Текст книги "Незримые фурии сердца"

Собеседование в Дойл Эрен

Когда на следующий день мать пришла в парламент, на ее левом безымянном пальце блестело обручальное кольцо. На входе она сообщила свое имя кряжистому охраннику, чье лицо говорило о том, что он охотно оказался бы в любом другом месте. Страж сверился со списком посетителей и, покачав головой, заявил, что ее в этом перечне нет.

– Да вот же я. – Мать ткнула в строчку «11:00, к миссис Хеннесси».

– Тут сказано «Гоган», – возразил охранник. – Кэтрин Гоган.

– Это просто ошибка. Моя фамилия Гоггин.

– Раз не записана, я не могу тебя пропустить.

– Уверяю вас, я та самая Кэтрин Гоган, которую ждет миссис Хеннесси. – Мать ласково улыбнулась. – Просто кто-то неверно написал мою фамилию, только и всего.

– Откуда мне знать?

– Ну давайте подождем, и если Кэтрин Гоган не объявится, то вы меня пропустите, хорошо? Коль она проморгала свой шанс, пусть мне повезет с работой.

– Отстань. – Охранник вздохнул. – Мне и дома этого хватает.

– Хватает – чего?

– Только на службе я и отдыхаю от всей этой хрени.

– Какой хрени?

– Давай входи и не доставай меня. – Охранник буквально втолкнул мать в коридор. – Приемная вон там, слева. Не вздумай шляться по зданию, не то мигом посажу тебе блошку за ушко.

– Чудненько. – Мать направилась к указанной двери. Усевшись в роскошной приемной, она огляделась и почувствовала, как колотится сердце.

Через минуту-другую в комнату вошла очень стройная, коротко стриженная брюнетка лет пятидесяти.

– Мисс Гоггин? – спросил она. – Я Шарлотта Хеннесси.

– Вообще-то я миссис Гоггин. – Мать встала, и лицо дамы, излучавшее дружелюбие, вмиг стало растерянным.

– О господи, – проговорила она, глядя на мамин живот.

– Очень рада познакомиться, – сказала мать. – Спасибо, что уделили время. Надеюсь, место еще свободно?

Миссис Хеннесси беззвучно разевала рот, точно пойманная рыба, что бьется на днище лодки и вот-вот уснет. Потом дружелюбная улыбка все же вернулась на ее лицо и она жестом предложила маме сесть.

– Да, место свободно, но, боюсь, произошло недоразумение.

– Вот как?

– Понимаете, для работы в буфете мы подыскиваем девушку. Но не женщину, которая готовится стать матерью. Замужних женщин мы не нанимаем вообще. Их место дома подле мужа. А что, ваш муж не работает?

– Он работал, – сказала мама, глядя собеседнице прямо в глаза, и нижняя губа ее слегка задрожала – этот прием она все утро отрабатывала перед зеркалом.

– И потерял работу? Я вам сочувствую, но помочь ничем не могу. Все наши сотрудницы – незамужние девушки. Все, как вы, молоды, но одиноки. Таково распоряжение депутатов.

– Он потерял не работу, миссис Хеннесси. – Мама достала платок и промокнула глаза. – Он потерял жизнь.

– Боже мой, простите! – Миссис Хеннесси потрясенно схватилась за горло. – Бедняга. Позвольте узнать, что с ним случилось?

– Случилась война, миссис Хеннесси.

– Война?

– Да, война. Он пошел на фронт, как раньше уходили воевать его дед и отец. Немцы его убили. Еще и месяца не прошло. Гранатой его разорвало в клочья. Остались только наручные часы и вставные зубы. Нижняя челюсть.

Мать сознавала всю рискованность состряпанной байки – многие служащие парламента не одобряли ирландцев, воевавших на стороне англичан. Будь что будет, решила она, но героический флер должен сработать.

– Бедная вы моя. – Миссис Хеннесси сжала мамину руку, и мать поняла, что полдела сделано. – Да еще ждете ребенка. Ах, какое горе.

– Мне горевать некогда. Для меня это, скажу честно, непозволительная роскошь. Вот о ком я должна думать. – Мать бережно прижала ладонь к животу.

– Вы не поверите, но в Первую мировую то же самое случилось с моей тетушкой Джоклин. С дядей Альбертом они прожили всего год, а он возьми и запишись к англичанам и погибни под Пашендейлем, представляете? Похоронка пришла в тот самый день, когда тетя узнала о своей беременности.

– Ничего, если я спрошу, миссис Хеннесси? – Мать подалась вперед: – Ваша тетушка справилась? Все кончилось хорошо?

– О, за нее не волнуйтесь. Такую оптимистку еще поискать. Просто стала жить дальше. Но тогда люди были другие. Сплошь великие женщины.

– Бесподобные, миссис Хеннесси. У вашей тетушки Джоклин есть чему поучиться.

Дама расплылась в довольной улыбке, которая, впрочем, вскоре угасла.

– Однако что ж нам делать-то? Ума не приложу. Не обижайтесь на мой вопрос, но сколько вам еще носить?

– Три месяца, – ответила мать.

– Три месяца. А работа на полный день. Видимо, после родов вам придется уйти?

Мама кивнула. Конечно, у нее был План, но сейчас она мертвой хваткой вцепилась в представившийся шанс.

– По-моему, вы очень добрая, миссис Хеннесси, – сказала она. – Вы напоминаете мою покойную мать, которая ежечасно обо мне пеклась, покуда в прошлом году рак не свел ее в могилу…

– Бедная моя, напасть за напастью!

– У вас такое же доброе лицо, как у мамы, миссис Хеннесси. Бог с ней, с гордостью, я взываю к вашему милосердию. Мне нужна работа, миссис Хеннесси, очень нужна, чтобы скопить денег для ребеночка, а сейчас я совсем без гроша. Если вам хватит сердца взять меня на эти три месяца, я буду вкалывать как ломовая лошадь и вы ни секунды не раскаетесь в своем решении. А когда подойдет срок, по вашему новому объявлению отыщется девушка вроде меня, которой тоже нужно дать шанс.

Глаза миссис Хеннесси набрякли слезами. Я вспоминаю сей эпизод и диву даюсь: зачем мать вообще добивалась этой работы, когда ей следовало перейти через Лиффи и записаться на прослушивание к Эрнсту Блайту, тогдашнему директору Театра Аббатства?

– Позвольте узнать, как у вас здоровье вообще? – наконец проговорила миссис Хеннесси.

– Лошадиное. Я никогда ничем не хворала. Даже в последние полгода.

Миссис Хеннесси вздохнула и огляделась, словно персоны в золоченых рамах могли дать ей совет. За ее спиной висел портрет бывшего премьер-министра У. Т. Косгрейва, который, взглядом испепеляя мать, как будто говорил: все твои враки я вижу насквозь и, если б мог сойти с холста, палкой погнал бы тебя вон.

– Война почти закончилась, – сказала мать слегка не в тему. – Вы слышали, Гитлер пустил себе пулю в лоб? Похоже, замаячило светлое будущее.

– Да, слышала, – кивнула миссис Хеннесси. – И поделом ему, прости господи. Я надеюсь, для всех наступят хорошие времена.

Постой продлен

Тем вечером мать, Шон и Смут сидели в «Медной башке» и угощались тушеным мясом, поочередно зачерпывая из фаянсовой миски.

– Решать вам, – сказала мама. – Могу съехать на следующей неделе, как только получу первые деньги, либо до родов останусь и треть жалованья буду отдавать в счет квартплаты.

По мне, так лучше остаться: у вас уютно, и потом, в Дублине я больше никого не знаю, однако я не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством и добротой.

– Я не против, – улыбнулся Шон. – Меня все устраивает. Но квартиру нашел Джек, и последнее слово за ним.

Из тарелки в центре стола Смут взял кусок хлеба и обтер им край миски, дабы ни крохи не пропало втуне. Положил хлеб в рот, тщательно разжевал, проглотил и запил пивом.

– Мы уж вроде как притерпелись к тебе, Китти, – сказал он. – Я думаю, еще пара-тройка месяцев погоды не сделают.

Буфет

Вопреки маминым ожиданиям, работа в парламентском буфете оказалась далеко не простой, ибо требовала дипломатических навыков в общении с депутатами. День-деньской народные избранники, источавшие запах табака и немытого тела, туда-сюда шастали и требовали кофе с пирожным, редко демонстрируя хоть какое-то знакомство с хорошими манерами. Одни заигрывали с официантками, не рассчитывая на большее, другие рассчитывали и злились, получая отлуп. Ходили истории о девушках, которые уступали домогательствам, но были уволены за то, что приелись соблазнителям, и о тех, кого изгоняли за отказ от непристойного предложения. В общем, если депутат на кого-то положит глаз, жертву ждала одна дорога – в очередь за пособием по безработице. В то время в депутатском корпусе были четыре женщины, которых мама прозвала «Может Быть»: Мэри Рейнольдс от округа Слайго-Литрим и Мэри Райан – от Типперэри, Бриджит Редмонд – от Уотерфорда и Бриджит Райс – от Монагэна. Жуткие стервы, они, рассказывала мать, чурались официанток, чтоб какой-нибудь депутат не попросил вскипятить чайник или пришить пуговицу к рубашке, спутав их с работницами.

Премьер-министр Имон де Валера[4]4
  Имон де Валера (1882–1975) – лидер борьбы за независимость Ирландии, автор ирландской конституции, первый премьер-министр независимой Ирландии.


[Закрыть] в буфете появлялся редко (миссис Хеннесси сама носила ему чай в кабинет), но, случалось, заглядывал в дверь, если кого-то разыскивал, или иногда подсаживался к какому-нибудь «заднескамеечнику», чтобы выведать настроения в партии. Высокий, худой и на вид слегка бестолковый, он был сама вежливость и снискал безграничную признательность матери, однажды сделав выговор молодому министру, который подозвал ее щелчком пальцев.

Другие официантки маме очень сочувствовали. Девушка, которой только что стукнуло семнадцать и у которой вымышленный муж погиб на только-только закончившейся войне, а вполне реальный ребенок готовился выскочить на белый свет, вызывала у них восхищение и жалость.

– Я слышала, твоя бедная матушка тоже скончалась? – спросила Лиззи, девица старше матери, когда они вдвоем мыли посуду.

– Да. Несчастный случай, просто кошмар.

– А говорили – рак.

– Ну да. В смысле, кошмарное несчастье, что она заболела.

– Говорят, рак передается по наследству, – сказала Лиззи, которая, видимо, была душой любой компании. – Не боишься, что и с тобой такое случится?

– Я об этом как-то не задумывалась. – Мать замерла с тарелкой в руках. – Вот зачем ты сказала, теперь я вся изведусь.

На секунду, рассказывала мама, она и впрямь испугалась, но потом облегченно выдохнула, вспомнив, что ее мать, моя бабушка, жива-здорова и живет себе с мужем и шестью безмозглыми сыновьями в двухстах тридцати милях от Дублина.

План

В середине августа миссис Хеннесси вызвала мать в свой кабинет и сказала, что ей надо уволиться.

– Из-за того, что утром я опоздала? – спросила мама. – Так ведь первый раз за все время. Понимаете, я уже собралась на работу и вдруг на улице вижу мужика с такой рожей, словно он изготовился меня убить. Я побоялась выходить одна. Поднялась наверх и минут двадцать следила за ним в окно, пока он не убрался в сторону Графтон-стрит.

– Опоздание тут ни при чем, – покачала головой миссис Хеннесси. – Ты всегда была пунктуальной, Кэтрин, не то что другие. Нет, просто я считаю, что пора, вот и все.

– Но я еще не скопила денег на оплату жилья и приданое ребенку… – начала мать.

– Я все понимаю и сочувствую, но посмотри на себя – ты уже прям как бочка. Тебе осталось-то всего ничего. Признаков еще нет?

Мама помотала головой:

– Пока нет.

– Дело в том, что… Да сядь ты ради бога, с таким грузом нельзя стоять. Дело в том, что я получаю жалобы от некоторых депутатов.

– На меня?

– На тебя.

– Но я очень вежлива со всеми, кроме одного придурка из Донегола, который всякий раз норовит прижаться ко мне и называет своей подушкой.

– А то я не знаю. Или я не следила за тобой эти три месяца? Место осталось бы за тобой пожизненно, если б не иные, так сказать, обязанности, которые вскоре у тебя появятся. О лучшей официантке нельзя и мечтать. Ты рождена для этой работы.

Мать улыбнулась, решив принять это за комплимент, хоть и сомнительный.

– Жалуются не на манеры, а на твой облик. Мол, вид сильно беременной женщины мешает насладиться пирожным.

Мать рассмеялась:

– Вы меня разыгрываете?

– Так они говорят.

– А кто это говорит? Можете их назвать, миссис Хеннесси?

– Нет.

– Кто-то из «Может Быть»?

– Я не скажу, Кэтрин.

– Или партийцы?

– Понемногу и тех и других. Партийцев из «Солдатов судьбы», если уж честно, больше. Ты же их знаешь. «Синие рубашки» не столь привередливы.

– Это, наверное, стукач, который называет себя министром…

Миссис Хеннесси вскинула руку:

– Кэтрин, я не буду вдаваться в детали. Ты на сносях, тебе осталась неделя максимум, и в твоих же интересах не проводить целые дни на ногах. Окажи мне любезность, закругляйся без лишних хлопот, ладно? Ты замечательная, правда, и…

– Хорошо. – Мама смекнула, что лучше не выпрашивать отсрочку. – Вы были очень добры ко мне, миссис Хеннесси. В трудную минуту взяли на службу, хотя, я понимаю, решение это далось вам непросто. Я ухожу, но навсегда сохраню вас в своем сердце.

Миссис Хеннесси облегченно вздохнула и откинулась в кресле.

– Спасибо. Ты хорошая девочка, Кэтрин. И станешь прекрасной матерью. Если тебе что-нибудь понадобится…

– Еще один момент, – перебила мать. – Как вы считаете, после родов я смогу вернуться?

– Сюда? Нет, это невозможно. И потом, кто присмотрит за младенцем?

Мама глянула в окно, глубоко вдохнула и впервые обнародовала свой План:

– За ним присмотрит его мать. Или за ней. Кто бы ни родился.

– Его мать? – опешила миссис Хеннесси. – Но…

– Я откажусь от ребенка. Все уже договорено. После родов его заберет горбунья-монашка из общины редемптористов. Супруги с Дартмут-сквер станут приемными родителями.

– Силы небесные! И когда же ты это решила, позволь спросить?

– В тот день, как узнала о своей беременности. Я очень молодая, у меня ни денег, ни возможностей, чтобы обеспечить ребенка. Поверьте, я не бессердечная, но малышу будет лучше в семье, которая даст ему все необходимое.

– Что ж, такое не редкость, – задумчиво проговорила миссис Хеннесси. – А ты сможешь с этим жить?

– Не знаю, но так будет лучше. Там у ребенка шансов много больше, чем со мной. Они богатые. У меня ни гроша за душой.

– А что сказал бы твой муж?

Мать уже не могла врать этой доброй женщине и покраснела.

– Верно ли я понимаю, что мистера Гоггина не было вообще? – помолчав, спросила миссис Хеннесси.

– Верно, – тихо сказала мама.

– А обручальное кольцо?

– Я его купила. В магазине на Коппингер-роу.

– Так я и думала. Ни один мужчина не выберет такое изящное колечко.

Мама слегка улыбнулась, но вдруг увидела, что начальница плачет.

– Что с вами? – Удивленная этим внезапным проявлением чувств, она протянула ей носовой платок.

– Все хорошо, не волнуйся.

– Но вы плачете.

– Чуть-чуть.

– Из-за того, что я сказала?

Миссис Хеннесси подняла взгляд и сглотнула ком в горле:

– Давай договоримся, что эта комната сродни исповедальне и все, что нами сказано, останется в этих стенах.

– Конечно. Вы были так сердечны ко мне, и я, поверьте, вас очень люблю и уважаю.

– Спасибо на добром слове. Я сразу поняла, что история твоя не вполне правдива, но мне хотелось проявить сочувствие, которого сама я не получила, оказавшись в твоем положении. Не знаю, удивит ли тебя мое признание, что мистера Хеннесси тоже никогда не было. – Она показала левую руку с обручальным кольцом: – В 1913-м за четыре шиллинга я купила это кольцо в магазине на Генри-стрит и с тех пор его не снимаю.

– Вы тоже ждали ребенка? – спросила мать. – И потом одна его поднимали?

– Не совсем так, – помешкав, сказала миссис Хеннесси. – Ты знаешь, что я из Уэстмита?

– Да, вы как-то говорили.

– После отъезда я там больше не бывала. Но я не поехала рожать в Дублин. Я родила дома. В своей спальне, моей прежней детской, где и было зачато бедное дитя.

– И что с ним стало? Это был мальчик?

– Нет, девочка. Прелестное создание. Она пожила совсем недолго. Когда мама перерезала пуповину, отец сунул малышку в приготовленное ведро с водой и подержал там минуту-другую. Потом бросил ее в заранее вырытую могилку, засыпал землей, на том все и кончилось. Никто ничего не узнал. Ни соседи, ни священник, ни полиция.

– Господи боже мой! – ужаснулась мать.

– Я даже не подержала ее на руках. Матушка моя все убрала, и в тот же день меня вывели на дорогу, приказав никогда не возвращаться.

– А меня прокляли с амвона, – сказала мать. – Приходский священник заклеймил меня шлюхой.

– Разума в этой братии не больше, чем в чурбаке. Попы – самые жестокие люди в нашей стране. – Миссис Хеннесси прикрыла глаза. Казалось, она вот-вот закричит.

– Ужасная история, – выговорила мать. – Как я понимаю, отец ребенка жениться не захотел?

Миссис Хеннесси горько усмехнулась:

– Он бы и не смог. Он уже был женат.

– И жена его ничего не узнала?

Миссис Хеннесси долго молчала, а потом тихо промолвила, и голос ее полнился стыдом и ненавистью:

– Она все прекрасно знала. Она-то и перерезала пуповину.

Когда до матери дошел смысл этих слов, она зажала рукой рот, боясь, что сейчас ее вырвет.

– Вот как оно бывает, – сказала миссис Хеннесси. – Так ты твердо решила отказаться от ребенка?

Ответить мама не смогла и только кивнула.

– Тогда после родов пару недель отлежись и возвращайся. Скажем, что младенец умер, и скоро все о том забудут.

– Думаете, сойдет?

– Для здешних-то сойдет. – Миссис Хеннесси взяла мать за руку. – А вот для тебя, к сожалению, вряд ли.

Нападение

Уже смеркалось, когда мать свернула к дому на Четэм-стрит и вдруг увидела, что из соседнего паба вываливается тот самый мужик, из-за кого утром она опоздала на работу. Тип этот смахивал на бродягу – грузный, морщинистая рожа в трехдневной щетине покраснела от выпивки.

Мать подошла к своей двери, а мужик шагнул к ней и проговорил, обдав мощным запахом виски:

– Ну наконец-то. Явилась не запылилась.

Мать молча достала ключ и трясущейся рукой вставила его в замочную скважину.

– Тут сдается жилье, что ли? – Мужик задрал голову к окну. – Меблирашки иль только одна фатера?

– Одна, – ответила мать. – Так что, если вы ищете квартиру, здесь ничего нет.

– Ишь какой выговор. Похоже, ты из Корка. Откуда родом-то? Из Бантри? Или Дримолига? Знавал я одну девку из тех краев. Давала, тварь, всякому, кто попросит.

Мать отвернулась и налегла на ключ, так некстати застрявший в скважине.

– Свет, пожалуйста, не застите, – попросила она мужика.

Тот задумчиво поскреб подбородок:

– Одна, говоришь, квартира. Так ты, стало быть, с ними живешь?

– С кем?

– Ничего себе компашка.

– С кем? – повторила мать.

– С жопниками, с кем еще? А на кой ты им сдалась-то? От них же толку никакого. – Мужик уставился на ее живот и покачал головой: – Или один все же присунул? Да нет, куда им. Ты, поди, и не знаешь, от кого залетела? А, лярва подзаборная?

Слава богу, замок наконец-то поддался, но мужик оттолкнул мать и первым вошел в прихожую. Мама растерянно топталась на пороге и опомнилась, лишь когда незнакомец стал подниматься по лестнице.

– А ну-ка вон отсюда! – крикнула она. – Это частная собственность, ясно? Я вызову полицию!

– Да зови кого хошь! – рявкнул мужик.

Мать оглядела безлюдную улицу и, собравшись с духом, ринулась к лестнице. На верхней площадке мужик безуспешно дергал дверную ручку.

– Давай, отопри. – Он ткнул рукой в дверь, и мать невольно отметила его грязные нестриженые ногти. Крестьянин, подумала она. И выговор уроженца Корка, только не Западного – земляка она вмиг распознала бы. – Открывай, говорю, а не то вышибу дверь.

– И не подумаю. Вы сейчас же уйдете, или я…

Со всей силы мужик саданул ногой в дверь, и та распахнулась, ударившись о стену. С полки сорвался горшок, с грохотом приземлившись в ванне. Мать кинулась следом за мужиком, ввалившимся в гостиную, и увидела, что там никого нет, но из смежной комнаты доносился встревоженный шепот.

– Вылезай, Шон Макинтайр! – пьяно заорал мужик. – Покажись, чтоб я поучил тебя приличиям! Ведь упреждал я, что будет, коли застукаю вашу парочку!

Он вскинул палку (мать только сейчас ее заметила) и раз-другой так грохнул ею по столу, что мама аж подпрыгнула. У отца ее была точно такая же палка, которой он в бешенстве частенько лупил сыновей. В тот вечер, когда раскрылась мамина тайна, он замахнулся и на дочь, но жена, слава богу, его удержала.

– Вы ошибаетесь! – крикнула мама. – Это безумие!

– Выходи! – взревел мужик. – Или я сам тебя выволоку! Иди сюда!

– Уходите! – Мать вцепилась в его рукав, но мужик злобно ее отшвырнул, и она отлетела в сторону, врезавшись в кресло. Острая боль, точно юркая мышь, пробежала от ее шеи до копчика.

Мужик распахнул дверь в спальню, и глазам изумленной мамы предстали Шон и Смут: насмерть перепуганные, оба в чем мать родила, они сидели в кровати, прижавшись к ее изголовью.

– Тьфу! – Мужик гадливо отвернулся. – Иди сюда, паскудник!

– Папа… – Шон соскочил с кровати, и мать волей-неволей разглядела его наготу, пока он судорожно искал, чем прикрыться. – Папа, прошу тебя, давай сойдем вниз и…

Он вышел в гостиную, но договорить не успел, ибо отец схватил его за шкирку и что было силы ударил лицом о полку, на которой стояли всего три книги: Библия, «Улисс» и биография королевы Виктории. Что-то жутко хрустнуло, Шон издал странный нутряной стон, и на побелевшем лбу его возникла темная пульсирующая рана, из которой, чуть помешкав, хлынула алая кровь. Ноги его подломились, и он рухнул на пол, а отец подтащил его к порогу и принялся избивать ногами и палкой, каждый удар сопровождая грязной бранью.

– Отстань от него! – крикнула мать, бросаясь на помощь Шону.

В ту же секунду из спальни вылетел Джек, вооруженный клюшкой для хёрлинга[5]5
  Спортивная игра гэльского происхождения, напоминает хоккей на траве; играют в него почти исключительно в Ирландии.


[Закрыть], на которой сияла красно-белая эмблема – корабль, проплывающий меж двух башен, – и огрел изувера по спине. Он был совершенно голый, и мать, несмотря на всю драматичность момента, поразилась, углядев его мохнатую грудь, столь не похожую на безволосые торсы Шона, моего отца и всех ее братьев, и длинный член с глянцевой головкой, болтавшийся между ног.

Здоровенному крестьянину удар клюшкой был что слону дробина, он только рыкнул и так врезал Джеку, что тот, кувыркнувшись через тахту, отлетел к порогу спальни, которая, как выяснилось, все это время служила пристанищем любовников. Мать кое-что слышала о таком. В школе над такими мальчишки вечно потешались. Чего ж удивляться, что Смут не желал ее соседства? Предполагалось, что они с Шоном совьют себе любовное гнездышко. А мать стала кукушкой в их гнезде.

– Джек! – завопила она, когда Педар Макинтайр (так звали мужика) ухватил сына за волосы и нанес ему чудовищный удар ногой в грудь, от которого звучно хрустнули ребра. – Шон! – вскрикнула мать и, увидев его неподвижный распахнутый взгляд, поняла, что он уже отошел в мир иной, но все равно бросилась ему на защиту, однако через секунду нарвалась на удар такой силы, что вылетела в открытую дверь и кубарем покатилась по лестнице, с каждой ступенькой, как ей казалось, приближаясь к собственной смерти.

Грохнувшись на пол прихожей, мать перевернулась навзничь и, уставившись в потолок, безуспешно попыталась отдышаться. Чрезвычайно рассерженный всем этим кувырканием, я решил, что мое время пришло, и матушка моя заорала благим матом, едва я начал свой путь из ее чрева на волю.

Цепляясь за перила, мать встала на ноги. Наверное, другая женщина выбралась бы на улицу и истошным криком позвала на помощь. Но только не Кэтрин Гоггин. Да, Шон умер, но Смут-то еще был жив – сверху доносились мольбы о пощаде, крики, удары и брань.

Любое движение аукалось болью, однако мать взобралась на первую ступеньку, потом на следующую и так одолела половину лестницы. Всякий раз, как я напоминал о себе, она вскрикивала, но что-то ей подсказывало: если уж я ждал девять месяцев, то как-нибудь подожду еще девять минут. Вся в поту, ниже пояса мокрая от крови и вод, мать добралась до гостиной, где ее испугала сумасшедшая в изодранном платье, с всклокоченными волосами и разбитым лицом, отразившаяся в зеркале. В смежной комнате крики Смута стали тише, но удары и проклятья сыпались безостановочно. Мать переступила через распростертое тело Шона, скользнув взглядом по открытым глазам на некогда прекрасном лице, и закусила губу, чтобы не завыть от горя.

«Я на подходе, – известил я, пока она озиралась в поисках какого-нибудь оружия и наконец углядела клюшку для хёрлинга, валявшуюся на полу. – Ты готова?»

Ай да молодчина, матушка уложила Педара Макинтайра одним лихим ударом. Не насмерть (после того как суд его оправдает, сочтя, что убийство совершено в состоянии аффекта, спровоцированном психически ненормальным сыном, он проживет еще восемь лет и загнется в пабе, подавившись рыбьей костью), но отправила в нокаут, и мы с ней рухнули на едва живого Смута, чье лицо превратилось в кашу.

– Джек… – Мать положила его голову себе на колени, но тотчас исторгла леденящий душу вопль, ибо все ее естество требовало, чтобы она изо всех сил тужилась, и моя голова уже показалась у нее между ног. – Не уходи… Не смей умирать, слышишь?.. Не умирай, Джек…

– Киффи… – сквозь выбитые зубы прошамкал Смут.

– И нехер звать меня Китти! – взвыла мать, чувствуя, как я протискиваюсь в августовскую ночь.

– Киффи… – прошептал Джек, и глаза его закрылись.

– Ты должен жить! – Мать трясла его, корчась от боли. – Ты должен жить!

Наверное, потом она обеспамятела, ибо наступила тишина, и я, воспользовавшись минутой покоя, весь в крови и слизи выбрался на грязный ковер квартиры по Четэм-стрит. Переждав пару мгновений, я собрался с мыслями и задал работу своим легким – издал мощный вопль (который всполошил выпивох в пабе, примчавшихся узнать, в чем дело), извещая весь свет о своем рождении, о своем наконец-то свершившемся прибытии в этот мир.