Текст книги "Искра надежды"

Уже второй раз Оливия выбиралась из кладовки, и опять не обошлось без травм. Теперь она осмотрела помещение. Рен дрожала, как осиновый лист. Руки девочки были связаны, на теле краснели отметины в тех местах, за которые стрелок хватал ее, вытаскивая оттуда, где она пряталась, и лишь каким-то чудом не сломал девочке руку.

Учитывая эту грубость, Оливия демонстрировала кротость и послушание. Она словно давала понять: разве может ему что-нибудь сделать шестидесятивосьмилетняя старуха? И мольбы ее были услышаны – как и большинство мужчин, он видел перед собой лишь тщедушное тело, а не разум, таящийся в нем. Толкнув ее, он даже извинился: «Простите, мадам», – и не стал связывать ей руки, как Рен. И сейчас ее мозг – ее прославленный профессорский ум – работал на ускоренных оборотах, чтобы найти выход из этой ситуации.

Стрелок стал размахивать пистолетом перед Оливией и Рен. Он скакал между ними при каждом слове, подобно маленькому мячику на экране караоке.

– Вы думали, что можете от меня спрятаться? Думали спрятаться, да?

Оливия пыталась быть сильной, честно пыталась. Пег, ее спутница жизни, всегда говорила ей, что она часто впадает в панику, воображая вещи, которые никогда не могут случиться. Например, эта отметина на плече – конечно же укус клеща, знаменующий начало болезни Лайма. (Никакой болезни – просто царапина.) А телерепортаж об очередном запуске ракеты Северной Кореей – не что иное, как начало Третьей мировой войны. (Глупости.) «Ослик Иа», – называла ее Пег, и почему-то сейчас воспоминание об этом заставило Оливию улыбнуться. «Знаешь, Пег, – мысленно заговорила с ней Оливия, – сейчас я нахожусь в комнате с сумасшедшим, который размахивает пистолетом. И рядом со мной еще пять заложников. Теперь мне можно немножко попаниковать?»

– Ты меня обманула! – Джордж резко повернулся и направил свой гнев на женщину в медицинской форме. – Ты сказала, что в кладовке никого нет!

– Я не… – закрыла она лицо руками.

– Заткнись! Заткни свой паршивый рот! – орал он.

Помимо Оливии и Рен в комнате было три женщины: одна в тренировочных брюках, еще одна с большим синяком на виске и медсестра, которую, наверное, зовут Иззи – именно так ее называл человек, о котором она заботилась. Вероятно, врач? Он тоже был в медицинской форме, как и медсестра. Довольно крупный мужчина, он наверняка мог бы скрутить стрелка, если бы не бедро, уже ставшее похожим на котлету: пуля угодила в бедренную артерию. Ему явно было очень больно.

Тетя Рен неизвестно где. А стрелку на вид лет сорок – сорок пять. Жилистый, но крепкий. Седая щетина на подбородке. Пройдешь мимо такого на улице и не оглянешься, пока не встретишься с ним взглядом. Глаза какие-то бесцветные, и взгляд как открытая, кровоточащая рана…

– Простите, – произнесла Оливия с заметным акцентом пожилой южанки. – Кажется, нас не представили. Я Оливия.

– Мне плевать, как вас зовут, – рявкнул он.

Одна из женщин перехватила ее взгляд и глазами указала на телевизор над головой, где шли новости. В зеркальной поверхности окон их приемной отражение репортера казалось нереальной причудливой игрой. «Стало известно имя стрелка: Джордж Годдард», – появилась надпись внизу.

– Значит, Джордж, – ровно произнесла она, как будто они сидели за стаканом лимонада. – Приятно познакомиться.

Быть может, он и был взвинчен, но даже те, кто лишен душевного равновесия, имели матерей и бабушек, которые десятилетиями вдалбливали в них хорошие манеры. Оливия никогда не использовала фактор возраста, разве только для того, чтобы взять билеты в кино подешевле или получить десятипроцентную скидку в супермаркете каждый второй вторник месяца. И вот еще, по всей видимости, будучи захваченной в заложницы.

Джордж Годдард обильно потел. Непрестанно протирая свободной рукой лоб, он потόм вытирал ее о брючину. Оливия не раз сталкивалась с психическими проблемами, и большинство из них могла диагностировать прямо в кабинете. Завышенная самооценка. Чувство, что тебе все должны. Отсутствие сопереживания. Желание ударить, если кажется, что его не уважают.

«Расстройство личности по нарциссическому типу. Или домашний садист», – подумала Оливия. И то и другое подойдет. – Эх, Пег, если бы ты только меня видела!»

Сама Оливия была из тех, кто смотрит фильмы ужасов, прикрывая лицо ладонями, и временами проверяет чулан перед сном, чтобы убедиться, что внутри никто не притаился. А после этого случая, черт побери, она будет так поступать постоянно! Но сейчас, чего бы ей это ни стоило, она спокойно играла роль пожилой дамы, которая, единственная из всех заложниц, давно пребывала в постклимактерическом периоде.

Разумеется, он прекрасно понимает, что она пришла сюда не прерывать беременность. Но имеет ли это значение?

Сидящая рядом с ней девочка-подросток расплакалась, и Оливия обняла ее за плечи, пытаясь ободрить.

Стрелок присел рядом. На секунду глаза его затуманились.

– Не плачь, – велел он Рен каким-то обволакивающим голосом. – Пожалуйста, не плачь… – Он потянулся к ней свободной рукой.

Что-то во взгляде, которым он смотрел на Рен, говорило Оливии, что он ее не видит. Перед его мысленным взором был кто-то другой – вероятно, девочка такого же возраста, которая обратилась в клинику без его ведома. В конце концов, что еще могло его сюда привести?

Если Оливия, как обычно, права, что же случилось с той второй девочкой?

Они с Пег, бывало, сидели в аэропорту в ожидании вылета и подслушивали разговоры мужчин и женщин, матерей с детьми, коллег, по очереди придумывая каждому истории: «Он вырос в какой-то секте и не научился строить здоровые отношения. Она удочерила эту малышку, у которой оппозиционно-вызывающее расстройство. А этот парень помешан на сексе и завел интрижку с женой начальника».

– Не трогайте меня, – завизжала Рен, когда стрелок протянул к ней руку, и, рефлекторно дернув ногой, ударила его по колену.

Он поморщился и отступил. Но тут же зарычал: «Черт побери!» – и хотел уже наброситься на нее, как вдруг Рен пронзительно завизжала. От этих сверхвысоких нот Джордж зажал уши руками и закрыл глаза.

Рен еще раз громко взвыла. Потом еще раз. Быть может, она решила, что ее тетя мертва, и не могла с этим смириться…

Оливия сжала ее руку. Совершенно очевидно, что каждый раз, когда Рен открывала рот, стрелок выходил из себя. Она не могла этого не понимать, пусть и в силу своего юного возраста. Или все же не понимала? Ее стенания были практически ритмичными.

И… неужели у Рен вибрирует нога?

Рен повернулась к Оливии, и та отметила, что, несмотря на всхлипывания, ни одна слезинка не потекла по щеке девушки, которая едва заметно подбородком указала на свой носок, где вибрировал телефон и загорался экран. Пришло сообщение, своим воем она пыталась заглушить звук вибрации.

Дождавшись, когда Джордж пройдет мимо, Оливия положила ладонь на щиколотку Рен, нащупала пальцами под носком кнопку выключения телефона и нажала.

Рен облегченно откинулась на диван, уткнувшись головой в плечо Оливии. Это движение привлекло внимание Джорджа, он обернулся и наставил на нее пистолет.

«Пег, я даже не дернулась», – станет рассказывать она, когда все закончится.

– Джордж, – широко улыбнулась Оливия, – я припоминаю неких Годдардов из Билокси. У них был семейный бизнес, что-то связанное с производством кирпича. Вы не родственники, случайно? Мне кажется, что они переехали в Бирмингем. Или в Мобил?

– Заткнитесь! – прорычал он. – Надо было оставить вас в той кладовке. Я не могу думать, когда вы тявкаете.

Оливия послушно замолкла и подмигнула Рен: заставляя ее молчать, Джордж в раздражении сунул пистолет за пояс джинсов.

В карете скорой помощи Бекс пыталась заговорить.

– Моя… племянница… – хрипела она, вцепившись в рубашку парамедика.

– Вам нельзя разговаривать, – ответил молодой человек. Взгляд его был так же мягок, как и руки, а зубы казались невероятно белыми на фоне темной кожи. – Мы о вас позаботимся. Уже почти приехали.

– Рен…

– Рен? Рентген? – неверно истолковал он. – Скоро. Очень скоро вам сделают рентген. – Он улыбнулся. – Вам чертовски повезло.

Но Бекс точно знала, что это никакая не удача, это карма. Если Рен не выберется из этой клиники, Бекс никогда себе этого не простит. О чем только она думала, когда отправлялась в клинику за спиной у Хью! Но Рен приехала к ней на прошлой неделе после школы, приехала на велосипеде к Бекс в студию, где она как раз заканчивала новый заказ – настенное панно для вестибюля одного из небоскребов в Орландо, в память о массовом убийстве в гей-клубе «Пульс». Это была мозаика не из отрывных листиков для записей, как обычно, а из фотографий людей, умерших от СПИДА, – мозаика приблизительно три на три метра с изображением двух целующихся мужчин.

– Круто! – восхитилась тогда Рен. – Что это будет?

Бекс объяснила.

– Хочешь поучаствовать?

Она дала Рен сотни крошечных квадратиков окрашенного целлулоида. Показала, как приклеить их к каждому фото, и посоветовала начинать снизу, чтобы закрыть десять последних рядов фотографий целлулоидной пленкой фиолетового оттенка. Следующие десять рядов над ними будут голубыми, потом зеленые, желтые и так далее – чтобы, отойдя подальше, можно было увидеть поцелуй и радугу. А когда стоишь близко – разглядеть каждого, на чьи плечи этим двоим мужчинам пришлось встать, чтобы открыто обнять друг друга.

– Детям твоего возраста еще рано говорить об этом, правда? – размышляла Бекс, пока они работали плечом к плечу.

– О чем – об этом?

– О нетрадиционной ориентации.

– Ну да, рано… Особенно если ты уже оказался одним из них. Люди принимают тебя, если ты нормальной ориентации. Если нет – ты изгой. Но кто сказал, что существует только одна норма?

Бекс перестала клеить, ее руки замерли над губами одного из изображаемых персонажей.

– Когда это ты успела так поумнеть? – повернулась она к Рен.

– А ты только сейчас заметила? – усмехнулась племянница.

Какое-то время они трудились молча, пока Рен не спросила:

– У этого полотна есть название?

– Я думала… Быть может… «Любовь», – не без сомнения предложила Бекс.

– Идеально, – поддержала Рен. – Но не одним словом. А целым предложением. Точно так, как ты сказала. – Она мазнула клеем фиолетовый целлулоид. – Тетя Бекс! Можно у тебя кое-что спросить? Как думаешь, в пятнадцать лет можно влюбиться?

Руки Бекс замерли. Она подняла бинокуляры, чтобы взглянуть Рен прямо в глаза.

– Еще как можно, – решительно заявила она. – Ты хочешь мне что-то рассказать?

Ах, это было восхитительно – как зарделась Рен, когда тот вопрос слетел с ее губ; как она говорила о Райане, как будто во всем мире больше никого не существовало. Так и выглядит любовь: оперившаяся и неустойчивая, жестокая и мягкотелая одновременно.

Рядом с Рен не было мамы, чтобы откровенно поговорить о сексе. А Хью скорее чайной ложечкой достанет из себя печень, чем заведет подобный разговор со своей дочерью. Поэтому Бекс задала своей племяннице вопросы, которые больше ей никто не задал бы: «Вы уже целовались? А кроме поцелуев? Вы обсудили, как будете предохраняться?»

Она не осуждала Рен и не пыталась ей пригрозить. Один голый прагматизм: как только ракета покинула пусковую площадку, назад ее не вернешь.

Рен было уже пятнадцать; она писала его имя на штанине своих джинсов; она воровала его футболки, чтобы, засыпая, вдыхать его запах. Но она думала еще и о предохранении.

– Тетя Бекс, – стесняясь, спросила Рен, – ты мне поможешь?

И только из лучших побуждений – в очередной раз – она поступила непростительно…

Где-то сзади просигналила машина.

– Мадам, – склонился над ней парамедик, – попытайтесь расслабиться.

Бекс закрыла глаза, вспоминая пронзившую ее пулю и острый скальпель в руках медсестры, скорее всего, спасшей ей жизнь.

«Вот что значит быть человеком, – подумалось Бекс. – Мы всего лишь холсты для наших шрамов».

Когда наконец-то ожил телефон Хью, детектив тут же бросился к нему. Но сообщение было не от Рен, а от парня по имени Дик, сотрудника полиции штата, с которым они посещали занятия по подготовке переговорщиков. Два часа назад, когда стали «пробивать» права Джорджа Годдарда, Хью позвонил Дику. Тот взял ордер на обыск у местного судьи и вошел в пустой дом в Денмарке, штат Миссисипи. И сейчас Хью получил результаты обыска от Дика: смазанное фото проспекта о медицинских абортах, на котором значилось название и логотип «Женского центра». Этого оказалось достаточно, чтобы найти связь между Джорджем и клиникой.

«А дочь где?» – набрал он сообщение.

Прошла минута. «Пропала без вести», – появился ответ.

Хью с усилием взъерошил волосы, досадуя на то, что единственный человек, с которым он не хотел разговаривать – его сестра, – не покидала место событий; а люди, с которыми он сам хотел поговорить, не могли или не хотели выходить на связь: Рен, Джордж Годдард, его пропавшая дочь. Кто, черт побери, сможет вести переговоры, если его никто не слушает?

Чего ему теперь не хватает? Чем он может воспользоваться, чего еще не использовал ранее?

Хью взял телефон. Набрал сообщение Рен. Потом – номер клиники по выделенной линии.

Один гудок.

Два.

Три гудка.

Четыре.

Раздался щелчок соединения и голос Джорджа.

– Я занят, – отрезал он.

– Я не отниму много твоего времени, Джордж, – заговорил Хью не думая, повинуясь лишь мышечной памяти. – Мы говорили о твоей дочери, когда нас разъединили. «Когда ты бросил трубку», – мысленно поправил он себя.

– И что ты скажешь о ней?

Хью закрыл глаза и прыгнул в неизвестность.

– Она хочет с тобой поговорить.

Луи Уорд точно зафиксировал момент, когда в стрелке что-то изменилось. Даже несмотря на то, что он не слышал половины разговора, он заметил, как этот человек застыл. Луи знал, что так зажигается в человеке надежда. Парализует полностью.

– Как она? – спросил стрелок.

Когда он – его звали Джордж, если верить телевизору в приемной, – произнес это, Луи понял две важные вещи.

1. Для него это личное дело. Кто-то… жена, дочь, сестра… сделала аборт.

2. Он хотел, чтобы хоть кто-то одобрил его сегодняшний поступок.

– Она, – наклонилась Иззи под предлогом затянуть повязку.

– М-да, – отозвался Луи. – Я слышал.

Несколько раз за последние пару часов, во время переговоров по телефону, те, кто сгрудился в приемной, имели возможность вздохнуть свободнее. Хотя Джордж, не будь дураком, не отворачивался, когда говорил по телефону, и шикал на них, когда начинались перешептывания.

– Полагаете, это его жена? – прошептала Иззи.

– Дочь, – простонал Луи, когда пошевелился и резкая боль пронзила его ногу.

– А у вас есть семья? Дети?

Луи покачал головой.

– Я никогда не хотел, чтобы кто-то еще стал мишенью для недовольных, – признался он. – К тому же подходящих мне дам не особо устраивал тот факт, что я целыми днями разглядываю вагины других женщин.

– Не нужно иметь личного интереса, чтобы понимать, что нельзя убивать невинного ребенка, – заерзала за их спинами Джанин.

Луи прекрасно знал, что восемьдесят восемь процентов абортов происходит на первых двенадцати неделях беременности, но противники абортов вели себя так, как будто эти эмбрионы весили уже по два с половиной килограмма и держали бутылочку в руках.

– Вы что, защищаете его? – округлив глаза, повернулась Джой к Джанин. – После того, как он вас ударил?

– Я просто хочу сказать… если бы это было правильным, тогда не было бы таких психов, как он.

Иззи пристально посмотрела на нее.

– Такой чуши, переворачивающей все с ног на голову, я еще не слышала.

– Неужели? Вы же хотите защищать детей законами, которые наказывают насильников, растлителей малолетних и убийц. В чем здесь разница?

– Разница в том, что они еще не дети, – возразила Иззи. – Это эмбрионы.

– Быть может, они нерожденные, но уже люди.

– Бог мой! – воскликнула Джой. – Заткните ей рот, или я сама это сделаю.

Джанин скрестила руки на груди.

– Простите. Я понимаю, что он безумец, но вы не сможете назвать мне ни одной веской причины, по которой можно убить ребенка.

Луи посмотрел на нее.

– Она права, – прошептал врач, и остальные недоуменно уставились на него. – Не существует ни одной веской причины, чтобы убить ребенка.

Ему стало вспоминаться все, что он увидел за эти годы: девочку-подростка из Сирии, которой необходимо было прервать беременность после того, как ее изнасиловали во время войны, а разрешения от родителей она получить не могла, потому что те погибли во время той самой войны.

Шестнадцатилетнюю девчонку, которая хотела прервать беременность на девятой неделе, но родители встали у нее на пути со своей религией, и поэтому ее аборт был отложен на целых шесть недель, пока она искала юридические лазейки и собирала деньги.

Четырнадцатилетнюю девчонку, которая хотела оставить ребенка, но ее мать настояла на том, чтобы дочка сделала аборт.

Пару лет назад пришла одна двенадцатилетняя девочка на шестнадцатой неделе беременности. В сопровождении матери-истерички и стоика-отца. Вцепившаяся в ободранного плюшевого кролика, она была спокойна до отстраненности. Сказала, что забеременела от соседского мальчика, но во время приема в клинику, когда осталась с адвокатом наедине, запнулась на собственной лжи и призналась, что ребенок – от ее отца. Мужчину копы тут же взяли в наручники и увели, но девочке-то все равно необходимо было прервать беременность.

Пока Луи проводил процедуру, он все время с ней разговаривал. «То, что случилось с тобой, ненормально, – пояснил он. – Но не ты в этом виновата». Она молчала и вообще вела себя не как двенадцатилетний подросток. Ей так и не позволили побыть двенадцатилетней девчонкой. Луи лишь надеялся, что однажды, когда девочка будет вдвое старше, она вспомнит доброту мужчины, который не причинил ей вреда.

– То, чем мы здесь занимаемся, – повернулся Луи к Джанин, – чем я здесь занимаюсь, иногда позволяет детям оставаться детьми.

Джанин открыла было рот, чтобы возразить, но просто закрыла его, и все.

– Кем бы она ни была – женой или дочерью, – попыталась Иззи вернуть разговор в безопасную плоскость, – быть может, она сможет убедить его нас отпустить.

С дивана послышался голос девочки, Рен, которая, наверное, была не намного старше той, о которой сейчас вспомнил Луи. Неужели она тоже пришла сюда сделать аборт? Могли ли они встретиться в смотровой при иных обстоятельствах?

– Если бы он был моим отцом, – прошептала она, – черта с два я бы захотела с ним разговаривать.

На мгновение единственным звуком в больничной палате оказался звук работы инфузионного насоса. Бет лежала на боку, отвернувшись от своего государственного защитника.

– Я его завернула, – прошептала Бет, – и выбросила в мусор. Я не знала, как еще поступить.

Она купила мизопростол и мефипристон – таблетки, которые используют для проведения медикаментозного аборта, – в Интернете. В США это противозаконно, но тогда Бет об этом еще не знала. Клиники, где проводят аборты, предлагают женщинам с беременностью до десяти недель спровоцировать выкидыш таблетками, но только под врачебным наблюдением. Бет была на шестнадцатой неделе и приняла эти таблетки дома. Противозачаточные сделали свое дело, но при этом вызвали сильное кровотечение – так она и оказалась в больнице.

– Мисс Дювидль… – Слезы текли у Бет по переносице. – Это же был еще не ребенок… правда?

Менди поджала губы.

– Когда я пришла в клинику, – сказала Бет, – там, на улице, была женщина, которая сказала, что мой ребенок уже может чувствовать боль.

Адвокат отпрянула, и от этого Бет почувствовала себя еще паршивее. Менди же адвокат, а не психолог. Насколько Бет понимала, Менди – противница абортов, и здесь она только потому, что выполняет свою работу. Но разве адвокаты не обязаны защищать ужасных людей – убийц, насильников – всегда, вне зависимости от того, как относятся к ним лично?

– Простите, – прошептала Бет. – Я просто… Мне не с кем было поговорить…

– Это неправда, – прямо ответила Менди. – О боли.

Бет приподнялась на локте.

– Откуда вы знаете?

– Наукой не доказано. Я узнавала.

Смущенная Бет нахмурилась.

– Но вы же сказали, что ничего не знали обо мне до предъявления обвинения.

– Я узнавала, – повторила адвокат. – Для себя. – Она подалась вперед, наклонила голову и положила ее на скрещенные ладони. – Я была беременна. Тринадцать недель. Как раз на том сроке, когда можно признаться окружающим, что беременна, не искушая судьбу. Мы с мужем пришли на УЗИ, – продолжала она. – Если бы это оказалась девочка, я хотела бы назвать ее Милисентой. Но Стив сказал, что черных девочек Милисентами не называют. Он хотел мальчика, Обедию.

– Обедию? – повторила Бет.

– Тук-тук, – произнесла Менди.

– Кто там?

– Обедия.

– Какая обедня? – подыграла Бет.

– Мы еще к заутрене не ходили.

Менди закрыла глаза.

– Стив рассказал мне эту шутку, а после этого все покатилось в тартарары. Пришел врач, включил аппарат и стал проводить исследование, а потом побелел как полотно. – Она покачала головой. – Это был не тот врач, который наблюдал за ходом моей беременности. И я точно помню, что он сказал. «У плода генетические аномалии, несовместимые с жизнью».

Бет ахнула.

– Это называется аринэнцефалия. Случается тогда, когда два сперматозоида одновременно оплодотворяют одну яйцеклетку. У плода есть сердцебиение и стволовая часть мозга, но головной мозг не развивается. Если ребенок и родится, то умрет в первый же год жизни. – Менди посмотрела на Бет. – Я не хотела прерывать беременность. Я истинная католичка.

– И как вы поступили? – спросила Бет.

– Зашла в Интернет и посмотрела фотографии детей с подобной патологией. Это было… ужасно. Знаю, есть матери, родившие детей с серьезными патологиями и считающие их благословением небес. Это было сродни холодному душу – признаться самой себе, что ты не одна из них.

– А ваш муж?

– Он сказал, что у нас безмозглик, – подняла голову Менди.

Бет прыснула и тут же зажала себе рот рукой.

– Не может быть!

– Может, – ответила Менди, едва заметно улыбаясь. – Он так и сказал. И мы засмеялись. Смеялись, смеялись – до слез.

– А сейчас… у вас есть дети? – робко спросила Бет.

Менди встретилась с ней взглядом.

– Я прекратила попытки после третьего выкидыша.

Повисло неловкое молчание, и Бет прокрутила в голове другой сценарий: тот, где ей хватило смелости признаться отцу, что она беременна, тот, в котором она доносила ребенка до срока и отдала его на воспитание таким, как Менди.

– Наверное, вы меня ненавидите, – прошептала Бет.

Менди долго молчала. Потом подняла голову, задрав подбородок и глядя в потолок.

– Ненависти нет, – осторожно ответила она. – Если мы обе расскажем наши истории, даже самые закоренелые борцы за жизнь воспримут мою как трагедию. А твою – как преступление. Забавно, – задумалась она. – Ты, будучи несовершеннолетней, не можешь выражать зрелый взгляд на жизнь, поэтому в твоем случае эмбрион получает защиту, которой нет у тебя, как будто его права важнее, чем твои собственные.

Бет пристально посмотрела на нее.

– И что будет дальше?

– Через пару дней тебя выпишут из больницы. До суда ты будешь находиться под стражей.

На кардиомониторе Бет появились резкие скачки.

– Нет! – воскликнула она. – Мне нельзя в тюрьму.

– У тебя нет выбора.

«И никогда не было», – подумала Бет.

– Ты лжешь, – сказал Джордж. – Моей дочери здесь нет.

Черт бы побрал этого легавого! Скорее всего, он пытается добыть информацию. Но это не означает, что Джордж намерен ее предоставлять. Однако теперь, когда Хью Макэлрой упомянул его дочь, он не мог избавиться от мысли о ней. Все ли в порядке с Лиль? Она искала его?

– Потому что она не знает, – ответил Хью, – что ты задумал, когда отправился сюда. Я прав?

Лиль знала, что он ее любит. Любит так сильно, что приехал сюда, чтобы все исправить, как бы это ни казалось невозможным. Джорджу уже никогда не увидеть собственных внуков, он мог лишь надеяться, что не потеряет Лиль.

– Как она отнесется к тому, что ты здесь, Джордж? – продолжал Хью нажимать на больное место.

Когда приехал сюда, он еще не слишком задумывался об этом. Он видел себя ангелом мщения за все ее страдания. Думал только о слове Божьем. Око за око. Жизнь за жизнь.

– Как ее зовут, Джордж?

– Лиль, – само слетело с губ.

– Красивое имя, – оценил Хью. – Старинное.

Джордж ненавидел себя за то, что оставил ее, когда они поссорились. Он знал: пока его не будет, о ней позаботятся. Но он также понимал, что все испортил, – никогда не был силен в красноречии, не умел выразить словами свои чувства. Пастор Майк раньше называл его немногословным, напоминая при этом, что дела в тысячу раз красноречивее слов.

Именно поэтому он сюда и приехал, разве нет? Путь был долгим, и всю дорогу ему не давали покоя собственные мысли. Он вспоминал Лиль в разных возрастах. Как она еще совсем малышкой заболела крупом и он целую ночь просидел с ней в наполненной паром ванной, а из душа били струи горячей воды. День отца, когда она пыталась приготовить ему блинчики на завтрак и подожгла кухонное полотенце. Как их голоса сливались в унисон, когда они пели в церкви…

А потом он представил себя в роли мстителя, раздутого до героя комиксов: как он врывается в двери клиники, оставляя за собой одни разрушения…

И вот – крики, падающие бинты, облако пыли. Но почему-то, хотя он отлично помнил, как начал стрелять, все произошедшее после рисовалось словно в тумане. Мысли о Центре вызывали выброс адреналина в кровь, но ни тени сомнений. В действительности все выглядело так, как будто бросаешься в горящий дом, не подумав о том, как оттуда выйти.

– Тихо! – развернулся Джордж, услышав обрывки разговоров за спиной.

– Что происходит? – всполошился Хью.

Продолжая прижимать к уху телефон, Джордж проигнорировал Хью, пытаясь сосредоточиться на увиденном. Детоубийца, которого он подстрелил, продолжал лежать на полу с забинтованным бедром. Женщины перешептывались.

– Джой нужно в ванную, – сказала девчонка. Та самая, которая его поцарапала.

Он посмотрел на ее руки – все еще связанные.

– Потерпит, – буркнул он.

Медсестра, стоявшая на коленях на полу, подняла голову.

– Она не в туалет хочет, – пояснила она. – Ей нужно поменять прокладку. Ей только что…

– Я знаю, что ей только что, – грубо перебил ее Джордж.

– Там у вас все в порядке? – поинтересовался детектив. В его голосе послышалась какая-то странная нотка, непонятная вибрация.

– Мне пора, – хотел уже бросить трубку Джордж.

– Подожди! – окликнул Хью. – Джордж, я тебя не обманывал. Я не говорил, что твоя дочь здесь. Я только сказал, что она хочет с тобой поговорить. Она видела новости, Джордж. Репортеры все перевирают, они не смогут раскрыть ей твои мотивы. Только ты можешь это сделать. – Хью запнулся. – Я могу это для тебя устроить. Я могу дать ей возможность поговорить с тобой по телефону.

– Минутку, – пробормотал Джордж, отвлекшись.

– Джордж, в чем дело? – настаивал коп. – Поговори со мной!

Стрелок впился взглядом в телевизор. Когда он вошел в клинику, транслировали какое-то кулинарное шоу, но сейчас передавали последние новости: за спиной репортерши виднелась клиника. Губы журналистки шевелились, но звук был прикручен; Джордж не мог разобрать слов.

А если Хью прав? Если Лиль видела новости?

– Где пульт? – требовательно уставился он на женщин. Те посмотрели на него как на сумасшедшего – может, он и правда тронулся? Или, наоборот, впервые за многие часы стал мыслить ясно? – Где пульт? – уже не спросил, а прорычал Джордж.

Старуха показала глазами на полку у телевизора.

– Принесите его, – велел он, продолжая сжимать телефон, но больше не слушая настойчивых увещеваний копа.

Взяв пульт, старуха неуклюже замешкалась. Она его роняла, поднимала, направляла на телевизор.

– Кажется, вот эта кнопка! – нажала она, но ничего не произошло.

– Быстрее! – крикнул Джордж и махнул в ее сторону пистолетом.

Женщина вскрикнула и опять уронила пульт.

– Оставьте ее в покое! – воскликнула девчонка.

– Джордж! – вновь зазвенел в ухе голос Хью. – Джордж, кто там кричит?

– Отдайте этот чертов пульт ей! – приказал он, кивая на девчонку. – Дети лучше знают, как пользоваться такими штуками.

– Какие дети? – не отставал Хью.

Когда Рен все же удалось увеличить громкость, даже со связанными руками, Джордж опустил руку с телефоном и прижал его к ноге.

– …учитывая то, что этот Годдард был уволен из армии, с лишением всех льгот и привилегий, за убийство мирного гражданина во время своей службы в Боснии.

На экране возник диктор в студии.

– Следовательно, мы можем говорить об известной модели насилия…

– Выключите телевизор, – выдохнул Джордж.

Он даже не видел экрана. Перед глазами стояла пелена, и единственная мысль в голове – что Лиль слушает эти бредни.

– Все ведь было не так, – простонал он и явственно ощутил на бедре вибрацию телефона, зазвонившего тогда, в 2001 году, в Боснии…

Он выполнял свой долг, а на него спустили всех собак. Подумать только – Лиль слушает всю эту дребедень! В детстве она всегда была принцессой, а он должен был играть роль принца, который спасает ее от людоеда, или из зыбучих песков, или от злой королевы. Она всегда видела в нем только героя.

А что теперь?

Он схватил то, что ближе стояло, – лампу – и швырнул ее в стену.

Женщины закричали. В телефоне заорал полицейский, пытаясь привлечь его внимание.

Он сбросил звонок.

Вот так, черт побери! Теперь он их внимательно слушает!

Хью все еще держал телефон в руке – хотя в трубке уже было тихо. Во время их последнего разговора он услышал два важнейших сообщения на заднем фоне: голос Рен и рассказ по телевизору о военном прошлом Джорджа.

Хью опустился на стул и взъерошил волосы пятерней. Когда он был юн, Бекс постоянно приглаживала его вихры. Наверное, это было разумно. Ведь нужно выглядеть прилично в глазах окружающих, даже когда фотокамеры выключены и двери закрыты.

В критический момент кто он – переговорщик с захватчиком заложников или отец? При конфликте этих двух ролей которая одержит верх?

Он поднял голову, пытаясь отыскать командира отряда специального реагирования.

– Где Квандт?

– Я могу позвать его, лейтенант, – поспешно вышел подчиненный.

Взвешивая свои шансы, Хью вперил взгляд в то, что заменяло собой письменный стол.

Джордж Годдард теряет самообладание.

Хью слышал голос Рен.

Его дочь все еще жива.

И, быть может, у него есть один-единственный шанс сохранить ей жизнь.

На него упала тень. Хью поднял голову и увидел стоящего над ним со скрещенными на груди руками Квандта.

– Как я понимаю, вы образумились и согласны, чтобы мои ребята штурмовали здание, коль уж хотели меня видеть? – предположил Квандт.

– Нет, – ответил Хью. – Я хочу, чтобы вы обрубили все коммуникации.

– Что? Зачем?

– Затем, чтобы в здание не проникала информация, не исходящая непосредственно от нас. Я хочу, чтобы вы заглушили телефонные линии, за исключением стационарной связи, по которой я связываюсь с захватчиком. Ни телевизионного сигнала, ни вай-фая, ничего. Нельзя допустить, чтобы он увидел по телевизору что-то такое, что может вывести его из себя.