Текст книги "Новое сердце"

Мэгги

Некоторые люди могут посчитать, что из тюрьмы выбраться сложно, а для меня одинаково сложно было попасть туда. Ладно, я не была официальным адвокатом Шэя Борна, но администрация тюрьмы об этом не знала. Я могла обговорить формальности с самим Борном, если бы попала туда.

Но я не учла, насколько трудно будет пройти через толпу, собравшуюся у тюрьмы. Одно дело – протиснуться мимо палатки курящих травку студентов с плакатами: «ЗАНИМАЙТЕСЬ МИРОМ, А НЕ ЧУДЕСАМИ», и совсем другое – объяснить матери и ее больному ребенку с лысым черепом, почему ты имеешь право обойти их в очереди, где некоторые ждали сутками. В конце концов, чтобы продвигаться вперед, мне пришлось говорить на ходу, что я адвокат Шэя Борна и передам ему их просьбы. Там были разные люди: пожилая пара, которой за одну неделю сообщили их диагнозы – рак груди и рак лимфатической системы; отец, держащий фотографии восьмерых детей, но оставшийся без средств для их обеспечения, поскольку потерял работу; дочь, толкающая инвалидное кресло матери и мечтающая, чтобы хотя бы на миг туман Альцгеймера рассеялся и она смогла сказать матери, что сожалеет о своем проступке, совершенном много лет назад.

В мире так много страданий, подумала я. Как любому из нас удается вставать по утрам?

Дойдя до ворот, я объявила, что приехала повидаться с Шэем Борном, и офицер посмеялся надо мной:

– Вы и остальная часть свободного мира.

– Я его адвокат.

Он посмотрел на меня долгим взглядом и что-то передал по рации. Минуту спустя появился второй офицер, который провел меня мимо блокпоста. Когда я уходила, из толпы послышались приветственные восклицания.

Удивившись, я обернулась и неуверенно помахала рукой, а потом поспешила за офицером.

Я никогда не бывала в тюрьме штата. Это было массивное старое кирпичное здание с внутренним двором, огороженным забором с колючей проволокой. Меня попросили отметиться в планшете и снять пиджак перед прохождением металлоискателя.

– Подождите здесь, – сказал офицер, оставив меня сидеть в небольшой приемной.

Какой-то заключенный, не поднимая взгляда, мыл шваброй пол. На нем были белые теннисные туфли, хлюпающие при каждом шаге. Я смотрела на его руки и думала, совершили ли они убийство, изнасилование или грабеж.

Есть причина, почему я не стала адвокатом по уголовным делам, – меня отпугивала тюрьма. Мне приходилось встречаться с клиентами в окружной тюрьме, но их преступления были пустяковыми: пикетирование на митинге в защиту политического кандидата, поджог флага, гражданское неповиновение. Ни один из моих прежних клиентов никого не убивал, тем более ребенка и полицейского. Я поймала себя на размышлениях о том, каково это – быть запертым здесь навечно. Что, если бы моей парадной одеждой, и повседневной одеждой, и пижамой стал один и тот же оранжевый комбинезон? Что, если бы мне говорили, когда принимать душ, когда есть и когда ложиться спать? Учитывая, что моя деятельность касается защиты свобод личности, трудно было представить себе мир, где у человека отобрали их все.

Наблюдая, как заключенный моет пол под стульями, я размышляла о том, что именно обиднее всего было бы потерять из привычных вещей. Оказалось, банальные мелочи. Изъятие шоколада можно расценить как жестокое и странное наказание. Я с трудом пожертвовала бы своими контактными линзами; и скорее умру, чем откажусь от геля «Квидад», не позволяющего моим кудрям превратиться в спутанное крысиное гнездо. А как же остальное – например, лишиться упоительной возможности выбирать хлопья в бакалее? Быть не в состоянии ответить на телефонный звонок? Честно говоря, у меня так давно не было близких отношений с мужчиной, что, наверное, уже все затянулось паутиной. А каково это было бы – лишиться даже случайных прикосновений, даже рукопожатия?

Да что там, не сомневаюсь, я скучала бы и по ссорам с матерью.

Неожиданно на полу передо мной возникла пара ботинок.

– Вам не повезло. У него сейчас духовник, – объяснил офицер. – Борн сегодня необычайно популярен.

– Прекрасно, – осмелилась настаивать я. – Духовник может присутствовать при нашей встрече.

Я заметила, как на лице офицера мелькнула тень сомнения, но он не решился высказать свою мысль перед заключенным, а лишь пожал плечами и повел меня по коридору.

Он кивнул человеку, сидящему за пультом управления, и стальная дверь со скрежетом открылась. Мы вошли в небольшой металлический тамбур, и я затаила дыхание, когда за нами лязгнул замок.

– Немного страдаю клаустрофобией, – призналась я.

– Очень жаль, – улыбнулся офицер.

Загудела внутренняя дверь, и мы шагнули в тюрьму.

– Как здесь тихо, – заметила я.

– Это потому, что сегодня хороший день.

Он вручил мне бронежилет и защитные очки и подождал, когда я надену их. На краткий миг я запаниковала: а если этот мужской жилет не сойдется на мне? Вот будет позорище! Но к счастью, там были липучки. Как только я оделась, дверь на длинный ярус открылась.

– Не скучайте, – сказал офицер, и тогда до меня дошло, что дальше я пойду одна.

Что ж, смешно было бы пытаться убедить Шэя Борна в том, что у меня хватит смелости спасти ему жизнь, не найдись у меня отваги пройти через ту дверь.

Раздалось улюлюканье, послышался свист. Мне самой предстояло отыскать благодарную аудиторию на этом ярусе строгого режима в тюрьме штата.

– Детка, ты ко мне? – спросил один зэк, а другой спустил штаны, выставив на обозрение свои боксеры, как будто я всю жизнь мечтала о таком стриптизе.

Я не сводила глаз со священника, стоявшего впереди около камеры.

Мне надо было представиться. Следовало объяснить, зачем я обманом проникла в тюрьму. Но я была так взволнована, что все получилось совсем иначе.

– Шэй Борн? – позвала я. – Я знаю, как вам стать донором органов.

– Кто вы? – нахмурился священник.

– Его адвокат.

Он повернулся к Шэю:

– По-моему, вы сказали, что у вас нет адвоката.

Шэй наклонил голову и внимательно посмотрел на меня, словно отсеивал мои мысли, отделяя зерна от плевел.

– Пусть она говорит, – проронил он.

Тогда я набралась храбрости и, оставив священника с Шэем, вернулась к офицерам, требуя предоставить мне отдельное помещение для беседы с клиентом. Я объяснила, что они должны на законном основании выделить такое помещение и что в силу характера нашей беседы на встречу следует допустить духовника. И вот меня со священником завели в небольшой бокс с одной стороны, а Шэя через другой вход привели двое надзирателей. Когда дверь закрылась, он попятился к ней и просунул руки через окошко, чтобы с него сняли наручники.

– Хорошо, – начал священник. – Что происходит?

Проигнорировав его, я повернулась к Шэю:

– Меня зовут Мэгги Блум. Я адвокат из Американского союза защиты гражданских свобод. Я полагаю, есть способ спасти вас от казни.

– Спасибо, – сказал он, – но я добиваюсь не этого.

– Что? – уставилась я на него.

– Мне не надо, чтобы вы спасли меня целиком. Только мое сердце.

– То есть?.. Я не понимаю, – растерялась я.

– Шэй хочет сказать, – вмешался священник, – что он смирился со смертным приговором. Но после казни хочет стать донором органа.

– Кто вы такой? – спросила я.

– Отец Майкл Райт.

– Вы его духовный наставник?

– Да.

– И давно вы им стали?

– За десять минут до того, как вы стали его адвокатом, – ответил священник.

Я повернулась к Шэю:

– Объясните, чего вы хотите?

– Отдать свое сердце Клэр Нилон.

Кто такая Клэр Нилон, черт возьми?!

– А она хочет получить ваше сердце?

Я взглянула на Шэя, потом на Майкла и поняла, что этот вопрос до сих пор не приходил никому из них на ум.

– Не знаю, хочет ли она его, – ответил Шэй, – но оно ей нужно.

– А кто-нибудь с ней разговаривал? – спросила я и повернулась к отцу Майклу. – Разве это не ваша обязанность?

– Послушайте, – сказал священник, – штат должен казнить его посредством смертельной инъекции. Если это происходит, орган становится нежизнеспособным.

– Не обязательно, – медленно произнесла я.

Адвокат не должен больше клиента волноваться о судебном деле. Если я не смогу убедить Шэя войти в зал суда с надеждой на сохранение его жизни, то глупо будет огорчаться из-за этого. Однако если его миссия пожертвовать свое сердце согласуется с моей – опротестовать смертную казнь, – тогда почему бы не воспользоваться той же лазейкой в законе для достижения наших целей? Я буду добиваться для него возможности умереть на его условиях – стать донором органа, – а в процессе смогу расширить осведомленность о смертной казни, чтобы больше людей выступали против нее.

Взглянув на своего нового клиента, я улыбнулась.

Майкл

Та чокнутая, которая нарушила мою пасторскую беседу с заключенным, пообещала Шэю Борну счастливый конец, что было явно не в ее власти.

– Мне нужно кое-что выяснить, – объяснила она. – Я вернусь через несколько дней.

Как бы то ни было, Шэй смотрел на нее широко открытыми глазами, словно она достала ему луну с неба.

– Так вы думаете… думаете, что я смогу пожертвовать девочке свое сердце?

– Да, – ответила она. – Возможно.

Да. Возможно. Противоречивые сигналы – вот что она ему посылала. В противовес моей проповеди: «Бог. Иисус. Единственно верный путь».

Она постучала в окно бокса, торопясь выбраться из тюрьмы, как недавно спешила попасть сюда. Пока офицер с лязгом открывал дверь, я схватил ее за руку.

– Не обнадеживайте его понапрасну, – шепотом произнес я.

Она подняла брови:

– Не лишайте его надежды.

За Мэгги Блум закрылась дверь, и через продолговатое окно комнаты я наблюдал, как она уходит прочь. По слабому отражению в стекле я видел, что и Шэй наблюдает за ней.

– Она мне нравится, – объявил он.

– Что ж, – вздохнул я, – хорошо.

– Вы когда-нибудь замечали, что иногда это зеркало, а иногда – стекло?

Я не сразу понял, что он говорит об отражении.

– Зависит от того, как падает свет, – объяснил я.

– Всегда есть свет внутри человека света, – пробормотал Шэй и встретился со мной взглядом. – Так что ж, по-вашему, невозможно?

Моя бабка была такой истовой католичкой, что состояла в комитете женщин, приходивших в церковь убираться. Иногда она приводила меня с собой. Я сидел в задних рядах, играя в машинки на скамеечке для коленопреклонения. Смотрел, как она оттирает поцарапанные деревянные скамьи мылом и подметает пол в проходе. А по воскресеньям, когда мы приходили на мессу, она, бывало, оглядит всю церковь – от входа до сводчатого потолка и мерцающих свечей – и удовлетворенно кивнет. С другой стороны, мой дед никогда не посещал церковные службы. Взамен мессы он по воскресеньям удил рыбу. Летом он ловил нахлестом окуня, а зимой проделывал во льду лунку и сидел, попивая из термоса кофе, а вокруг его головы клубился ореолом пар.

Только с двенадцати лет мне разрешили пропускать воскресную мессу ради рыбалки с дедом. Бабушка давала мне с собой ланч в сумке и старую бейсбольную кепку.

– Может, у тебя получится вразумить его, – говорила она.

Я наслушался проповедей и понимал, что случается с теми, кто не верует искренне. И вот я забирался в небольшую алюминиевую лодку, и мы плыли вдоль берега, а потом останавливались под раскидистыми ветвями ивы. Дед вынимал удочку для ловли на муху и вручал ее мне, а сам принимался закидывать собственную допотопную бамбуковую удочку.

Раз, два, три, раз, два, три. В ужении нахлестом есть свой ритм, как в бальных танцах.

Как-то мы оба подальше забросили в озеро лески, и мухи, которых дед кропотливо насаживал на крючки, всплыли на поверхность.

– Дедушка, – начал я, – ты ведь не хочешь попасть в ад?

– Ох, боже мой! – ответил он. – Это бабушка тебя подучила?

– Нет, – солгал я. – Просто я не понимаю, почему ты никогда не ходишь с нами на мессу.

– У меня собственная месса, – сказал он. – Мне не надо, чтобы парень в воротничке и сутане учил меня, во что я должен верить, а во что не должен.

Может, будь я старше или умнее, то на этом остановился бы. Но я, сощурившись от солнца, взглянул на деда:

– Тебя же поженил священник.

– Ага, – вздохнул он, – и я, как и ты, даже посещал приходскую школу.

– Почему же потом перестал?

Он не успел ответить, и я почувствовал, что натянулась моя леска. Это было ощущение чуда, как на Рождество, когда открываешь самую большую коробку под елкой. Я стал наматывать леску на катушку, осязая, как на ее конце бьется рыба, и не сомневаясь, что ничего подобного раньше не ловил. Наконец рыба выскочила из воды, словно заново родившись.

– Семга! – возликовал дед. – Десять фунтов наверняка… Представь, сколько порогов ей пришлось пройти, чтобы вернуться сюда на нерест из океана. – Он с улыбкой приподнял ее. – С шестидесятых не видел такой в наших краях!

Я взглянул на рыбину, которая продолжала биться на крючке, отливая и серебром, и золотом, и пурпурными оттенками.

Дед придержал ее, чтобы снять с крючка, а потом выпустил в озеро. Мы смотрели, как под водой исчезает красноватая спинка и вымпел хвоста.

– Кто сказал, что, если воскресным утром хочешь найти Бога, надо искать в церкви? – пробормотал дед.

Долгое время после этого я считал, что дед поступал правильно. Бог живет в мелочах. Но только позже я узнал, что к истинно верующему человеку предъявляются особые требования: воскресное посещение мессы, церковных праздников, причастие, исповедь раз в году, подаяние бедным, соблюдение Великого поста. Иначе говоря, мало называть себя католиком – слово не должно расходиться с делом.

Учась в семинарии, я представлял себе, что слышу голос деда: «Я думал, Бог должен любить человека безусловно. Но мне кажется, здесь много условий».

По правде говоря, я перестал его слушать.

К тому времени, когда я собрался выйти из тюрьмы, толпа снаружи выросла вдвое. Здесь были больные, немощные, старые и голодные, но была также небольшая группа монахинь из монастыря в Мэне, а хор пел: «Свят, свят, свят». Я удивился тому, насколько быстро слухи о так называемом чуде привлекли изрядное количество новообращенных.

– Видите? – услышал я голос женщины, указывающей на меня. – Даже отец Майкл здесь.

Она была моей прихожанкой, и ее сын болел муковисцидозом. Он тоже был тут, сидел в инвалидном кресле, которое вез его отец.

– Так это правда? – спросил мужчина. – Этот парень действительно может творить чудеса?

– Господь может, – сказал я, избегая прямого ответа, и положил руку на лоб мальчика. – Бесценный Иоанн Божий, святой покровитель болящих, прошу твоего ходатайства к Богу, чтобы Он пощадил это дитя и вернул ему здоровье. Прошу об этом от имени Иисуса.

Не от имени Шэя Борна, подумал я.

– Аминь, – произнесли родители.

– Прошу меня извинить, – повернувшись, чтобы уйти, сказал я.

Шансы Шэя Борна стать Иисусом примерно равнялись моим шансам стать Богом. Эти люди с их ложной верой не знали Шэя Борна и никогда с ним не встречались. Они примеряли облик нашего Спасителя к преступнику, чьи руки были обагрены кровью двух невинных человек. Они путали умение привлечь к себе внимание вкупе с необъяснимыми явлениями и божественность. Чудо является чудом, только пока не доказано обратное.

Я начал проталкиваться через толпу, удаляясь от ворот тюрьмы и обдумывая план дальнейших действий. Мэгги Блум не единственная, кто может провести исследования.

Мэгги

По идее, было бы гораздо проще позвонить какому-нибудь профессиональному медику, чтобы он объяснил мне все тонкости донорства органов. Но занятый врач сможет перезвонить не сразу, а, скажем, через неделю. Мой путь из тюрьмы лежал мимо больницы Конкорда, и только потому, что меня продолжал снедать праведный юридический пыл, я решилась заглянуть в отделение скорой помощи. Чем раньше я поговорю со специалистом, тем быстрее возьмусь за дело Шэя.

Однако медсестра из приемного покоя, внушительного вида седеющая женщина, сжала губы в тонкую линию, когда я попросила у нее разрешения поговорить с врачом.

– Какая у вас проблема? – спросила она.

– У меня есть несколько вопросов…

– Как и у любого пациента в приемной, но вам все же придется рассказать мне о своем заболевании.

– Гм… я не больна…

– Тогда где же пациент? – оглянулась она по сторонам.

– В тюрьме штата.

Медсестра покачала головой:

– Пациент должен присутствовать, чтобы зарегистрироваться.

Я с трудом верила в происходящее. Наверняка человека, потерявшего сознание в автокатастрофе, не оставляют лежать в приемном покое, пока он не очухается и не назовет номер своей медицинской страховки.

– Мы заняты, – сказала медсестра. – Когда приедет пациент, зарегистрируйтесь.

– Но я адвокат…

– В таком случае предъявите мне иск, – откликнулась медсестра.

Я вернулась в приемную и села рядом с парнем студенческих лет, рука которого была замотана окровавленной тряпкой.

– Со мной тоже такое было, – сказала я, – однажды, когда резала рогалик.

Он ухмыльнулся и прояснил ситуацию:

– Я разбил кулаком стеклянную дверь, потому что моя девушка трахалась с моим соседом по комнате.

Появилась медсестра.

– Уит Романо, – вызвала она, и парень поднялся.

– Поправляйся, – бросила я ему вслед.

Запустив пальцы в волосы, я задумалась. Если передать мою просьбу через администратора, нет никакой гарантии, что врач выполнит ее в текущем тысячелетии. Придется искать другой путь.

Через пять минут я вновь оказалась перед внушительной медсестрой.

– Пациент приехал? – спросила она.

– Ну да. Это я.

Она отложила ручку:

– Теперь вы больны. А раньше не были.

Я пожала плечами:

– Наверное, аппендицит…

– Знаете, – медсестра стянула губы в ниточку, – услуги скорой помощи обойдутся вам в сто пятьдесят долларов, даже если вызов ложный.

– Вы хотите сказать, страховка не…

– Нет.

Я подумала о Шэе, о скрежете, с каким закрываются стальные двери в тюрьме.

– У меня болит живот. Острые боли.

– С какой стороны?

– С левой?..

Услышав это, медсестра прищурилась.

– Ой, я имела в виду, с правой, – затараторила я.

– Посидите, – сказала она.

Я снова устроилась в приемной и до вызова в смотровую успела прочесть два номера журнала «Пипл», почти моих ровесников. Медсестра, более молодая, в розовом форменном костюме, измерила мне давление и температуру и начала заполнять мою карту, а я тем временем размышляла, обязательно ли связываться с уголовными делами, чтобы суметь сочинить собственную историю болезни.

Я лежала на смотровом столе, уставившись в потолок, когда вошел врач.

– Миз Блум? – спросил он.

Ладно, я должна это сказать. Он был потрясающий! Черные волосы и глаза цвета черники, которая растет в саду у родителей, – почти фиолетовые при определенном освещении и полупрозрачные в следующий момент. От его улыбки можно было рехнуться. На нем был белый халат и джинсовая рубашка с галстуком в принтах с куклами Барби. Вероятно, одна такая живая есть у него дома – возлюбленная с мерками девяносто-шестьдесят-девяносто, окончившая колледж по двум дисциплинам: юриспруденции и медицине или астрофизике и политологии.

Так все было кончено, не успев начаться, а я даже не сказала ему ни слова.

– Все-таки вы – миз Блум?

Как же я не заметила его британского акцента?

– Да, – ответила я, желая быть кем угодно, кроме миз Блум.

– Я доктор Галлахер, – сказал он, усаживаясь на табурет. – Рассказывайте, что с вами такое.

– Ну, – начала я, – по сути дела, у меня все хорошо.

– В истории болезни написано, что у вас боли в животе справа. Давайте посмотрим.

Поднявшись, он вставил трубочки от стетоскопа себе в уши и опустил его мне в вырез на груди. Не помню, когда последний раз парень засовывал мне руку под блузку.

– Дышите, – сказал он.

Ага, ладно.

– Правда, – добавила я, – я не больна.

– Не могли бы вы лечь на спину?

Этого было достаточно, чтобы я буквально рухнула с облаков на землю. Начав прощупывать мой живот, он не только поймет, что у меня нет аппендицита… Он, вероятно, сможет сказать, что на завтрак в «Данкин донатс» я съела комбо с двумя пончиками, тогда как всякому известно, что на переваривание – каждого – уходит три дня.

– У меня нет аппендицита! – выпалила я. – Просто я сказала медсестре о приступе, потому что хотела переговорить с врачом…

– Хорошо, – мягко произнес он. – Сейчас позову доктора Тавасаку. Уверен, она побеседует с вами обо всем, что вас интересует. – Он высунулся за дверь. – Сью? Набери психи…

Ха! Отлично, теперь он думает, что я больная на всю голову.

– Мне не нужен психиатр, – сказала я. – Я адвокат, и мне нужна медицинская консультация по поводу клиента.

Я замялась, ожидая, что он вызовет охрану, но вместо этого он сел и сложил руки на груди:

– Продолжайте.

– Вам известно что-нибудь о трансплантации сердца?

– Не много. Но могу сразу сказать, что, если вашему клиенту требуется пересадка, он должен зарегистрироваться в Службе обеспечения донорскими органами и встать в очередь, как любой другой.

– Ему не нужно сердце. Он сам хочет стать донором.

Я наблюдала, как меняется выражение его лица, когда он осознал, что мой клиент, вероятно, смертник. Просто в наши дни в Нью-Гэмпшире не много заключенных, жаждущих стать донорами органов.

– Его скоро казнят, – сказал доктор Галлахер.

– Да. Посредством смертельной инъекции.

– Тогда он не сможет пожертвовать свое сердце. У донора сердца должна наступить смерть мозга, а смертельная инъекция вызывает коронарную смерть. Иными словами, когда сердце вашего клиента остановится во время казни, оно не заработает в теле другого человека.

Об этом мне говорил уже отец Майкл, но я отказывалась верить.

– Знаете, что интересно? – спросил врач. – Полагаю, в летальной инъекции применяется калий, который останавливает сердце. Это то самое вещество, используемое в растворе для кардиоплегии и впрыскиваемое в донорское сердце перед пересадкой его пациенту. Оно приостанавливает сердце, пока в нем не установится нормальный кровоток, пока не будут окончены все манипуляции. – Он взглянул на меня. – Не думаю, что руководство тюрьмы пойдет на удаление сердца как способ казни.

Я покачала головой:

– Казнь должна состояться в стенах тюрьмы.

– Сам не могу поверить, что говорю это, однако жаль, что больше не используются расстрельные команды. Меткий выстрел мог сделать заключенного идеальным донором органа. Даже повешение подошло бы, если бы после подтверждения смерти мозга удалось подключить аппарат искусственного дыхания. – Он поежился и добавил: – Извините. Я привык спасать пациентов, а не убивать их, пусть и теоретически.

– Понимаю.

– К тому же, если даже он станет донором сердца, оно наверняка окажется чересчур большим для детского тела. Кто-нибудь задумался об этом?

Я покачала головой, понимая, что шансы Шэя тают.

Врач посмотрел мне в глаза:

– Боюсь, плохая новость состоит в том, что ваш клиент невезучий.

– А есть хорошие новости?

– Конечно, – улыбнулся доктор Галлахер. – У вас нет аппендицита, миз Блум.

– Вот какая штука, – сказала я Оливеру, после того как положила для нас еды навынос из китайского ресторана, которой хватило бы на семью из четырех человек. Остатки я скармливала Оливеру – ему нравится овощное му-шу, хотя мама говорит, что кролики не едят готовую еду. – В штате Нью-Гэмпшир уже шестьдесят девять лет никого не казнили. Мы полагаем, что единственный способ – смертельная инъекция, но, возможно, мы ошибаемся. – Взяв коробку с ло-мейн, я намотала лапшу на палочки и отправила себе в рот. – Знаю, это где-то здесь, – пробормотала я, глядя на кролика, скачущего среди листов с юридическими текстами, разбросанных на полу гостиной.

У меня не было привычки читать «Уголовный кодекс Нью-Гэмпшира» – это словно продираться сквозь черную патоку. Перевернешь страницу назад – и выясняется, что прочитанное за секунду до этого уже начисто забылось.

Смерть.

Смертная казнь.

Тяжкое убийство.

Инъекция, смертельная.

650:5 (XXIII). При вынесении смертного приговора обвиняемый помещается в тюрьму штата в Конкорде вплоть до назначенного дня казни, которая должна произойти не позднее чем через год после вынесения приговора.

В деле Шэя прошло одиннадцать лет.

Приведение смертного приговора в исполнение осуществляется путем непрерывного внутривенного введения летального количества барбитурата кратковременного действия в сочетании с химическим паралитическим агентом до момента фиксации смерти лицензированным врачом в соответствии с принятыми стандартами медицинской практики.

Все известное мне о казни я узнала в Союзе защиты гражданских свобод. До работы там я особо не задумывалась о смерти, пока кого-то не казнили и СМИ не раздували из этого шумную историю. Теперь я помнила имена тех осужденных. Я слышала об их апелляциях, поданных в последний момент. Я знала, что после приведения приговора в исполнение оказывалось, что некоторые заключенные невиновны.

Летальная инъекция – это как усыпление собаки… Человек засыпает, чтобы никогда не проснуться. Никакой боли, никаких страданий. Это смесь трех препаратов: пентотала натрия, седативного препарата, погружающего заключенного в сон; павулона, парализующего мускулатуру и останавливающего дыхание; и хлорида калия, отключающего сердце. Пентотал натрия имеет кратковременное действие, а это означает, что от его влияния можно быстро избавиться. Это также означает, что у человека остается чувствительность, но седативный эффект не позволяет ему двигаться.

Британский медицинский журнал «Ланцет» в 2005 году опубликовал анализ токсикологических отчетов о состоянии сорока девяти заключенных, казненных в четырех штатах США. Сорок три из них получили уровень анестезии ниже того, что требуется для хирургии, а двадцать один – уровень, указывающий на сохранение сознания. Анестезиологи считают, если человек находится в сознании во время введения хлорида калия, то у него возникает ощущение, будто по венам течет кипящее масло. Человек может почувствовать, что его словно сжигают изнутри, но двигаться или говорить он не в состоянии вследствие паралича мышц и минимальной седации, вызванных двумя другими препаратами. Верховный суд стал сомневаться. Хотя смертная казнь по-прежнему признавалась конституционной, были отменены казни двух заключенных в связи с более узким вопросом: а не является ли чрезмерная боль, вызываемая летальной инъекцией, нарушением гражданских прав, которое возможно оспорить в суде низшей инстанции?

Или – проще говоря – смертельная инъекция может оказаться не такой гуманной, как принято считать.

630:5 (XIV). Специальный уполномоченный по внесению поправок или его заместитель определяют вещество или вещества, а также процедуры, применяемые в любой казни, при условии, однако, что если по любой причине уполномоченный сочтет непрактичным введение требуемого летального вещества или веществ, то смертный приговор может быть приведен в исполнение через повешение согласно положениям закона о смертной казни через повешение, принятого 31 декабря 1986 года.

Оливер устроился у меня на коленях, и я перечитала эти слова.

Шэй не будет казнен посредством летальной инъекции, если я смогу заставить уполномоченного – или суд – счесть ее непрактичной. Если подкрепить это законом, защищающим религиозные права заключенного, и если я смогу доказать, что представление Шэя об искуплении вины включает в себя пожертвование органа, то летальная инъекция становится непрактичной.

В этом случае Шэй будет повешен.

И – вот настоящее чудо! – если верить доктору Галлахеру, это означает, что Шэй Борн сможет стать донором сердца.