Текст книги "Другая жизнь"

Лето 2003

– Расскажи, во что ты веришь, – попросил я.

– А зачем?

– Хочу понять, что для тебя реально.

Мы сидели на каменистом побережье мыса Дандженесс, а над нами белело пропитанное влагой небо. В то время мы виделись буквально каждый день, как будто чувствовали, что конец уже близок. Но на работе старались избегать друг друга. Слухи о нас вспыхнули мгновенно, точно лесной пожар, которому только и нужно, что легкий ветерок, и его уже не остановить, – но я и сам этого желал. Это стало чем-то вроде бонуса к тому, что происходило между нами, когда мы наконец оставались наедине. Теперь, заключая Анну в объятия, я острее и ярче ощущал каждое ее прикосновение – это было сродни лихорадке, от которой совсем не хотелось лечиться.

А здесь, на Дандженессе, нас не знал никто.

– Что для меня реально? – Анна зачерпнула пригоршню камешков. – Я и сама вот уже девятнадцать лет как пытаюсь это понять.

– Что будет после смерти?

Анна заерзала. Я почувствовал, что ей неуютно, и даже подумал, не сменить ли тему, но, сказать по правде, куда больше мне тогда хотелось усугубить ее смятение.

– В Библии сказано… – Она глубоко вдохнула. – В Библии смерть называют крепким сном. Однажды на земле разгорится страшная война под названием Армагеддон, и все усопшие воскреснут в раю.

Я кивнул, как будто хоть что-нибудь понял.

– И когда случится этот Армагеддон?

– В Библии сказано, что мы живем в последние времена, так что он может начаться в любой момент.

– И даже завтра?

Она кивнула со смущенной улыбкой:

– Когда я была маленькой, взрослые говорили, что школу я не закончу, потому что конец света случится раньше. Говорили, что я не успею выйти замуж и родить детей, потому что к тому моменту уже воцарится новый мир.

Я вскинул брови:

– Ничего себе.

– Тебе, наверное, очень странно такое слышать.

– Выходит, все умершие воскреснут, ну а дальше-то что?

Анна ответила не сразу:

– Их ждет вечная жизнь в раю. У нее не будет конца.

– Что ж, здорово, – одобрил я. – Это по мне. А в чем суть этой самой войны… Этого… Армагеддона?

– Это битва добра со злом, – пояснила Анна, не глядя мне в глаза. – Те, кто жил в истине и благочестии, выживут и попадут в рай, а те, кто творил зло, погибнут.

Я задумчиво почесал подбородок.

– А что такое «благочестие»?

Анна закрыла раскрасневшееся лицо руками:

– Чего ты от меня вообще хочешь, черт возьми? Библейских толкований и проповедей?

– А ты разве не ради них стучишься к людям в двери?

– К незнакомцам, – уточнила она. – Отрабатываю положенный час – и все, свобода. Не заставляй меня этим еще и в выходные заниматься.

– Я думал, тебе это важно.

– Важно. – Она взяла камень и сжала в ладони. – Вот только я всю свою жизнь изгой, ни на кого вокруг не похожий. И совсем не хочу об этом думать рядом с тобой.

Посреди пляжа стояла деревянная палатка с голландской дверью, обе створки которой были распахнуты в ожидании посетителей. Я оставил Анну на камнях и поспешил к домику, чтобы купить нам чего-нибудь попить. Внутри на пластмассовом стуле восседал старик-продавец, спрятавшись за цветастой обложкой какого-то таблоида. На голове у него была фетровая шляпа, слегка сдвинутая на затылок, и этим он напомнил мне дедушку.

Я прочистил горло. Он поднял взгляд и опустил газету. Почувствовав, что он не особо расположен болтать, я отвернулся и стал смотреть на море, пока он наполнял два пластиковых стаканчика чаем.

Я вернулся к Анне, всю дорогу чувствуя на себе ее внимательный взгляд. Солнце отыскало прореху между облаками и осветило крошечный островок на каменистом пляже, где она сидела. Мне вдруг подумалось – до чего это странно, что она никогда не сможет взглянуть на себя моими глазами.

Мы неспешно пили чай и смотрели на безмятежное море.

– А знаешь, какой ты? – спросила она, немного помолчав.

Я взглянул на нее.

– Ты от мира сего.

– Это как?

– «И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек»[5]5
  Ин. 2: 17.


[Закрыть]. Ты – от мира сего и приносишь с собой одно только разрушение.

Я допил остатки чая.

– Получается, я погибну в этом самом Армагеддоне?

Анну мои слова не позабавили.

– А как сделать так, чтобы не быть «от мира сего»? – спросил я.

– Надо стать… одним из нас.

– То есть все как у католиков, – продолжил я, припоминая, как к нам в школу приходили священники. – Надо пить кровь Христову и искупать свои прегрешения? Думаю, я справлюсь.

– Никакой крови! – поправила меня Анна. – И переливания под запретом, не забывай. Кровь священна. Это символ жизни, и никто не вправе отнимать и даровать ее, кроме Господа.

Я закурил.

– Звучит интересно. Совсем другой мир. Может, станешь моим учителем?

– Кто, я? – переспросила Анна и рассмеялась. – Боюсь, у меня и для ученицы квалификации маловато!

Я переложил сигарету в другую руку, подальше от нее.

– Судя по тому, что ты рассказываешь, у вас там все под жестким контролем.

– Пожалуй, так. У нас очень много правил.

– И в то же время ты производишь впечатление свободного человека. На коротком поводке тебя не держат.

– Я тебе что, собака?

– Нет, конечно, – со смехом возразил я. – Я к тому, что ты ведь сейчас здесь, со мной. И работаешь с толпой этих, как их там, «от мира сего».

– Зато у меня есть комендантский час, не забывай.

– Это да, но у многих так.

– Что поделать, мы живем в мире, и с ним приходится считаться, к тому же я должна зарабатывать. Но после работы мне велено сразу возвращаться домой – и общаться только с теми, кто живет в Истине.

– В Истине?

Она зарделась.

– Истиной мы зовем веру. Наверное, с непривычки все это звучит очень странно. Рядом с тобой я вечно забываю о том, до чего мы разные.

Ее слова и впрямь показались мне странными. Недружелюбными. Высокомерными.

– Изумительно, – сказал я, затянувшись.

– Никто не знает, что я здесь, с тобой, – сказала она, все еще пунцовая от смущения. – Подростки на то и подростки, чтобы бунтовать, так ведь?

– То есть я – твой секрет?

– Лиза – тоже секрет. Родители не знают о ее существовании. Я им наплела, что у меня якобы есть подружка Сьюзи из приморской общины. Они думают, я сейчас у нее.

– Разве это не лукавство – рассуждать о жизни в Истине, когда сама лжешь родителям, ведя двойную жизнь?

Анна подтянула колени к груди, словно для того, чтобы закрыться от меня.

– В толк не возьму, для чего расспрашивать человека, а потом его критиковать. Я и не жду от тебя понимания. Я и сама себя порой не понимаю. Но для меня это все привычно, как собственная нога или рука. И как от этого отделиться, я не знаю.

Я потянулся к ней и взял за руку.

– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал я. – Вышло и впрямь по-идиотски, прости. Я просто пытаюсь тебя понять, но это сложно, потому что для тебя это все привычно, а для меня как раз наоборот.

Она стала играть горячими камушками, а я не сводил с нее глаз.

– Во мне словно живут две Анны, – проговорила она. – Две половинки, и каждая неполноценна. Знал бы ты, как бы мне хотелось не наслаждаться пороками – но я наслаждаюсь!

– Я, конечно, порой веду себя по-идиотски, – заметил я, расправив плечи, – но называть себя «пороком» поостерегся бы.

Она вновь залилась краской:

– Теперь мой черед просить прощения.

Я улыбнулся, чтобы загасить вспыхнувшее в ней чувство вины. Ее ведь и без меня нещадно стыдили все кому не лень. Мне не хотелось обременять ее еще сильнее. Хотелось, напротив, стать для нее убежищем. До чего я был глуп, боже правый!

– Служение должно быть добровольным, – сказала она. – А вовсе не из-под палки. Все ведь знают, что, если меня приковать цепями, я все равно вырвусь. Решение должно быть моим личным и ничьим больше.

– Ты и впрямь всего этого хочешь?

Ее лицо омрачилось печалью.

– Я ведь не знаю иной жизни, Ник. И никогда не знала. Я пыталась идти другими путями, но ничего хорошего из этого никогда не получалось. А тут я будто бы в безопасности, и мне ничего не грозит.

Мы оба замолчали, а я всмотрелся в сигаретный дым. Последнее время я выкуривал пачку в день – отчасти из-за успокоительного воздействия никотина, но еще и потому, что сигарета в руке стала для меня чем-то вроде оружия или щита в битве с мощью тех чувств, что я к ней испытывал. А еще я знал, что Анна терпеть не может, когда я курю, и из какого-то тайного злорадства любил иногда ее подразнить.

– У тебя никогда не бывало такого чувства, будто внутри живет что-то огромное, такое, что и осмыслить нельзя? – спросила она, набрав горсть камней. – Какая-то тоска по глубинному. Порой мне хочется немного сойти с ума. И увидеть, что со мной тогда будет.

Я схватил ее за платье, притянул к себе и прильнул к ее губам. Она ответила на мой поцелуй.

– Видишь вон тот маяк? – Она кивнула на тонкую иглу, возвышавшуюся над усыпанным галькой берегом за деревянной чайной. – Давай туда сходим!

Мы шли молча, и тишину нарушало лишь шуршание камней под ногами и шелест высокой травы на ветру. Вдалеке, на фоне блеклого неба, громоздились трубы электростанции, а из них валил белый дым, тут же рассеиваясь в дневном свете.

* * *

Зеленые двойные двери маяка были распахнуты, и его нутро манило прохладой.

– Ну что, пойдем? – спросил я, словно приглашая Анну на танец.

В дверях я коснулся ее руки, и меня будто током ударило.

Мы заплатили за вход и остановились у подножия лестницы, разглядывая спираль, поднимавшуюся перед нами. Она все вилась и вилась вверх, и хотя снизу не было видно балкона и тех красот, которые открывались со смотровой площадки, мы убедили себя, что оно того стоит. От духоты по спине у меня уже заструился пот, но я взял Анну за руку, и мы начали подъем.

Примерно на трети пути она выпустила мои пальцы и оперлась на перила.

– Напомни, кто это вообще предложил? – Кровь прилила к ее щекам, и лицо стало пунцовым.

– Ты.

– Надо было сказать «нет»!

– То-то ты бы обрадовалась, конечно! – съязвил я.

– Да ну тебя! – Она утерла лоб тыльной стороной ладони и зашагала дальше.

Я закатал рукава, и этот жест пробудил кое-что в памяти.

– Будь тут мой папа, он бы перешагивал две ступеньки за раз, приговаривая: «Резвее, сынок. Прибавь шагу!»

– Я с твоим папой пока не знакома, но, судя по твоим рассказам, он похож на эдакого папашу из фильмов восьмидесятых, который грозит сыну отправкой в военное училище.

Я остановился и расхохотался – и над ее шуткой, и над тем невероятным числом ступенек, которое нам еще предстояло преодолеть.

– Прекрасное сравнение, – одобрил я, сделав еще один шаг. – Папа – одна из множества причин, по которым я не собираюсь жениться и заводить детей.

Я заметил, что Анна позади меня остановилась как вкопанная, но продолжил подъем.

Через десять ступенек от былой энергичности и следа не осталось. Колени у меня подогнулись, и я неуклюже присел на ступеньку, шумно дыша и посмеиваясь.

– Вот что значит легкие курильщика! – заметила Анна, проходя мимо. – Так тебе и надо!

Слова эти прозвучали до того резко, что я невольно поднял на нее взгляд. На лице у Анны читалась крайняя сосредоточенность, как у бегуна, который твердо решил победить и уже приближается к финишной черте. Хотелось признать поражение и вернуться вниз, но вершина теперь была куда ближе, чем подножие.

До цели Анна добралась первой и дожидаться меня не стала. Когда я несколькими мгновениями спустя тоже преодолел последнюю ступеньку, она уже успела пройти через смотровую площадку и скрыться от меня в не освещенной прожектором части, там, где ее не было видно.

* * *

…

От: Анны

Кому: Нику

Тема:

Ты меня сегодня спросил, что для меня реально.

Я постаралась объяснить, как могла, но тут уж никаких усилий не достаточно.

Как тебе рассказать о том, что, когда мне было восемь, мы всей семьей вечером каждого вторника ходили к одной пожилой даме изучать "Книгу Откровения"? Ее звали Мэй, и она жила одна.

Обои там были кремовые, фактурные, с рельефными рисунками, которые я каждый раз обводила пальцем, пока разувалась в прихожей. Мебель в гостиной сдвинута к самым стенам, а посреди кру́гом стояли стулья. Народу всегда собиралось много, а детям даже приходилось сидеть на полу. Одну из пожилых сестер звали Берил. У нее была фиолетовая нога, супруг, живущий «вне Истины», и после обсуждения толкования она каждый раз доставала бумажный кулек с конфетами и угощала детей. И никогда не затруднялась с ответом – даже на самые сложные вопросы по тексту. Ее вера была крепка.

"Книга Откровения" был тяжелой, в красной обложке с золотым тиснением. На ее страницах красочно описывалось, как нынешний мир погибнет во время Армагеддона. Как обрушатся здания, как содрогнется земная твердь, как гнев Божий захлестнет весь свет. Картинки из нее прочно запали мне в память: груды трупов, безутешная женщина с мертвым ребенком на руках, лица тех, кто ослушался заповедей, искаженные ужасом, болью и горем. Впрочем, встречались там и мирные картины. Когда война кончится, а всех неверных истребят, мы будем гулять по изумрудным холмам и улыбаться.

Вопроса о том, на чьей я стороне, даже не возникало. Судьба моих школьных друзей с их праздниками в честь дня рождения, выклянчиванием сладостей у соседей и сверкающим, греховным Рождеством тоже сомнений не вызывала. В моем восприятии они были теми, чьим матерям предстоит безутешно рыдать. Теми, чьи изуродованные тела эти самые матери и будут баюкать.

Как тебе это все рассказать? Как рассказать о том, что мое спасение невозможно без чужой гибели?

У входной двери стоял крохотный столик с фарфоровыми фигурками, шкатулками, снежными шарами, маленькими игрушками и так далее, и ко всем этим безделушкам были прилеплены ценники – 10, 20, 50 пенсов. Каждое воскресенье Мэй высыпала всю сумму, заработанную на этих распродажах, в ящик для пожертвований, стоявший в конце коридора. И каждый раз после конца обсуждения я изучала ассортимент, лежащий на столике, а потом выпрашивала у мамы разрешения купить на свои карманные деньги какую-нибудь фарфоровую собачку, или помятый латунный горшочек, или стеклянную гитару, наполненную разноцветным песком. Обычно уговоры успехом не заканчивались, и мне было стыдно, что я так ничего у Мэй и не купила, особенно учитывая, что у нее и без того почти никто ничего не брал. «Но ведь деньги идут на нужды общины!» – хныкала я под строгим взглядом матери. И как она может говорить «нет», думала я, если эти двадцать пенсов обрадовали бы Мэй – да и Иегову! Почему мама не видит, что я просто хочу порадовать ближнего? Разве не так велено поступать?

Я пыталась оставить эту жизнь, но что-то каждый раз тянуло меня назад. Да и сейчас тянет. Как можно оставить единственный мир, который тебе знаком? Как истребить в мозгу те клетки, что привыкли звать все это Истиной и сформировались тогда же, когда я начала ходить и разговаривать? Как отвернуться от Берил, Мэй и Иеговы? Если они так уверены в том, что это все – Истина, кто я такая, чтобы перечить? Какое право я имею превращать свою мать в ту самую женщину с картинки, которая несет на руках труп непослушного ребенка? Как могу рискнуть и, возможно, убедиться в том, что она не станет меня подхватывать, если я оступлюсь?

Я задаю вопросы, ответов на которые у тебя нет и не будет.

Понимаешь? Понимаешь теперь?

Конечно нет. Черта с два кто-нибудь вообще бы понял.

Лето 2003
После второй ночи

– Надеюсь, ты и сегодня приготовишь сэндвич с беконом, – шепнула мне на ухо Анна в то утро, когда я проснулся.

Я потер глаза и посмотрел на нее. За ночь макияж вокруг ее глаз размазался и теперь напоминал стиль смоки-айс, во всяком случае на мой неискушенный взгляд. Она улыбалась, положив голову на ладони, аккуратно сложенные на подушке. И как я только оказался в постели с такой девчонкой?

– Все, что хочешь, – ответил я.

Сэл сидел за кухонным столом и, увидев меня на пороге, сонно заморгал и помахал мне. По его лицу явственно читалось, что накануне он осушил не один стакан пива.

– Тяжкая выдалась ночка? – спросил я.

Он закрыл лицо руками:

– Да не то слово.

– Чаю? – спросила Анна, взяв чайник. Прежде чем босиком спуститься на первый этаж, она натянула мою футболку и свои джинсовые шорты. Я тоже надел чистую рубашку, а вот на Сэле были одни только боксеры.

Я занялся беконом, а Анна принялась расспрашивать Сэла о вчерашнем вечере. Пока он рассказывал о пьяных драках у стен клуба, я вспоминал, как прошла моя ночь: как мы с Анной легли в мою постель, как разговаривали и замолкали, как познавали на ощупь тела друг друга. Я повернулся и прислонился к кухонной стойке, а Анна поймала мой взгляд и улыбнулась.

– Выпей, будет легче, – сказала она, разлив чай. А потом поставила перед Сэлом кружку со сколотым краем и погладила его по голове. – А могу и «Кровавую Мэри» приготовить, если она тебе больше по вкусу. Опохмелиться, поди, не помешает?

Сэл посмотрел на нее с обожанием.

– Выходи за меня и роди мне детей, – без тени иронии сказал он.

Анна рассмеялась:

– Я подумаю о твоем предложении.

– Стало быть, ты хочешь детей?

– Ну конечно! А кто их не хочет?

Сэл вскинул на нее удивленный взгляд и присвистнул – пронзительно, точно падающий снаряд. Анна покраснела и потупилась, и на кухне воцарилась напряженная тишина, которую в конце концов нарушило шипение бекона.

– Я думал, ты хочешь сбежать в Нью-Йорк и стать художницей? – наконец проговорил я.

– Хочу.

– Трудно вести богемный образ жизни, когда ты замужем, а на руках у тебя маленькие дети.

Наконец она подняла на меня глаза – и тут уже пришел мой черед прятать взгляд.

– Сегодня это уже не проблема, ты разве не в курсе? Надо только подключить воображение, и дело с концом.

* * *

Как-то вечером мы всей нашей компанией решили развеяться после работы.

Я вошел в паб и увидел, что все уже заняли места вокруг столов в передней части зала. Анна сидела в уголке с Лизой – они увлеченно о чем-то переговаривались. Я вскинул руку, приветствуя приятелей, она заметила меня, но беседы не прервала. И не подала виду, что меня увидела, – ни взмахом руки, ни улыбкой, ничем. Я пошел к барной стойке.

Когда несколько бокалов спустя мы уже шли под гору, в клуб, Анна шагала впереди, взяв под руку Лизу. Я шел сзади, чуть в стороне, курил и посмеивался над какой-то грубой шуткой. А она по-прежнему даже не смотрела в мою сторону.

В баре мы оказались рядом. Музыка играла так громко, что мне пришлось склониться к ее уху, чтобы она услышала:

– Может, хотя бы «привет» скажешь?

Она посмотрела на танцпол и улыбнулась:

– Ты ведь тоже не поздоровался.

– Ну здравствуй.

Она подняла на меня взгляд:

– Привет.

– Часто сюда заглядываешь?

Она расхохоталась и отбросила прядь волос за спину.

– Придумай-ка подкат поинтереснее.

– Осторожнее, Ник! – крикнул сзади один из ребят. – Ее парень скоро возвращается! Или вы по-прежнему «в ссоре»? – уточнил он, нарисовав в воздухе кавычки.

Анна недовольно скривилась:

– Не лезь не в свое дело, а?

Парень шутливо вскинул руки в знак примирения и затерялся в толпе, оставив нас в леденящей тени его слов. Несмотря на музыку, между нами повисла гнетущая тишина, и мы даже отвернулись друг от друга.

– Выпить хочешь? – наконец спросил я, и она кивнула, скрестив руки на груди.

Несколько песен она танцевала, а я на нее смотрел. Я держался в сторонке и болтал с коллегами и бывшими школьными товарищами, которые тоже пришли потусоваться. Время от времени Анна кидала на меня взгляд, а я каждый раз отпивал пиво и отводил глаза.

После пары стаканов Анна устремилась в сторону туалетов. Лиза последовала за ней, но, увидев меня, остановилась. Я одарил ее дружелюбной улыбкой и отвернулся, но она решительно направилась ко мне.

– Разговор есть, – сказала она, взяв меня под руку, и повела в уголок потише, где не приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. Все это она проделала быстро, украдкой оглядываясь, видимо, чтобы удостовериться, что Анна ничего не видит.

– Что стряслось?

Лиза уперла руки в боки:

– Что ты творишь?

Я нахмурился:

– Творю? Хочешь о моем творчестве поболтать?

Лиза нетерпеливо покачала головой, и мне стало понятно, что шутками тут не отделаешься.

– Она ведь тебе нравится, так?

Я сделал глоток пива.

Лиза язвительно улыбнулась, будто уже успела увидеть меня насквозь и понять, каким человеком я стану.

– Дай-ка расскажу тебе одну историю, – сказала она, скрестив руки на груди. – О девушке по имени Анна, которая влюбилась всего в семнадцать лет. Причем в редкостного мерзавца. Она этого придурка боготворила, причем до такой степени, что пошла на то, что ей запрещалось. – Лиза многозначительно вскинула брови, будто я прекрасно понимал, о чем речь. – А когда она отказалась порвать с ним, родители вышвырнули ее из дома. Сказали, что это жестоко, но для ее же блага. Кто бы сомневался. И она переехала ко мне, потому что никто из родственников знать ее не желал. Я была рядом и когда она ночи напролет рыдала от любви и тоски по семье, и когда эта скотина бросила ее и разбила ей сердце.

Я опустил взгляд на стакан.

– Скажи-ка, Ник, а ты тоже поведешь себя как скотина? – спросила Лиза. – Я, конечно, плоховато тебя знаю, но, как по мне, из тебя еще может получиться порядочный парень. А еще я вижу, что ты ей нравишься куда сильнее, чем надо бы.

Я чувствовал, что она ждет от меня каких-то слов, и отвернулся к танцполу.

– Она не такая, как мы, – продолжила Лиза. – Сам знаешь, какие у нее тараканы. То, что для нас совершенно нормально в отношениях, для нее – под запретом до свадьбы. А еще ей можно встречаться лишь с теми, кто разделяет ее веру. Я-то сама считаю, что родители ей всю жизнь поломали таким воспитанием, но другого она не знает. И не хочет потерять их снова.

Анна вышла из туалета и оглядела зал. Она явно искала кого-то взглядом.

Я посмотрел на Лизу:

– Я тебя понял.

Она внимательно посмотрела мне в глаза и медленно кивнула:

– Не вздумай с ней шутки шутить. Сделаешь ей больно – пожалеешь, клянусь.

Я промолчал и проводил ее взглядом, а она поспешила к Анне. Я немного подождал в углу, допивая пиво и стараясь не смотреть в ту сторону, где стояла она.

Мне вдруг захотелось тайком удрать из клуба и уйти домой. Я понимал, что именно так и следует поступить.

Вскоре после полуночи Анна проскользнула мимо и украдкой взяла меня за руку:

– Может, сбежим отсюда?

Я посмотрел на нее и кивнул.

Мы встретились на улице. Я курил у дороги, а она остановилась в нескольких футах от меня, надела джинсовую ветровку и скрестила руки на груди.

– И куда пойдем? – спросил я.

Она посмотрела на холм, в сторону города.

– Честно говоря, я проголодалась.

И мы зашагали в сторону городских огней. Когда мы отошли на порядочное расстояние от клуба, Анна приблизилась ко мне и взяла меня под руку. Никто из нас не проронил ни слова.

У самой вершины холма она отвела меня в переулок за какими-то викторианскими домами. Это был узкий уединенный тупик вдали от людей и проезжей части. Воняло мочой.

Анна прижала меня к стене и поцеловала.

– Так когда он вернется? – Сам не знаю, зачем я спросил. Знать ответ мне вовсе не хотелось.

Она замерла:

– Разве это важно?

– Разве нет?

– Я первая спросила.

– Почему ты сейчас со мной?

Она вздохнула – резко, судорожно – и опустила голову, легонько упершись лбом мне в грудь.

– Сама не знаю. Ты для меня как наркотик. Как запретная доза.

– Что мы тут делаем? – спросил я, гладя ее по волосам. Она подняла взгляд, выискивая что-то на моем лице. – Мы вообще в своем уме?

– Я, наверное, выйду за него замуж, – сказала она, не сводя глаз с моих губ. – Ты вряд ли поймешь, я знаю. Но, возможно, именно так я и поступлю.

Она сильнее прижалась ко мне, а ее губы коснулись моих – в тот миг я понимал, что играю с огнем, но порой нам хочется обжечься. Анна забралась руками под мою рубашку и коснулась кожи. В моих венах тут же запульсировало неведомое электричество.

– Надо тебя отпустить, – сказала она, но не отстранилась, а я скользнул языком к ней в рот и заглушил эти слова.

* * *

С тех пор как я рассказал Анне о маме, она изменилась.

Что именно в ней изменилось, трудно сказать, да и не то чтобы это бросалось в глаза. Мы по-прежнему подначивали друг дружку, спорили, лихорадочно мирились, но теперь она смотрела на меня по-новому. Я не раз замечал, как она искоса наблюдает за мной, пока мы стоим в пробке или смотрим телевизор. Теперь она нежно гладила меня по затылку, прерывала поцелуй, чтобы коснуться губами кончика моего носа, заставляла доесть остатки какого-нибудь угощения, которое мы делили пополам. Казалось, то неведомое чувство, что удерживало нас вместе, сменило форму, смягчилось. Почти неуловимо, но существенно.

Она была первой девушкой, которой я все рассказал. И отчасти я жалел об этом. Я знал, что делать, когда кто-то вот-вот заплачет, – погладить по спине, сказать что-нибудь утешительное, предложить чаю – все это мне делать уже случалось. Но сам я в жалости не нуждался, особенно с ее стороны.

Она стала обнимать меня дольше, чем раньше. Обычно она отстранялась первой, но теперь не спешила. Теперь первым отступал я.

Однажды, когда мы лежали у меня в постели, она попросила меня снять футболку и повернуться на живот, и начала ласково гладить меня по спине, не прервавшись и тогда, когда я открыл глаза и обнаружил, что прошел уже целый час.

– Словами не передать, какое это блаженство, – сказал я. – Но если устала, давай закончим.

– Закрой глаза.

Спорить я не стал. Попросту не смог.

– Я где-то прочла, что прикосновения могут склеить разбитое сердце, – проговорила Анна. – Надеюсь, это правда.

Я не стал уточнять, чье сердце она имеет в виду.