей государственной безопасности все больше беспокоило поведение банды враждебных правительству фанатиков в Сваке, главной тюрьме страны, и в 1998 году было решено изолировать группу, чтобы предотвратить распространение заразы. Чиновники снова открыли один из пыльных корпусов Аль-Джафра, отправив армию рабочих подметать коридоры и готовить большую камеру, в которую можно было бы посадить всю группу. Двадцать пять нар собрали и составили тесными рядами, а в дверном проеме – единственном отверстии камеры, не считая вентиляционных щелей в стенах на уровне колен, – повесили новую железную дверь-решетку. Когда основное было готово, департамент назначил начальника тюрьмы и нанял обычный штат надзирателей, прачек и поваров. Обитателей было слишком мало, чтобы специально нанимать тюремного врача; так Базиля ас-Сабху, недавнего выпускника мединститута, назначенного в департамент здравоохранения местного городка, призвали оказывать медицинские услуги пятидесяти самым опасным людям страны.

Двадцатичетырехлетний Сабха – высокий, по-мальчишески симпатичный – не хотел этого назначения и горько жаловался на свою должность. Тюрьмы в Иордании были отвратительны, а эта еще хуже прочих – во всяком случае, если верить ее репутации. Тревога Сабхи усилилась в первый же день, когда начальник тюрьмы, немолодой полковник по имени Ибрагим, усадил его изучать список мер предосторожности. Когда имеешь дело с заключенными вроде этих, предостерег он Сабху, надо постоянно находиться по другую сторону решетки, даже во время медосмотра. И не расслабляйтесь, не думайте, что железная дверь – это хорошая защита, предупредил полковник. “Эти люди очень опасны, – пояснил Ибрагим. – Они могут быть не опасны физически, но у них есть другие способы воздействия. Даже мне приходится всегда быть начеку, чтобы им не поддаться”.

Дальше начальник тюрьмы принялся описывать особенности новоприбывших, начиная с их странной одежды – большинство заключенных желали носить афганские рубахи поверх тюремной робы, потому что узкие тюремные штаны считали непристойными, – до их способности вербовать закоренелых преступников и даже тюремных служащих. В Сваке столь многие надзиратели подпали под их влияние, что тюремным чиновникам пришлось сократить смену до девяноста минут в тех секторах, где можно было с ними столкнуться.

Уже в конце обхода полковник повторил свое предупреждение насчет заключенных. По его словам, один из них, явный лидер секты, обладал исключительной способностью подавлять чужую волю. Этот человек по имени Макдиси, весьма талантливый богослов и проповедник, умел заражать и совращать умы, словно мусульманский Распутин. “Он очень умен – ходячая библиотека знаний об исламе, – сказал Ибрагим. – Поймете, когда увидите его. Красивый тип, высокий, стройный, светло-каштановые волосы, синие глаза. Не дайте себя обмануть”.

Через несколько минут охранники уже вели Базиля ас-Сабху по тюрьме, мимо часовых и вооруженной охраны, в крыло, где содержались заключенные. Было темно, мутный свет едва пробивался сквозь решетчатую дверь. Подойдя ближе, молодой врач смог рассмотреть нары, а потом бросил первый, потрясший его взгляд на заключенных.

Сорок восемь обитателей камеры сидели, выпрямившись, на койках или на ковриках для молитвы; все смотрели в сторону двери с жадным вниманием, словно военные призывники в ожидании инспекции. На всех была одинаковая своеобразная униформа – свободного покроя балахоны поверх стандартных тюремных голубых рубашек и коротких штанов, как и говорил директор. Все они, казалось, не сводили глаз с фигуры у двери, и Сабха осторожно шагнул вперед, чтобы рассмотреть, кто там.

Ближе всего к двери находились двое. Первый – высокий, стройный, в учительских очках, спутанные светло-каштановые волосы выбиваются из-под молитвенной шапочки. Сабха предположил, что это и есть тот, кого полковник назвал Макдиси, – харизматичный лидер группы. Но вниманием сокамерников завладел, похоже, другой человек. Он был темнее и ниже ростом, крепко сбитый, с массивной шеей и мощными плечами борца. Сабха, стоявший теперь всего в пяти футах от него, заметил на правой руке мужчины необычный шрам: зазубренная рана поперек участка кожи, запачканного чернилами, – цвета старого синяка. Вокруг шрама плоть бугрилась стяжками и складками от непрофессионально наложенного шва.

Обладатель шрама какое-то время изучал ряды нар, после чего сосредоточил взгляд на посетителе. Непримечательное мясистое лицо с полными губами обрамляла жидкая бородка. Но глаза были незабываемыми. Глубоко посаженные и почти черные в тусклом тюремном освещении, они отражали холодный ум, тревогу и пытливость, но в них не мелькало и тени эмоций. Ни приветливости, ни вражды – так змея изучает толстого мышонка, брошенного ей в террариум.

Наконец начальник тюрьмы заговорил. Он торопливо представил заключенным нового врача, а потом объявил о начале медицинского осмотра: “Все, кто жалуется на здоровье, могут сделать шаг вперед, и их проверят”.

Сабха отступил к двери, ожидая неизбежного наплыва. Он подготовился к этому моменту и принес запас таблеток и микстур для лечения высыпаний, небольших ран, аллергий и болей в желудке, обычных для живущих в заключении людей. Но, к его удивлению, никто не шелохнулся. Заключенные ожидали знака мужчины со шрамом, который наконец обратил взгляд на сокамерника, сидевшего ближе всех к двери. Мужчина со шрамом легко кивнул; сидящий встал и, не издав ни звука, подошел к двери. Человек со шрамом кивнул второй раз, и третий, и один за другим заключенные выстроились в ряд перед врачом.

Вызваны были пять, всего пять человек; мужчина со шрамом при этом не произнес ни слова. Он повернулся к доктору – все с тем же пристальным взглядом рептилии, взглядом человека, обладавшего, даже в самой суровой тюрьме Иордании, абсолютной властью.

Сабха ощутил беспокойство, словно дрожь вскипела где-то в глубинах старой крепости. “Что же это за человек, – спрашивал он себя, – способный приказывать взглядом?”

В течение нескольких следующих дней доктор просматривал досье, чтобы понять, кто его новые пациенты и почему тюремные чиновники боятся их. Ядро группы, как он понял, состояло примерно из двух десятков мужчин, в прошлом членов радикальных исламских сект, распространившихся в Иордании в начале 1990-х. За исключением лидера, Абу Мухаммада альМакдиси, подстрекателя, известного многословными статьями, направленными против арабских государственных деятелей, их личные истории ничем не впечатляли. Иные были уличными бандитами, которые ударились в религию и обрели веру и цель в рядах фанатиков. Другие в восьмидесятые сражались в Афганистане в рядах арабских добровольцев против Советского союза. Вернувшись в безопасную, стабильную Иорданию, эти люди оказались втянутыми в группы, обещавшие возродить славу афганской кампании благодаря постоянной священной войне с врагами ислама.

Их джихад в Иордании был каким угодно, только не славным. Предводителей небольшой группы Макдиси арестовали еще до того, как они успели провести свою первую операцию – нападение на израильский пограничный пост. Другие мишени представляли собой мелкие символы западного разложения, от винных магазинов до видеосалонов и кинотеатров, где демонстрировались порнофильмы. Одна из первых попыток взорвать бомбу кончилась скандальным провалом: боевик, вызвавшийся пронести взрывное устройство в местный кинотеатр для взрослых под названием “Сальва”, прошел в зал, но настолько увлекся фильмом, что забыл про бомбу. Пока он сидел, не в силах оторваться от экрана, устройство взорвалось прямо под ним. Никто из кинозрителей не пострадал, зато террорист лишился обеих ног. Шесть лет спустя этот безногий оказался среди пациентов Сабхи в тюрьме Аль-Джафр. Врач заметил его в свой первый визит, сидящего – прислоненного к стене – на нарах, штанины аккуратно заколоты на коленях.

К этому моменту все провели в заключении по четыре года и больше. Но если власти полагали, что тюрьма сломает джихадистов и ослабит их мотивацию, то эта затея провалилась. Людей, сидевших в общих камерах, связывали друг с другом лишения и ежедневная борьба за то, чтобы оставаться религиозными пуристами среди наркодилеров, воров и убийц. Они разделяли общий символ веры, аскетический вариант ислама, изобретенный Макдиси и укоренившийся в умах арестантов за бесконечные недели заключения. К тому же у них царила необыкновенная дисциплина. Группа действовала как военное подразделение: четкая иерархия и беспрекословное повиновение доверенному телохранителю Макдиси, человеку со шрамом и мощной грудью, который произвел на Сабху столь сильное впечатление во время первого посещения тюрьмы. Макдиси диктовал людям, что думать, а его номер два контролировал все остальное: как люди говорят и одеваются, какие книги читают и какие передачи смотрят по телевизору, принимают ли тюремные предписания или сопротивляются им, когда и как происходит их борьба. Настоящее имя этого человека было Ахмад Фадиль аль-Халайли, но он предпочитал называться аль-Гариб, или Странник, – псевдонимом, под которым он сражался в гражданской войне в Афганистане. Некоторые, однако, уже сейчас называли его “уроженец Зарки”, сурового индустриального города в Северной Иордании, где он вырос. По-арабски это звучит как “аз-Заркави”.

Сабха имел возможность наблюдать обоих лидеров вблизи. Макдиси, насколько он видел, был мягким и покладистым, скорее благожелательный профессор, нежели обольститель-мистик. Без малого сорокалетний Макдиси производил впечатление интеллектуала, полагавшего, что заслужил общество получше, чем пара десятков невежд, с которыми он делил камеру. Он не скупился на советы и от случая к случаю издавал фетвы, но предпочитал проводить время в одиноких занятиях, за написанием трактатов и чтением Корана. На печатной странице Макдиси был бесстрашен: в исламском мире он снискал славу как автор эпатажных книг с названиями вроде “Демократия – это религия”, в которых объявлял светские арабские режимы антиисламскими и призывал к их уничтожению. В итоге его работы завоевали среди исламистов такую популярность, что по результатам исследования 2006 года Пентагон объявил его крупнейшим из современных интеллектуалов-джихадистов.

Предыдущие исламские идеологи тоже обвиняли лидеров арабского мира в продажности и измене вере. Те же темы звучали у влиятельного египетского писателя Сейида Кутба, чьи работы вдохновляли основателей “Аль-Каиды”^*. Но с точки зрения Макдиси каждый мусульманин, сталкиваясь со свидетельствами ереси на государственном уровне, обязан действовать. Истинно верующему недостаточно только изобличать коррумпированных правителей. Аллах требует безжалостно убивать их.

“Его радикальный вывод состоял в том, что руководители государств отпали от веры и мусульманам следует истреблять их, – говорил Хасан Абу Хание, иорданский писатель, интеллектуал, друживший с Макдиси в годы, когда идеи последнего начинали оформляться. – “Истреблять” было поворотной точкой. Это послание нашло отклик у мусульман, считавших, что правительства по глупости своей позволяют иностранцам оккупировать арабскую землю. Слова Макдиси не только придавали законную силу воззрениям этих людей, но и убеждали, что они обязаны действовать активно”.

Довольно странно, что человек, который столь открыто призывал противостоять врагам ислама, сам скромно устранялся от конфликтов. По наблюдениям Сабхи, когда тюрьму посещали следователи и агенты разведки, Макдиси вежливо приветствовал их, спрашивал, благополучны ли их семьи, чем приводил в смятение своих товарищей, пострадавших от рук посетителей. Он мог терпеливо объяснять надзирателям и тюремным служащим, почему они и их правительство – еретики, подкрепляя свои аргументы цитатами из Корана. Однако, сталкиваясь с вызовом, он часто отступал, признавая допустимость и менее строгих интерпретаций священных текстов.

“Можно быть членом парламента и все же оставаться хорошим мусульманином”, – сказал он однажды Сабхе, предлагая нюанс, который, казалось, противоречил его главному тезису о том, что нетеократическое правительство есть зло. – Если кого-то избрали потому, что он хочет служить людям, то это хороший мусульманин. Но если этот человек верит в демократию, верит в законы, созданные людьми, то он неверный”.

Макдиси, кажется, нравился этот молодой врач, который хоть и относился к светскому миру, был все же единственным в Аль-Джафре человеком с ученой степенью. Поворотной точкой в их отношениях стал день, когда во время посещения затерянной в пустыне тюрьмы заболела младшая жена Макдиси. Женщина страдала от обильных месячных, и Сабха принял ее в своей частной клинике в городке. Жест могли счесть оскорбительным – многие ультраконсервативные мусульмане не позволяли своим женам ходить на осмотр к врачам-мужчинам, – но Макдиси, кажется, был искренне благодарен. С тех пор доктора в тюремной камере встречали широкими улыбками.

Но вежливость и интеллект – неважное оружие, если надо подчинить себе людей в месте, подобном Аль-Джафру. Макдиси нуждался в телохранителе. В лице Заркави он обрел безупречного помощника – человека, поразительным образом сочетавшего рабскую преданность с абсолютной беспощадностью. “Он очень жесткий, – с восхищением говорил Макдиси о своем номере два, – и он иорданец до мозга костей, человек своего племени”.

Едва ли можно было представить себе двух людей, настолько непохожих друг на друга. Заркави был неспособен ни к теплоте, ни к оттенкам чувства. Человек со шрамом никогда не улыбался. Он не отвечал на приветствия тюремных служащих, не вовлекался в их болтовню. Если он и открывал рот, то изъяснялся на жаргоне отчисленного из средней школы подростка, росшего драчуном и мелким уголовником в одном из самых суровых районов Зарки. Со своей грубостью и отказом подчиняться общепринятым правилам он еще с детства прослыл антиобщественным элементом. Эти же его особенности помогли отполировать легенду, которая уже начинала бронзоветь вокруг Заркави на тридцать третьем году его жизни.

Макдиси предпочитал тонкий мир книг и идей, а Заркави был чисто физическим существом, с крепкими мускулами, которые он все больше накачивал, поднимая тяжести – ведра с камнями вместо гирь. Передаваемые шепотом истории о его криминальном прошлом – поножовщина и избиения, сутенерство и наркоторговля – делали его в глазах других опасным и непредсказуемым, способным на все.

Заркави смело, даже безрассудно, дрался в Афганистане, и репутация импульсивно жестокого человека последовала за ним в тюрьму. Он в открытую не повиновался властям в своих первых тюрьмах, он был жесток и унижал перечивших ему сокамерников, когда кулаками или примитивным оружием, а когда, как настойчиво утверждали слухи, и сексуально. Однажды в припадке гнева он схватил надзирателя за воротник форменной рубашки и подвесил его на крюк для одежды. В другой раз Заркави поднял товарищей на бунт; заключенные были вооружены примитивными дубинками и ножами, изготовленными из каркасов коек. “Мы пришли умирать!” – кричали они, и так бы оно и было, если бы не своевременное вмешательство директора тюрьмы, который согласился выполнить требования джихадистов.

Под опекой Макдиси Заркави прекратил наскакивать на окружающих, но его кипучая энергия просто приняла другую форму. Он начал учить наизусть Коран, проводя часы за чтением или уставившись пустым взглядом в книгу, раскрытую у него на коленях. Его абстрактный гнев обрел фокус: лютая, безоглядная ненависть к предполагаемым врагам Аллаха. Список врагов начинался с короля Иордании Хусейна, которого Заркави считал незаконным правителем искусственно созданной страны, ответственным за чудовищное преступление – заключение мира с Израилем. Список также включал прислужников режима: охранников, солдат, политиков, чиновников и бесконечное число всех, кто имел выгоду от текущего положения дел. Даже сокамерников он объявил кяфирами, или неверными. Для мусульман это слово не просто эпитет; будучи использованным в фетве, оно подразумевает, что человек лишился защиты исламского закона и может быть убит безнаказанно. В пределах тюрьмы охранники начали относиться к Заркави и его ближайшим последователям как к такфиристам – “отлучателям”.

Одновременно Заркави начал укреплять свои позиции как блюститель суровых порядков среди заключенных исламистов. Он требовал абсолютного повиновения и устраивал разнос тем, кто пропускал молитву или смотрел по телевизору новости, где дикторами были женщины без чадры. Несмотря на жестокое обращение с сокамерниками, Заркави завоевал их восхищение своим демонстративно бесстрашным неповиновением тюремному начальству. Когда в Аль-Джафр приезжали высокопоставленные чиновники, Заркави часто отказывался даже отвечать на их приветствия. И приказывал своим людям делать то же самое.

Однажды, когда Иордания согласилась допустить в свои тюрьмы инспекторов из Комиссии по правам человека, в АльДжафр прибыл высокий чин из министерства внутренних дел – проверить условия содержания и упросить заключенных не сообщать иностранцам ничего, что могло бы отрицательно повлиять на репутацию властей. Исламисты отказались отвечать на его вопросы и даже смотреть на него.

Выведенный из себя чиновник сначала распекал их, потом попытался задобрить, пообещав возможное сокращение сроков.

– Тех, кто согласится, король Хусейн простит! – объявил он.

Заркави внезапно встал и наставил палец на чиновника, всего в нескольких дюймах от его носа.

– Не король Хусейн господин нам! – оскалился он. – Наш господин – Аллах всемогущий!

Чиновник потерял терпение.

– Клянусь богом, вы не выйдете отсюда! – закричал он. – Останетесь в тюрьме!

– Волей Аллаха, выйдем, – холодно ответил Заркави. – И если будет угодно Всемогущему – при помощи силы.

Была у Заркави и другая сторона. Сабха иногда видел ее во время своих визитов в тюрьму. Она категорически не вязалась с обычным поведением Заркави, словно тот страдал раздвоением личности.

Каждый обитатель Аль-Джафра знал, что Заркави преклонялся перед своей матерью, во время визитов которой словно становился маленьким мальчиком. Заркави по нескольку дней готовился к ее приезду, отстирывая одежду в корыте и вычищая свой угол камеры. Некоторые заключенные знали о его полных любви письмах ей и сестрам. О своей жене Интисар и о двух маленьких детях Заркави практически не упоминал. Но матери и сестрам обильно изливал чувства в записках, украшенных стихами и нарисованными от руки на полях цветами.

“О сестра, сколько же ты страдала, когда меня бросили в тюрьму за веру мою”, – писал он Умм-Кадаме в записке, старательно нацарапанной синими и красными чернилами. Записку он завершил стихами:

 
       Тебе, сестра, я написал письмо,
       Составленное из желаний моей души.
       Первое, о чем пишу, – огонь моего сердца,
       А второе – мои любовь и тоска.
 

Также чрезмерного внимания Заркави удостаивались больные и раненые среди его людей. Когда кто-нибудь из исламистов заболевал, Заркави принимался героически ухаживать за ним, отдавая собственные одеяла и еду, чтобы обеспечить больному комфорт. Он наседал на Сабху и второго тюремного врача и угрожал им, если считал, что его людям недодают положенного. “Где обещанные вот этому человеку лекарства?” – вопрошал он, по воспоминаниям Сабхи. Однажды, когда одного из заключенных отвезли из Аль-Джафра в больницу, он места себе не находил, словно тревожный родитель. Весь тот день он изводил Сабху, требуя новостей о состоянии больного.

Особенно поражала Сабху нежность, которую Заркави проявлял к самому уязвимому из заключенных – безногому Иду Джахалину, неудачливому террористу, провалившему подрыв порнографического кинотеатра. Джахалин, не только искалеченный физически, но и страдавший от душевного расстройства, всегда спал на нарах с другими заключенными-исламистами, несмотря на крайнее неудобство. Заркави назначил себя его слугой и помогал ему мыться, менять одежду и есть. Чаще всего он просто брал безногого на руки и нес в туалет. Сабха подозревал, что этот ежедневный ритуал продиктован не только искренним сочувствием к товарищу, но и своеобразным чувством приличия, свойственным Заркави. По строгому моральному кодексу исламистов демонстрировать обнаженное тело есть оскорбление и грех.

Явившись однажды вечером в тюрьму, Сабха стал свидетелем нервного срыва у Джахалина. Такие припадки, требовавшие лечения нейролептиками, время от времени у него случались. Сабха схватил шприц, приготовился сделать укол – и тут Заркави заступил ему дорогу. Не говоря ни слова, Заркави снял одеяло с соседней койки и обернул его вокруг нижней части тела Джахалина. Придерживая одеяло одной рукой, другой он потянул эластичный пояс на штанах больного, открывая узкий участок кожи. Потом сделал знак врачу и велел: “Убедитесь, что колоть надо сюда”. Сабха сквозь одежду нащупал тазовую кость Джахалина и, удовлетворившись этим, ввел иглу в бледную плоть. Когда Джахалин затих после укола, Сабха поднял глаза – и увидел, что Заркави смотрит на него благосклонно. Что-то изменилось в этом взгляде рептилии, появилось выражение, которого доктор до сих пор не замечал. Похожее на взвесь из частиц улыбки.

Зима 1998 года принесла минусовую температуру и множество новоприбывших: чиновники решили разгрузить другие тюрьмы. Исламисты держались вместе, как раньше, но между ними уже пошли едва заметные трещины. Кое-кто из джихадистов открыто полагал, что лидером должен стать Заркави, заменив Макдиси, чьи профессорские манеры начинали раздражать некоторых членов группы.

Заркави не предпринимал никаких шагов против своего наставника, но настроения многих заключенных были вполне ясными. Исключенные из средней школы мелкие уголовники, составлявшие большинство группы, не воспринимали изощренных богословских тезисов Макдиси. Эти люди предпочитали вожака с крутым нравом, задиру, который выражается просто и ясно и отказывается идти на компромиссы, – кого-нибудь вроде Заркави. Макдиси, по его собственному признанию, не был воином. Живя в арабском тренировочном лагере в Афганистане, он не стал даже учиться обращению с оружием. “Он не был бойцом, ни дня не прожил среди пуль, снарядов и танков!” – объяснял впоследствии один из афганских ветеранов.

Заркави явно нравилось командовать, и с благословения наставника он постепенно входил в роль предводителя, оставляя Макдиси вопросы духовные. В первый раз важные люди за пределами тюрьмы услышали его имя. У Макдиси было много почитателей среди исламистов от Лондона до палестинских городов Западного берега, и иные обладали ресурсами и широкими связями по всему Ближнему Востоку, Северной Африке и в Европе. Теперь они узнавали от Макдиси о его достойном похвал помощнике – афганском ветеране исключительной отваги и со свойствами прирожденного лидера.

Сабха между тем отмечал, что все чаще работает с Заркави и их общение становится все более дружелюбным, если не сказать – теплым.

Однажды вечером, когда Сабха совершал обход, Заркави отвел доктора в сторону, чтобы задать вопрос. В первый раз этот человек спрашивал о чем-то, что касалось его самого.

– Мне кажется, у меня высокий сахар, – начал Заркави. – У моей матери диабет, так что это, может быть, семейное. Можете проверить?

Сабха сказал, что рад оказать услугу, но есть сложности. Делать анализ в тюрьме нельзя – слишком велик риск занести инфекцию, если брать кровь в грязных, кишащих крысами камерах Аль-Джафра, так что Заркави надо будет перевезти в собственную клинику доктора в городке.

В этом состояла вторая сложность: получить официальное подтверждение, разрешающее такому опасному заключенному покинуть Аль-Джафр. Как и ожидалось, директор тюрьмы решительно воспротивился затее. Что, если это просто хитрость, чтобы помочь Заркави бежать? Что, если в городе его поджидают сообщники? Но в конце концов Ибрагим уступил, и в тюрьме стали готовиться к доставке заключенного в городскую клинику и обратно под охраной.

В день, назначенный для анализа, Сабха решил дожидаться пациента в городской клинике. Уже давно стемнело, когда прибыл конвой из десяти автомобилей, укомплектованный несколькими десятками охранников со штурмовыми винтовками. Сабха никогда еще не видел такого серьезного военного эскорта; сначала он даже решил, что в городок пожаловал кто-то из королевской семьи. Однако из фургона неловко шагнул один-единственный заключенный – и тут же снова исчез в шевелящемся коконе из вооруженных людей.

Заркави в тюремной одежде провели в кабинет врача; наручники с него так и не сняли.

– Пожалуйста, снимите это, – велел Сабха, жестом указывая на металлические браслеты.

– Но этот человек опасен, – запротестовал один из охранников.

– Пятьдесят ваших солдат наблюдают за каждым его движением, – ответил врач. – Я настаиваю на том, чтобы снять наручники.

Освободив руки Заркави, Сабха приступил к взятию проб. Он начал было закатывать рукав тюремной рубахи, чтобы взять образец крови, но его снова прервали, на этот раз сам Заркави.

Заключенный извинился и опустил рукав, как было до того, как его коснулся врач. Потом закатал сам, без посторонней помощи. Коснувшись обнаженной плоти, Сабха допустил оплошность с еще одним не поддающимся расшифровке кодом.

Пока кровь шла в шприц, Сабха набрался смелости поинтересоваться наконец происхождением загадочного шрама на руке Заркави.

– Это татуировка. Якорь, – ответил тот.

– Откуда?

Заркави принялся рассказывать, как сделал эту татуировку в шестнадцать лет, когда, как он выразился, “мыслил не по-исламски”. После того как он присоединился к джихадистскому движению, татуировка стала позорить его. Он пытался свести ее так и эдак, даже отбеливающим средством. Кожа сердито краснела, но татуировка не поддавалась.

Наконец он обратился к одному из своих родственников из Зарки, и тот явился в тюрьму, незаметно пронеся в одежде бритву. Заркави сел, и родич сделал два дугообразных надреза вокруг татуировки. Потом срезал верхние слои кожи. Когда татуировка почти сошла, он зашил рану грубыми стежками.

На лице Сабхи, слушавшего эту историю, отразился ужас, но Заркави только пожал плечами, словно отрезать оскорбительную плоть было столь же естественно, как раздавить таракана. Так требовал ислам – в том виде, в каком исповедовал его Заркави. Это не обсуждалось. Остальное было просто актом воли.

– Татуировки, – бесстрастно объяснил Заркави, – это харам. Запрещено.

Сабха закончил обследование, и Заркави, у которого не оказалось никаких признаков заболевания, вернулся со своим конвоем в тюрьму. Доктор остался размышлять в своей маленькой клинике у дороги, на краю мертвого озера, крошечного по сравнению с простершейся за ним бескрайней арабской пустыней.

Семьдесят лет назад по этой дороге шла на север исламская армия, верхом на лошадях и верблюдах, намереваясь во имя Аллаха смести с лица земли страну, известную как Иордания. Этих бедуинских разбойников, называвших себя ихванами, или “братьями”, вооружил и обучил первый монарх Саудовской Аравии, Ибн Сауд, чтобы они помогли ему разгромить политических конкурентов. Но амбиции ихванов простирались за пределы Аравийского полуострова. Кровожадные фанатики, полагавшие все западное делом рук дьявола, они считали, что Аллах избрал их, чтобы очистить арабские земли, безжалостно убивая всех, кто объединялся с иностранцами или отклонялся от их узкого видения ислама. Смерчем пройдя по внутренним районам страны, они в начале 1920-х прогремели по недавно образованным Иордании и Ираку, намереваясь свергнуть правительства и создать единую исламскую теократию, или халифат, объединив весь Ближний Восток. Они огнем и мечом прокладывали себе путь через города, стоявшие у них на пути, и перерезали глотки всем мужчинам, уничтожая любые следы современной западной цивилизации.

Несмотря на тщетные попытки контроля со стороны саудовской монархии, армия ихванов, около полутора тысяч человек, продвинулась так, что до Аммана, столицы Иордании, оставалось меньше десяти миль, и только там их наконец остановили. С британских военных самолетов приближающиеся колонны косили из пулеметов до тех пор, пока в живых не осталась всего сотня бойцов.

Небольшие банды боевиков продолжали контролировать отдельные внутренние части Саудовской Аравии вплоть до пятидесятых, запугивая, а иногда и убивая чужаков, бродивших возле их поселений. Наконец они исчезли, но яростная ненависть, воодушевлявшая ихванов, так никуда и не делась. Бескомпромиссная нетерпимость, жестокая, не знающая жалости форма ислама, уподобляющая насилие очистительному огню, – все это вплоть до конца двадцатого века, да и после, останется востребованным на обширной территории: от изолированных поселений в глубине полуострова до богатых нефтяных городов на побережье залива, от обветренных холмов Восточного Афганистана до переполненных камер печально знаменитой иорданской тюрьмы.