Текст книги "Где живет счастье"

Джоджо Мойес
Где живет счастье

Jojo Moyes

THE PEACOCK EMPORIUM

Copyright © Jojo’s Mojo Ltd, 2004

All rights reserved

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© О. Александрова, перевод, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2017

Издательство Иностранка^®

* * *

С любовью и благодарностью посвящается маме и папе, Лиззи Сандерс и Джиму Мойесу

Часть I

Глава 1
Буэнос-Айрес, 2001 год
День, когда я принял свои первые роды

Кондиционер в клинической больнице вышел из строя уже в третий раз за неделю. Стояла такая духота, что в палатах интенсивной терапии медсестрам приходилось держать над постелью самых тяжелых больных пластиковые вентиляторы на батарейках. Коробка с вентиляторами, в количестве трехсот штук, прибыла в подарок от пережившего инсульт благодарного пациента, который занимался импортом-экспортом, а потому оказался в числе тех редких пациентов местной больницы, кто еще имел на счету достаточно долларов, чтобы помогать другим.

Однако синие пластиковые вентиляторы были столь же ненадежными, как и обещания закупить лекарства и медицинскую технику, и в больнице, окутанной жарким маревом шумного аргентинского лета, то тут, то там раздавалось «¡Hijo di puta!»[1]1
  Сукин сын! (исп.) – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] медсестер, даже самых благочестивых, вынужденных заниматься реанимацией вентиляторов.

Но я не замечал жары. Я трясся от объявшего меня внутреннего холода, вполне естественного для новоиспеченного акушера, которому объявили, что ему предстоит принимать свои первые роды. Беатрис, старшая акушерка, отвечавшая за мою подготовку, похлопав меня по плечу пухлой темной рукой, сообщила об этом с обманчиво небрежным видом по дороге в гериатрическое отделение, куда она направлялась раздобыть немного еды для одной из своих рожениц.

– Она во второй палате, – махнула Беатрис в сторону родильной палаты. – Уже рожавшая. Трое детей. Но вот этот никак не хочет выходить. Хотя кто его за это осудит? – Беатрис безрадостно рассмеялась и подтолкнула меня вперед. – Я скоро вернусь. – Однако, заметив, что я нерешительно топчусь под дверью, напуганный доносящимися из палаты стонами, она добавила: – Давай, Турко. Ты ведь знаешь, что ребенок может вылезти только из одного места.

Под дружный смех остальных акушерок я несмело вошел в палату.

Я планировал войти и с уверенным видом представиться, скорее для самоуспокоения, нежели для того, чтобы произвести впечатление на рожениц. Однако женщина, стоявшая на коленях и вцепившаяся в лицо своего мужа ладонями с побелевшими костяшками пальцев, тупо мычала, точно корова, и я решил, что в данных обстоятельствах рукопожатие будет не слишком уместным.

– Доктор, дайте ей, ради бога, обезболивающее! – проговорил будущий отец через прижатую ко рту пятерню жены.

В его голосе, как я успел заметить, слышалось такое же почтение, с каким я обращался к своему больничному начальству.

– Ох, боже милостивый, почему так долго?! Ну почему так долго? – раскачиваясь на пятках, рыдала женщина.

На ее футболке темнели пятна пота, собранные в хвостик волосы взмокли, и сквозь них просвечивала бледная кожа головы.

– Последних двоих ты родила очень быстро, – гладя несчастную роженицу по волосам, говорил ее муж. – Ума не приложу, почему этот никак не хочет вылезать.

Я взял висевшую на спинке кровати историю болезни. Роды продолжались почти восемнадцать часов: слишком долго даже для первого ребенка, не говоря уже о четвертом. Моим первым порывом было позвать Беатрис, но я его поборол. Вместо этого я с умным видом уставился на историю болезни, пытаясь мысленно соотнести надрывные завывания роженицы с записями в истории болезни. Под окном, на улице, в какой-то машине орала музыка: навязчивый синтезированный ритм кумбии. Я хотел закрыть окно, но передумал. Было даже страшно представить, что в этой темной клетушке может стать еще жарче.

– Вы не могли бы помочь мне положить ее на кровать? – попросил я мужа роженицы, когда стоять, вперившись в историю болезни, стало уже неприлично.

Он с готовностью вскочил на ноги, явно довольный, что хоть кто-то наконец собирается что-то делать.

Когда он перетащил жену на кровать, я измерил у нее давление, посчитал частоту схваток и пощупал живот. Кожа у нее была скользкой и горячей. Головка ребенка находилась еще высоко. Я поинтересовался у мужа историей предыдущих родов, но ключа к решению проблемы не нашел. Я в отчаянии посмотрел на дверь, мысленно призывая на помощь Беатрис.

– Ничего страшного, – вытерев лицо, сказал я в тщетной надежде, что так оно и есть.

И вот именно тогда я заметил другую пару, неприкаянно стоявшую в углу возле окна. Они отнюдь не были похожи на обычных посетителей заштатной больницы для бедных; нет, в своей яркой дорогой одежде они смотрелись бы куда уместнее в шведской больнице по ту сторону площади. Волосы женщины, явно покрашенные у дорогого парикмахера, были собраны на затылке в элегантный узел, но вот макияж, не выдержав сорокаградусной жары, расплылся грязными лужицами под глазами и черными потеками на блестевшем от пота лице. Она крепко держала мужа за руку и не отрываясь смотрела на несчастную роженицу.

– Может, ей нужны наркотические средства? – повернулась она ко мне. – Эрик мог бы достать.

Мать, что ли? – рассеянно подумал я. Хотя для матери она слишком молодо выглядит.

– Нет, с наркотиками мы уже опоздали. – Я попытался напустить на себя уверенный вид.

Они выжидающе смотрели на меня. А Беатрис, как назло, словно сквозь землю провалилась.

– Сейчас я ее осмотрю. – Поскольку меня никто не собирался останавливать, мне ничего не оставалось делать, как начать действовать.

Я заставил роженицу подсунуть пятки под ягодицы и раздвинуть колени. Затем, дождавшись начала очередных схваток, я осторожно проверил шейку матки. Обычно эта процедура весьма болезненная, но женщина была настолько измучена, что только слабо постанывала. Примерно с минуту я пытался хоть что-то нащупать. Шейка матки была полностью раскрыта, и все же мне никак не удавалось найти головку ребенка… А что, если это очередная проделка акушерок типа той куклы, которую они попросили меня подержать в инкубаторе? Неожиданно я почувствовал слабое шевеление. Обнадеживающе улыбнувшись, я направился к шкафчику с инструментами, в глубине души надеясь, что необходимую мне вещь не успели позаимствовать медсестры из другого отделения. Но нет, вот она – похожая на вязальный крючок – моя волшебная палочка. Я зажал инструмент в руке, чувствуя некий прилив эйфории от предвкушения того, что сейчас произойдет, и, более того, произойдет благодаря мне.

Воздух пронзил очередной вопль лежавшей на кровати женщины. Конечно, мне было страшновато действовать самостоятельно, но в данной ситуации промедление смерти подобно. А поскольку монитор сердцебиения эмбриона вышел из строя, у меня не имелось ни малейшей возможности узнать, угрожает ли ребенку в утробе опасность.

– Держите ее крепче, – велел я мужу роженицы.

Затем, дождавшись перерыва между схватками, я завел в шейку матки крючок и проделал крошечную дырочку в околоплодном пузыре. Похоже, вовремя не отошедшие воды мешали продвижению ребенка. Несмотря на стоны женщины и оглушающий шум транспорта за окном, я услышал слабый звук лопнувшей пленки, и неожиданно из роженицы мощным потоком хлынула жидкость, а сама роженица села на кровати и произнесла с ноткой удивления в голосе, хотя и без видимой паники:

– У меня начались потуги.

Именно в этот момент в палате появилась Беатрис. Увидев у меня в руке инструмент и заметив напряженное лицо роженицы, которой помогал муж, Беатрис кивком велела мне продолжать.

Все дальнейшее происходило точно в тумане. Помню только, как я увидел потрясающе мягкие темные волосы, а также то, как направил руку женщины так, чтобы та почувствовала головку и поняла, что все будет хорошо. Помню, как велел ей тужиться и дышать, а еще как с радостью, восторгом и облегчением вопил во весь голос, когда появился ребенок. Пожалуй, последний раз я так громко орал на стадионе, куда ходил с отцом смотреть футбол. Помню, как выскользнула эта девочка, прямо мне на руки. Ее бледно-голубая, как мрамор, кожа моментально приобрела насыщенный розовый цвет, совсем как у хамелеона, после чего малышка издала долгожданный крик возмущения по поводу того, что появилась на этот свет с таким опозданием.

И я поспешил отвернуться, потому что, когда я перерезал пуповину и положил ребенка матери на грудь, у меня на глазах появились слезы, а мне ужасно не хотелось давать Беатрис и другим акушеркам очередного повода для насмешек.

Беатрис легонько тронула меня за плечо и, вытирая вспотевший лоб, сказала:

– Когда закончишь, я сгоняю наверх, поищу доктора Карденаса. Она потеряла много крови, так что, пока ее не осмотрит доктор, пусть полежит спокойно. – Беатрис говорила так тихо, что я едва слышал ее, и она это знала. – Неплохо, неплохо, Ал. – Пожалуй, она впервые назвала меня по имени. – Надеюсь, в следующий раз ты даже не забудешь взвесить ребенка.

Радостное возбуждение сделало меня смелее, и я решил проявить характер и ответить ей в том же духе, но осекся, неожиданно почувствовав, что, пока мы разговаривали, атмосфера в комнате неожиданно изменилась. Беатрис это тоже заметила и немного замедлила шаг. Вместо восторженного воркования новоиспеченной мамаши и шепотков восхищенных родственников мы услышали лишь жалобное:

– Диего, не надо, не надо… Диего, ну пожалуйста!..

Элегантно одетая пара приблизилась к кровати. Женщина, блондинка, как я заметил только сейчас, дрожа всем телом, со странной полуулыбкой осторожно тянула руки к младенцу.

Мать, крепко прижимая к себе ребенка, в отчаянии шептала мужу:

– Диего, не надо, не надо… Я не могу этого сделать!

Муж нежно гладил ее по лицу:

– Луиза, мы же договорились. Ты ведь знаешь, что мы договорились. Нам и троих-то детей не прокормить, уж не говоря о четвертом.

Она лежала с закрытыми глазами, вцепившись костлявыми руками в застиранную больничную пеленку.

– Диего, вот увидишь, все наладится. У тебя будет больше работы. Умоляю тебя, любовь моя, не надо…

Лицо Диего исказилось. Склонившись над женой, он начал отрывать – палец за пальцем – ее руки от ребенка.

– Нет! Нет, Диего! Умоляю! – заголосила несчастная женщина.

Радость от появления на земле нового человека сразу испарилась, а когда я понял, что происходит, у меня противно заныло внизу живота. Я собрался было вмешаться, но Беатрис, с непривычно мрачным выражением лица, остановила меня, едва заметно покачав головой.

– Уже третий случай за этот год, – пробормотала она.

Диего удалось забрать ребенка. Не глядя на малышку, он крепко прижал ее к себе, а затем, зажмурившись, протянул блондинке.

– Мы будем очень-очень ее любить, – сказала она дрожащим от слез голосом с явно выраженным аристократическим выговором. – Мы так долго ждали…

Несчастная мать в диком приступе отчаяния попыталась встать с постели, однако Беатрис ее остановила.

– Ей нельзя шевелиться, – отчеканила акушерка, не скрывая своего неудовольствия необходимостью участвовать в этом деле. – Вы должны заставить ее лежать неподвижно до прихода врача.

Диего обнял жену, то ли успокаивая, то ли удерживая ее на месте.

– Луиза, они дадут ей все, что душе угодно, а мы получим деньги, чтобы прокормить детей. Ты должна подумать о наших детях, о Паоле, о Сальвадоре… Подумать, как туго нам пришлось…

– Это мой ребенок! – Женщина, придавленная всей тяжестью тела Беатрис, в отчаянии вцепилась в лицо мужа. – Вы не можете ее у меня отнять!

На лице у мужчины остались кровавые полосы от ее ногтей, но он, похоже, не чувствовал боли. Блондинка с мужем слегка попятились в сторону двери. У меня в ушах стояли душераздирающие крики роженицы, и я застыл возле раковины, не в силах даже посмотреть на ребенка, которому помог появиться на свет.

И с этого дня я напрочь забыл о красоте первого принятого мной младенца. Я помнил только истошные вопли той матери, ее страдальческое лицо, отмеченное печатью горя, которому, как я догадался, суждено навечно поселиться в ее душе. А еще я запомнил ту блондинку. Женщина была явно шокирована происходящим, но поступиться своим тоже не собиралась. Она воровато кралась к двери, приговаривая:

– Ее будут очень любить. – Она повторяла свои слова, наверное, уже в сотый раз, хотя то был глас вопиющего в пустыне. – Ее будут очень любить.

Глава 2
Фрамлингтон-Холл, Норфолк,
1963 год

Между Норвичем и Фрамлингтоном поезд сделал шесть остановок вне расписания, и, хотя еще не было и пяти вечера, холодная бескрайняя голубизна неба начала потихоньку темнеть. Виви заметила, что проводники, вооружившись лопатами, уже несколько раз спрыгивали с поезда, чтобы расчистить заваленные снегом пути, и почувствовала, как ее недовольство задержкой в дороге с лихвой компенсируется чувством извращенного удовлетворения.

– Надеюсь, те, кто за нами приедет, не забудут надеть на колеса цепи противоскольжения. – От ее дыхания вагонное окно моментально запотело, и ей пришлось протереть дырочку затянутым в перчатку пальцем. – Мне вовсе не улыбается толкать машину через сугробы.

– Тебе и не придется толкать, – не поднимая головы от газеты, ответил Дуглас. – Это мужская работа.

– Наверное, там ужасно скользко.

– В твоих сапожках уж точно.

Виви обратила взор на свои новые виниловые сапожки «Курреж», в глубине души страшно довольная, что он заметил. Совершенно непригодны для такой погоды, заявила ее мать, с грустью добавив, обратившись к отцу, что ей хоть кол на голове теши. Виви, всегда сговорчивая, проявила непривычное для себя упорство, решительно отказавшись надевать резиновые сапоги. Она впервые ехала на бал без сопровождения взрослых, и ей категорически не хотелось выглядеть как двенадцатилетний подросток. И это была не единственная баталия Виви с родителями. Волосы девушки, зачесанные наверх и замысловато уложенные на макушке тугими локонами, наверняка примялись бы под шерстяной шапкой, и теперь мать Виви раздирали сомнения, не слишком ли большую цену придется заплатить за сохранение прически, стоившей немалых трудов, если она все же разрешит дочери отправиться в такую непогоду, какой еще не бывало за всю историю наблюдений, с тонким шарфом на голове.

– Все будет отлично! – солгала Виви. – Мне даже жарко.

Слава богу, Дуглас не знает, что у нее под юбкой рейтузы!

Они ехали уже почти два часа, причем последний час в неотапливаемом вагоне: проводник сказал, что конвектор испустил дух еще до наступления холодов. Вообще-то, они планировали ехать с Фредерикой Маршалл в машине ее матери, но Фредерика подцепила инфекционный мононуклеоз (недаром, сухо заметила мать Виви, это называется поцелуйной болезнью), так что родителям волей-неволей пришлось отправить Дугласа и Виви на поезде, дав на прощание кучу противных наставлений, чтобы Дуглас за ней приглядывал. В течение многих лет Дугласа постоянно инструктировали приглядывать за Виви, но сегодня эти слова приобрели особую весомость, поскольку Виви предстояло появиться без взрослых на одном из самых значительных светских мероприятий года.

– Ди, ты точно не против, что я еду с тобой? – предприняла слабую попытку пококетничать Виви.

– Не будь дурой. – Дуглас продолжал злиться на отца за то, что тот отказался одолжить ему свой автомобиль «Воксхолл-Виктор».

– Я никак не могу понять, почему родители не разрешают мне путешествовать одной. Правда, они ужасно старомодные…

Виви можно смело отпустить с Дугласом, ободряюще сказал ее отец. Ведь Дуглас ей совсем как старший брат. И Виви в глубине своей исстрадавшейся души знала, что так оно и есть.

Она положила ногу в сапожке на сиденье рядом с Дугласом. На Дугласе было теплое шерстяное пальто, а на его туфлях, впрочем как и у большинства мужчин, виднелись белесые разводы от грязи.

– Там наверняка сегодня будут все, кто хоть что-нибудь собой представляет, – заметила Виви. – Куча народу, хотевшего получить приглашение, осталась с носом.

– Я бы с радостью отдал им свое.

– А еще там точно будет эта девица Афина Форстер. Та самая, что нагрубила герцогу Эдинбургскому. Ты когда-нибудь встречался с ней на танцах?

– Нет.

– Она производит ужасное впечатление. Мама, прочитав о ней в колонках светских сплетен, заявила, что хорошее воспитание ни за какие деньги не купишь. – Виви замолчала и задумчиво потерла нос. – Мама Фредерики полагает, будто светские сезоны скоро вообще исчезнут как класс. Она говорит, что девицы типа Афины убивают саму идею балов, вот почему все и зовут ее Последней Дебютанткой.

Дуглас презрительно фыркнул, не отрывая глаз от газеты:

– Последняя Дебютантка! Какой вздор! Да и сами эти светские сезоны – сплошное притворство. По крайней мере, с тех пор, как королева перестала принимать при дворе.

– Но это же прекрасный способ знакомиться с людьми.

– Прекрасный способ использовать этих прекрасных парней и девушек в качестве подходящего брачного материала. – Дуглас свернул газету и положил ее рядом с собой. Затем откинулся на спинку сиденья, сцепив руки за головой. – Ви, времена меняются. Через десять лет охотничьих балов не будет и в помине. Не будет и этих шикарных фраков с длинными фалдами.

Хотя Ви и не была до конца уверена, она решила, что подобная безапелляционность Дугласа объясняется его одержимостью так называемой социальной реформой, включающей самый широкий спектр идей – от концепции Джорджа Кэдбери о необходимости массового образования рабочего класса до идеалов коммунизма в России, – а также его увлечением поп-музыкой.

– И как же тогда людям знакомиться?

– Они получат возможность встречаться с теми, кто им нравится, невзирая на общественное положение. У нас будет бесклассовое общество.

По его тону трудно было сказать, одобряет он будущие изменения или, скорее, предупреждает о них. Поэтому Виви, которая редко заглядывала в газеты, а потому не знала, какие другие варианты можно предложить, ограничилась тем, что хмыкнула в знак согласия и снова уставилась в окно. В душе она молилась, и уже не в первый раз, о том, чтобы ее прическа выдержала испытания грядущего вечера и не развалилась во время танцев. За квикстеп и «Веселых Гордонов» можно не волноваться, сказала мама, а вот с «Лихим белым сержантом», пожалуй, надо быть поосторожнее.

– Дуглас, сделаешь для меня доброе дело?

– Какое?

– Я знаю, что тебе не очень-то хотелось ехать…

– Да нет, я не против.

– И я знаю, что ты терпеть не можешь танцы, но, если будет подходящая мелодия, а меня никто не пригласит, обещаешь мне хоть один танец? Я не переживу, если мне весь вечер придется подпирать стенку. – Виви даже на секунду вынула руки из относительно теплых карманов. Лак «Жемчужный иней» идеально покрывал ногти. Он переливался и мерцал холодным блеском под стать морозной пелене, затянувшей окна. – Я усердно практиковалась. И обещаю, что не подведу тебя.

Дуглас улыбнулся, и Виви почувствовала, что, несмотря на ледяной холод, на душе у нее сразу потеплело.

– Тебе не придется подпирать стенку, – сказал Дуглас, положив ноги на сиденье рядом с Виви. – Но все равно да, глупышка. Конечно, я приглашу тебя на танец.

Фрамлингтон-Холл не относился к числу жемчужин архитектурного наследия Англии. Старинный облик здания был лишь видимостью. Любой человек, мало-мальски разбирающийся в архитектуре, смог бы с ходу определить, что готические башенки не сочетаются с палладианскими колоннами, что узкие окна со свинцовыми переплетами слишком зажаты остроконечной крышей над огромным бальным залом, что красные кирпичные стены явно не покрыты пылью столетий. Короче говоря, это был новодел, архитектурный ублюдок, воплотивший в себе худшие черты ностальгии по некоему мифическому прошлому. Дом окружала абсолютно ровная местность, что придавало ему особую внушительность.

Прилегающий к дому сад, когда не был погребен под толстым слоем снега, казался до невозможности строгим: лужайки тщательно выкошены, трава плотная и густая, будто дорогой ковер, в розарии розовые кусты росли не в естественной дикости, а словно по линейке, аккуратными рядами, когда каждый следующий куст казался точной копией предыдущего. А сами розы были не белыми и не чайными, а кроваво-красными, выведенными или привитыми в Голландии или во Франции. Участок со всех сторон окружали кипарисы Лейланда, еще молодые, но уже готовые надежно скрыть дом и его территорию от окружающего мира. По меткому выражению какого-то остряка, этот сад походил скорее на концентрационный лагерь для растений.

Но все это нимало не волновало гостей, шедших непрерывным потоком по посыпанной солью полукруглой дорожке перед домом. Некоторых гостей пригласили лично Блумберги (хозяева сами разработали дизайн дома, и их с большим трудом удалось отговорить от идеи в качестве завершающего штриха купить себе заодно и титул); некоторые получили приглашения через более удачно устроившихся друзей хозяев дома, но с их личного разрешения, для создания нужной атмосферы. А некоторые явились незваными, хитроумно рассчитав, что при таком количестве народу несколько гостей, с правильной внешностью и правильной речью, никому не помешают. Ведь Блумберги, с их недавно сколоченным состоянием в банковском деле и двумя дочерьми-близняшками на выданье, ради которых родители и решили поддержать традицию балов для дебютанток, слыли гостеприимными хозяевами. Да и вообще, сейчас на вещи смотрели гораздо проще и никто никого не собирался выкидывать на холодную улицу. Тем более при наличии заново отделанного интерьера, которым не терпелось похвастаться.

Виви немного поразмышляла на эту тему, сидя в отведенной ей комнате (полотенца, туалетные принадлежности, фен с двумя режимами скорости), расположенной через два коридора от комнаты Дугласа. Она оказалась в числе немногих счастливчиков, и все благодаря деловым связям отца Дугласа с Дэвидом Блумбергом. Большинство девушек разместили в отеле в нескольких милях отсюда, а вот ей, Виви, выпала честь остановиться в комнате в три раза больше ее спальни в родительском доме и по крайней мере вдвое роскошнее.

Лена Блумберг, высокая элегантная дама, чье утомленное выражение лица красноречиво говорило о том, что если у нее и есть интерес к супругу, то исключительно меркантильный, слегка приподняла брови, тем самым отреагировав на чересчур экстравагантные приветствия мужа, и сказала, что в гостиной есть чай и горячий суп для тех, кому надо согреться, а если Виви вдруг что-нибудь понадобится, то ей надо просто попросить, хотя, по-видимому, и не лично миссис Блумберг. Миссис Блумберг велела лакею проводить Виви в ее комнату – мужчины расположились в другом крыле дома, – и девушка, перепробовав все баночки с кремом и понюхав каждую бутылочку шампуня, решила, прежде чем начать переодеваться к балу, немного посидеть, чтобы сполна насладиться неожиданной свободой и прочувствовать, каково это – жить в такой роскоши.

Натягивая платье – тугой лиф, длинная сиреневая юбка, собственноручно сшитая ее мамой по выкройке из журнала «Баттерик», – и меняя сапожки на туфли, Виви прислушивалась к приглушенному гулу голосов гостей, проходивших мимо ее двери. Весь дом был буквально пропитан атмосферой предвкушения праздника. Снизу доносились звуки настраиваемых музыкальных инструментов, а с лестничной площадки – торопливые шаги прислуги, готовившей комнаты, и приветственные возгласы вновь прибывших гостей. Виви уже несколько недель жила ожиданием этого бала. И вот, когда ее мечта практически сбылась, она неожиданно испытала безотчетный ужас, совсем как перед походом к дантисту. И не только потому, что единственным, кого она здесь знала, был Дуглас, или потому, что после поезда, где она вела себя как зрелая и искушенная особа, она вдруг почувствовала себя совсем юной и неопытной, а скорее потому, что на фоне остальных девушек, стройных, тонконогих, ослепительных в своих вечерних нарядах, она вдруг ощутила себя плебейкой, девицей не того круга, и даже новые сапожки внезапно потускнели. Ведь при всех ее стараниях Веронике Ньютон так и не удалось стать шикарной женщиной. Она была вынуждена признать, что, несмотря на накрученные на бигуди волосы и корсет, ее внешность оставалась убийственно заурядной. Ее формы отличались приятной округлостью, тогда как эталоном красоты считалась крайняя худоба. На щеках Ви играл здоровый румянец, а ей хотелось иметь загадочную бледность и распахнутые глаза. Она носила широкие юбки в сборку и платья-рубашки на пуговицах, однако в моде были платья-трапеции и стиль модерн. Она была натуральной блондинкой, но ее волнистые, непослушные соломенные волосы категорически отказывались ложиться ровными, прямыми прядями, как у моделей в журналах «Хани» или «Петтикоат», и обрамляли лицо торчащими во все стороны патлами. И даже сегодня, уложенные искусственными локонами, волосы казались жесткими и неживыми, а вовсе не медово-конфетными, как она себе представляла. Ну и помимо всего прочего, ее родители в несвойственном им порыве фантазии прозвали ее Виви, вследствие чего при первом знакомстве с ней люди не могли скрыть своего разочарования, словно это имя подразумевало некую экзотичность, коей она отнюдь не обладала.

«Не каждая девушка может быть королевой бала, – успокаивала ее мама. – А вот ты непременно станешь кому-нибудь чудесной женой».

Не желаю быть чьей-то чудесной женой, думала Виви, с привычным неудовольствием глядя на себя в зеркало. Нет, я просто хочу быть предметом вожделения Дугласа. Виви даже позволила себе ненадолго предаться своей любимой фантазии, ставшей для нее вроде любимой зачитанной книги с загнутыми страницами, и представила, как, увидев ее в бальном платье, Дуглас, сраженный наповал ее неожиданной красотой, ошеломленно качает головой, а потом они, щека к щеке, до умопомрачения кружатся в вихре вальса, и она чувствует на пояснице приятную тяжесть его сильной руки… Честно признаться, многое из этого она позаимствовала из «Золушки» Уолта Диснея. Ну а кроме того, все, что было после поцелуя, оставалось в тумане. Да и вообще, с тех пор как она приехала в этот дом, в ее грезы безжалостно вторгались стройные загадочные девушки, все как одна точные копии Джин Шримптон, завлекавшие Дугласа призывными улыбками и сигаретами «Собрание», в связи с чем Виви решила придумать новую фантазию, в которой Дуглас после бала сопровождает ее до дверей этой огромной спальни, медлит на пороге, а потом подводит к окну, смотрит на ее лицо, освещенное таинственным лунным светом, и…

– Ви? Ты в приличном виде? – (Ви виновато подпрыгнула, когда в дверь нетерпеливо постучал Дуглас.) – Думаю, нам скоро пора спускаться вниз. Я тут встретил старого школьного приятеля, и он обещал посторожить для нас пару бокалов шампанского. Ну что, ты готова?

Радость от возможности слышать голос Дугласа несколько омрачил тот факт, что он уже успел найти с кем поговорить.

– Буквально две секундочки! – крикнула Виви, накладывая тушь на ресницы и моля Бога о том, чтобы сегодняшний вечер стал переломным и Дуглас посмотрел на нее другими глазами. – Я сейчас!

Черный галстук был ему к лицу, само собой разумеется. И если у отца Виви живот вечно нависал над камербандом, точно надутый ветром парус, то Дуглас во фраке казался еще выше и стройнее; широкие плечи, обтянутые темной тканью, цветущее лицо, отлично оттеняемое однотонной рубашкой. Дуглас наверняка понимает, что он очень красив. Когда она сказала ему об этом, вроде бы в шутку, чтобы скрыть, как на нее действует его внешность, он лишь, мрачно рассмеявшись, заявил, что чувствует себя идиотом, связанным по рукам и ногам. А затем, словно не желая остаться в долгу, решил в свою очередь отпустить ей комплимент.

– Что ж, и ты, старушка, отлично почистила перышки. – Дуглас положил ей руки на плечи и по-братски стиснул.

Конечно, это не поцелуй Прекрасного Принца, но какое-никакое, а прикосновение. И Виви чувствовала, как оно до сих пор буквально обжигает ее обнаженную кожу.

– А ты в курсе, что мы теперь совершенно официально отрезаны от мира?

Александр, школьный приятель Дугласа, бледный и веснушчатый, в очередной раз принес ей выпивку. У Виви это уже был третий бокал шампанского, и первоначальный ступор, в который она впала, увидев вокруг море прелестных женских лиц, постепенно прошел.

– Что? – не поняла Виви.

Он наклонился к ней поближе, чтобы им не мешали звуки оркестра:

– Снег. Он снова пошел. Похоже, никому не удастся уйти дальше подъездной дорожки, пока основную дорогу не посыплют песком.

На Александре, как и на многих других мужчинах, был красный охотничий пиджак («Алый», – поправил он Виви), к тому же парень, похоже потеряв чувство меры, явно переусердствовал с одеколоном.

– И где ж ты тогда остановишься? – Виви живо представила, как тысяча людей спит вповалку прямо на полу бального зала.

– Ой, за меня не беспокойся. Я, как и ты, ночую в доме. А вот насчет остальных – это еще вопрос. Возможно, будут гудеть всю ночь напролет. Хотя кое-кто из ребят в любом случае это сделает.

В отличие от Виви, большинство гостей выглядели так, будто для них было в порядке вещей не спать до зари. Они все казались невозмутимыми и уверенными в себе, словно им было не впервой видеть подобную роскошь, а манера держаться и непринужденно болтать свидетельствовала о том, что в этом шикарном особняке они чувствовали себя почти как дома. Их ни капельки не смущали ни целая армия слуг, чьим единственным желанием, похоже, было подавать гостям еду и напитки, ни неожиданно дарованная им свобода, ведь юношам и девушкам предстояло без должного присмотра провести целую ночь под одной крышей. Девушки носили свои изысканные вечерние туалеты с небрежным шиком, словно повседневную одежду.

Девушки эти вовсе не походили на статисток из фильмов Уолта Диснея. Тиары, жемчуга, подведенные черным карандашом глаза, сигареты и даже юбки от Эмилио Пуччи. И несмотря на элегантный зал, до неприличия похожий на свадебный торт, воздушные бальные платья и вечерние наряды, оркестру очень скоро пришлось сменить репертуар классических танцев на нечто более современное, а именно на инструментальную обработку «I Wanna Hold Your Hand», после чего девушки с визгом высыпали на танцпол, вихляя бедрами, качая головами с красиво уложенными волосами и заставляя стоявших в сторонке замужних дам тоже качать головами, но уже с оттенком неодобрения, и в этот момент Виви с горечью в душе осознала, что ей не суждено закружиться с Дугласом в вихре вальса.

Более того, он, кажется, вообще забыл о своем обещании. Как только они появились в бальном зале, Дуглас сделался на удивление рассеянным, точно учуял в воздухе нечто такое, чего Виви было не дано понять. И действительно, Дугласа будто подменили: он курил сигары и обменивался с друзьями им одним понятными шутками. Виви ни секунды не сомневалась, что в данный момент он явно не рассуждал о неминуемом крахе классового общества, – в любом случае, к ее тайному неудовольствию, он определенно чувствовал себя как дома среди мужчин в черных галстуках и охотничьих пиджаках. Виви пару раз порывалась сказать ему нечто личное, чтобы напомнить о том, что их связывает, и восстановить некую степень интимности. Она даже набралась смелости пошутить по поводу его сигары, но Дуглас не проявил к шутке особого интереса. Выслушав Виви, по выражению ее матери, вполуха, исключительно из вежливости, он снова присоединился к общей беседе.