Текст книги "Византийское путешествие"

Сожженные дома

В туристическом агентстве Бурсы наш вопрос, как добраться до деревни Гольязи, вызвал замешательство и смущение: вероятно, прежде никто об этом не спрашивал. Проще было бы прибегнуть к помощи карты, но мы продолжали томиться в конторе с иголочки одетого управляющего, который заявил, что, поскольку долмуш в Гольязи не ходит, то и делать нам там абсолютно нечего.

– Ну что вы там забыли? – спросил он.

– Для меня это место представляет определенный интерес, – ответил я мягко.

Взгляд на карту свидетельствовал, что деревня эта, как можно было догадаться (подобно большинству турецких названий, слово «Гольязи» имеет вполне конкретный смысл, в данном случае – «летнее озеро»), расположена на острове неподалеку от кончика длинного мыса, вдающегося в воды озера Улубат. Когда-то здесь находился римский и византийский город Аполлония, а само озеро именовалось Аполлионт.

Как оказалось, служащие агентства преувеличили трудности нашей скромной экспедиции. На следующее утро мы дошли до автобусной станции и объяснили первому встречному, куда хотим добраться, а уже через несколько минут сидели в направлявшемся в Бандирму автобусе, который должен был высадить нас на повороте дороги, ведущей в сторону Гольязи. Далее нас в худшем случае ожидала шестикилометровая прогулка. Однако проявить доброту к странникам в деревенской Турции – дело чести, а потому я был уверен, что кто-нибудь обязательно придет нам на помощь. Так и вышло. Проехав тридцать километров по унылой дороге, мы увидели слева бледно-бирюзовые воды озера и вскоре спустились вниз в кузове попутного грузовика.

Занимая неглубокую лощину перед горной грядой, озеро Улубат безмятежно простирается на запад и восток и усеяно лесистыми островами, некогда служившими убежищами для монахов. По мере того как полоска суши становилась ́уже, по обеим сторонам дороги стали появляться саркофаги – в Анатолии верный знак того, что неподалеку находится древний город. За клочком болотистой земли, занятой закрытым рестораном и необитаемым кемпингом, построенным явно для того, чтобы обеспечить местных комаров пропитанием, виднелись скудные остатки городских ворот. Болотистый перешеек, который мы только что миновали, наверняка некогда был частью озера, и Аполлонию связывала с Большой землей и собственным кладбищем короткая дамба, а высокий конический холм перед нами был одним из двух островов, на которых стоял город.

Распрощавшись с компанией подобравших нас приветливых крестьян и рыбаков, мы пошли дальше по петляющей вдоль западного склона холма дороге. Какой-то мальчик, подбежал к нам и вежливо продемонстрировал свою собаку, которой мы просто не могли не восхититься. Еще больше детей столпилось вокруг нас, когда мы свернули с дороги, чтобы осмотреть развалины церкви XIX века. Она оказалась на удивление большой, трехнефной, с элементами зачаточного барокко в отделке фасада, что полностью исключало византийское влияние. До изгнания 1922–1923 годов, в ходе так называемого «обмена населением», церковь наверняка была центром жизни процветающей греческой общины.

Лозаннский мирный договор 1923 года, призванный регулировать обмен греков на турок и христиан на мусульман, всего лишь удостоверил уже свершившийся факт. Во многих частях Анатолии бегство христианского населения началось по крайней мере за год до его подписания. Так, после поражения при Думлупынаре Третий корпус греческой армии отходил через Вифинию к Мундание совсем недалеко от Аполлонии. И наверняка многие, если не все, жившие в Аполлонии греки, опасаясь расправы, устремились вслед за армией. К ним присоединились и беженцы из большой греческой общины Бурсы. Можно узнать о том, что творилось в Вифинии, из первых рук, прочитав газетные репортажи о событиях в соседней Фракии, написанные для «Торонто стар» молодым журналистом по имени Эрнест Хемингуэй.

В заметке, датированной 20 октября 1922 года, Хемингуэй пишет:

«В бесконечном хаотическом исходе христианское население Восточной Фракии заполонило дороги в Македонию. Главная колонна, пересекающая реку Марица в Адрианополе, растянулась на двадцать миль. Двадцать миль повозок, запряженных коровами, волами и грязными буйволами. Истощенные шатающиеся мужчины, женщины и дети, закутавшись в одеяла, как слепые бредут под дождем со своими пожитками… Вот мужчина поднял одеяло над своей сидящей в повозке женой, силясь укрыть ее от проливного дождя. Посреди жуткой тишины она издает какие-то невнятные звуки. Их маленькая дочка смотрит на мать с ужасом и вдруг начинает плакать. А колонна продолжает идти…»

Насильственные миграции 1922–1923 годов затронули около двух миллионов человек, включая триста девяносто тысяч изгнанных из Греции мусульман, а также один миллион двести пятьдесят тысяч греков и сто тысяч армян, изгнанных из Анатолии и Фракии. За один год население Греции увеличилось на треть. Никто не знает, сколько людей умерло в пути или не выдержало голода и болезней после того, как они уже достигли «безопасной» территории. Анатолийские греки никогда не считали Грецию своей родиной. Они так долго жили среди турок, что многие из них даже не говорили по-гречески. Их предки населяли Анатолию более двух тысяч лет; они построили там города и великое множество храмов и монастырей. Даже после завоевания при достаточно терпимом правлении сельджукских и османских султанов многие из них процветали, но все это кончилось этническими чистками, мучительно напоминающими то, что случилось семьдесят лет спустя.

Входные двери церкви Аполлонии завалены грудами камней и валежником, а сама она служит приютом стаду недавно остриженных овец, напоминая опустевший сарай, в котором остатки крыши едва держатся на грубых деревянных столбах. Эта развалина, лишенная малейшего намека на красоту и благородство, напоена горечью тех мест, где на памяти еще живущих привычный ход жизни внезапно оборвался. Когда мы собирались уходить, аист взмыл над нашими головами и, приземлившись в верхней точке церковного фронтона, сложил свои гигантские крылья и превратился в неподвижное подобие шпиля.

За церковью улица делает поворот, и здесь я впервые сумел оценить красоту Аполлонии в целом. По ту сторону безмятежной водной равнины, усеянной синими и красными рыбацкими лодками, виднелся остров с прижавшимися друг к другу красно-черепичными крышами, проколотый там и сям кипарисами и окруженный разрушенными башнями.

У нас нет сведений об Аполлонии вплоть до самого конца XI века, когда она пала жертвой страшных последствий поражения византийцев при Манцикерте. Вероятно, город был захвачен турками в то же время, что и Никея (около 1080 года), и попал под власть влиятельного эмира, известного византийцам как Илхан. Некоторое время Илхан действовал независимо от сельджукского султана и византийского императора, но вскоре столкнулся с решительным противником в лице императора Алексея Комнина. Поскольку в отношении дат мы вынуждены полностью полагаться на его дочь, Анну Комнина (которая, заметим, проявляет поразительную небрежность), трудно сказать точно, когда именно Алексей вступил в противоборство с Илханом, скорее всего в 1092 или 1093 году. Поначалу эмир перехитрил византийского противника, но вскоре Алексей двинулся на Аполлонию со своими главными силами, и турок, судя по всему, пал духом. Поэтому когда Алексей, как он это обычно делал, предложил вполне сносные условия капитуляции, Илхан их принял. Анна пишет: «Вместе со своими ближайшими родственниками он сдался на милость императора и был награжден бесчисленными дарами, включая величайший из них – святое таинство крещения». Другие турецкие вожди, прослышав о великодушии Алексея, последовали примеру Илхана и направились вместе с императором в Константинополь, где также приняли крещение. Некоторые из них были удостоены звучного, но довольно бесполезного титула иперперилампра. Все эти сведения Анна излагает с колоссальным пиететом к святости своего отца, но Алексей, насколько нам известно, был политиком практического толка, и целью его являлось возвращение Анатолии, а вовсе не достижение личной святости. В Аполлонии он впервые успешно применил стратегию сотрудничества и ассимиляции турецкой верхушки. Позднейшая судьба Аполлонии вполне типична для вифинийских городов. В начале XII века тюркские кочевники совершали набеги вплоть до берегов Мраморного моря, и, соответственно, стены Аполлонии приобретали все большую мощь. В правление Иоанна II Комнина и его сына Мануила удалось не только избежать каких-либо серьезных угроз, но и вернуть былое процветание, однако после смерти Мануила в период с 1180 по 1205 год на город обрушилась череда мятежей и набегов. Правившие в Никее Ласкари восстановили управление, однако передышка была недолгой, и с начала XIV столетия Аполлония оказалась в турецких руках, утратив какое-либо значение. Звучит банально, но следует помнить, что на протяжении б́ольшей части последующих веков жители ее умудрялись заниматься самыми обычными делами. Своему прекрасному озеру они были обязаны богатыми уловами окуня и щуки, осетра и лангустов. Пестициды и минеральные удобрения, применяемые в последние годы, резко сократили количество вылавливаемой рыбы, и, насколько я мог видеть, современные рыбаки довольствуются в основном свирепого вида щуками, в безмолвных судорогах бьющимися в мокрых корзинах на базарной площади. Это место в тени платанов и ив – главный центр ежедневной мужской активности, проявляющейся в курении, чаепитии и беседах. На западной оконечности площади мы наткнулись на массивные остатки византийских ворот, одна из башен которых достигает двенадцати метров в высоту. Арка ворот давно обрушилась, но и сейчас можно представить себе, что когда-то их венчали высокие своды. Чуть выше на изрытой колеями извилистой улице возвышается обрубок массивной башни, вероятно служившей частью акрополя или крепости, описанной Анной Комнина. Сразу за башней меня поразил целый квартал недавно сгоревших домов, обнесенный деревянной оградой. Бывшие обитатели обреченно разыскивали что-то в хаосе обугленных балок и обрушившихся стен. Жители Гольязи в целом выглядят неплохо, но все равно над этой деревней витает какая-то безотчетная тоска. Нищета здесь – постоянная угроза, и жалкий неряшливый вид некоторых домов дает понять, что их владельцы совсем лишились надежды. Яркая цветная картина деревенской жизни как будто обесцветилась осенним дождем.

Вскоре улица стала спускаться к южному берегу острова, и я обратил внимание на удивительную регулярность планировки. Бескомпромиссно прямые улицы пересекались под прямыми углами, что необычно для современной деревушки, выросшей на основе бессистемного средневекового уличного плана. Поздние византийские и ранние турецкие города являли собой хаотическое нагромождение строений, так что Гольязи наверняка сохранил что-то от эллинистического плана Аполлонии. В древних византийских городах Анатолии поражает не столько их чудовищный семивековой упадок, сколько упорство, с которым они при самых ужасных обстоятельствах продолжают цепляться за жизнь.

Башни южного берега выстроены из благородного тесаного камня, что особенно подчеркивают окружающие их со всех сторон деревья и буйно цветущие белые и желтые цветы. Галки стаями взмывают среди древних камней или причудливо пикируют с коньков крыш; ступенчатая улица, укрытая виноградом, уходит влево, а стены ее домов выкрашены в белый цвет с кроваво-красной полосой снизу. Справа, в водах озера, поднявшегося в результате майских дождей, видны лодки; вода стоит так высоко, что затопленные по самые кроны деревья, кажется, растут прямо из нее.

На обратном пути в Бурсу дорога извилистой змейкой вползает на вершину холма. Там, среди гребней и впадин, заставляющих думать о погребенных здесь остатках строений, открывается большая вогнутая поверхность, усеянная кусками белого проконезийского мрамора, некогда бывшая театром. На востоке до самого горизонта разбросаны острова с изрезанными берегами, и на фоне темных кипарисов остров, где некогда находилась Аполлония, выглядит приколотой к шелковому платью брошью.

III. Фригия и Писидия

Царская дорога

В Анатолии кажется иногда, что за три-четыре часа путешествия ты пересек полдюжины климатических зон и ландшафтов, каждый из которых способен обеспечить всем необходимым культуру целого народа. От Бурсы до Афьона мы поначалу ехали на восток по широкой равнине, затем повернули на юг и стали подниматься на перевал, где за полями красной земли, отороченными тополями, вздыбились снежные вершины Олимпа. Далее лежала плодородная долина Инегол, вслед за которой горы вновь сомкнулись, и дорога запетляла по альпийским ущельям, так густо поросшим сосновым лесом, что мы почувствовали себя то ли в Баварии, то ли в Австрии. За городком Бозуюк панорама расширилась, деревни и леса разбежались. Под каким-то немыслимым градусом мы взобрались на Анатолийское плоскогорье. Покрытая травой и цветами земля простиралась в своей восхитительной простоте до самого горизонта, а длинное прямое шоссе, по которому мы держали путь к городу Эскишехиру, оказалось старинной византийской военной дорогой. Когда-то по ней от Константинополя к восточным границам и обратно проходили бесчисленные армии, вздымая вверх императорские штандарты и возглашая имена Христа и Девы Марии.

Обычно центральная Анатолия с первого взгляда вызывает у западных писателей восторг. Английская путешественница Гертруда Белл писала: «Это Азия во всей ее широте, во всем ее жестоком пренебрежении к жизни, комфорту и бытовым удобствам. Это Древний Восток, вернувшийся после тысячелетий человеческих усилий к своему первобытному одиночеству». Поначалу кажется, будто подобное заявление отдает риторикой, но разве нам не известно, что именно Восток был родиной многих достижений цивилизации? В отличие от Белл, мы знаем, что некоторые бытовые удобства впервые появились в долине Конья на южном краю Анатолийского плоскогорья. Вполне возможно, что многие части плоскогорья, ныне превратившиеся в степь или полупустыню, некогда были покрыты лесами, и запустение явилось результатом человеческой деятельности, а вовсе не свидетельством ее краха в закатные годы Османской империи.

Цементные заводы, покрывающие пылью окрестные холмы и поля, предвещали приближение к Эскишехиру. Эскишехир стоит на месте византийского города Дорилеона (Комнина называет его Дорилей), неподалеку от того места, где 1 июля 1097 года воины Первого Крестового похода одержали вторую крупную победу над турками. В своем кратком описании сражения Анна Комнина ничего не сообщает о самом Дорилее, а лишь упоминает о лежащей на его месте равнине, поскольку приблизительно за двадцать лет до битвы он уже был разрушен и опустошен. А ведь на протяжении трех веков Дорилеон считался одним из главных городов Анатолии! Именно здесь, в месте, защищающем проход на центральное плоскогорье, собирались, когда император шел походом на восток, воины фем Опсикион и Фракесион. Специально для этих воинов в городе построили семь крытых купален со сводчатыми потолками, каждая из которых вмещала до тысячи человек.

Ко времени, когда Мануил I Комнин в 1175 году решил восстановить могущество Дорилея, готовясь к своей неудачной кампании против сельджуков в Конье, город был почти пуст, а некогда плодородная и обитаемая долина реки Тембриз, где он находился, была заселена несколькими тысячами тюркских кочевников, которые бежали при приближении императора, предав, как они в подобных случаях поступают, свои шатры огню. Историк и секретарь Мануила Иоанн Киннам с глубокой печалью пишет о былой славе ныне заброшенного Дорилея:

«Некогда город Дорилей удостаивался всеобщего внимания и был одним из величайших городов Азии. Легкий ветерок овевал эту землю, и благодаря ему прекрасные и изобильные долины покрывались сочной травой и спелыми колосьями пшеницы. Река стремила свои воды сквозь них и была прекрасна на вид, а вода ее сладка на вкус. Множество рыб плавало в этой реке, и, сколько бы их ни вылавливали, число их не убывало. Некогда кесарь Мелиссена выстроил здесь прекрасные дворцы, деревни были густо населены, а горячие источники, портики и купальни призваны доставлять людям радость. Все это обеспечивало Дорилею благоденствие и процветание. Но турки в разгар завоевания Ромейской империи сровняли город с землей и сделали край сей безлюдным. Они уничтожили все, не оставив и следа былого великолепия. Вот такова была судьба этого города».

Некоторые историки пытаются преуменьшить разрушительность тюркских вторжений и набегов XI века, опустошавших христианские общины Анатолии вплоть до окончательного завоевания этих земель, но тогда им приходится обходить вниманием обширное и недвусмысленное наследие византийских авторов, свидетельствовавших: города были разрушены, хозяйственная жизнь в них прервана, голод стал постоянной угрозой, коренное население, несмотря на покровительство некоторых турецких предводителей, вынуждено было покидать родные дома под угрозой убийства или рабства. Это ничуть не отменяет блистательных культурных достижений сельджуков и османов, и, однако же, судьба обитателей Фригии была более чем незавидной. Несмотря на отчаянные попытки Комнинов и Ласкарей, империи не удалось надолго закрепиться в Дорилее и его окрестностях. Как и остальные районы Фригии, город превратился в ничейную территорию, где императоры и султаны проводили политику выжженной земли. Повторные попытки отбросить кочевников были предприняты у излучины реки Сангарии, но граница была исключительно «дырявой», а пастбища в долине Тембриза – чрезвычайно привлекательными для разбойников. Кроме того, отсюда, как с важного стратегического плацдарма, осуществлялись набеги в Вифинию; именно здесь в 1288 году Осман решил превратить свои набеги в настоящую завоевательную кампанию. С тех пор позабылось даже имя Дорилея, но название турецкого поселения, которое возникло на его месте, сохранило тень исчезнувшего города: Эскишехир означает «старый город».

Современный Эскишехир отнюдь не выглядит достойным наследником восхитительно пасторального позднеантичного города, описанного Киннамом. Пологие склоны долины Тембриза лишились деревьев, и даже если у Эскишехира есть какие-то сокровенные привлекательные черты, путешественнику он являет лишь свои мрачные стороны. За последние годы город невероятно разросся, но все его новостройки – однообразная дешевка. Многоквартирные дома то ли не достроены, то ли полуразрушены, улицы и тротуары постоянно ремонтируются или изрыты рытвинами и покрыты всепроникающей пылью. Тембриз, называемый ныне Порсуком, впал в ничтожество и превратился в грязный ручеек, похожий скорее на канаву, чем на реку, а дворцы, купальни и портики Дорилея, должно быть, покоятся глубоко под землей.

После Эскишехира я с радостью обнаружил, что автобус наш движется по неширокой дороге прямо на юг через Фригийскую долину. В разгар лета или ранней осенью эти места, вероятно, напоминают гигантский выжженный холст, но сейчас, на излете дождливой весны, этот холст захватил какой-то неистовый художник-фовист, выплеснувший на него и размазавший во все стороны бьющие в глаза краски. Цветущая земля как будто вздымалась и опадала гигантскими волнами, разбивающимися о нагромождения багровых камней. Панорама была так прекрасна, а дали так далеки, что приходилось напрягать взор, поэтому, увидев скопление куполов, минаретов и башен, плывущих на горизонте и словно сошедших с иллюстраций Эдмунда Дюлака к сказкам «Тысячи и одной ночи», я поначалу не поверил своим глазам. Зажмурился, посмотрел снова, потом сверился с картой, свидетельствовавшей, что я не брежу. Передо мной был Сейитгази, бывший византийский город Наколея.

Император Валент (364–378) разбил здесь в 366 году узурпатора Прокопия и вынудил его бежать в окружавшие Наколею леса. Леса исчезли, город в последние годы утратил свое былое значение, но для турок он превратился в святое место. Здесь, на вершине большого холма недалеко от города, по преданию, похоронен легендарный воин ислама Шехит Баттал Гази. Его жизнь породила много легенд, в том числе и историю про византийскую принцессу, так полюбившую Шехита, что она даже умерла вместе с ним. Византийским источникам этот неправдоподобный сюжет не известен, но он настолько впечатлил мать сельджукского султана Аладдина Кейкубада (1219–1236), что она воздвигла на месте предполагаемой могилы Шехита восхитительный мавзолей. Впоследствии предводитель дервишей Хаджи Бекташ учредил здесь монастырь, ставший центром мусульманского прозелитизма среди христианских общин севера и запада. Процесс смены веры во многом облегчался либеральными и даже протофеминистскими взглядами Бекташа, который, как и дервиши Мевлеви, делал все возможное, чтобы сгладить различия между мусульманской, христианской и иудейской верой. Странно и трогательно, что сказания о приграничных столкновениях, эпос и романтические произведения у арабов, турок и византийцев часто включают в себя сюжеты о любви, преодолевающей барьеры религии и расы. Битва с неверными представляется апогеем героизма, и, однако же, обычные жители Анатолии, кажется, больше мечтают о тех временах, когда они смогут жить в мире, любить друг друга, жениться и выходить замуж…

Вполне вероятно, что самое высокое соцветие куполов Сейитгази принадлежало византийскому храму – возможно, собору Наколеи, где архитектура византийцев, сельджуков и османов соединилась в редкой гармонии.

Мы пересекли город в юго-западном направлении, двигаясь по узкой долине речушки Парфениос, протекающей через Сейитгази. Долина носила следы активной хозяйственной деятельности, а склоны холмов по обеим сторонам были безлесными. Ландшафт переменился, когда мы выбрались во Фригийскую долину и очутились среди столовых гор и диковинных туфовых образований, в местности, покрытой восхитительными лесами зонтичных сосен, широко раскинувших свои кроны над ковром ярко-зеленой травы, так что в целом пейзаж напоминал изысканный парк, разбитый по прихоти эксцентричного английского или итальянского аристократа. Перевалив через хребет, мы постепенно приближались к Афьону, и я озирался по сторонам в поисках опиумных маков, в честь которых город получил свое название (Афьон по-турецки означает «опиум»), но, не особенно разбираясь в растениях, так их и не увидел. Я искал нечто ярко-красное, а опиумные маки, как выяснилось, цвета слоновой кости или пурпурные. Равнина за Афьоном (византийским Акронионом) иссушена и покрыта солью. Здесь в 740 году император Лев III нанес сокрушительное поражение арабам после долгой, тяжелой и кровавой битвы, в которой погиб Шехит Баттал Гази. За безжизненной и пустынной равниной я увидел возвышающийся в центре города вулканический конус. Турецкие друзья в Стамбуле расспрашивали меня о цели путешествия в Афьон, где, по их мнению, нет ничего любопытного, но только теперь я понял, насколько они заблуждались. Город вдруг предстал передо мной таким же таинственным и впечатляющим, как и его полное название – Афьон-Карахисар, что в переводе означает «Опиумная черная башня».