Текст книги "Незримые фурии сердца"

– Не знаю, – сказал он. Я был неприятно удивлен, заметив, что он пялится на ноги Мод. Все люди с ногами. Что такого особенного в этих? – А что-то нужно спасать?

– Нас преследует налоговый инспектор. – Мод говорила так, словно поверялась ближайшему другу. – Мой муж, приемный отец Сирила, не всегда в должной мере был аккуратен со своими финансами и в результате докатился до махинаций. Я-то держу собственного бухгалтера, и он следит, чтобы с налогами был порядок. К счастью, продажи мои так невелики, что я не плачу ничего. В некотором роде выгода. Получается, что бухгалтеру я отдаю больше, чем налоговику. Вас он уже проверял?

– Кто? – не понял Джулиан.

– Налоговый инспектор. Ты знаешь, как он выглядит?

Джулиан сморщился, не понимая, чего она хочет. Я же, хоть маленький, сообразил, что в финансовом отделе сотрудников много и среди них есть, наверное, и женщины.

– Может, инспекторов этих целая куча? – вмешался я. – И каждый ведет своего клиента.

– Нет. – Мод покачала головой. – Насколько я знаю, он там один. Такой, знаешь, хваткий. Суть в том, что твой отец, Джулиан, пытается отмазать моего мужа от тюрьмы, понимаешь? Нет, отсидка пошла бы ему на пользу, но тогда мне пришлось бы его навещать, хотя бы ради приличий, а я вряд ли найду в себе силы. Тюрьма мне видится весьма гадким заведением. И потом, там, кажется, нельзя курить.

– Да нет, можно, – сказал я. – По-моему сигареты – тюремные деньги.

– Чтоб откупиться от приставаний гомиков, – добавил Джулиан.

– Что ж, возможно, – согласилась Мод, ничуть не смутившись его словами. – Но Чарльзу, пожалуй, это не грозит. Лучшая пора его уже миновала.

– В тюрьме гомики не привередничают, – возразил Джулиан. – Берут что дают.

– Но они же не слепые.

– Кто такой гомик? – вклинился я.

– Мужчина, который боится женщин, – безмятежно пояснила Мод.

– По-моему, все мужчины боятся женщин, – сказал Джулиан, демонстрируя развитость не по годам.

– Верно. Ибо уступают им в уме, однако продолжают верховодить. Изменение мирового порядка их страшит.

– Чарльза посадят? – Я не питал к нему особой любви, но мысль о тюрьме удручала.

– Это зависит от отца Джулиана, – сказала Мод. – Насколько он хорош в своем деле.

– Я не знаю, чего у них там такое. Отец взял меня с собой, потому что на прошлой неделе я подпалил штору, и теперь меня не оставляют дома одного.

– А зачем подпалил-то?

– Случайно.

Ответ, похоже, Мод удовлетворил, поскольку она встала и загасила сигарету о мою прикроватную тумбочку, навеки оставив на ней выжженный след. Потом огляделась, словно даже не знала о существовании этой комнаты. А где же, по ее мнению, я жил все эти семь лет?

– Стало быть, это и есть твое убежище, Сирил, – задумчиво проговорила Мод. – А я-то все думала, где же ты прячешься. – Она показала на кровать: – А тут, значит, ты спишь.

– Да, – подтвердил я.

– Если только она не для красоты, как стул вашей матушки, – сказал Джулиан.

Мод улыбнулась и шагнула к двери:

– Постарайтесь не шуметь, мальчики. Я хочу вернуться к работе. Кажется, поезд вновь прибывает на станцию. Если повезет, напишу сотню-другую слов.

И с этим вышла, чему я был несказанно рад.

– Очень необычная женщина. – Джулиан вдруг разулся, стянул носки и принялся прыгать на моей кровати. Я отметил, какие у него ухоженные ногти на ногах. – Моя мать совсем другая.

– Она мне приемная мать, – напомнил я.

– А, ну да. А родную ты когда-нибудь видел?

– Нет.

– А вдруг Мод и есть твоя родная мать, только это скрывает?

– Нет. Какой смысл-то?

– Тогда, может, приемный отец – родной?

– Нет. Определенно.

Джулиан взял с тумбочки погасший окурок, шумно им затянулся и, скорчив рожу, поднес его к шторе. Теперь уже зная о его поджигательстве, я наблюдал опасливо.

– Думаешь, отца твоего посадят? – спросил он.

– Приемного отца, – поправил я. – Не знаю. Могут. Я не в курсе, что происходит, но у него неприятности. Так, во всяком случае, он говорит.

– А я уже был в тюрьме, – небрежно бросил Джулиан и развалился на кровати, как на своей собственной. Рубашка его выбилась из брюк, открыв пупок. Я завороженно уставился на его бледный живот.

– Не ври, – сказал я.

– Был. Честное слово.

– Когда? За что?

– Был, но не сидел.

Я рассмеялся:

– А я-то уж подумал…

– Да нет, это была бы совсем умора. Я ездил туда с отцом. Он помогал человеку, который убил жену, и взял меня с собою в Джой.

Я восхищенно вытаращился. В том возрасте я упивался историями об убийствах, а учителя постоянно стращали нас тюрьмой Маунтджой, в обиходе просто Джой. За любой проступок, от невыученного урока до зевка в классе, нам сулили, что мы закончим свои дни в петле палача, хотя в Ирландии уже отменили смертную казнь.

– Ну и как там? – спросил я.

– Сильно воняло уборной, – ухмыльнулся Джулиан. Я подхихикнул. – Меня усадили в уголок, и тут приводят убийцу, отец его расспрашивает и делает пометки – мол, надо кое-что прояснить, чтобы все растолковать адвокату, а тот человек, значит, интересуется, имеет ли значение, что жена его была потаскуха, которая ложилась под всякого мужика, и отец отвечает, что надо выставить жертву в самом невыгодном свете и тогда присяжные, скорее всего, простят убийство шлюхи.

Я аж задохнулся, ибо еще не слыхал таких слов, наполнявших меня восторженным ужасом. Джулиан меня просто покорил, я был готов целый день его слушать и задать еще кучу вопросов о его тюремных впечатлениях, но тут дверь опять отворилась и в комнату заглянул рослый мужчина с потешно кустистыми бровями.

– Мы уходим, – сказал он, и Джулиан вскочил как ошпаренный. – Почему ты босой?

– Я прыгал на кровати Сирила.

– Кто такой Сирил?

– Это я, – сказал я, и человек оглядел меня, словно мебель, которую он подумывает купить.

– А, объект милосердия, – равнодушно бросил он, и я не сразу нашелся, что на это ответить, а когда собрался с мыслями, отец и сын уже спускались по лестнице.

Большая любовь

Все детство меня мучил вопрос, каким образом Чарльз и Мод нашли друг друга, влюбились и стали супругами. Трудно представить более несовместимых людей, однако они как-то сумели соединиться и поддерживать некое подобие отношений, хотя один у другого явно не вызывал не то что любви, а даже интереса. И что, так было всегда? Или было время, когда от одного взгляда на спутника жизни в них просыпались желание, любовь и уважение? Была ли секунда, когда оба поняли, что встретили того самого единственного и неповторимого? А если нет, то зачем, скажите на милость, они приговорили себя к совместной жизни? Этот вопрос я задал каждому из них в отдельности и получил абсолютно разные ответы.

Чарльз:

– Мне было двадцать шесть, когда я встретил Мод, но тогда я даже думать не мог о любовнице или жене. Я, видишь ли, этим уже нахлебался по самые ноздри. Ты, наверное, не знаешь, первый раз я женился в двадцать два года и через пару лет овдовел. Ах, знаешь? Ну да, о смерти Эмили ходят всякие слухи, но я тебе скажу сразу: я ее не убивал. И никаких доказательств моей виновности не нашли, несмотря на все старания некоего сержанта Генри О'Флинна из полицейского участка на Пирс-стрит. Не было даже крошечной улики, указывающей на злонамеренное преступление, однако дублинские маховики работают на смазке именно таких безответственных сплетен и могут в одночасье изничтожить твою репутацию, если не дашь сдачи. По правде, Эмили была чудесная девушка, очень красивая, если это так важно, но с ней-то я и потерял невинность, а ни один разумный человек не женится на женщине, с которой он стал мужчиной. Это все равно как научиться вождению на раздолбанной колымаге и потом всю жизнь на ней ездить, хотя уже приобрел навык в час пик рассекать по оживленной магистрали на «БМВ». Вскоре после свадьбы я понял, что вряд ли смогу всю жизнь довольствоваться одной женщиной, и стал забрасывать сеть шире. Взгляни на меня, Сирил: я и сейчас чертовски хорош, а представь, каким я был в двадцать с небольшим. Передо мной женщины ложились штабелями. И я великодушно допускал их до себя. Прознав о моих постельных шалостях, Эмили взбеленилась и пригрозила вызвать приходского священника, словно этим могла меня испугать, а я сказал: дорогая, если хочешь, заведи себе любовника, мне все равно. Выбор елдаков огромен: большие, маленькие, идеальной формы, уродливые. Кривые, загнутые, прямые. У молодых парней стояк отменный, они будут только рады воткнуть такой красавице. Испробуй подростков, если угодно. Ты их просто осчастливишь, а они могут по пять-шесть раз за ночь без продыху. Я хотел как лучше, но почему-то она все поняла не так, обрушила лавину обвинений и впала в депрессию. Возможно, у нее, как у всякой женщины, было какое-то психическое отклонение, но с той поры она подсела на лекарства, чтоб не свихнуться окончательно. И вот однажды она, перебрав таблеток, залезла в ванну – и буль-буль, спокойной ночи, счастливо оставаться. Да, в наследство я получил уйму денег, вот почему и поползли все эти слухи, но уверяю тебя, я тут никаким боком и сам очень переживал ее кончину. Из уважения к памяти Эмили я почти две недели ни с кем не спал. Вот оно как, Сирил. И будь у меня родной сын, я бы ему втемяшил: моногамия неестественна для человека, а под словом «человек» я подразумеваю и мужчину, и женщину. Что толку на пятьдесят-шестьдесят лет приковывать себя к плоти одного человека, когда ваши отношения станут гораздо лучше, если вы дадите друг другу свободу проникать в ту или быть пронзенной тем, кто вам приглянулся. В супружестве главное – дружба и партнерство, но никак не постель. В смысле, какой мужчина в здравом уме возжелает свою жену? Однако, несмотря на все вышесказанное, я, впервые увидев твою приемную мать, тотчас понял: хочу чтобы она стала второй миссис Эвери. В универмаге Швицера, в отделе нижнего белья, она перебирала вешалки с шелковыми лифчиками и трусами и, казалось, вот-вот подпалит их своей сигаретой. Я подошел и спросил, не надо ли помочь с выбором гарнитура. Бог мой, какие у нее были буфера! И сейчас не хуже. Сирил, ты приглядывался к грудям твоей приемной матери? Нет? Брось, не смущайся, женская грудь – самая естественная вещь на свете. Мы сосем ее в младенчестве и мечтаем присосаться к ней взрослыми. Мод влепила мне пощечину, и та оплеуха остается одним из самых сильных моих эротических впечатлений. Я поймал ее руку и поцеловал в запястье. От нее пахло «Шанелью № 5» и соусом «Мэри-Роуз». Наверное, Мод только что пообедала, а она, как ты знаешь, всегда была неравнодушна к креветкам. Если вечером вы не выпьете со мной бокал шампанского в отеле «Грешем», сказал я, то я брошусь в Лиффи, на что она ответила: топитесь на здоровье, я вовсе не собираюсь в будний день напиваться с незнакомцем в гостиничном баре. Но в результате я как-то ее уломал и мы взяли такси до О'Коннелл-стрит, где провели не час, а шесть часов и выпили не бокал, а полдюжины бутылок шампанского. Представляешь? К концу мы совершенно окосели. Однако не настолько, чтобы не снять номер, в котором потом двое суток почти беспрерывно кувыркались в постели. Боже мой, она вытворяла со мной такое, чего я не изведал ни до, ни после нее. Только от своей приемной матери, Сирил, ты мог бы узнать, что такое настоящий минет. Через месяц-другой мы поженились. Но время опять взяло свое. Мод с головой ушла в писательство, я – в работу. Мне приелось ее тело, а ей, вероятно, мое. Но я искал утешения на стороне, а вот она не завела любовника и уже давно хранит целомудрие, чем, видимо, и объясняются ее настроения. Да, мы не идеальная пара, но когда-то мы любили друг друга, и где-то в глубине нас еще живы призраки тех парня и девушки, которые, накачавшись «Вдовой Клико», помирали со смеху и гадали, даст ли портье ключ от номера или вызовет полицию и архиепископа Дублинского.

Мод:

– Ей-богу не помню. Кажется, это была среда, если тебе так важно. Или, может, четверг.

Доколе вы будете налегать на человека?

В отношениях моих приемных родителей не было страсти, необходимой для ссоры, а посему на Дартмут-сквер почти всегда царила гармония. Единственная серьезная стычка, произошедшая на моих глазах, случилась на званом ужине для присяжных – затея столь безрассудная по своей сути, что и по сию пору я ею ошарашен.

Это был редкий день, когда Чарльз вернулся с работы рано. Со стаканом молока в руке я вышел из кухни и удивленно воззрился на своего приемного отца, у которого галстук был не распущен, волосы не встрепаны, а походка не шаткая, и все эти «не» говорили о том, что случилось нечто ужасное.

– С вами все хорошо? – спросил я.

– Да. А что?

Я глянул на напольные часы в углу вестибюля, и они, как по заказу, стали отбивать шесть долгих гулких ударов. Все это время мы с Чарльзом молча стояли столбом и только глупо улыбались, покачивая головами. Наконец часы отзвонили.

– Просто вы никогда так рано не приходили, – ответил я на вопрос, заданный до боя часов. – Вы сознаете, что еще светло и пабы открыты?

– Хорош подкалывать.

– Я не подкалываю. Я обеспокоен, вот и все.

– Что ж, в таком случае спасибо. Твое беспокойство отмечено. Удивительно, насколько легче отпирается дверь, когда на улице светло. Обычно я долго вожусь, пока попаду в скважину. Я-то думал, дело в ключе, но, похоже, нет – во мне.

– И вы, кажется, абсолютно трезвы? – Я поставил стакан с молоком на столик.

– Да, Сирил. За весь день ни капли.

– Что стряслось? Вы заболели?

– Ну почему, я могу обойтись без подогрева, такое бывало. Я не законченный алкоголик.

– Нет, не законченный. Но весьма опытный.

Чарльз улыбнулся, во взгляде его промелькнуло нечто сродни теплоте.

– Твоя забота очень трогательна, – сказал он. – Но я прекрасно себя чувствую.

Я бы этого не сказал. В последнее время его всегдашняя веселость заметно убавилась, и теперь я, проходя мимо его кабинета, часто видел, что он сидит за столом и отрешенно смотрит перед собой, словно не понимая, как все могло зайти так далеко. Каждую свободную минуту он посвящал «Мотыльку» Анри Шарьера, купленному в книжном магазине на Доусон-стрит, проявляя к мемуарам писателя-убийцы гораздо больший интерес, нежели к любому из романов Мод, включая «И жаворонком, вопреки судьбе…», от которого она буквально отреклась после трехкратного роста его продаж. Возможно, Чарльз пытался вообразить побег из тюрьмы. Однажды я застал его в кухне, где он задумчиво водил пальцем по книге, на обложке которой был изображен мотылек, усевшийся на засов, и будто старался разгадать головоломку, открывающую путь к свободе. Конечно, он не ожидал, что дело дойдет до суда, но рассчитывал, что его положение и широкая сеть влиятельных связей сумеют предотвратить подобную несправедливость. Даже когда стало ясно, что сделать ничего нельзя и суд состоится, он был убежден, что его оправдают, несмотря на любое прегрешение и очевидную виновность. В тюрьму, считал Чарльз, попадают другие.

В те дни Макс Вудбид зачастил на Дартмут-сквер, и они с Чарльзом, пьяные вдрызг, сперва голосили старый гимн Бельведер-колледжа (Доколе вы будете налегать на человека? Только в Боге успокаивайся, душа моя!), а потом, разругавшись, так орали друг на друга, что эхо их свары неслось по всему дому, и тогда даже Мод недоуменно выглядывала из гнойных сумерек своего писательского кабинета.

– Это ты, Бренда? – спросила она однажды, когда я, не помню уж зачем, слонялся по третьему этажу.

– Нет, это я, Сирил.

– Ах да, Сирил, малыш. Что там за шум внизу? К нам ворвались грабители?

– Мистер Вудбид приехал обсудить с Чарльзом его дело, – сказал я. – По-моему, они разгромили буфет.

– Все это без толку. Чарльза посадят. Хоть залейся виски, ничего не изменишь.

– А что будет с нами? – встревожился я. В семь лет я не был готов к бездомной жизни.

– Со мной все будет хорошо, – сказала Мод. – У меня есть кое-какие сбережения.

– А со мной?

Мой вопрос Мод игнорировала.

– Почему они так орут? Это уж ни в какие рамки. Как можно работать в таких условиях? Да, раз уж ты здесь, можешь придумать синоним к слову «флуоресцентный»?

– Светящийся? – предложил я. – Сияющий? Раскаленный?

– Раскаленный – годится. Для одиннадцати лет ты весьма умен.

– Мне семь, – сказал я.

– Тем более впечатляет. – Мод отступила в свою прокуренную пещеру и закрыла дверь.

Судебное дело – вот два слова, витавшие в доме почти весь 1952-й. Почти всегда они были в наших мыслях и вечно на языке у Чарльза. Казалось, он искренне оскорблен публичным унижением, когда его имя появлялось в газетах вовсе не для прославления. Например, в статье «Ивнинг пресс» говорилось, что размеры его состояния сильно преувеличены и, если его признают виновным, ему грозит не только тюремный срок, но и крупный штраф, после которого он, скорее всего, станет банкротом и будет вынужден продать дом на Дартмут-сквер. И вот тогда Чарльз впадал в дикое бешенство и, точно король Лир в степи, призывал ветер дуть, пока не лопнут щеки, дождь – лить как из ведра и затопить верхушки флюгеров и колоколен, а стрелы молний, деревья расщепляющие, – жечь его седую голову и гром – в лепешку сплюснуть выпуклость вселенной[7]7
  У. Шекспир. «Король Лир», акт 3, сцена 2. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]. Макс получил распоряжение подать иск к газете, но благоразумно его игнорировал.

Званый ужин был назначен на вечер четверга – четвертый день судебных слушаний, которые, как ожидалось, растянутся на две недели. Макс выбрал одного присяжного, особенно, на его взгляд, податливого, и, как бы случайно столкнувшись с ним на набережной Астон, пригласил его пропустить стаканчик в пабе. И за выпивкой уведомил этого Денниса Уилберта с Дорсет-стрит, учителя математики, латыни и географии в школе неподалеку от Кланбрассил-стрит, что его близкие отношения с двенадцатилетним Конором Ллевелином, отличником, на любом экзамене получавшим высший балл вопреки пустоте в чрезвычайно красивой голове, могут быть превратно истолкованы газетами и полицией, и если присяжный не желает огласки, он, вероятно, всерьез задумается о своем голосе в вердикте по делу «Министерство финансов против Эвери».

– И конечно, приветствуются любые усилия по воздействию на других присяжных, – присовокупил Макс.

Заполучив одного, он отрядил своего любимого шпика, с позором изгнанного из полиции, собрать компромат на прочих членов жюри. К его огорчению, бывший суперинтендант Лейвери вернулся почти ни с чем. У троих, доложил он, нашлись тайные грешки: один, эксгибиционист, рассупонился перед девушкой на Миллтаун-роуд, но обвинение сняли, поскольку девица оказалась протестанткой.

Другой был подписчиком некоей парижской конторы, ежемесячно присылавшей ему набор открыток с голыми женщинами в кавалерийских сапогах. Третья (одна из всего двух присяжных-женщин) родила без мужа, но скрыла это от своих работодателей, которые, несомненно, выгнали бы ее взашей, поскольку, будучи парламентариями, вроде как стояли на страже общественной нравственности.

Макс не стал вылавливать каждого в отдельности и туманно пугать разоблачением, но поступил изящнее: всех троих пригласил на ужин. Через посредника – мистера Уилберта, учителя-педофила – он дал понять, что в случае отказа от приглашения компромат просочится в газеты. Однако, естественно, не упомянул, что сам на ужин не явится даже гостем, ибо почетная роль хозяина отведена подсудимому, моему приемному отцу Чарльзу Эвери.

Незадолго до прихода гостей Чарльз позвал Мод и меня в свой кабинет и, усадив в вольтеровские кресла перед его столом, изложил план на вечер.

– Самое главное, выступить единым фронтом, – сказал он. – Надо создать впечатление, что мы – счастливая, любящая семья.

– Так мы и есть счастливая, любящая семья. – Мод как будто даже обиделась, что можно допустить иное.

– Молодчина! Поскольку никто из них не заинтересован в обвинительном вердикте, мы должны успокоить их совесть, заставив поверить, что разлучение нашей троицы стало бы неблаговидным поступком, сродни введению развода в Ирландии.

– А кто они такие? – Мод закурила новую сигарету, ибо огонек прежней уже подбирался к губам. – Люди нашего круга?

– Боюсь, нет, – сказал Чарльз. – Учитель, докер, водитель автобуса и заведующая парламентским буфетом.

– Господи боже мой! Нынче в присяжные набирают кого ни попадя, что ли?

– Я думаю, так оно всегда и было, милая.

– Неужели надо непременно звать их в дом? – спросила Мод. – Могли бы их куда-нибудь сводить. В городе масса ресторанов, в которые эти люди иначе никогда не попадут.

– О дорогая моя, милая женушка, – улыбнулся Чарльз, – не забывай, что ужин этот тайный. Если о нем проведают, хлопот не оберешься. Никто не должен об этом знать.

– Я понимаю, но такие простолюдины… – Мод зябко поежилась, словно в комнате потянуло сквозняком. – Они хоть моются?

– В суде они выглядят чистюлями, – сказал Чарльз. – И вообще очень стараются – выходная одежда и все такое. Как будто пришли на мессу.

– Они паписты? – ужаснулась Мод.

– Понятия не имею, – раздраженно ответил Чарльз. – Это важно?

– Может, они не захотят помолиться перед едой, – пробурчала Мод, оглядывая комнату, в которую почти не заходила. – Ой, смотри-ка! – На приставном столе она заметила «Размышления» Марка Аврелия. – У меня точно такое же издание. Забавно.

– Так, Сирил, – мой приемный отец повернулся ко мне, – нынче действуют строгие домашние правила, понял? Говоришь, лишь когда к тебе обратятся. Не шутишь. Не пускаешь ветры. На меня смотришь с обожанием, какое только сможешь изобразить. На твоей кровати я оставил перечень того, что мы делаем вместе. Ты его выучил?

– Да.

– Ну-ка, изложи.

– Мы рыбачим на больших озерах Коннемары. Посещаем состязания Гэльской спортивной ассоциации на стадионе «Кроук-Парк». Играем долгую шахматную партию, в которой делаем по одному ходу в день. Друг другу заплетаем косы.

– Я же сказал – не шутить.

– Извините.

– И не называй нас по именам, ясно? На сегодня мы для тебя «папа» и «мама». Гости удивятся, если услышат иное обращение.

Я нахмурился. Мне было так же трудно произносить эти слова, как другому ребенку называть своих родителей по именам.

– Я постараюсь… папа, – выговорил я.

– Ну сейчас-то не надо, – скривился Чарльз. – Дождись прихода гостей.

– Хорошо, Чарльз.

– Ты все-таки не настоящий Эвери.

– А какой смысл всей этой затеи? – спросила Мод. – Почему мы должны опускаться до таких людей?

– Чтобы я не сел в тюрьму, милая, – весело растолковал Чарльз. – Мы будем их улещивать и обхаживать, и если это не сработает, я по одному заведу их сюда и каждому выпишу чек. В любом случае к концу вечера я хочу быть абсолютно уверен в вердикте «не виновен».

– Мистер Вудбид придет на ужин? – спросил я.

Чарльз покачал головой:

– Нет. Если все накроется медным тазом, нельзя, чтобы он был в этом замешан.

– Пожалуйста, выбирай выражения, – вздохнула Мод.

– Значит, и Джулиан не придет? – огорчился я.

– Кто такой Джулиан? – не понял Чарльз.

– Сын мистера Вудбида.

– Он-то здесь при чем?

Я уставился в пол, сердце мое заныло. После нашей первой встречи я виделся с Джулианом только раз, было это почти месяц назад, и общение наше прошло еще лучше, хотя, к моему великому сожалению, возможности снять штаны и друг перед другом покрасоваться не представилось. Меня пьянила мысль о дружбе с Джулианом, которому мое общество тоже как будто нравилось, и все это так будоражило, что я не мог думать ни о чем другом. Но мы учились в разных школах и могли свидеться только во время визита Макса на Дартмут-сквер. Вот почему я расстроился чрезвычайно.

– Я думал, он придет, – проговорил я.

– Извини, что разочаровал тебя, – сказал Чарльз. – Я уж собрался позвать на ужин ораву малолеток, но потом вспомнил о важности сегодняшнего вечера, от исхода которого зависит наше счастливое будущее.

– Значит, его не будет? – уточнил я.

– Нет. Не будет.

– А что, Элизабет тоже не придет? – спросила Мод.

– Какая еще Элизабет? – Чарльз как будто вздрогнул и слегка покраснел.

– Жена Макса.

– Я не знал, что вы с ней знакомы.

– Знакомство шапочное. Пару раз встречались на благотворительных мероприятиях. Надо сказать, она весьма хороша собой.

– Нет, она не придет. – Чарльз не отрывал взгляд от столешницы, пальцы его барабанили по пресс-папье.

– Стало быть, только рабочий класс.

– Выходит, так.

– Какая прелесть.

– Всего несколько часов, дорогая. Ты, конечно, вытерпишь.

– Они умеют пользоваться ножами и вилками?

– Я тебя умоляю, они же не звери. – Чарльз покачал головой. – Ты что думаешь, наши гости насадят отбивную на зубочистку и начнут обгрызать с краев?

– На ужин отбивные? – сморщилась Мод. – Я бы предпочла что-нибудь рыбное.

– Закуска будет рыбная.

– Гребешки, – вмешался я. – Я видел на кухне.

– Я вовсе не сноб, – не унималась Мод, – и спрашиваю лишь потому, что эти люди не знакомы с правилами застолья и могут их бояться. Увидев перед собой набор ножей и вилок, они решат, что над ними издеваются, и за свое унижение возненавидят тебя еще сильнее. Не забывай, Чарльз, я писатель. И хорошо разбираюсь в человеческой природе.

Мой приемный отец задумчиво подпер языком щеку – мол, резонно.

– И что ты предлагаешь? – наконец спросил он. – Ужин из пяти блюд. В каждом приборе дюжина ножей и вилок. Не могу же я снабдить их ярлычками «рыбный нож», «хлебный нож», «вилка для пудинга», правда?

– Не можешь, – сказала Мод. – Таких маленьких ярлыков не найти. Да еще в столь короткий срок. Надо будет их заказать.

Казалось, Чарльз еле удерживается от смеха, который поверг бы нас в состояние шока, поскольку был напрочь чужероден нашему дому.

– Еще какие-нибудь указания? – Мод глянула на часы. – Или мы свободны?

– Я тебя задерживаю? – спохватился Чарльз. – Ты куда-то спешишь? Может, в табачной лавке часовая распродажа сигарет?

– Ты же знаешь, я не люблю шутки. – Мод встала и оправила платье. Я посмотрел на Чарльза, и меня удивило неприкрытое желание во взгляде, каким он окинул жену. Она и впрямь еще была очень красива. И умела одеваться. – Во сколько они придут? Я еще не накрасилась.

– У тебя есть полчаса, – сказал Чарльз.

Мод кивнула и выскользнула из комнаты.

– А что скажет судья, если узнает? – через пару минут спросил я. Чарльз уже занялся бумагами и, похоже, забыл обо мне – он даже подпрыгнул в кресле, услышав мой голос.

– Узнает о чем?

– Что вы пригласили присяжных на ужин. Он не сочтет это нечестным?

Чарльз улыбнулся и взглянул на меня почти ласково:

– Вот и видно, мой дорогой, что ты не настоящий Эвери. Идею ужина подал судья.