Текст книги "Иствикские вдовы"

Присутствие Сьюки очень способствовало хорошему самочувствию Александры. Последний раз она видела ее, самую молодую и неунывающую из их маленькой ведьмовской компании, еще до наступления нового тысячелетия, когда президентом был Билл Клинтон, жалко извивавшийся в тисках скандала с Левински. Той их последней зимой Джим Фарландер неохотно согласился поехать на Карибы; рейс, билеты на который были куплены по выгодной акции, на обратном пути делал остановку в аэропорту Кеннеди, и Александра предложила задержаться на два дня, чтобы походить по музеям, зайти не только в Метрополитен, Музей современного искусства и музей Гуггенхайма, но и в музей Купера-Хьюитта, где хранится фантастическая коллекция американской керамики. А чтобы подкрепить свой душевный порыв, она набрала номер в Коннектикуте – он по-прежнему действовал! – и пригласила старинную подругу еще по Иствику поужинать вместе на Манхэттене. Им с Джимом не удалось зарезервировать столик в «21», где ели знаменитости, поэтому встреча с Митчеллами произошла в гриль-баре отеля «Рузвельт».

Поначалу Ленни казался немного озабоченным и нервным, но после второго аперитива наружу стал выходить хвастун, такой же вульгарный, как его двубортный костюм из харрисовского твида.[17]17
  Имеется в виду всемирно известный бренд шотландской фабрики шерстяных тканей.


[Закрыть] Когда, уже за ужином, приступили ко второй бутылке вина, по мере того как Джим становился все более и более молчаливым, Ленни разоткровенничался, словно только что успешно всучил им что там он продавал. Он все чаще ухмылялся и подмигивал, рассказывая, какая Сьюки милая дурочка и как она скармливает свои любовные романчики разочарованным тупым дамочкам. Ленни Митчелл принадлежал к тому типу рыжеволосых мужчин с ровными зубами, маленькими ушами и голубыми глазами, которые с детства считают себя – вероятно, стараниями своих ослепленных любовью матерей – неотразимыми. Когда приближался кульминационный момент рассказа, он трогал Александру за локоть, а к моменту подачи десерта и кофе по-ирландски его рука, небрежно соскользнувшая под стол, добралась до ее бедра и осталась лежать на нем, как увесистая салфетка. Что больше всего не нравилось Александре в Ленни Митчелле, так это то, что Сьюки в его присутствии вела себя тихо, как мышка, даже трусливо, начинала чуточку заикаться и напоминать обидчивый, скучный «синий чулок». Ее морковно-рыжие волосы, которые она иногда отращивала, как хиппи, были коротко острижены и тронуты сединой; она пожевывала свои пухлые губы, словно пыталась что-то вспомнить, а может, такое впечатление создавалось в силу близорукости, из-за которой она слегка щурилась, если не надевала контактных линз. Ее попытки подколоть мужа и вызвать дух заговорщической веселости, некогда объединявший их с Александрой, выглядели натужными в исполнении напряженной и полинявшей версии некогда беспечной и суперсексуальной Сьюки.

Потом, уже в номере отеля «Рузвельт», после того как чета Митчелл, чтобы поспеть на поезд, отправлявшийся в десять семнадцать, ринулась на вокзал в такой спешке, что не составило особого труда подавить их слабое символическое сопротивление галантной настойчивости Джима подписать чек, муж сказал Александре:

– Этот парень – хитрый жулик, а Сьюзан – душка.

Его слова навечно запечатлелись в мемориальном отсеке ее мозга: «Сьюзан – душка». Она тогда ответила:

– Я рада, что ты это заметил. Она была нашей красавицей, тогда, давно. Но сегодня она была лишь призраком себя самой.

Теперь – благодаря какому-то фокусу то ли сниженных ожиданий, то ли иного контекста – Сьюки казалась ей той, прежней: ветреной, живой и солнечной, под стать китайскому декору. Ее волосы были выкрашены в прежний цвет, на губах лоснился глянцевый слой помады. Ее тело, на взгляд Александры, было на несколько фунтов легче в ее почти семьдесят, чем пластичная, гибкая, с веснушчатой кожей и тугой грудью фигура, каковую она предъявляла миру в свои тридцать лет; Александра вспомнила ее, покрытую капельками сконденсированного пара в обшитой темными деревянными панелями бане Даррила ван Хорна и ощутила это видение не только подушечками пальцев, но и пересохшим ртом. Губы самой Сьюки, хоть и менее пухлые теперь от недостатка натурального коллагена, сохранили обыкновение оставаться чуть раздвинутыми, придавая лицу выражение затянувшегося удивления.

В Китае все было более или менее удивительным, начиная с самого их присутствия там, на другом конце света, в стране, не превышающей размерами Соединенные Штаты, но населенной в четыре раза большим количеством людей. На их памяти представления о Китае приобретали разные формы: выдуманной земли умирающих от голода детей, крестьян с корзинами для сбора жемчуга, женщин-драконов, рикш, пиратов из комиксов; страны дружественной демократии под предводительством Чан Кайши и его очаровательной жены – невестки Сунь Ятсена; страдающих жертв злобных японцев и стойких союзников президента Рузвельта; страны, в послевоенные времена и времена «холодной войны» ставшей ареной гражданского противостояния, в которое президент Трумэн коварно отказался вмешиваться, в результате чего стойкие националисты проиграли коммунистам; наглухо закрытого бастиона враждующих политических сил; источника орд вражеских «добровольцев», обрушившихся на юг Кореи; мрачной массы роботизированного человечества, которая могла проглотить всех нас, получив толчок от событий на островах Куэмой, Матс или Формоза; толп красных гвардейцев, распевающих цитатник Мао во время «культурной революции», впоследствии горько спародированной западной контркультурой шестидесятых; затем, после визита Никсона и неуклюжих официальных тостов, снова союзника американцев против Советского Союза; после смерти Мао и разгрома «банды четырех» – пробной нивы для расцвета свободного предпринимательства; после триумфа прагматизма Дэн Сяопина – ненасытной пожирательницы американских рабочих мест и американских долларов; а теперь Китай приобрел образ грядущей сверхдержавы двадцать первого века с миллиардом тремястами миллионами фабричных рабочих и потребителей, кредитора прогнувшегося американского капитализма и его соперника в борьбе за истощающиеся мировые запасы нефти. Своим высоким, чуть задыхающимся голосом Сьюки кричала в аэропорту:

– Мы тут отлично повеселимся!

Их багаж еще не появился на скрипучем транспортере. Теперь им стали заметны стоявшие вокруг него другие американцы, напоминавшие лягушек, чьи глаза и ноздри виднелись над жижей, опоясывающей высохший пруд. Посреди суматохи их прибытия сопровождающий из туристического агентства, маленький новозеландец с болезненно-землистой кожей, чьи родители были миссионерами на Тайване и который вместе с ежедневным рисом с детства впитал мандаринский и кантонский диалекты китайского, а также японский язык, появился из какого-то прохода и, швыряя направо и налево невнятные обрывки слов, стал прокладывать путь для своей группы к ожидавшему ее автобусу. Три женщины вдохнули волнующий, пронизанный тусклым светом воздух, воздух Китая, остро приправленный неведомыми ароматами и недоступными их пониманию сообщениями глубинного мира, обращенного к туристам лишь своей поверхностью. Наполненный довольным, совершенно понятным бормотанием соотечественников, автобус после этого показался едва ли не слишком уютным – волнообразно текучие, растягивающие слова американские голоса, кокетливые «подшучивания», самодовольная интонация сверхдержавы прошлого века, пенсионеры которой с хозяйским видом устраивались в своих креслах, словно зрители в темноте перед началом долгого киносеанса.

Дорога из аэропорта была довольно свободной; на протяжении многих миль ее окаймляли молодые деревца и мигающие, низко расположенные фонари, похожие на огни рампы. Город начинал постепенно обступать автобус освещенными узкими улицами и невысокими домами, крытыми красной черепицей.

– Хутуны,[18]18
  Хутун – квадратный закрытый двор; четыре его стены образованы четырьмя одноэтажными жилыми зданиями, двери которых открываются во двор.


[Закрыть] – произнесла Сьюки с переднего сиденья.

Под уличным фонарем на стуле с прямой спинкой сидел мужчина, которого стригли; он был до подбородка завернут в простыню, как в обычной парикмахерской. Александре эта картинка, такая мирная и простая, показалась волшебной из-за простодушного отношения ее персонажей к улице как к комнате и такого же простодушного способа избежать арендной платы: все профессиональное оснащение уличного парикмахера сводилось к простыне и ножницам.

Должно быть, уже перевалило за полночь. Сидевшая рядом с ней Джейн заснула, ее хриплое дыхание было лишь слабым эхом египетского храпа, она напоминала посаженное в клетку маленькое животное, потерявшее реальную надежду сбежать. Будучи самой богатой из трех вдов, Джейн заказала себе отдельный номер, предоставив двум остальным жить вместе. Желание Джейн поселиться отдельно побудило Александру задуматься: а не храпит ли она сама – эта мысль ее смутила. Джим никогда не жаловался, но, с другой стороны, он часто бывал глух к ней, когда сидел за поющим гончарным кругом, погруженный в свои однообразные мужские мысли. Какому занятному испытанию подвергает нас Природа, каждый день лишая сознания и оставляя во сне беззащитными перед бог знает какими угрозами и неловкими положениями.

Отель нависал над округой, состоявшей из темных низких домов, как гигантский лайнер, очерченный рядами ярко светящихся иллюминаторов, – над угрюмыми волнами. В высоком, как башня, атриуме пианист, несмотря на поздний час, наигрывал мелодии из бродвейских мюзиклов для немногочисленных посетителей азиатского бара: задумчивую «Голубую луну», задорную «Зелень гор».

– О, мне нравится это безумное место! – воскликнула Сьюки. – Лекса, давай будем здесь счастливыми!

Она сменила Джейн рядом с Александрой. Джейн отошла в сторону и плюхнулась в одно из стоявших в вестибюле пухлых кресел, отстранившись от подруг, между тем как три их пути должны были соединиться.

Соединиться – вот что позволял им сделать Китай; на родине, где у каждой имелись свой дом и свои интересы, это было гораздо труднее. Они обедали и ужинали за круглыми столами, на каждом из которых стояла «Ленивая Сюзанна»,[19]19
  Так называют вращающийся на высокой ножке поднос с разными кушаньями, который устанавливается в центре стола, чтобы каждый мог, поворачивая его, брать то, что хочет.


[Закрыть] куда помещали глубокие пиалы с едой; шустрые официантки постоянно меняли их, ловко разнося охапками. Двенадцать – четырнадцать американцев за каждым столом набрасывались на горы лапши, овощей, кусков мяса, клецек (нежнейших скользких клецек – особенно) и ровных зерен риса, за неимением иных приборов орудуя палочками. Утренние и дневные экскурсии без возможности где-нибудь перекусить оставляли всех голодными, и требовались ловкость и проворство, чтобы ухватить себе порцию, прежде чем быстро опустошаемую пиалу унесут. Вечерами в своем гостиничном номере Александра и Сьюки час-другой использовали на подведение итогов дня, чтение и стирку белья, прежде чем сон смаривал их, как невинных детей, которые провели в играх весь день напролет. Дыхание Сьюки, несмотря на функционирующие всего на пятьдесят процентов легкие, не было шумным; более того, оно было настолько тихим, что в первые ночи Александра вставала с постели, склонялась над ней и прислушивалась – желая убедиться, что подруга, как положено, вдыхает кислород и выдыхает углекислый газ. Она с трудом противилась искушению ласково погладить ее по волосам или коснуться светящегося кусочка обнажившейся на плече кожи, хотя иногда все же поправляла одеяло там, где Сьюки, сворачиваясь калачиком, сбрасывала его с себя. Позволь Александра себе чуть больше – и Джейн в соседнем номере учуяла бы это, взревновала, и их бесценному триумвирату пришел бы конец. Недостаток тройственного союза состоит в том, что двое могут сплотиться против одного.

* * *

Великая Китайская стена, ради удовольствия увидеть которую они проделали весь этот путь, была первой в списке достопримечательностей первого дня, когда они еще не вошли в новый биоритм. Автобус с тремя вдовами на борту целый час кренился и раскачивался на узкой петляющей дороге, ведущей вверх, в горы, к Великой стене, которая оказалась расположенной ближе к столице, чем они думали. Группу сопровождали не только получивший образование на Тайване гид и два улыбчивых, хотя и молчаливых, молодых представителя партии, но и американский лектор, который, с трудом сохраняя равновесие в положении стоя, вещал в микрофон, зажатый в руке.

– Когда бы ни возникали в Китае проблемы, – рассказывал он, качнувшись из стороны в сторону, поскольку автобус как раз совершал поворот в форме шпильки для волос, – власти говорили: «Надо организовать кампанию!» Первый император объединенного Китая, – продолжал он, насколько могла расслышать со своего места Александра, – его имя пишется Кью-Ай-Эн, но произносится как Цинь, – человек, о котором мы не раз еще услышим во время этого путешествия, мобилизовал примерно миллион человек, около пятой части всего тогдашнего работоспособного населения Китая, чтобы воздвигнуть непрерывную стену вдоль всей северной границы своей только что собранной империи. Местами стены тут уже существовали, они были построены еще в седьмом веке до Рождества Христова. В… – (Александра не разобрала названия), – пустыне вы можете увидеть секции, сохранившиеся со второго века до нашей эры и сооруженные из прутьев, соломы, риса и песка. В большинстве других древних секций предпочтительным материалом является утрамбованная земля. Основные же участки, которые вам предстоит увидеть, сложены из кирпичей на известковом растворе, поверхность гребня достигает ширины, позволяющей проехать по ней плотной шеренге из пяти всадников, и имеет сигнальные башни с помещениями для расселения гарнизона, снабженные всем необходимым, чтобы посылать дымовые или огневые сигналы в случае вражеской атаки; эти участки были сооружены в период правления династии Мин, между четырнадцатым и семнадцатым веками, и приведены в нынешнее отличное состояние двадцать пять лет тому назад командой немецких каменщиков, инженеров, археологов и экзистенциалистов.

В автобусе послышался смех – несколько нервных, нерешительных, словно неверные огоньки в густом тумане, смешков, призванных польстить лектору; Александра усомнилась, действительно ли было произнесено слово «экзистенциалисты». Ее слух не становился лучше с годами. Но лектор, ловко сгибавший то одно, то другое колено, чтобы приспособиться к виляниям автобуса, нахмурился и настойчиво продолжил в манере, которая, как подумалось Александре, возможно, была экзистенциально безнадежной. Поднеся микрофон ближе к губам, он сказал:

– Факт состоит в том, что она так и не выполнила своего предназначения. Ни для Циня, ни для династии Мин. Маньчжуры перевалили прямо через нее или прошли сквозь провалы и основали следующую династию. Цинь швырнул об эту стену целое поколение – только представьте себе этих людей, сплоченных кровью, сломанными спинами и долгими бессонными от холода ночами, проведенными на грязном полу. Тем не менее его империя все равно рассыпалась. Сын, унаследовавший от него власть, с трудом удерживал ее всего четыре года. Цинь, как Кромвель, воплощает собой династию одного человека. Он принял титул первого императора в возрасте тридцати восьми лет и умер через одиннадцать лет после этого. Но он придал Китаю его прочную живучую форму: упорядочил письменность, систему мер и весов, денежную систему – это маленькое квадратное отверстие посередине монеты – его изобретение, – установил ширину осей в колесницах. Он разделил империю на административные единицы и приструнил могущественные столичные роды. Он не был ни конфуцианцем, ни даосистом, он был законником и верил, что люди по природе своей порочны или в лучшем случае глупы, поэтому должны быть ограничены в правах и безжалостно принуждаемы к послушанию писаными законами. Он был тоталитаристом не по обстоятельствам, а по убеждению, по догме. Никакой индивид не брался в расчет, кроме него самого. Это был идеальный абсолютизм, после его смерти расколовшийся на воюющие между собой государства. Чуть позже мы увидим глиняную армию, вместе с которой он был похоронен. У него была чудовищная мания величия, но ее оказалось недостаточно, чтобы обеспечить неприкосновенность китайских границ. Как учит история, от варваров нет спасения. Они все равно в конечном счете побеждают. Энергия поднимается снизу, от изгоев и угнетенных, от тех, кому нечего терять. Это как вода в горшке, стоящем на огне: самая горячая образуется на дне и поднимается к поверхности.

– Он имеет в виду арабов, – прошептала Джейн в ухо Александре.

Китайский водитель, вероятно устав слушать этот нечленораздельный, усиленный микрофоном американский голос, сделал особенно резкий поворот, не притормозив. Лектор затоптался на месте и чуть было не упал со ступенек, по которым пассажиры входили в автобус и выходили из него.

– Мы будем на месте через полчаса, – сообщил он в микрофон и уселся на свое место в первом ряду.

День начался под жемчужно-облачным небом, но к моменту, когда автобус припарковался и туристы потащились вверх по крутому земляному склону, солнце вышло из-за облаков и заразило все вокруг ослепительным блеском. Вдоль всей дороги, ведущей к стене, плотными рядами стояли лавки, торговавшие шелковыми шарфами, хлопчатобумажными майками с надписями, сделанными как китайскими иероглифами, так и латинскими буквами, а также со всякими безделушками: раскрашенными волчками, игрушечными акробатами, пластмассовыми и деревянными птицами, которые хлопали крыльями и чирикали на конце палочки, резными шарами, вставленными во множестве один в другой, миниатюрными пагодами, изображениями Великой стены, нарисованными на фарфоровых овалах или оттиснутыми на медальонах, – и все это сверкало на солнце. Хозяева лавок надоедливо взывали к шаркающим туристам, а некоторые выходили на дорогу, отчаянно суя какую-нибудь безвкусную и бесполезную вещь прямо в западное лицо, показавшееся обнадеживающим. Александра шла не останавливаясь, отклоняя предложения назойливых продавцов сочувственной улыбкой. Джейн не давала себе труда улыбаться, просто делала резкие движения рукой, словно разгоняла роившихся у нее под ногами карликов. Сьюки нерешительно улыбнулась, с вежливым любопытством глядя на торговцев округлившимися глазами, поэтому все они вмиг собрались вокруг нее, что-то крича и вздымая кверху свои товары. Обе ее компаньонки сочли самым благоразумным продолжить движение вверх, к стене. Когда Сьюки, слегка запыхавшись, догнала их, на ней была конусообразная соломенная шляпа, завязанная под подбородком мягким красным шнурком. Мало того, в руках она держала еще две такие шляпы, которые тут же протянула подругам, чтобы те их надели.

– С-с-сьюзан Митчелл, – наставительно заявила Джейн, выделяя каждый слог, – помни о всех тех микробах и всей той мерзости, которая живет в них. Тебе не следовало даже прикасаться к ним, не говоря уж о том, чтобы их покупать. Здесь все еще распространен туберкулез. Люди повс-с-сюду плюют, я еще в аэропорту это заметила.

– О, Джейн, не будь такой болячкой, – беззаботно отозвалась Сьюки. – Когда мы еще попадем в Китай? Лекса, вот, возьми свою. Они просили пятьдесят за каждую, но отдали мне три за сотню юаней – около двенадцати долларов. Это же классика. Посмотри на меня, разве тебе не нравится? – Она кокетливо повертела головой так и эдак, потом сдвинула шляпу на спину. Ее длинные волосы, заправленные за маленькие уши, были бесстыдной имитацией былого оранжевого цвета; она стояла на границе тени, отбрасываемой Великой стеной, и ее челка вспыхивала на солнце.

– Очень нравится, Сьюки, – ответила Александра. – Но может быть, дело скорее в тебе, а не в шляпе?

Она надела свою – один размер подходил всем – и завязала пунцовый шнур под подбородком. В невесомой тени шляпы она почувствовала себя увереннее. Сквозь соломенное плетение просачивались солнечные пылинки. Джейн нерешительно последовала за группой, не попадая в ногу с сестрами по несчастью.

Чуточку задыхаясь, Сьюки говорила им:

– Как только я ее надела, остальные торговцы перестали меня донимать. Это было чудо.

Александра видела, как напряглись ее губы, усиленно ловившие воздух после этого небольшого подъема. Они оставались приоткрытыми: выпуская воздух, она старалась освободить и прочистить легкие перед следующим вдохом. Жалость стиснула сердце Александры, она сказала:

– Если ты слышала, что говорил лектор, то должна знать, что вся стена есть чудо – талисман длиной в десять тысяч миль от вторжения варваров.

Общий вид стены, открывавшийся с ее верхнего уровня, куда вели каменные ступени, – широкий коричнево-кирпичный дракон, змеящийся по горному хребту от одной приземистой башни к другой, – взволновал Александру и подарил ей то же ощущение легкости, парения в вышине, какое она испытала в Канаде, когда взобралась на пик Сэнсона. Когда-то в детстве она прочла в журнале «Рипли: хочешь верь, хочешь нет», что Великая Китайская стена – единственное творение рук человеческих, которое можно было бы увидеть с Луны.

Неподалеку на широком пространстве стены стояла будка телефона-автомата с табличкой, на которой на множестве языков разными буквами и иероглифами было написано, что отсюда можно позвонить в любую точку мира. Хотя вокруг толпилось множество народу, будка пустовала.

– Можем позвонить кому-нибудь из наших детей, – предложила Александра.

– Они не воспримут это как чудо, – ответила Сьюки. – Они живут в мире, где, когда звонишь в местный аэропорт, чтобы получить нужную информацию, слышишь чей-то голос из Индии, зачитывающий нечто с акцентом, которого ты не понимаешь.

– Мой старший сын, – подключилась Джейн, – играет в бридж по Интернету с партнерами, среди которых есть мужчина из Улан-Батора и женщина из Албании. Они разговаривают исключительно карточными терминами.

Александра попыталась вспомнить детей Джейн – у нее был страдавший ожирением мальчик, тощая девочка и еще двое. У девочки было вечно грязное лицо, а в зубных скобах всегда оставались кусочки еды. Ни одна из трех ведьм не была идеальной матерью – во всяком случае, с точки зрения сегодняшних одержимых родителей, которые никогда не выпускают своих чад из виду, даже на автобусной остановке на другой стороне улицы, но и по гораздо более либеральным меркам их куда менее осторожной эпохи Джейн относилась к своему потомству со скандальным пренебрежением.

– Но мы – не они, – настаивала Сьюки, стараясь поддержать хорошее настроение в их небольшой компании. – Для нас Земля все еще огромна, правда?

Она подхватила спутниц под руки и, прижимая к себе, потащила вперед, сначала шагом, потом бегом, вниз, к следующей башне, где императорские воины несли караул, спали, готовили еду, оставляя видимые до сих пор, спустя века, следы сажи на стенах. За этой башней интерес немецких реставраторов иссяк, здесь стена была менее тщательно отремонтирована, а в сотне ярдов впереди и вовсе виднелся непроходимый вал битых камней, огороженный барьерами. Задыхаясь от бега и хихикая, они промчались, громко топая, мимо подозрительно смотревших на них других туристов и охранников с каменными лицами, чтобы успеть сквозь бойницы взглянуть на простирающуюся по другую сторону стены территорию нагоняющих ужас варваров-кочевников. Голубые горные хребты, каждый последующий менее четкий, чем предыдущий, сходили на нет, теряясь на горизонте в подернутом дымкой небе, где не было видно ни малейших признаков человеческого жилья, ни клочка возделанной земли. По другую, юго-восточную сторону, откуда они и приехали, каждый склон был прочерчен террасами и орошен, каждая долина окружала деревню, а склон, сбегающий от основания стены, был сплошь усеян дешевыми лавками и забегаловками. Это был Китай, чем только не изобилующий согласно небесному мандату.

Развеселившись после пробежки по краю цивилизованного мира, Сьюки попросила полного американца, имевшего гротескно-варварский вид в своих пестрых бермудах, бейсболке с большим козырьком и беговых кроссовках, сфотографировать их на ее маленький цифровой «Никон» новейшей модели, купленный специально для этой поездки; тот быстро нащелкал несколько кадров и показал им на смотровом экране, как они выглядят со шляпами китайских кули, откинутыми за спину, чтобы были видны игриво улыбающиеся старые лица. Трое магов в женском обличье с огромными нелепыми соломенными нимбами вокруг головы.

– Это будет наша рождественская поздравительная открытка, – смеясь, пообещала Сьюки.

Как быстро, подумала Александра, они снова составили трио, троицу, собравшуюся вместе, чтобы образовать конус могущества. Не то чтобы две ее спутницы нравились ей больше, чем ее богемные длинноволосые, в обтягивающих джинсах таосские приятельницы, – по сравнению с ними Сьюки и Джейн обладали более узким северо-восточным кругозором, – но в компании Сьюки и Джейн она чувствовала себя более могущественной, более ценимой, доставляющей им больше положительных эмоций. Они знавали ее в расцвете ее соблазнительности, в том обособленном от городского нарциссизма и тем не менее разделявшем сексоцентричное возбуждение тех лет обществе, которое соблазнительность ценило превыше всего. По сравнению со Сьюки она не была неразборчива в связях – скорее лениво предана своему безнадежному мужу и своему давнему любовнику, почти второму мужу, Джо Марино. По сравнению с Джейн она была исполнена материнских чувств и соблюдала традиционные правила приличий. И в то же время она неким образом царствовала над ними обеими, являя собой более широкое русло, ведущее к подземным потокам Природы, к этому темному противотечению патриархальной тирании, которая так и приманивала к себе их черную магию. То была химия: без Александры в качестве катализатора опасная, открывающая большие возможности реакция не произошла бы.

Следующий день был отведен для автобусной экскурсии по Пекину. Ступив на Великую Китайскую стену и увидев с ее парапета безлюдное голубое величие владений варваров, от которых не могла защитить никакая стена, они словно бы очистились, и, освежившись крепким ночным сном (Сьюки не храпела, она втягивала воздух в свои поврежденные легкие с деликатностью котенка, издавая почти неслышные звуки, сливавшиеся с шумами регулируемого вентиляторами теплового режима их устроенного по западному образцу отеля), троица туристок отправилась в величественный лабиринт «Запретного города». Он был построен, рассказывал им лектор в рыскающем автобусе, третьим императором династии Мин, чтобы укрепить вечно подвергавшуюся угрозам близлежащую северную границу.

– Вспомним о кампаниях! – говорил он в микрофон. – Двести тысяч рабочих соорудили его всего за четырнадцать лет, строительство было закончено к тысяча четыреста двадцатому году. Поначалу его называли «Пурпурным запретным городом» по аналогии с Северной звездой, которая звалась «Пурпурным дворцом» и считалась центром мироздания. Соответственно император был божественным инструментом вселенской власти. Императоры двух династий правили отсюда вплоть до тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда мальчик-император Пу И отрекся от престола, – бедный маленький Пу И. Многие из вас, несомненно, видели фильм о нем, часть его снималась именно здесь. «Запретный город» воистину долгожитель. Он пережил пожар, войну, гражданскую войну и «культурную революцию». Мао считал, что прошлое Китая – мертвый груз, веками висевший на ногах страны, и «Запретный город» был спроектирован по принципам, впервые выработанным династией Шан или Инь, правившей три тысячелетия назад, во времена, когда наши кавказские предки раскрашивали себя синей краской и убывали в численности под градом стрел с кремневыми наконечниками.

Водитель автобуса, так и не сумевший путем резких поворотов на городских улицах свалить лектора с ног, ударил по тормозам возле площади Тяньаньмэнь. Туристы вышли из автобуса. Лектор остановился посреди потока других туристских групп у Врат небесного спокойствия и закричал:

– Здесь все симметрично, как видите! Все дворы, дворцы и церемониальные залы выстроены вдоль оси север – юг. Эта широкая мраморная дорожка предназначалась только для проноса императорского паланкина. Все остальные, независимо от важности положения – министры, писцы, наложницы и даже сама императрица, – ходили через боковые аллеи и проходы. А теперь посмотрим на себя самих – туристов, варваров, стоящих в самом центре, там, где дозволено было находиться только императорскому паланкину! Когда «Старбакс» подал заявку на строительство своего заведения прямо возле Врат небесного спокойствия, он получил разрешение! Прощай, фэншуй, здравствуй, хаф-каф![20]20
  Хаф-каф – полудекофеинизированный кофе-эспрессо.


[Закрыть]

Александра присмотрелась к лектору: невысокий, с дряблым животом тестообразный мужчина в очках без оправы, редеющие волосы торчат сухими пучками – взъерошенный профессор на полуканикулах, без галстука, без пиджака, рукава белой рубашки закатаны на летней жаре, однако в громком, настойчиво-поучительном голосе и черных нависающих бровях чувствуется некоторая страсть и даже дерзость. Она любила разглядывать мужчин, задаваясь вопросом: был бы ли он достаточно привлекательным для нее, когда она пребывала в цветущем возрасте, чтобы лечь с ним в постель? Сексуальные утехи давно померкли для нее; даже когда Джим был еще жив, они перестали быть для нее насущной необходимостью; тем не менее рефлексы, система координат сохранились.

Ворота, дворцы, залы – Высшей гармонии, Сохранения гармонии, Воспитания души, Полной гармонии, Павильон настенных и наручных часов – ошеломляюще сменяли друг друга. Двойные карнизы-венцы из сияющей на солнце черепицы императорского желтого цвета по краям загибались кверху. Во Врата небесной чистоты не имели права входить даже самые доверенные императорские министры, на заре они собирались перед этими воротами для доклада. Слышал ли он эти их доклады? Реагировал ли на них? И кто слушал его указы, провозглашавшиеся с грандиозным пафосом перед Вратами небесного спокойствия? Ящики в ящиках, гармония в параличе. Жизнь, должно быть, копилась в маленьких кармашках, в тайных, наполненных неразборчивым лепетом потоках-ответвлениях. Крохотные деревянные комнатушки, разве что не клетки, в которых проводили свою жизнь наложницы, вызвали у нее улыбку узнавания: пленницы, изнывающие от скуки, заполняющие бесконечные минуты ревнивыми ссорами и отчаянными заклинаниями, женщины, чьи маленькие сердца трепетали в пугающей надежде на то, что и их озарит наконец изменчивая благосклонность императора.

Долгое утро перетекло в день. Лектор повел их назад, мимо двухсоттонного мраморного изваяния девяти драконов, мимо бронзовых журавлей, символизирующих долголетие, мимо сандаловых тронов с подушками из бледного шелка и перегородчатых ширм, мимо заплесневелых сокровищ в виде канделябров, винных кувшинов, чайных сервизов, императорских печатей, резного нефрита и кораллов, по полам, выстланным золотыми пластинами, и отпустил у тех же Врат небесного спокойствия на простор площади Тяньаньмэнь, самого обширного городского публичного пространства в мире. Лектор отметил, что гигантский портрет Мао, висящий над воротами, находится строго на императорской оси; даже асимметричные родинки на лице «великого кормчего» были упорядочены. Их собственный кормчий, которого звали мистер Муир (не Д. Муир,[21]21
  Д. Муир – известный первопроходец, натуралист и писатель, посвятивший свою жизнь изучению и сохранению Йосемитской долины.


[Закрыть] мысленно обыграла его фамилию Джейн), взглянул на свои часы, большие и дешевые, и крикнул: