Текст книги "Если бы ты был здесь"

– Это мусор. – Скрестив ноги, Беатрис садится рядом со мной.

Я пожимаю плечами:

– Мусор для одного – это искусство для другого. Есть такой корейский художник Чхве Чжон Хва, который создает свои инсталляции из переработанных отходов. Он сделал огромную рыбу из пластиковых пакетов… и построил здание из выброшенных на свалку дверей. А один немец ХА Шульт создал из мусора целую толпу людей в натуральную величину.

– Я никогда не слышала ни об одном из них, – говорит Беатрис.

Я снимаю ремешок со шлепанца и делаю из него арку.

– А что насчет Жоана Миро? – спрашиваю я. – Последние годы жизни он провел на Майорке и каждое утро гулял по пляжу, собирая мусор, как и ты. Но только потом делал из него скульптуры.

– Откуда вы вообще это знаете? – интересуется она.

– Это моя работа, – отвечаю я. – Я занимаюсь искусством.

– В смысле, типа рисуете?

– Нет, я давненько не брала кисти в руки, – признаюсь я девочке. – Я работаю в аукционном доме. Помогаю людям продавать их коллекции произведений искусства.

Лицо Беатрис внезапно проясняется.

– Вы тот человек, который говорит: «Итак, стартовая цена один доллар, кто даст два доллара?» Да?

Я улыбаюсь; пародия на аукциониста получилась отличной.

– Нет, я вроде как на подпевках. Аукционисты – своего рода рок-звезды нашей индустрии. – Я наблюдаю за тем, как Беатрис выстилает ров моего замка крошечными ракушками. – Есть один британский аукционист, которого все просто обожают, – Найлз Баркли. На аукционах я обычно представляю коллекционеров, которые физически не могут присутствовать на мероприятии, и делаю ставки от их имени. Но однажды меня попросили стать помощницей Найлза. Я стояла рядом с ним и отмечала продажную цену товара в информационном листе, как только озвучивались окончательные цифры, а после подавала ему следующий информационный лист, с которого он зачитывал вслух. В один прекрасный момент наши пальцы соприкоснулись. – Я смеюсь, вспоминая тот случай. – Он произнес с потрясающим британским акцентом: «Спасибо, Донна». И хотя он назвал меня не тем именем, я подумала: «О боже, он почти угадал!»

– Вы сказали, у вас есть парень.

– Так и было. В смысле, так и есть, – поправляю себя я. – Мы с ним решили позволить друг другу одно невинное увлечение. У меня это Найлз Баркли, а у него – Джессика Альба. Но никто из нас так и не замутил со своим кумиром. – Я смотрю Беатрис прямо в глаза. – А что насчет тебя?

– Что насчет меня?

– У тебя есть парень?

Она краснеет и качает головой, похлопывая рукой по песку.

– Кстати, я отправила вашу открытку, – говорит девочка.

– Спасибо.

– Я могла бы иногда заглядывать, если хотите, – предлагает Беатрис. – В смысле, я могу время от времени приходить к вам домой и забирать открытки, если надумаете отправить еще парочку.

Я смотрю на нее, пытаясь понять: предлагает она мне помощь или просит о ней сама?

– Было бы здорово, – осторожно отвечаю я.

Какое-то время мы молча строим замок: формируем бугристые дорожки, опоры и различные пристройки. Когда Беатрис в очередной раз тянется к мешку для мусора, рукав ее толстовки приподнимается на пару дюймов. Прошло уже несколько дней с нашей встречи в Конча-де-Перла. Тонкие красные линии почти исчезли, как следы половодья после отступившего наводнения.

– Зачем ты это делаешь? – тихонько спрашиваю я.

Я боюсь, что она сейчас вскочит и убежит, однако вместо этого Беатрис продолжает большим пальцем ковырять ямку в песке.

– Потому что только эта боль имеет значение, – наконец отвечает она, слегка отодвигается от меня и принимается соединять между собой проволочные зажимы для пакетов.

– Беатрис… – начинаю я, – если хочешь…

– Если уж создавать вещи из мусора, – перебивает она меня в попытке сменить тему разговора, – то лучше какие-нибудь полезные.

Я пытаюсь одним взглядом дать ей понять, что разговор о порезах еще не закончен, но затем отвожу глаза и бросаю небрежно:

– Например?

– Например, плот.

Беатрис берет листик и кладет его в наполненный водой ров. Но та быстро впитывается в песок, и кто-то из нас должен вновь наполнить ров водой.

– Куда бы ты на нем поплыла? – спрашиваю я.

– Куда угодно.

– Обратно в школу? – (Беатрис пожимает плечами.) – Большинство школьников были бы только рады внезапным каникулам.

– Я не похожа на других школьников, – отвечает она, добавляя желтые пластиковые волосы своему творению из проволочных зажимов, которое теперь становится похожим на человечка. – Быть здесь… все равно что двигаться назад, а не вперед.

Мне знакомо это чувство. Я ненавижу его. Но опять же, данные обстоятельства нам неподвластны.

– Может быть, стоит попытаться просто принять ситуацию? – осторожно предлагаю я.

Беатрис поднимает на меня глаза:

– А вы? Как долго вы собираетесь здесь оставаться?

– Пока мне не позволят покинуть остров.

– Вот именно, – отвечает Беатрис.

Ее слова заставляют меня понять, как важно иметь хоть какой-то выход. Знать, что это всего лишь интерлюдия и скоро я вернусь домой к Финну, к своей работе, к своему жизненному плану, разработанному мной как раз в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет. Между осознанием того, что это лишь временные трудности, и незнанием того, что будет дальше, – огромная разница.

Все дело в контроле или, по крайней мере, в его иллюзии.

Только эта боль имеет значение.

Беатрис ставит своего человечка на вершину замка – окруженного глубоким рвом здания без окон и дверей.

– Принцесса, заточенная в башне? – предполагаю я. – В ожидании, когда ее спасут?

– Сказки – это чушь собачья! – качает головой Беатрис. – Она в буквальном смысле сделана из мусора и застряла в этой башне совсем одна.

Ногтем я вырезаю в зáмке заднюю дверь. Затем наматываю немного водорослей на пластиковую ложку, заворачиваю ее в конфетную обертку и ставлю свою фигурку рядом с человечком Беатрис – гость, сообщник, друг.

– Она больше не одна, – говорю я, глядя на Беатрис.

Кому: [email protected]

От кого: [email protected]

Чаще всего от ковида страдают латиноамериканцы и чернокожие, потому что именно они работают в продуктовых магазинах, почтовых отделениях и – черт возьми! – даже убирают больничные палаты, где мы лечим наших пациентов. Незаменимые работники, в общем. Они чаще пользуются общественным транспортом, а потому сильнее подвержены действию вируса. Нередко они живут под одной крышей со своими родителями, бабушками и дедушками. Так что, если молоденький курьер болеет ковидом бессимптомно, он вполне может убить своего дедушку. Но что еще хуже – мы видим таких пациентов, только когда становится слишком поздно. Они боятся приходить в больницу, поскольку думают, что здесь круглосуточно дежурит иммиграционная и таможенная полиция США, готовая тут же депортировать их из страны. Поэтому, когда они, не в силах сделать очередной вдох, все-таки вызывают «скорую», мы уже ничем не можем им помочь.

Сегодня я наблюдал за одной латиноамериканкой, которая работает у нас в больнице уборщицей. Она мыла полы в одной из палат. Интересно, потрудился ли хоть кто-нибудь сказать ей, чтобы, прежде чем обнять своих детей по возвращении домой, она сняла с себя всю одежду еще в прихожей и приняла душ?

Наконец-то мы получили новую поставку СИЗ. Но оказалось, что вместо так необходимых нам масок-респираторов № 95 они прислали перчатки. Тысячи перчаток. Поставку принимал парень, заведующий хирургическим отделением. Все ординаторы его боятся, потому что он очень грозный и резкий, но сегодня я видел, как он дал слабину и рыдал, словно младенец.

У нас есть новый трюк, называется «лежа на животике». На живот обычно кладут детей, однако такое положение может быть полезно и для взрослых, что обсуждалось еще в исследованиях 2013 года, но не применялось так часто, как сейчас. Мы заставляем пациентов часами лежать на животе, если они могут это вынести. Когда лежишь на животе, легкие расправляются и повышается количество кислорода в крови, а это позволяет на время отложить интубацию. Мы выяснили, что некоторые пациенты, похоже, довольно легко переносят снижение газообмена, и теперь, вместо того чтобы следить за цифрами, мы смотрим, кто из больных больше изнурен процессом дыхания, и интубируем именно его. Это хорошо. Плохо другое: если у больного наступает декомпенсация и ему требуется интубация после процедур без интубации, он непременно умрет. Ведь когда легкие истощены быстрым дыханием, на восстановление требуется время, и вентиляция легких наступает слишком поздно. По сути, мы играем с жизнями людей в русскую рулетку.

Сегодня я потерял троих пациентов. Одна из них была монахиней. Она хотела причаститься перед смертью, но мы не смогли найти священника, который согласился бы войти в ее палату.

Прости, если есть опечатки, – в больнице я держу свой телефон в специальном воздухонепроницаемом пакете. Я протираю влажной салфеткой счета, которые получаю по почте. Медсестра недавно велела мне вымыть брокколи с мылом под горячей водой. Не помню, когда в последний раз я ел домашнюю еду.

Хотелось бы знать наверняка, доходят ли до тебя мои письма.

Мне также жутко хочется получить от тебя ответ.

Дорогой Финн,

знал бы ты, как отчаянно я пытаюсь до тебя дозвониться, но не могу; собственно, в том и суть. Помнишь, как мы думали, что было бы ужасно романтично отключиться от внешнего мира? Но это совсем не кажется романтичным, когда ты один и со всей силы колотишь в дверь, чтобы тебя впустили обратно.

Эта ситуация наводит на довольно странные размышления. У меня ощущение, будто я нахожусь в какой-то параллельной вселенной. Я знаю обо всем, что происходит в нашей вселенной, но не могу ни реагировать на происходящее, ни комментировать его, ни даже участвовать в нем. Ха-ха, неужели земля все еще вертится, если я перестала быть частью ее жизни?!

Девочка, о которой я тебе рассказывала в прошлом письме, считает, что быть здесь – все равно что двигаться назад. Я должна быть благодарна за то, что жива, здорова и нахожусь в безопасности в одном из самых красивых мест на свете. При этом все случилось, как водится, в самый подходящий момент: когда на работе у меня неприятности, а ты застрял в больнице. Я в курсе, что при нашем бешеном ритме жизни редко удается взять паузу и поразмышлять о том о сем. Просто очень трудно находиться в моменте и не переживать, что пауза может превратиться в остановку.

Господи, я совершенно не умею отдыхать! Мне нужно чем-то себя занять.

Или достать где-нибудь самолет. Да, достать самолет тоже было бы неплохо.

С любовью, Диана

Когда со времени моего приезда на остров проходит чуть больше недели, Абуэла приглашает меня на ланч.

До сих пор я не бывала в ее доме. Оказывается, внутри светло и уютно, на подоконниках теснятся растения, стены выкрашены в желтый, а диван накрыт вязаным покрывалом. Над телевизором висит керамический крест, и запах в доме стоит просто божественный. В кастрюле на кухне варится какая-то вкуснятина. Абуэла подходит к плите, мешает содержимое кастрюли лопаточкой, а затем берет в руки тарелки и кивает в сторону кухонного стола, приглашая меня присесть.

– Tigrillo[36]36
  Банановая каша (исп.).


[Закрыть], – говорит она мгновение спустя, ставя передо мной тарелку.

Бананы, сыр, зеленый перец, лук и яйца. Пожилая женщина жестом предлагает мне попробовать ее блюдо, и я тут же подчиняюсь – оно восхитительно! – после чего Абуэла с улыбкой вновь поворачивается к плите и накладывает кашу во вторую тарелку. Я решаю, что она собирается присоединиться ко мне, как вдруг пожилая женщина кричит:

– Беатрис!

Беатрис здесь? В последний раз мы виделись четыре дня назад, когда строили замок из песка.

Интересно, она снова сбежала с фермы своего отца?

Из-за закрытой двери на противоположной стене гостиной в ответ раздается шквал гневных слов, которые я не могу понять. Абуэла, бормоча что-то себе под нос, ставит тарелку на стол и в отчаянии упирает руки в боки.

– Позвольте мне? – прошу я.

Я беру тарелку и подхожу к двери. Ответом на мой стук становится очередной поток незнакомых испанских слов.

– Беатрис? – спрашиваю я, наклоняясь к двери. – Это Диана.

Ответа нет, и я поворачиваю ручку. Девочка лежит на кровати, покрытой простым белым хлопчатобумажным одеялом. Ее взгляд устремлен на потолочный вентилятор, а из уголков глаз текут слезы, исчезая в волосах. Словно она сама не осознает, что плачет. Я тут же ставлю тарелку на комод и сажусь рядом с Беатрис.

– Поговори со мной, – прошу я. – Позволь мне помочь тебе.

– Просто оставь меня в покое, – рыдая, произносит Беатрис и поворачивается ко мне спиной.

Тогда я встаю, выхожу из комнаты и осторожно прикрываю за собой дверь. Абуэла смотрит на меня, не в силах скрыть свою тревогу.

– Думаю, ей нужна помощь, – тихо говорю я, но Абуэла лишь трясет головой, а мое беспокойство не в силах прорваться через трудности перевода.

Внезапно открывается входная дверь, и на пороге дома появляется отец Беатрис.

– Ella no puede seguir haciendo esto[37]37
  Она не может продолжать это делать (исп.).


[Закрыть], – говорит он.

Абуэла подходит к своему внуку и кладет руку ему на плечо. Габриэль же направляется прямиком к спальне Беатрис. Недолго думая, я встаю у него на пути.

– Оставь ее в покое! – требую я.

Габриэль вздрагивает, и я понимаю, что он лишь сейчас замечает мое присутствие.

– Porqué está ella aquí?[38]38
  Что она здесь делает? (исп.)


[Закрыть] – спрашивает он Абуэлу, и его голос дрожит от гнева и нетерпения, затем Габриэль переводит взгляд на меня и говорит по-английски: – Что ты здесь делаешь?

– Мы можем поговорить? Наедине?

Он пристально смотрит на меня.

– Мне некогда, – бубнит он, пытаясь в обход меня схватиться за ручку двери.

Видя, что отвлечь его не удастся, я понижаю голос в надежде, что Абуэла понимает английский не лучше, чем я испанский.

– Ты ведь в курсе, что твоя дочь режет себе руки? – тихонько спрашиваю я.

Его темные глаза умудряются стать еще темнее.

– Это не твое дело! – огрызается Габриэль.

– Я просто хочу помочь. Она такая… грустная. Потерянная. Она скучает по школе. По друзьям. Ей кажется, что здесь для нее ничего нет.

– Но я ведь здесь. – Он делает ударение на слове «я».

Я молчу, потому что боюсь, что проблема именно в этом.

Похоже, Габриэль начинает терять терпение – мускул на его подбородке подрагивает.

– Почему я должен слушать какую-то Colorada?[39]39
  Рыжая (исп.).


[Закрыть]

Я понятия не имею, что значит последнее слово, но это явно не комплимент.

«Потому что когда-то мне тоже было тринадцать, – отвечаю я про себя. – Потому что моя мать тоже нас бросила».

Однако вслух я говорю:

– А ты что же? Эксперт по проблемам девочек-подростков?

Мои слова попадают прямо в цель: весь его гнев тут же улетучивается. Блеск в глазах тускнеет, кулаки разжимаются, руки опускаются вдоль тела.

– Я ни в чем не эксперт, – признается он, и, пока я прокручиваю в голове его признание, Габриэль поворачивает ручку двери.

Я ожидаю от Габриэля чего угодно, но только не того, что он в итоге делает: входит в комнату и осторожно садится на кровать. Он убирает волосы с лица Беатрис, и тогда она поворачивается и смотрит на отца опухшими, красными от слез глазами.

Тем временем в комнату тихонько входит Абуэла. Она становится позади Габриэля и кладет руку ему на плечо – семейный круг замыкается.

Я словно оказываюсь на сцене посреди постановки без сценария на руках. Я молча отступаю назад и выскальзываю из дому через парадную дверь.

«Изоляция, – размышляю я, – худшее, что есть в этом мире».

Кому: [email protected]

От кого: [email protected]

Сегодня, еще до того, как мэр приостановил работу всех торгово-развлекательных заведений, я успел перед работой заскочить в «Старбакс». Я был в рабочей одежде и, конечно же, в маске. Я никуда не хожу без маски. Бариста в шутку заметила:

– Очень надеюсь, что вы не работаете с ковидными пациентами.

И когда я ответил, что работаю именно с ними, она тут же отскочила от меня на три фута. Просто взяла и отпрыгнула. Уж если со мной так обращаются – а ведь я даже не болен! – представь, каково это: быть зараженным и лежать в палате, где компанию тебе составляет только клеймо позора. Ты больше не человек. Ты – статистика.

Отделение реанимации и интенсивной терапии, которое прежде было хирургическим, представляет собой длинный ряд коек с пациентами на аппаратах ИВЛ. Входя в палату, ты словно попадаешь в научно-фантастический фильм; как будто неподвижные тела больных – капсулы, в которых выращивается что-то ужасное. В сущности, так оно и есть.

Мы стараемся интубировать только по показаниям, потому что, основываясь на нашем опыте, как только человек оказывается на аппарате ИВЛ, шанс слезть с него резко уменьшается. Мне кажется, я могу диагностировать ковидное поражение легких даже во сне (впрочем, все происходящее иногда кажется мне дурным сном). Это какой-то порочный круг: если ты не можешь дышать глубоко, то дышишь быстро. Однако делать до 30 вдохов в минуту можно не так уж и долго, силы кончаются моментально. Если ты не можешь дышать, то отключаешься. Если ты в отключке, то не можешь защитить свои дыхательные пути, чтобы дышать свободно. В итоге тебя интубируют.

Мы даем этомидат и сукцинилхолин, перед тем как вставить ларингоскоп в горло, и какое-то время вентилируем легкие пациента с помощью мешка Амбу, потому что подключить больного к аппарату ИВЛ можно не сразу. В идеале нужно, чтобы пациент был в сознании: мог открывать глаза и выполнять простейшие команды. Проблема в том, что у ковид-пациентов настолько низкий уровень кислорода, что они начинают бредить. Их приходится погружать в глубокий сон для контроля дыхания и того, чтобы они не боролись с аппаратом ИВЛ. Мы вводим им пропофол, дексмедетомидин или мидазолам, а также даем какой-нибудь кетамин для успокоения плюс анальгетики типа гидроморфона или фентанила для обезболивания. Вдобавок ко всему, если пациент беспокойный, мы обездвиживаем его с помощью бромида рокурония или безилата цисатракурия, чтобы он не пытался дышать через разрез в трахее и непреднамеренно не навредил себе. Целый коктейль лекарств… ни одно из которых на самом деле не борется с ковидом.

Боже! Я бы все отдал за то, чтобы узнать, как прошел твой день. О чем ты думаешь. Скучаешь ли по мне так же сильно, как я скучаю по тебе?

Надеюсь, что не скучаешь. Надеюсь, что, где бы ты ни была, тебе там лучше, чем нам здесь.

На следующее утро, едва открыв раздвижную стеклянную дверь перед выходом на пробежку, я чуть не врезаюсь в Габриэля. В руках у него большая картонная коробка с овощами и фруктами, некоторые из них даже кажутся мне знакомыми. Я уверена, что это сон, пока он не протягивает руку, чтобы поддержать меня.

– Это тебе, – говорит он.

Я не знаю, что ответить, но беру у него коробку.

Он проводит рукой по волосам, отчего те встают дыбом.

– Это я так пытаюсь извиниться, – добавляет он.

– И как, получается?

Два ярко-красных пятна вспыхивают на его щеках.

– Вчера я не должен был… обращаться с тобой так.

– Я всего лишь хотела помочь Беатрис.

– Я не знаю, что мне делать. Я не подозревал, что она режет себя… пока ты не сказала. Даже не знаю, что хуже: то, что она намеренно причиняет себе вред, или то, что я этого даже не заметил.

– Она скрывает следы от порезов, – отвечаю я. – Беатрис не хочет, чтобы кто-нибудь знал.

– Но… ты ведь как-то узнала.

– Я не психолог. Здесь есть кто-нибудь, с кем она могла бы поговорить?

Габриэль качает головой:

– Быть может, на материке. У нас на острове и больницы-то нет.

– Тогда тебе самому следует поговорить с ней.

Он виновато отводит взгляд.

– Что, если разговор со мной заставит ее сотворить с собой… нечто похуже порезов?

– Не думаю, – медленно начинаю я. – В школе я знала одну девочку, которая занималась чем-то подобным. Я хотела помочь. Школьный психолог предупредила меня, что, если я побеседую с ней, она вряд ли будет резать себя чаще или… сильнее… но это может помочь ей встать на правильный путь.

– Беатрис не хочет со мной разговаривать. – В голосе Габриэля слышится горечь. – Любые мои слова ее только злят.

– Думаю, она сердится не на тебя. Думаю, она злится на… – я обвожу рукой пространство рядом с собой, – все это. Внешние обстоятельства.

– Она рассказала мне о замке из песка, – склонив голову набок, вдруг сообщает Габриэль. – О людях, которые создают произведения искусства… из мусора. – Он откашливается, прежде чем продолжить. – Она не перекинулась со мной и парой слов зараз с тех пор, как вернулась на остров неделю назад, но прошлой ночью она не умолкала, защищая тебя. – Он ловит мой взгляд. – Я скучал по голосу своей дочери.

Из всех извинений это попадает точно в цель. Габриэль смотрит на меня так, словно хочет сказать что-то еще, но не знает, как это сделать. Я отступаю на шаг и перевожу взгляд на коробку в своих руках.

– Многовато для меня одной.

– Это урожай с моей фермы, – поясняет Габриэль, а затем добавляет с чем-то похожим на усмешку: – Раз уж я не могу достать тебе банкомат.

В растерянности я вновь поднимаю на него глаза, а затем смеюсь:

– Здесь всем до всего есть дело?

– Типа того, – отвечает Габриэль, пожимая плечами. – Лучше овощи и фрукты не оставлять на жаре, – советует он, а затем раздвигает двери моей квартирки, чтобы я могла занести коробку внутрь.

Я осторожно ставлю ее на кухонный стол. Быть может, стоит вновь затронуть тему Беатрис? Еще вчера я считала, что девочка ищет убежища от тирании отца, а сегодня я уже в этом не уверена. Либо Габриэль – величайший актер в мире, либо сбился с пути так же, как и его дочь.

Он замечает на кухонном столе коробку с туристическими открытками.

– Зачем они тебе? – спрашивает Габриэль.

– Это что-то вроде запаса бумаги. Я пишу на них письма своему парню.

– Что ж, – кивнув, замечает Габриэль, – по крайней мере, они годятся хоть на что-то.

– Кстати! – внезапно спохватываюсь я. – Подожди минутку. – Я бросаюсь в спальню и возвращаюсь со стопкой аккуратно сложенных очень мягких футболок, которые я позаимствовала на время. – Я бы ни за что не надела их, если бы знала, что они твои.

– Они не мои. – Габриэль даже не пытается забрать их у меня. – Можешь их сжечь. – Он смотрит мне в глаза, затем вздыхает. – Моя жена любила в них спать. Я не против того, чтобы ты их носила. Просто… я как будто увидел призрака.

Слово «жена» в его устах режет слух, словно острое лезвие.

Внезапно он наклоняется к ножке стола и проверяет, как сильно она расшатана.

– Мне следовало починить ее до того, как ты въехала.

– Ты ведь не знал, что я стану тут жить. И изначально ты этому совсем не обрадовался, насколько я помню.

– Возможно, я судил… как там обычно говорят?.. о книге по ее суперобложке?

– Просто по обложке, – с улыбкой поправляю его я.

Я вспоминаю о том, как Габриэль издевался надо мной из-за того, что я туристка, американка. Я чувствую, как во мне закипает гнев, но потом осознаю, что при каждой нашей встрече тоже строила на его счет предположения, не имеющие ничего общего с действительностью.

Он отрывает от коробки, которую принес, кусочек картона, складывает его несколько раз и подкладывает под ножку стола.

– Я вернусь днем и починю его, – заверяет меня Габриэль.

– Может быть, Беатрис могла бы составить тебе компанию? – предлагаю я. – Разумеется, если она не будет против.

– Я у нее спрошу, – кивает Габриэль.

Что-то зарождается между нами, что-то нежное и волнительное, словно мы даем друг другу второй шанс, словно мы готовы выдать друг другу кредит доверия, вместо того чтобы ожидать худшего.

– Что ж, тогда я, пожалуй, оставляю тебя и твое утро, – наклонив голову, говорит Габриэль и собирается уходить.

– Погоди! – кричу я, когда его рука хватается за раздвижную дверь. – Почему ты, работая гидом, так ненавидишь туристов?

Он медленно поворачивается и тихо отвечает:

– Я больше не вожу экскурсий.

– Поскольку остров закрыт, – отвечаю я, – формально… я никакой не турист.

Впервые за время нашего знакомства губы Габриэля расплываются в улыбке, которая совершенно преображает его лицо. Словно ты в первый раз увидел падающую звезду и с тех пор каждую ночь ждешь, что она появится на небосводе, но чувствуешь себя подавленным, если за всю ночь ни одна звезда так и не упадет.

– Что ж, тогда, быть может, я мог бы как-нибудь показать тебе свой остров, – предлагает Габриэль.

Я прислоняюсь к столу. Впервые за все время, что я тут живу, он не шатается.

– Было бы здорово, – отвечаю я.

Глава 4

Многие считают, что быть в отпуске одному и ничего при этом не делать – это рай.

Но не я.

Я не хожу одна в кино. Если я и гуляю по Центральному парку, то обычно в компании Финна или Родни. Если я еду в командировку и останавливаюсь на ночь в отеле, то предпочитаю, чтобы еду мне приносили в номер, потому что не люблю есть в одиночестве в ресторане.

Идея остаться одному на необитаемом острове кажется довольно романтичной, но в реальности все не так радужно. Я ловлю себя на мысли, что с нетерпением жду наступления утра, потому что Беатрис приходит на пляж почти каждый день, а после провожает меня до дома, чтобы забрать очередную открытку для Финна. Я частенько ошиваюсь у входной двери дома Абуэлы без особых на то причин, просто чтобы поговорить с пожилой женщиной, хотя наши разговоры и напоминают скорее игру в шарады, зато почти всегда заканчиваются приглашением на обед. Я заставляю Габриэля подключаться к обсуждению сроков окончания карантина и возвращения паромного сообщения, что позволило бы мне попасть на материк.

Дважды мой телефон оказывался в зоне действия сети, и я пыталась дозвониться до Финна, но он так и не взял трубку. Как-то раз вместо нескольких сообщений и электронного письма я получила от него набор непонятных символов. При первой же возможности я пишу Финну сообщения и отправляю их в пустоту:

Мне не следовало уезжать.

Я скучаю.

Я тебя люблю.

С таким же успехом я могла бы кричать эти фразы в каньон и слышать в ответ только эхо.

Бывают дни, когда я не произношу вслух ни единого слова, только слоняюсь туда-сюда: из квартиры на пляж и обратно – или отправляюсь на пробежку, просто чтобы не думать о Финне, о том, как давно я не слышала его голос, о своей работе, о своем будущем. С каждым часом эти вещи кажутся мне все более нереальными, как будто пандемия – это накативший из ниоткуда туман, от которого все вокруг выглядит совсем не так, как раньше.

Когда же сил ни на что другое не остается, я в одиночестве размышляю над тем, как сильно я сбилась с курса.

Дорогой Финн!

Я тут подумала о своей работе. Если в городе все действительно настолько плохо, возможно, Китоми правильно сделала, что решила отложить аукцион. С другой стороны, если все совсем плохо, «Сотбис» будет нужна эта продажа больше, чем когда-либо.

Ко времени моего возвращения я могу даже лишиться работы.

Что… довольно странно. Я всегда знала, чем хочу заниматься и кем хочу стать, когда вырасту. Мне сложно представить, что я работаю кем-то еще, кроме специалиста по искусству. Не то чтобы я всегда втайне мечтала стать астронавтом и теперь у меня наконец появилась возможность развиваться в новом направлении. Мне нравилось направление, в котором я развивалась до настоящего момента.

И все же вот что я хочу сказать. Иногда я смотрю на местных крабов, усеивающих неоново-оранжевыми точками черные островки застывшей лавы, или на узор из пятен на спинке ската под водой и думаю: искусство окружает нас повсюду, если только знать, где его искать.

Я дико по тебе скучаю.

С любовью, Диана

Я не думала, что проникнусь к Китоми Ито симпатией.

Как и все в этом мире, я видела ее той, кем ей предначертано было стать: злодейкой в сказке о «Козодоях», тонким психологом, который превратился в сирену, околдовал Сэма Прайда и способствовал распаду, возможно, лучшей группы в истории рок-н-ролла. Все, что Китоми делала после, включая открытие ашрама и написание трех бестселлеров про расширение сознания, бледнело в сравнении с тем, какое влияние она оказала на Сэма Прайда. Самые ярые фанаты «Козодоев» обвиняли ее в убийстве своего любимца, потому что Сэм переехал из Великобритании в Нью-Йорк из-за Китоми.

Честно говоря, для меня стало полной неожиданностью предложение моего босса поехать на квартиру Китоми Ито, чтобы заставить ее принять участие в аукционе «Сотбис». Ева частенько намекала на то, что младшему специалисту отдела продаж «Имп-мод» следует брать на себя больше ответственности. Она начала таскать меня на встречи с коллекционерами произведений искусства и их менеджерами не потому, что ей нравилось мое общество, а чтобы подготовить меня к более высокой должности.

Я была польщена и не скрывала своего восторга. Если бы я смогла получить повышение – стать помощником вице-президента до того, как мне исполнится тридцать, – то опередила бы свой график идеального карьерного роста.

Вот уже несколько недель Ева пыталась сделать Китоми нашей клиенткой и водила ее на ланч в рестораны «Жан-Жорж» и «Модерн». Поскольку Китоми выставляла на потенциальный аукцион оригинал Тулуз-Лотрека с потрясающим провенансом, я полагала, что ей ни разу в жизни не приходилось самой готовить себе еду. Я была уверена: наши конкуренты из «Филлипса» и «Кристиса» пытались перетащить ее к себе и тоже водили на ланч в изысканнейшие рестораны города. Все это было частью процесса выстраивания отношений с продавцом в надежде, что первая вещь, которую он выставит на аукцион, не станет последней. Это называлось долгой игрой, и все в нашем бизнесе играли в нее.

Однако приказ Евы следовать за ней вовсе не означал, что она внезапно прониклась ко мне симпатией. Эта женщина по-прежнему оставалась все тем же пугающе эффективным, неприкасаемым боссом, которым – кого я обманываю! – хотела однажды стать я сама. Как и Ева, я хотела бы идти по коридорам «Сотбиса» и слышать шепот стажеров за своей спиной. Я хотела, чтобы мое имя было неразрывно связано с великими произведениями искусства. Я хотела попасть в рейтинг сорока самых успешных людей в возрасте до сорока лет по версии «Форбса».

– Когда мы окажемся в квартире у Китоми, – инструктировала меня Ева, пока служебный автомобиль вез нас в отель «Ансония», – ты должна будешь вести себя так, словно набрала в рот воды. Понятно?

– Да.

– И, Диана, даже не говори «Привет», просто кивни.

– А что, если она…

– Она не сделает ничего такого, – отрезала Ева.

«Ансония» занимала целый квартал, словно гранд-дама на балу, наблюдающая за безумием, в котором она никогда не соизволит принять участие.

Китоми Ито жила в пентхаусе. Двери лифта распахнулись, и, к моему огромному удивлению, я увидела, что встречает нас сама хозяйка. Ева пожала ей руку и улыбнулась.

– Это Диана О’Тул, – представила она меня. – Младший специалист нашего отдела.

Китоми оказалась намного меньше ростом, чем я ожидала, не больше пяти футов. На ней был вышитый халат до пола, из-под которого виднелись джинсы и белая футболка, и фиолетовые очки.