Текст книги "О времени, о душе и всяческой суете"

Дэвентри пожал плечами.

– Не беспокойся. Видишь ли, у меня для тебя хорошие новости. На мой взгляд, шести месяцев вполне достаточно, чтобы выявить у Старлинга переносимость лишения снов. Далее нас интересует природа его снов, когда ему будет позволено их возобновить. Поэтому я предлагаю закончить эксперимент через три недели и все выяснить.

– Он, наверное, рефлекторно проснется, – сказал Уиллс.

Дэвентри воспринял его слова с абсолютной серьезностью:

– Почему ты так считаешь?

Уиллс намеревался горько пошутить, но, раздумав, все-таки нашел причину.

– Из-за того, как он выдержал лечение, которого не вынес никто больше, – сказал он. – Как и у всех испытуемых, частота его снов увеличилась в первые дни. Пик составил около тридцати четырех раз за ночь, а потом частота опустилась до нынешних показателей, то есть двадцать шесть раз, и уже почти четыре месяца остается постоянной. Почему? Его разум кажется пластичным, но я не могу в это поверить. Людям нужны сны. Тот, кто может обойтись без них, существо настолько же невероятное, как и тот, кто может обойтись без еды или воды.

– Так мы и думали, – резко сказал Дэвентри. Уиллс видел, как тот в уме составляет доклады для конференций, статьи для «Журнала психологии» и четыре страницы с фотографиями в «Сайнтифик Америкэн». И так далее. – Так мы и думали, пока не наткнулись на Старлинга и он не доказал, что мы ошибались.

– Я… – начал было Уиллс.

Не дав ему договорить, Дэвентри продолжил:

– Знаешь, работа Демента[2]2
  Уильям Чарльз Демент (1928–2020) – американский ученый, изучавший нарушения сна, в том числе работавший в больнице «Маунт-Синай» в Нью-Йорке в 50–60-е гг.


[Закрыть] в «Маунт-Синай» была не вполне полной. Цепляться за первые открытия – неверный подход. Теперь мы вынуждены отказаться от мысли, что сны незаменимы, поскольку Старлинг не видит снов уже несколько месяцев, и, насколько мы можем судить… о, я готов это признать: лишь насколько мы можем судить, не больше, он совершенно не пострадал. – Он стряхнул пепел в пепельницу на столе. – Итак, это и есть те новости, которые я хотел тебе сообщить, Гарри. Мы завершим серию тестов над Старлингом по прошествии шести месяцев. Потом посмотрим, сможет ли он вернуться к нормальным сновидениям. До того как он добровольно включился в наш эксперимент, в его снах не было ничего необычного. Будет очень интересно…

Эти слова мало успокоили Уиллса, однако теперь у него все же появились кое-какие сроки окончания работы. Они также частично избавили его от ужаса, который преследовал его, когда в сознании возникал образ трупа-вампира – угрозы, будто нависшей над всей его будущей жизнью. Он радовался до тех пор, пока не пришло время проводить новые тесты со Старлингом.

В ожидании Старлинга он просидел у себя в кабинете полчаса, поскольку других дел в клинике не было, а перед психологическим осмотром Старлинг должен был пройти физический, который проводил другой сотрудник. Не то чтобы при физическом осмотре у него хоть раз нашли какие-либо отклонения. Но ведь и психологическая оценка не давала результатов. Это все у Уиллса в голове. Или у Старлинга. Но если у Старлинга, то сам он об этом не подозревает.

Карту Старлинга он знал уже почти наизусть. Карта была толстая, многократно просмотренная, с комментариями самого Уиллса и Дэвентри. Тем не менее он открыл ее с начала. Пять месяцев и неделю назад Старлинг был всего лишь одним из волонтеров в группе из шести мужчин и шести женщин, участвовавших в проверке результатов, полученных Дементом в тысяча девятьсот шестидесятом году посредством более качественного оборудования.

В карте были описания снов с фрейдистскими комментариями. В некотором роде они были потрясающе откровенны, но никоим образом не намекали на самый поразительный секрет – Старлинг может обходиться и без них.

«Я на вокзале. Люди едут на работу и в то же время возвращаются домой. Подходит высокий мужчина и спрашивает у меня билет. Я пытаюсь объяснить, что еще не купил билет. Он сердится и вызывает полицейского, но полицейский – мой дедушка. Не понимаю, что он говорит».

«Я разговариваю с одним из своих школьных учителей, мистером Булленом. Я очень богат и приехал проведать старую школу. Я очень счастлив. Приглашаю мистера Буллена покататься на моей машине. Она большая и новая. Когда он садится, ручка дверцы отваливается и остается у него в руке. Дверца не запирается. Не могу завести мотор. Машина старая и покрыта ржавчиной. Мистер Буллен очень сердится, но мне, в общем-то, все равно».

«Я в ресторане. Меню на французском, и я заказываю что-то незнакомое. Когда приносят мой заказ, я не могу есть. Зову метрдотеля, чтобы пожаловаться, а он приходит в матросской форме. Ресторан находится на корабле, качка такая, что меня мутит. Метрдотель говорит, что закует меня в кандалы. Люди в ресторане смеются надо мной. Я разбиваю тарелку, на которой подали еду, но это происходит беззвучно, и никто не обращает внимания. В конце концов я все съедаю».

Уиллс подумал, что последнее вполне в духе Старлинга. В конце концов, он все съел, и ему понравилось.

Это были результаты, полученные в период контроля, – на той неделе, когда его сны и сны других добровольцев записывались для сравнения с теми, которые они увидят позже, по окончании эксперимента. У всех прочих испытуемых этот период наступил от трех до тринадцати дней спустя. Но Старлинг!..

Сны идеально подходили Старлингу. Несчастный, узколобый человек всю жизнь испытывал разочарование, поэтому даже в снах все у него шло не так, иногда из-за вторжения авторитетов из детства, как, например, дед, которого он ненавидел, или школьный учитель. Похоже, он никогда не сопротивлялся, он… все равно все съедал.

«Неудивительно, что он согласен и дальше участвовать в эксперименте Дэвентри, – мрачно подумал Уиллс. – Бесплатное питание, крыша над головой, никаких внешних проблем – наверное, он чувствует себя в раю».

Или в очень приятном аду.

Уиллс открыл записи снов других добровольцев – тех, кому пришлось бросить эксперимент после нескольких ночей. Все без исключения записи с контрольной недели пестрели показателями сексуального напряжения, драматизированных решений проблем, положительной борьбы с личными трудностями. Лишь сны Старлинга постоянно указывали на полнейшую капитуляцию.

Не то чтобы он выглядел неадекватным. Учитывая низкую самооценку, развившуюся у него из-за родителей, а потом из-за деспотичного деда и учителей, он неплохо приспособился. Он был скромным и довольно застенчивым, жил с сестрой и ее мужем, но устроился на приличную работу и имел небольшой, неизменный круг знакомых, с которыми встретился в основном благодаря мужу сестры и на которых не производил особого впечатления, хотя «вполне нравился» им.

Словом «вполне» можно было описать всю жизнь Старлинга. В ней не было почти ничего абсолютного. И все же – вопреки его снам – он так и не сдался до конца. Он делал что мог.

Компания добровольцев подобралась разношерстная: семеро студентов, преподаватель в годичном отпуске, безработный актер, писатель-неудачник, равнодушный битник и Старлинг. Процесс, которому их подвергли, разработал Демент в нью-йоркской больнице «Маунт-Синай», а Дэвентри улучшил и автоматизировал. Старлинг до сих пор подвергался этому процессу: будильник прерывал его сон при первых признаках сновидения. В одиннадцати случаях обнаружился тот же эффект, который установил Демент: прерывание сновидений делало испытуемых нервозными, раздраженными, жертвами неконтролируемого нервного напряжения. Самые крепкие ушли через тринадцать дней.

Разумеется, кроме Старлинга.

Их беспокоило не то, что им мешали спать. Доказать это можно было, разбудив их между сновидениями, а не во время. Проблема заключалась в том, что им не позволяли видеть сны.

В целом люди видели сны около одного часа за ночь. Этот период делился на четыре или пять «эпизодов». Это доказывало, что у снов есть назначение: какое? Рассеивать антисоциальное напряжение? Питать эго, удовлетворяя подсознательные желания? Слишком легкое решение. Но если бы Старлинг не показал им фигу, авторы эксперимента приняли бы подобное обобщение и отложили бы это дело на то отдаленное будущее, когда ученые, изучающие разум, смогут лучше взвесить и измерить неосязаемый материал снов.

Но показатели Старлинга нельзя было не учитывать. Поначалу он реагировал предсказуемо. Частота его снов подскочила от пяти раз за ночь до двадцати, тридцати и больше по мере того, как будильник убивал каждый сон в зародыше, рассеивая образы его кошмарного деда, его учителей-тиранов…

Может, вот где зацепка? Уиллс и раньше спрашивал себя об этом. Может быть, другим людям сновидения были необходимы, но Старлинг их ненавидел? Неужели сны настолько угнетали его, что без них он чувствовал себя свободным?

Этот аргумент привлекал своей прямотой, но не выдерживал критики. В свете прошлых экспериментов можно было с таким же успехом заявить, что человек освобождается от необходимости испражняться, если не давать ему воды и пищи.

Но на Старлинге это никак не сказывалось! Он не похудел, не стал более раздражительным, говорил вменяемо, предсказуемо реагировал на тест на коэффициент интеллекта, тест Роршаха и любой другой тест, который Уиллс мог найти.

Совершенно противоестественно.

Уиллс одернул себя. Как следует изучив собственную реакцию, он понял, что она собой представляет: инстинктивный, но нерациональный страх, подобный страху, который испытываешь перед внезапно появившимся незнакомцем с чужим акцентом и чужой манерой поведения. Старлинг – человек; следовательно, его реакции естественны; следовательно, либо результаты других экспериментов совпали случайно и без сновидений можно обойтись, либо Старлинг реагировал точно так же, как и все остальные, просто пока подавлял свою реакцию, которая рано или поздно вырвется наружу, что приведет к взрыву, как в бойлере под давлением выше нормы.

Конечно, осталось всего три недели…

Раздался привычный тихий стук в дверь. Уиллс ворчливо разрешил Старлингу войти, удивляясь тому, что вид этого человека, пассивно лежащего на койке, вызывал у него мысли о чесноке, заостренных колах и похоронах на перекрестке.

Наверняка во всем виноват его собственный разум, а не разум Старлинга.

Тесты прошли в точности как обычно. Это разнесло в пух и прах робкую идею Уиллса о том, что Старлинг радовался отсутствию сновидений. Если бы он действительно освободился от тяжкой ноши, это проявилось бы в том, что его личность стала бы сильнее, увереннее. Микроскопические перемены, скорее, можно было отнести на счет того, что Старлинг уже несколько месяцев находится в спокойной обстановке, где от него ничего не требуется.

Это не поможет.

Уиллс отодвинул в сторону кипу опросников.

– Мистер Старлинг, – сказал он, – что, прежде всего, заставило вас записаться добровольцем на эти эксперименты? Вероятно, я вас уже спрашивал, но забыл.

В карте была эта информация, но он хотел проверить.

– Ну, по правде говоря, не знаю, доктор, – мягким голосом ответил Старлинг, не сводя с него воловьих глаз. – Кажется, сестра знала кого-то из добровольцев, а мой зять сдает кровь и все время повторяет, что каждый должен сделать что-нибудь на пользу общества, а мне не хотелось, чтобы мне пускали кровь, потому что я не люблю уколы и всякое такое. Зато эти эксперименты вроде ничего, вот я и сказал, что запишусь. Ну а потом, конечно, доктор Дэвентри сказал, что я необычный, и предложил продолжать, а я ответил, что никак не пострадал от этого, так почему бы и не продолжить, раз уж это все ради науки…

Он продолжал бубнить, не сообщая ничего нового. Старлинга вообще мало интересовало что-либо новое. Он ни разу не спросил Уиллса, зачем нужны тесты, которым его подвергали; наверное, он ни разу не спрашивал личного врача, что содержится в выписанных ему рецептах, и спокойно рассматривал медицинские аббревиатуры как нечто вроде талисмана. Возможно, он до такой степени привык, что его игнорируют, что ему перекрывают кислород, когда он проявляет к чему-либо чрезмерный интерес, что чувствовал себя неспособным понять систему, частью которой являлись Уиллс и больница.

Он и правда был очень податливым. На эксперименты его толкнул раздраженный голос зятя, ругавшего его за бесполезность. Наблюдая за ним, Уиллс понял, что решение записаться на эксперименты было, наверное, одним из самых важных во всей его жизни. В жизни другого человека оно сравнимо с решением жениться или уйти в монастырь. Однако это тоже неверно. Старлинг не принимал решений подобного уровня. Такие вещи с ним просто происходили.

– А что будет, когда эксперимент закончится, мистер Старлинг? – импульсивно спросил Уиллс. – Полагаю, вечно он продолжаться не может.

Спокойный голос изрек неизбежные слова:

– Ну, знаете, доктор, я об этом как-то не думал.

Нет, отсутствие сновидений не стало для него освобождением. Оно вообще не имело для него значения. Для него ничего не имело значения. Старлинг был не живым и не мертвым. На шкале человеческих ценностей Старлинг был нейтральным значением. Старлинг был пластичным материалом, заполнявшим отведенную для него нишу, существом, не имеющим собственной воли, подстраивавшимся под обстоятельства, но не прилагавшим излишних усилий.

Уиллс хотел бы наказать разум, рождавший подобные мысли, и попросил их источник уйти. Но, хотя их физическое обличие удалилось, его незримое естество осталось, полыхало, маячило, никак не реагировало и показывало фигу в каждом закутке погруженного в хаос разума Уиллса.

Хуже всего стало в те последние три недели. Серебряная пуля и заостренный кол, похороны на перекрестке – Уиллс заковал образы, порожденные его разумом, в цепи, но его терзала боль от напряжения, с которым он цеплялся за эти цепи. Ужас, ужас, ужас, – напевал жуткий голос в глубине и сумраке его сознания. Противоестественно, – говорил другой голос профессиональным, рассудительным тоном. Он сопротивлялся голосам и заставлял себя думать о чем-нибудь другом.

Дэвентри сказал – разумеется, правильно, согласно принципам эксперимента, – что для чистоты эксперимента нужно просто отключить будильник, соединенный с ЭЭГ, когда подойдет время, а Старлингу об этом не говорить и посмотреть, что будет. Он снова сможет досматривать сны. Возможно, они станут ярче и после столь длительного перерыва ему станет легче их запоминать. Он сможет…

Но Уиллс слушал вполуха. Они ведь не сумели предсказать реакцию Старлинга, когда лишили его снов; с чего бы им предсказать, что произойдет, когда сновидения вновь вернутся? Мрачное предзнаменование покрыло льдом его разум, но он не стал говорить об этом Дэвентри. Смысл был в следующем: как бы Старлинг ни среагировал, реакция будет неправильной.

Он сообщил Дэвентри о том, что частично предупредил Старлинга об окончании эксперимента, и шеф нахмурился.

– Очень жаль, Гарри, – сказал он. – Даже Старлинг может догадаться, в чем дело, когда поймет, что прошло шесть месяцев. Ну да ладно. Давай-ка продлим эксперимент еще на несколько дней. Пускай думает, что ошибся насчет сроков окончания. – Дэвентри посмотрел на календарь. – Дай ему лишних три дня, – предложил он. – Закончим на четвертый. Как тебе?

В тот день Уиллсу снова предстояло ночное дежурство. Совпадение? Или нет? Ночное дежурство выпадало раз в восемь дней и последние несколько раз было сущей пыткой. Уж не специально ли Дэвентри назначил эту дату? Возможно. Какая разница?

– Ты будешь присутствовать? Посмотришь, что произойдет? – спросил Уиллс.

На лицо Дэвентри рефлекторно опустилась маска сожаления.

– К несчастью, нет. На той неделе я еду в Италию на конгресс. Но я в тебе безгранично уверен, Гарри, ты же знаешь. Кстати, я пишу статью про Старлинга для «Жур. Псих.», – как всегда, эта его характерная манера выражаться: он произнес это в одно слово, «журпсих», – и думаю, ты должен стать соавтором.

Бросив Церберу подачку, Дэвентри удалился.

Той ночью дежурил медбрат Грин, невысокий, хитрый знаток дзюдо. Это несколько успокоило Уиллса; обычно он не имел ничего против общества Грина и даже выучился у него кое-каким приемам, с помощью которых можно было обездвижить буйного пациента, не причинив тому вреда. Однако сегодня…

Первые полчаса смены они бесцельно болтали друг с другом, но Уиллс иногда терял нить разговора, потому что постоянно представлял себе, что происходит в той палате дальше по коридору, где Старлинг, словно бальзамированная мумия, председательствовал среди теней и огоньков аппаратов. Теперь никто уже не вторгался в его личное пространство, когда он ложился спать; он все делал сам: прикладывал электроды, накладывал подушечки на глаза, включал оборудование. Был риск, что он заметит, что будильник отключен, но механизм всегда был настроен так, чтобы подавать сигнал не раньше, чем через полчаса простого мониторинга сна.

Старлинг всегда засыпал быстро, даже при отсутствии физической усталости. «Очередное доказательство податливости его разума», – кисло подумал Уиллс. Лечь в постель означало заснуть, и он засыпал.

Как правило, первая попытка увидеть сон назревала в его черепушке где-то спустя три четверти часа. В течение шести месяцев и нескольких дней будильник крушил эту первую попытку и все последующие; спящий слегка изменял позу, даже не потревожив белья, и…

Но не сегодня.

Сорок минут спустя Уиллс встал. У него пересохло во рту.

– Если понадоблюсь, я в палате Старлинга, – сказал он. – Мы отключили ему будильник, и он должен начать снова видеть нормальные сны. – Прозвучало неубедительно.

Кивнув, Грин взял со стола журнал.

– У нас тут кое-что необычное, да, док? – спросил он.

– Одному Богу известно, – ответил Уиллс и вышел.

Сердце стучало так громко, что казалось, будто оно способно разбудить всех спящих вокруг. Шаги гремели, словно удары гигантского молота, в ушах грохотала кровь. Он пытался побороть тошноту и ощущение падения, из-за которого прямые линии коридора – пол и стена, стена и потолок – извивались, как коса из четырех прядей, как сверло дрели или леденцовая палочка, таинственным образом крутящаяся в обратную сторону. Шатаясь, словно пьяный, он подошел к двери в палату Старлинга, с ужасом глядя, как его собственная рука тянется к дверной ручке.

«Я отказываюсь нести ответственность. Отказываюсь быть соавтором статьи о нем. Во всем виноват Дэвентри».

Тем не менее он смиренно открыл дверь, как смиренно принимал весь эксперимент.

Он знал, что вошел бесшумно, однако ему представилось, что он топает, как слон по битому стеклу. В палате ничего не изменилось, не считая, разумеется, отключенного будильника.

Уиллс поставил стул с резиновыми набойками на ножках так, чтобы иметь возможность следить за бумажной лентой с данными ЭЭГ, и сел. Пока что отображались только типичные ритмы раннего сна. Первый сон Старлинга за ночь еще не начался. Если он дождется начала этого сна и увидит, что все идет хорошо, возможно, это изгонит призраков из его разума.

Он сунул руку в карман пиджака и сжал в пальцах зубчик чеснока.

Потом вытащил чеснок и в изумлении уставился на него. Он не помнил, как положил его туда. Когда он в прошлое ночное дежурство мучился от вампирского вида спящего Старлинга, он провел большую часть тихих часов, рисуя фигуры с крыльями, как у летучих мышей, нанося им в сердце удары кончиком карандаша, очерчивая вокруг них перекрестки и выбрасывая продырявленные листки бумаги.

О боже, каким облегчением станет освобождение от этой одержимости!

Но зубчик чеснока – хотя бы безвредное ее проявление. Он бросил его обратно в карман. И сразу после этого заметил две вещи. Во-первых, линия на ленте ЭЭГ изменилась, что означало начало сновидения. Во-вторых, помимо зубчика чеснока у него в кармане обнаружился очень острый карандаш…

Нет, не карандаш. Это был кусок шершавого дерева около восьми дюймов в длину с острым кончиком. Это все, что нужно. Это и еще что-нибудь, чтобы забить его. Порывшись во всех карманах, Уиллс нашел резиновый молоточек для проверки рефлексов. Конечно, это не подойдет, но все же…

Пижамная кофта Старлинга, как будто случайно, расстегнулась. Уиллс аккуратно расположил кол над сердцем и занес молоток.

Кол вошел в мягкую, будто сыр, плоть. Вокруг него, подобно бурлящей грязной жиже, выступила кровь. Струйка потекла по груди Старлинга, покрывая пятнами постель. Сам Старлинг не проснулся, а лишь сделался еще более вялым – естественно, он же не мертвый, а спящий. Покрывшись потом, Уиллс опустил резиновый молоточек и задумался над тем, что совершил. По мере того как непрерывный поток крови заполнял кровать, на него снисходило умиротворяющее облегчение.

Дверь за спиной была широко открыта. До него донеслись по-кошачьи тихие шаги Грина. Медбрат торопливо сказал:

– Док, палата номер одиннадцать! По-моему, она…

И тут Грин увидел истекающего кровью Старлинга.

Округлив глаза от изумления, он повернулся и уставился на Уиллса. Губы его шевелились, но пока что его лицо выражало куда больше, чем слова, которые он никак не мог произнести.

– Док! – наконец выдавил из себя Грин – и больше ничего.

Уиллс не обратил на него внимания. Он смотрел на немертвого, и кровь казалась ему сияющей краской в тускло освещенной палате – на его руках, на халате, на полу, на кровати. Она превратилась в наводнение, хлестала из перьев, выводивших колебания сна на бумажных лентах. Ноги липко чавкали в промокших ботинках.

– Ты испортил эксперимент, – холодно сказал Дэвентри, войдя в палату. – И это после того, как я щедро предложил тебе соавторство статьи в «Жур. Псих.»! Как ты мог?

Разум Уиллса захлестнул обжигающий стыд. Он больше никогда не сможет смотреть Дэвентри в глаза.

– Нужно вызвать полицию, – авторитетно заявил Дэвентри. – К счастью, Старлинг всегда говорил, что ему следует стать донором крови.

Он поднял с пола огромный шприц, словно предназначенный для исполина, погрузил иглу в реку крови и потянул на себя шток. В стеклянном цилиндре начал расти уровень красного.

И – щелк.

В сумрачном сознании Уиллса отразился факт: Дэвентри в Италии. Следовательно, его не может быть здесь. Следовательно, его здесь нет. Следовательно…

Уилл почувствовал, как со скрипом, будто старые, тяжелые двери на проржавевших петлях, открываются его глаза, и понял, что смотрит на Старлинга на койке. Перья, записывающие активность мозга, вернулись к привычному ритму сна. Никакого кола. Никакой крови.

Ощутив слабость от облегчения, Уиллс содрогнулся при воспоминании о пережитом ужасе. Откинувшись на спинку стула, он попытался понять, что произошло.

Он убедил себя, что, как бы Старлинг ни отреагировал на возвращение снов, это будет неправильно. Что ж, вот оно. Подобное он не сумел бы предсказать. Но теперь он более-менее мог это объяснить. Хотя механикой придется заняться попозже.

Если он прав насчет Старлинга, то целая жизнь, полная разочарований и приспособленчества, настолько лишила его умения действовать, что ему бы и в голову не пришло бороться с препятствием. Он бы просто тихонечко попытался найти способ обойти его. Если такого способа нет… что ж, значит, нет, нечего и стараться.

Прекращение снов стало препятствием. Одиннадцать других добровольцев, более агрессивных, продемонстрировали симптомы, выражавшие их негодование различными способами: раздражительность, ярость, оскорбительное поведение. Но не Старлинг. Старлингу казалось невообразимым выразить негодование.

Привыкший к разочарованию, бывшему единственным постоянным фактором в его жизни, человек терпеливо искал способ обойти препятствие. И нашел. Он научился видеть сны с помощью чужого разума вместо собственного.

Конечно, до сегодняшней ночи будильник обрывал все его попытки увидеть сон, и он мирился с этим, как все остальные. Но сегодня будильника не было, и он увидел сон через Уиллса и вместе с ним. Вонзание кола, кровь, вторжение Грина, появление Дэвентри – все это было частью сна, в который Уиллс вложил некоторые образы, а Старлинг доработал остальное, например, образ полицейского, который так и не появился, и огромный шприц. Он боялся уколов.

Уиллс принял решение. Дэвентри ему не поверит – если только не испытает все на себе, – но это проблема завтрашнего дня. На сегодня с него хватит. Это уже чересчур. Нужно подключить будильник и убраться отсюда подобру-поздорову.

Он попытался протянуть руку к аппаратам на прикроватном столике, но с удивлением обнаружил, до чего она тяжелая и вялая. Как будто у него на запястье висел невидимый груз. Даже когда, покрывшись испариной, он сумел заставить себя дотянуться до будильника, его пальцы будто превратились в сосиски, и ему никак не удавалось схватить тонкий провод, который нужно было подсоединить к терминалу.

Казалось, он боролся целую вечность. Зарыдав от отчаяния, он наконец все понял.

Типичные сновидения Старлинга вращались вокруг невозможности достичь поставленной цели; он рассчитывал, что даже самые неимоверные усилия не принесут плодов. Поэтому Уиллс, чей разум каким-то образом оказался связан с разумом Старлинга, которому его действия наяву представлялись сном, никогда не смог бы подключить будильник.

Уиллс безвольно опустил руки. Он посмотрел на Старлинга, и в горле его комом встал неприкрытый страх. Сколько сновидений мог увидеть за ночь человек, шесть смертных месяцев лишенный возможности видеть сны?

В кармане лежали острый деревянный кол и молоток. Он раз и навсегда положит конец снам Старлинга.

Плача без слез, он все еще сидел на стуле, скованный невидимыми цепями, и таким его нашел проснувшийся утром удивленный Старлинг.