Текст книги "До чего же довёл меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь"

Вожатый

Эдди не было пятнадцати, когда он понял, что ему надо ехать и поступать в колледж.

Патриот и лидер от природы, он любил свой край, но в городишке вроде нашего мог быть самим собой по-настоящему, только наряжаясь девочкой на Хэллоуин. Он мог засунуть сзади швабру, типа это начёс, и мотать головою туда-сюда, совсем немного, потому что он и так был прекрасен. В нашем городишке он не мог реализовать себя полностью, чтобы ходить и крушить и ломать всё подряд, рвать, разбивать, колошматить, выдёргивать всё подряд, колоть и кромсать всё подряд, выламывать, драть, демонтировать всё подряд, дербанить, курочить и портить…

Вы догадались, почему.

Почему он не мог делать два дела сразу? Громить что ни попадя, изображая девочку внутренне и внешне. Как ему совмещать оба дела в одном месте одновременно? Успевая руководить юношеским клубом, голосовать за республиканцев, развозить газету.

Поэтому, отработав пару-тройку лет в супермаркете, Эдди в конце концов поступил в Техасский Сельскохозяйственный и поселился в студенческой общаге. Надо отметить, что в Штате Одинокой Звезды о его тайных пристрастиях знали не больше, чем там, откуда он приехал. Так что днём он спокойно зубрил экономику, а потом, прошмыгнув в местный педрайон, бесновался до восхода солнца.

Годы спустя я навестил его в Хьюстоне, куда он успел переехать. Он только-только заразился СПИДом, который в ту пору все называли голубым раком.

Он не хотел, чтобы я знал, ему не хотелось причинять мне боль. Он так и остался заботливым вожаком нашей шайки. Старым добрым Эдди.

Поэтому мы в основном говорили о прошлом, а это невесёлая тема. Он сообщил, что живёт в Хьюстоне с восемьдесят какого-то: «мятежное было время».

Он всегда изъясняется таким манером – вроде бы конкретно о себе, но расплывчато и обобщённо, посему подробностей «мятежа» я из его слов не почерпнул.

Теперь он служит детским консультантом в хьюстонской системе образования, иными словами, всё тем же вожатым.

Он не меняется и не станет другим никогда.

Добро.

Меня его выдержка восхищает.

– Ты не поверишь, но я занимаюсь с чёрными детьми, – сообщил он мне, провожая в забитую антиквариатом гостиную.

– Ирония судьбы, – вырвалось у меня. – Учитывая идеологию вашего клуба. Кстати, твой братец Мелкий Лэрри тоже ведёт младший класс для чёрных, я его тут видел.

– Ну, ведёт. А что ещё ты можешь предложить? – парировал он.

– Да тоже особо ничего.

Я стал разглядывать старьё и безделушки, которыми был набит его таунхаус. В том числе и неотразимо прекрасный, под два метра абажур в стиле ар нуво. Остальное, правда, не запомнилось, кроме зеркала тридцатых годов, перед которым я едва сдержался, однако промолчал.

Эх, если бы тот торшерчик…

Он пока ещё выглядел здоровым, даже не начал худеть.

– Ты жил намного насыщенней, чем я, – заметил он.

– Подумаешь, – возразил я. – У китайцев это проклятье – «чтоб ты прожил насыщенный год».

– Впервые слышу.

– Говорю тебе – мне просто приходится вкалывать. И чтобы такое занятие было увлекательным, необходимо находиться в идеальной физической форме. А я не люблю возиться с гантелями. Надоедает. Понял мою мысль?

– Понял твою мысль.

Мы обсудили его истощённое состояние. Он описал мне все симптомы, какие его мучают, включая слизи в кишках.

Он говорил, что это рак.

– Голубой рак, – уточнил я.

– Как ты.? – вспылил было он, но не докончил фразу.

– Мне до всего есть дело. Я в курсе этой болезни. Ты не единственный среди моих знакомых, кто её подхватил.

– А ты-то.?

– Не волнуйся, такие вещи не в моём репертуаре. Я даже не знаю как.

– Тогда слава богу. Я никогда не хотел будоражить соседей. Особенно тебя, памятуя твой тогдашний возраст, да и всех остальных тоже.

Он надолго замолчал. Я тоже. В надежде, что он не вернётся к этой теме.

– Бобби Симан подрочил мне в седьмом классе. С этого всё и началось.

– Я знаю.

– Откуда?

– Ты сам тогда всем рассказывал. Всё было известно с самого начала.

– Вот как? Значит, я забыл.

– Прикольно.

Кто, как не Эдди научил меня этому слову – «прикольно».

– А ты в курсе, – начал я, – что папа у Бобби Симана был вампиром. То есть – педофил. Надеюсь, ты ещё помнишь наши кодовые названия. Бьюсь об заклад, что мистер Симан не давал своему Бобби покоя чуть ли не с пелёнок. Вот когда это началось.

– Очень может быть, – задумчиво вымолвил он, глядя на меня с любопытством, явно потрясённый моей осведомлённостью.

Постепенно разговор наш сделался ни о чём. Время от времени мы пытались его оживить, но как правило тщетно. Шутки не помогали. Наша встреча походила на диалог двух членов совета директоров.

Настроение падало, становилось пасмурно-серым. Бледнее некуда, почти бесцветным, беседа безнадёжно буксовала, делать было нечего.

Голос его долетал издалека, как во сне.

– Это было так давно, так давно, что…

Он разрыдался. Слёзы хлынули внезапно. Взрыв. Следом расплакался и я.

Какое-то время мы плакали вместе. Как в детстве.

Эдди должен умереть.

Мы понимали это оба. Но мы оплакивали не только его смерть. Мы оплакивали боль всего мира. А в этом мире столько страданий. А ещё мы горевали обо всех надеждах и неудачах. В особенности о собственных.

Чёрт его знает, как мы дошли до жизни такой? Так далеко от дома, и от самих себя, и той жизни, что была у нас впереди, пока мы были молоды.

Теперь все надежды иссякли. Полностью. Как широко мечталось нам о будущих подвигах, которые не за горами! Горы позади, а подвигами не пахнет.

Провал, провал. Сплошной провал.

– Я хотел стать хозяином усадьбы в южном стиле, – изрёк он сквозь слёзы.

– Это я помню, – поддакнул я. – А ещё ты мечтал стать крупным политиком. То есть мы все носились с этим постоянно – играли в политиканство. Сам-то не забыл?

– Конечно, помню, – в голосе Эдди была тоска.

– И всё это были игры, придуманные тобой. Как вожатый ты был грандиозен.

– Грандиозен? Ты в самом деле так считаешь, Берг?

Он до сих пор говорит мне «Берг», но это нормально. Ведь мы давние друзья и ценим друг от друга. И скоро он умрёт. Хочет говорить «берг» – пусть говорит «берг», это уже не имеет значения.

– Ты был великим вожаком, Эдди. Следил, чтоб чего не вышло. Вожатые как правило сачкуют. А ты следил.

– Старался. Где и как только мог.

– И небезрезультатно, – не унимался я. – Никто из мальчиков не пострадал. И всё это благодаря твоей заботе. Потому и я, сменив тебя на этом посту, тоже следил, чтобы не было какой беды. И её не было. Все остались целы и невредимы.

– И знаешь, что ещё?

– Что?

– У меня бы тоже не получилось, если бы ты не сделал это раньше меня. Я всегда восхищался тобой, ценил и уважал тебя, Эдди.

– Ты? – удивился он.

– Конечно. И давай попробуем взглянуть на прошлое иначе. Даже если ты не совершил никаких других подвигов, в чём я, честно говоря, сомневаюсь, вожатый ты был что надо, и твоё благотворное влияние на всех нас воистину бесконечно. То есть, я влияю на одних, они влияют на других и так до бесконечности. Вот что значит авторитет, Эдди.

– Я никогда не думал об этом в таком разрезе, Берг. Ни разу.

– Смотри, Эдди, ты изменил к лучшему судьбы многих людей. А это дело важнее всего остального. Гораздо важнее банковских операций, или чем ты там ещё пробовал заниматься. Вся эта канитель уже не имеет значения.

Тебе надо смотреть на это под таким углом зрения, потому что так оно было, так оно есть и так будет всегда. Ты останешься жить в жизнях других на веки вечные. Возможно, это звучит банально, но это правда. Поступай, как знаешь – дело твоё. Только не отвергай, потому что не отвергнув, ты сможешь прочувствовать это по-новому. Ты сможешь осознать себя покорителем, победителем, героем, реально повлиявшим и на отдельных личностей и на всё человечество.

Итак, ты скоро умрёшь. Что с того? Вечных чемпионов не бывает. Рано или поздно придётся сойти с дистанции. Ты сам меня этому учил, и так оно и есть.

Ты делал всё, что от тебя зависело, лучше кого-либо из тех, кого я знал. Кроме шуток, поверь, – с пылом закончил я.

– Сколько ребят было у вас в шайке, Берг? – вяло поинтересовался Эдди.

– О, не так много. Человек девятнадцать, может двадцать. Меньше, чем в твоей, Эдди. Но я не давал им делать глупости. Совсем как ты, Эдди, совсем как ты.

– А не ты ли собирался стать гитаристом, Берг?

– Ни черта подобного. Так сложилось само собой. Надо было чем-то зарабатывать на жизнь.

Мне хотелось как-то оживить этот наш полуденный трёп, хотелось поднять настроение Эдди, и в какой-то мере это мне это удалось. Я старался как мог, поскольку я мог только стараться.

– Я совсем не уверен, что меня влекла жизнь вдали от дома. Напротив, мне хотелось обосноваться с какой-нибудь девушкой где-нибудь в Хайеттсвиле или Ривердейле. Растить детей, становясь помаленьку мудрее. Не отставая от старых друзей. Ну и всё в таком духе.

– Только они, – продолжал я, – не дали мне добиться даже этого. Получилась колоссальная ошибка и недоразумение. Ситуация полностью вышла из-под контроля, и я никак не мог повлиять на ход событий. Некоторые вещи чертовски сильнее и крупнее нас. Ты-то сам как с ними управлялся?

– Вроде бы да, а на самом деле – нет, не до конца, – признался Эдди.

– Понял тебя, мне ли не знать, ещё как, – кивнул я.

В тёмной гостиной, где мы с ним сидели, воцарилось молчание.

– Я бы заглянул к тебе ещё завтра, – нарушил я тишину. – Ненадолго.

– Заходи, – одобрил он. – Хотелось бы увидеть тебя до отъезда, пока здоровье позволяет.

– Добро, – ответил я. – Зайду.

– И ещё кое-что, – спросил он. – Ты как, всё воюешь? Атакуешь их ценности, цели, машины, этих психических вампиров с их контролем над мыслями… – тут он совсем запутался.

– Ты имеешь в виду эту их ахинею, верхоглядство, бесплодие, набожность, всё то, что они – садисты, – любили вымещать на детишках вроде нас? Да, воюю. И ты знаешь, я даже не заметил, как вступил с ними в бой. Меня ослепили, и я действовал вслепую. Потрепали меня, и я из года в год не мог понять, что происходит. А потом я вернул себе зрение. Как ты меня научил. И продолжаю сражаться. И не сдамся никогда.

– Тогда всё в порядке, – он стал напевать гимн клуба «Пенис», Азалия-сити.

Теперь он снова был самим собой. Это я его привёл в норму, и это было здорово, я был несказанно счастлив.

Пришла пора расстаться. И я уходил от него с тою же песней. На сей раз совершенно серьёзно.

Потому что всё обошлось.

Я успел навестить его несколько раз. В Хьюстоне ему становилось всё хуже и хуже. Затем он подался к сестре – умирать на Восточном Побережье.

Он был так слаб, что уже не мог позаботиться о себе сам. Вот почему он перебрался к сестре, прежде чем умереть. Ну а сестра когда-то была моей няней, сидела со мной, и какая-то связь между нами осталась. Поэтому когда стало ясно, что скоро конец, она пригласила меня по телефону, потому что он умирает.

Ну, я и поехал.

Эдди начал отходить при мне. Я сидел у его постели.

– Все эти дни здесь было темно, Берг. Я рад, что ты пришёл. С тобою стало чуточку светлей. Уже не так темно, как было раньше.

– Вот и славно, – ответил я. – А там ты что-нибудь видишь?

– Да, – сказал он. – Кажется, там что-то есть. Теперь посветлело. Я вхожу в чудесную зелёную страну. Она прекрасна. Я слышу, как играет музыка, и смеются люди.

– Какое чудо, – встрепенулся я. – Наверно, это Валгалла.

Он промолчал. Затем продолжил:

– Это городской парад и пикник в честь Дня Независимости. Как тут чудесно. Ничего не видел лучше.

– А что ты видишь? – любопытствовал я, понимая, что он уже там, и карусель нарезает последний круг. Мне хотелось узнать каково там, куда он направляется, чтобы в свой черёд попасть туда же и снова встретиться с ним.

Я ведь его очень любил, и всегда буду.

– Жаль, что ты этого не видишь, Берг. Я и сам в жизни не видал таких чудес.

– Каких чудес? – допытывался я. – Мне тоже хочется знать.

– Прикинь, Берг, отовсюду свисают гигантские члены, из них капает кровь.

– Прекрасно, – сказал я. – А ещё что?

– Ещё там имеется бойня, и прокурор Дьюи толкает речь со сцены, вокруг которой болтаются туши, и на деревьях тоже висят части чьих-то тел.

– Фантастика!

– Да, и он читает лекцию об ампутациях, сексе, телесных повреждениях и неизлечимой заразе, с картинками по теме. Он просто прекрасен. Только что кто-то из публики отрезал себе руку и запустил ею в докладчика. Остальные аплодируют. Так, полетела нога. А вот и голова.

– Ты точно в Валгалле, Эдди. Всё-таки добрался. Хотелось бы и мне быть там с тобой.

– Непременно будешь, Берг. Не всё сразу. Хочешь знать, почему я так считаю?

– Конечно, хочу.

– Я вижу твоё имя на доме Почётного Легиона.

– Вау, Эдди, ты хочешь сказать, что мне тоже заранее гарантировано место в Валгалле?

– Именно, Берг. Ведь я уже там, и не могу говорить с тобой долго, но я своими глазами видел твоё имя в списке на стене. А посему сомнения и диалектика здесь неуместны. Однажды ты тоже попадёшь в Валгаллу, как попал туда я. И станешь таким же счастливым.

– Да, теперь я счастлив, – заверил он. – Так что ты не беспокойся, Бергуша. Теперь всё правильно. Самочувствие отличное. И это стоило борьбы, страданий, унижений и битв. Не сдавайся, мой друг, ни в коем случае.

– Обещаю, – заверил я. – А ты рассказывай обо всём, что видишь. Очень хочется знать.

– Да, да, конечно, Бергуня. Становится по-настоящему интересно. Они готовят массовое линчевание. Прелесть. Просто прелесть. И знаешь, что у них играет? – «Хорст Вессель». Какая вещь! Сто лет её не слышал. К трибуне ломится Джеральд Эл Кей Смит на пару с… кем бы вы думали, преподобным Кофлином[7]7
  Чарльз Кофлин и Джеральд Смит – американские церковники, симпатизировавшие Третьему Рейху.


[Закрыть] – какие люди, Берг, какие люди!

– Перебор, – заметил я.

– Так. Вступает духовой оркестр, и все начинают петь Национальный гимн.

– Настоящий?

– Само собой – Дойчлянд, дойчлянд юбер аллес, со словами. И вот, хотя это уж точно перебор, тем не менее это правда, собственной персоной, словно никогда нас и не покидал, живее всех живых, ныне и присно – Адольф Гитлер! Дивно-то как. Берг, это чудесно! Ещё несколько секунд и я полностью растворюсь на той стороне, там, где Валгалла. Но уверяю тебя, тебе здесь понравится тоже, когда придёт твой черёд, здесь здорово, как же здесь здорово, так, кажется, мне пора, я пошёл, вот увидишь, тебе здесь понра…

И он ушёл с блаженною улыбкой на лице. Он умирал в экстазе. Боль отступила перед концом. Боли не было, были счастье и триумф. Он уходил в Валгаллу и знал, куда он идёт. Его это устраивало. Всё получилось окей.

Упокоился с миром.

Я вышел из комнаты, чтобы сказать сестре, что её брат пошёл в Валгаллу.

– Хвала великой Кали, – сказала она. – Спасибо, Джонни, что пришёл. Он был так счастлив с тобой повидаться, я знаю.

– В самом деле? – зачем-то переспросил я, возвращаясь в комнату с покойником, пока никого нет. Грандиозный финал был ещё впереди.

В течении часа подтянулись ещё одна сестрица с братом Лэрри, другой брат, кое-кто из старых друзей и товарищей по шайке. Промелькнула охряная ряса. Это был какой-то гуру, чьё имя я так и не запомнил. Хотя голосил он великолепно, певчий из него что надо, это правда.

Как только мы дружно опустились на колени и достали наши чётки, гуру затянул своё:

 
ОМ СРИ ДЖАИ СРИ АДОЛЬФАЙА ШИВАНАНДАЙА НАМАХ
ОМ СРИ ДЖАИ СРИ ГИТЛЕРАНАНДА РАКШОМОН
ОМ НАМАХ ШИВАЙА ГУРУВЕГ
ОМ ГУУУУУМ ГУРУВЕГ НАМАХ
ОМ ГУУУУУМ ГУРУВЕГ НАМАХ
ОММММММММММММММ
 

Двое

Мне было восемь или девять. Проходя мимо, этот тип постоянно хватал меня, чтобы я шёл с ним по улице. Он не отпускал меня до самой Чикаго Авеню, и всю дорогу рассказывал о чёрной собачке.

О дохлой собачке. Не живой.

Явно ненормальный. Не наш человек.

Никто не знал, кто он такой. И не хотел знать. Я никогда не вспоминал о нём с тоской. Но таких людей больше не встретишь.

Или?

Смотрите, подходит он ко мне впервые и говорит:

– А, Джонни, вот ты где. Я хочу с тобой прогуляться. Совсем немного и не далеко.

Не знаю, откуда этот тип знал, как меня зовут. Это мне до сих пор непонятно.

– Куда ты хочешь идти? – спросил я.

– Эх, Джонни, мы пойдём туда, где жила моя чёрная собачка – мой дружок. Ты знал её, мой друг? Ту чёрную собачку?

Его голос дрожал, на слове «дружок», он готов был расплакаться, произнося это слово.

– Не знаю, – отвечал ему я. – Здесь много собак.

– Да, Джонни, – соглашался он. – Собак здесь много. Ты абсолютно прав. Но тот пёсик был не такой. Он был особенный. Я приходил к нему каждый день. Каждый день. Да, Джонни, каждый день.

– Прямо каждый день? – переспросил я.

– Да, Джонни, абсолютно каждый, – ответил он.

– Ух ты, – изумился я. – Столько дней, что и подумать страшно.

– Да, Джонни, – не унимался он. – Дней было очень много. Ох, как много было дней. Только, понимаешь, я их не жалел. Ни капельки, Джонни. Меня это устраивало.

– Как же так? – спросил я.

– Видишь ли, Джонни, он был моим другом. Был моим другом.

– Как это собака может быть твоим другом? – удивился я.

– Ох, Джонни, не задавай глупых вопросов. Все эти твои черепашки, разве они тебе не друзья?

Меня изумило, откуда он знает про моих черепах. Я видел его впервые.

– Да, друзья, – ответил я. – Только пусть это будет секретом, окей?

– Окей, Джонни, это будет наш секрет. Твой и мой. Никто не узнает. Обещаю. Годится?

– Годится, – ответил я.

– Но в данный момент для нас куда важнее навестить гробницу чёрного пёсика. Ты должен её увидеть, Джонни, это важно.

– Почему это так важно? – спросил я.

– Потому, Джонни, что это ритуал. Обряд. А обряды надо соблюдать, причём все. Надо, Джонни.

– Что такое ритуал? – спросил я.

– Я покажу тебе очень скоро. А сейчас нам пора выдвигаться к могилке чёрного пёсика. Который пропал, Джонни, навсегда, да-да, навсегда. И никто не заметил. Даже ты, Джонни. Даже ты. Ни единая душа не тосковала по той собачке. Кроме моей, Джонни. Я-то заметил.

– Видишь ли, Джонни, он был моим другом. И он это тоже знал, не хуже меня, и нам обоим было всё равно, что будет дальше. Он знал, что его когда-нибудь поймают и увезут, и я его больше не увижу. Не увижу, Джонни, никогда снова.

Я совсем запутался, потому что он говорил слишком быстро.

– Никогда снова чего? – переспросил я.

– Никогда его снова никто не увидит, Джонни. Никогда снова. Потому что он чувствовал, что кто-то его поймает и заберёт. Заберёт и не вернёт. Никогда, Джонни.

– Вот ведь… – вздохнул я. Мне было непонятно, о чём говорит этот тип, но я решил дослушать его историю до конца, чтобы потом разобраться что к чему самостоятельно.

– Но он знал, Джонни, знал, да, Джонни, он чуял, что его заберут, придут, да и заберут. Только ему, понимаешь, это было безразлично, хотя он и знал. Пускай приходят, думал он, пускай приходят. Я бы мог заметить, что он знает, мог бы. Видишь ли, мы общались на своём секретном языке, только я тебе не скажу на каком прямо сейчас. Не сейчас, Джонни. Только не сейчас.

– Окей, окей, – успокоил его я.

– Пусть приходят. Разницы нет. И я тоже так думал, Джонни. Пусть идут, это не важно, Джонни, главное, понимаешь, то, что он был моим другом.

И опять его голос как-то поник на слове «друг».

– То, что верно сейчас, будет верно навечно, и останется истиной через века и века и века, аминь, Джонни, то, что верно сегодня – будет верно всегда. Никому не по силам изменить то, что истинно. Ни ради меня, ни ради чёрного пёсика.

– И ты знаешь, Джонни, это нормально. Это окей. Потому что он мой друг, и никто никогда не докажет, что это не так. Никогда.

– Конечно, – сказал я. – Понимаю.

Опа! Я начинаю говорить так, как он. Прекращаю.

В общем, мы дошли до самой Чикаго Авеню, свернули налево и, подойдя к дурацкому домишке, остановились у чёрного хода.

– Итак, Джонни, – вот где жил мой чёрный пёсик. Здесь он и жил. Именно здесь.

Только никакого чёрного пёсика было не видать. Равно как и собак иного вида. Зачем тогда столько суеты?

Я у него так и спросил: зачем столько суеты? Чёрного пёсика тут нет. Других собак тоже. Зачем ты меня сюда притащил, если здесь вообще нет собак? Наплёл и сам не знаешь.

Он поглядел на меня с ужасом. Как будто я сказал что-то не то. Затем ужас сменился печалью, и он даже пустил немного слезу.

А потом тихо, почти шёпотом, произнёс:

– Джонни, ну как ты не поймёшь, что мой друг (всхлип)..

СДОХ.

– Вот мы и пришли сюда, Джонни, чтобы воздать почести моему дружочку. Вспомнить о нём на одну секунду. Только и всего. Неужели я просил так много?

Последние слова были сказаны шёпотом. И видя его страдания, я ответил его же тоном:

– Ладно. Я думаю, всё нормально. Если так – то окей.

Мне его стало вроде бы как жаль.

– Спасибо тебе, Джонни, – торжественно вымолвил он, повернулся и направился по мосту в Силвер-Спринг.

Никак не ожидал увидеть его ещё. Честно говоря, и не хотел. Как вы заметили, персонаж этот был жутковат.

Однако он появился раньше, чем я думал – снова поймал меня за руку и, заломив её мне за спину, поволок меня на Чикаго Авеню, где не было никакого чёрного пёсика.

– Да, Джонни, да. Мы оба знали, что его однажды заберут. Знать такое невесело, хотя нормально, ибо то, что единожды верно, будет верно всегда. Разве не так, Джонни?

– Эх, сдаётся мне, что да, – отвечал я.

– И ещё кое-что тебе нужно усвоить, Джонни, что теперь, Джонни, кроме нас, это известно и тебе, Джонни. Тебе ведь известно про чёрного пёсика, Джонни, да или нет?

Тут он вывернул мне руку ещё больнее.

– Да! – заорал я, потому что мне было больно. – Теперь и я знаю. Пусти мою руку, слышишь, ты!

– Ну, конечно, – смягчился он. – Я только хотел убедиться, что ты не дремлешь, Джонни, только и всего. Не расстраивайся.

– Окей, окей, – ответил я. – Только не надо так сильно крутить мою руку, я всегда соглашаюсь с тобой, даже если в этом нет смысла.

Мои слова его очень рассердили, мне сделалось страшно, а он заорал:

– Как это нет смысла, Джонни? Что ты такое говоришь? Ты, кажется, так и сказал – нет смысла?

Продолжая выкручивать руку.

– Что ты, что ты, я так не говорил, – взмолился я. – Извини.

– Окей, окей, – он перестал причинять мне боль. – Не смей никому говорить, что это бессмысленно. Потому что смысл в этом очень даже есть, и ещё какой.

– Окей, окей, – сказал я. – Может быть он и есть, только мне невдомёк, что именно я должен знать. Не понимаю.

– Как же так, Джонни? Ведь всё так просто.

– Если просто, то что?

– Ну, как же, Джонни, теперь и ты, и я, и чёрный пёсик, все мы знаем одну вещь. Все мы знаем про чёрного пёсика. Видишь, как просто.

– ЧТО такое мы знаем про чёрного пёсика? – крикнул я. Он снова крутил мою руку.

– Джонни, никогда не ори так громко при чёрном пёсике. Он слышит все твои слова на любом расстоянии, потому что, как ты знаешь, на самом деле чёрный пёсик жив. Святые, вроде тебя, меня и чёрного пёсика не умирают. Это только кажется, а на самом деле чёрный пёсик сейчас на небесах, где Господь, Иисус, ангелы и Дева Мария. И хотя нам его не видать, где бы мы ни были, чтобы ни делали, ему всё это известно. Вот почему тебе, Джонни, следует обдумывать твои поступки, ибо заметив твою оплошность, чёрный пёсик сообщит о ней Богу, и тот тебя накажет.

– УСЁК? – рявкнул он, заламывая руку куда-то совсем далеко.

– Усёк. Врубился. Дошло. Руку отпусти. Я всё понял.

Ну и опять мы взошли на холм, повторяя маршрут к дурацкому домику на Чикаго Авеню, где якобы когда-то обитал чёрный пёсик. Тут он немного помолился.

– Отец небесный, небесная мать, небесная сестра, небесный брат, небесный чёрный пёсик, мы просим вас воззреть на ваших нерадивых слуг, и ждём от вас благословения, ибо по факту мы и только мы остались верны вам и чёрному пёсику все эти дни, и будем хранить нашу скорбную преданность ныне и присно, вовеки веков до скончания времён.

АМИНЬ

И так этот тип приходил ещё несколько раз, постоянно хватая меня, чтобы я его сопровождал и выслушивал его болтовню о том, что важно и что неважно из того, что случилось с его чёрным пёсиком. Снова и снова.

И каждый раз не обходилось без молебна. Боже милостивый!

А потом однажды он пришёл и сообщил, что его на три года забирают для прохождения военной подготовки, стало быть он не сможет справлять поминки по дохлому чёрному пёсику.

– Это чтобы ты знал, – бубнил он, каждый раз, когда мы восходили на холм. – Чтобы ты знал, что тебе придётся проводить церемонию одному, потому что меня здесь не будет.

– Само собой. Я буду приходить и молиться за чёрного пёсика. Само собой, никаких проблем.

– Молодец, Джонни, теперь-то ты знаешь, что и как, – сказал он, снова вывернув мне руку, – НЕ ЛГИ МНЕ, ДЖОННИ, ОЙ НЕ ЛГИ, ИНАЧЕ, БОЮСЬ, КАК БЫ ЕЁ НЕ ПРИШЛОСЬ АМПУТИРОВАТЬ.

– Шевели задницей, не сачкуй, читай без меня эти проклятые молитвы каждый день, иначе я велю чёрному пёсику тебя загрызть, Джонни, и тебя загрызёт чёрный пёсик. Ты меня понял, Джонни? Не сметь забывать!

– Без проблем, – повторил я. – Каждый день как штык. И молитвы, молитвы, молитвы.

Тогда он отпустил мою руку. И мы опять поплелись к домику, где предположительно жил чёрный пёсик, и повторили наши молитвы. Правда, мы делали это совместно последний раз, последний раз, последний раз.

И пока мы взбирались на холм, он твердил своё: «помни, Джонни, Джонни, не забывай».

Как только любитель чёрного пёсика умотал в свою школу военного программирования, я решил самостоятельно навестить Чикаго Авеню, чтобы выяснить у местных, а был ли, собственно, чёрный пёсик?

Вдруг окажется, что его там никогда и не было? Кем мне тогда считать безутешного блюстителя его памяти? Что бы я мог предпринять? И до какой степени был безумен этот тип?

В общем, я отправился на Чикаго Авеню и подошёл к ребятам, играющим на рельсах, уходящих в Балтимор и Огайо. Подхожу и спрашиваю, что им известно о чёрной собачке, которая жила на Чикаго Авеню, либо где-нибудь поблизости.

А они мне, все как один, отвечают, что никакой чёрной собачки на Чикаго Авеню никогда не было. И по соседству тоже. Из их слов я заключил, что никакой чёрной собачки на самом деле не было ни здесь, ни где-либо ещё, то есть нигде. Но в таком случае, нет – непонятно, зачем тот тип морочил мне голову своим чёрным пёсиком? Чего ради он вытворял то, что он вытворял? Я не мог найти подходящего слова, и до сих пор не могу.

Три года спустя он снова появился у моего порога.

«Оно вернулось, – подумал я. – Только не это».

Он заметно повзрослел, на нём был костюм и галстук.

– Ты наверное решил, что я о тебе забуду, не так ли, Джонни?

За эти годы, конечно, я тоже успел подрасти. И никакой псих не заставит меня скорбеть по дохлой собаке, которую он сам придумал. Тем более, насильно.

– Нет, – спокойно возразил ему я. – Я как раз так не думал. Может я и надеялся, но не думал, что ты забудешь. Куда важнее было мне забыть, что ты есть.

– Не надо, Джонни, скажи, что ты шутишь. Зная тебя, я уверен, что ты ни на минуту не забывал ни меня, ни чёрного пёсика. Прежде чем уйти, я вправил тебе мозги таким образом, чтобы ты помнил о нас.

– Что ж, большое тебе спасибо, – вымолвил я со злобой. – Большое-пребольшое.

– Не стоит, Джонни, не стоит. Когда мы познакомились, ты ни во что не верил, бедняжка. Вот я и решил тебе помочь. Ты ведь знать не знал о чёрном пёсике.

– Это точно – ни о каком чёрном пёсике я не знал. Я был счастливым ребёнком до встречи с тобой.

– Полно, Джонни, – и тут этот тип впервые рассмеялся, раньше он этого не делал.

– Полно тебе, Джонни, брось. Говори правду. Нам ведь было весело ходить туда и молиться о чёрном пёсике. Признавайся. И совсем не похоже ни на одно из твоих занятий, разве не так?

– Допустим. Но какого чёрта мы это делали? Знаешь, без тебя я пошёл туда специально, и выяснил у местных, что никакого чёрного пёсика там никогда не было. Так что изволь объяснить, чем же мы тогда занимались, и куда ты меня норовил затащить?

– Ой, Джонни, да никто никуда тебя не затаскивал. И мне плевать, чего тебе там наговорили. А чёрный пёсик там был. И он (всхлип) был моим другом. Джонни, Джонни, как ты можешь так говорить о том (тут он хныкнул дважды) кто был моим единственным другом, о моём чёрном пёсике?

– Не было там никакого пёсика, ты, чудище. И никакой другой собаки, чёрт её подери. Не морочь мне голову, извращенец, а давай рассказывай, рассказывай и не пытайся меня надуть – не выйдет.

– Не надо, Джонни, – возразил он. – Ты говоришь мне такие вещи. Я был единственным другом чёрного пёсика. Пойми, Джонни (всхлип), он был мне единственным другом, а я был единственным другом ему, Джонни, и никто не уделял ему внимания кроме меня, а я всё-таки уделял, потому что я любил его, любил его и он меня любил, меня любил, и верил, что, верил, что мы скоро…

И понеслось. Заиграла старая шарманка. Только на сей раз всё было хуже. Хотя, озираясь назад, я готов признать, что и в этом был свой кайф, всё-таки был, это я теперь признаю. И знаете в чём? В том, что таких людей вы больше не найдёте.

Не найдёте. Прошу я вас учесть. Тем не менее, как я уже сказал, дело было хуже.

– Джонни, ты сдержал обещание? – допытывался он. – Ходил ли ты туда и молился о чёрном пёсике, как я тебя просил? Ты точно это делал?

– Разумеется, нет, ты, слизняк. Никуда я не ходил и не читал ни одной собачьей молитвы ни по ком и ни о чём. Ты думал, нашёл идиота, вроде себя?

Мне казалось, я его одолел. Мне казалось, я достаточно взрослый и грамотный, чтобы отшить этого психа. Однако я ошибся. Он и тут меня обыграл. Кроме шуток – обыграл.

Завалился на землю и начал протяжно выть во весь голос:

– Ууууууууууууууууууу, разве можно быть таким жестоким, Джонни? Неужели ты так ни разу и не помолился? Как ты мог? Ни разу не сходил, не помолился?

– Да, ни разу. Я не такой больной как ты.

– Значит, ты такой же, как они. Ничем не лучше остальных. Тебе тоже нет дела до чёрного пёсика. Ты заодно с теми, кто убили (всхлип) моего чёрного пёсика, скажу больше, это ты его убил, Джонни, это сделал ты. Да, ты! Признавайся, крысёнок, уууууууууууууууу, что это ты убил чёрного пёсика!

Мне стало не по себе, потому что никаких пёсиков я не убивал.

– Нет, не я. Я никогда не убивал ни собак, ни кошек, ни черепах.

– Убивал, убивал, змеёныш, я никогда тебе не доверял, блевотина, всё время зная, что ты убийца моего друга – чёрного пёсика, ты, ты, ты…

– Да не убивал я, не убивал, – он меня всё-таки обставил. – Ни твою, ни ещё чью-нибудь собаку. Отцеписьотменяхристаради. Исчезни.

Он неспешно поднялся и присел, вытирая слёзы. Отряхнул пыль и встал со словами:

– Скажи, что я ненормальный. Валяй, Джонни. Теперь это не имеет значения. Скоро я буду в Нэшвилле. Мне пора на самолёт.

Сказано это было негромко, с достоинством и членораздельно.

– Но я вернусь, Джонни. Не думай, что я не вернусь. И когда я вернусь, я покажу тебе гонорар за те песни, что я посвятил моим (всхлип) друзьям – певучим водопадам, паровозам, свистящим в ночи, особнякам на самой вершине холма. В общем, всем видам