Текст книги "Остров фарисеев"

Глава IX
Обед

На обед к Кэссеролам были приглашены лишь те знакомые и друзья молодой, которые чем-то обратили на себя внимание во время брачной церемонии. За столом Шелтон оказался между декольтированной мисс Кэссерол и другой, не менее обнаженной, дамой. Напротив него сидел мужчина с ястребиным носом и черными усами; на его белоснежной манишке блестел крупный бриллиант. Нужно сказать, что дом Кэссеролов был весьма интересный. Семья принадлежала к крупной буржуазии, возымевшей вкус к «шикарному» обществу. Члены этого семейства, люди осторожные, экономные и цепкие, по природе своей стяжатели, почему-то прониклись почтением к слову «шикарный». В результате в доме собиралась всевозможная человеческая накипь и царила атмосфера доморощенного порока. Помимо заядлых кутил и прожигателей жизни, Шелтон встретил здесь двух-трех дам, которых, несмотря на то что они были разведены или собирались разводиться, продолжали принимать в свете. Разведенных дам, которые не сумели сохранить своего положения в свете, Кэссеролы не приняли бы у себя: они питали слишком большое уважение к браку. Шелтон встретил тут и американок (но только не американцев), которых все считали «страшно забавными», и евреев – банкиров или любителей скачек, – а также нескольких джентльменов, занимавшихся или собиравшихся заняться кое-какими сделками, которые то ли «выгорят», то ли «не выгорят», или же взявших, а может, только еще собиравшихся взять подряды, на которых они, возможно, попадутся, а возможно, и нет.

Шелтон знал, что в этом доме не станут принимать тех, кто в самом деле попал в беду, ибо этих леди и джентльменов ценили отнюдь не из сочувствия к ним – к чему такая сентиментальность! – а за их «шик», их туалеты, остроты, осведомленность по части скаковых лошадей, за их умение играть в бридж и за их автомобили.

Короче говоря, это был один из тех семейных домов, в котором ищут прибежища люди, чей слишком «шикарный» образ жизни едва ли позволит им долго продержаться на поверхности.

Хозяин дома – делец из Сити, с седой шевелюрой, гладко выбритым лицом и выпяченной верхней губой – силился понять смелые намеки своей дамы, громкий голос которой был слышен на другом конце стола. А Шелтон уже больше не пытался понять своих соседок и все внимание сосредоточил на обеде, который все гости, несмотря на разнородность вкусов, были вынуждены признать настоящим чудом кулинарного искусства. Он даже вздрогнул от неожиданности, когда мисс Кэссерол повернулась к нему и сказала:

– Я всегда говорю, что самое главное – быть веселой. Даже если вам совсем не смешно, все равно надо смеяться: это так шикарно – быть занимательной! Вы со мной не согласны?

– Превосходная философия!

– Не все мы гении, но быть веселыми мы все можем.

Шелтон поспешил изобразить на лице веселость.

– Когда родитель бывает не в духе, я говорю ему, чтоб он немедленно перестал дуться, а то я закрою дом и уеду. Что пользы в том, что человек сидит с несчастным видом и хандрит? Кстати, вы не собираетесь покататься в коляске четверней? Мы едем целой компанией. Будет страшно весело; самое шикарное общество!

Пышные плечи, волнистые волосы (явно не более двух часов назад побывавшие в руках парикмахера) могли бы заставить Шелтона усомниться в добродетели мисс Кэссерол, но сквозившая в ее взгляде расчетливость и то, как старательно она проглатывала окончания слов, неопровержимо доказывали ее принадлежность к наиболее респектабельной части присутствующих. До сих пор Шелтону никогда не приходило в голову, до чего это «шикарная» женщина, и, сделав над собой усилие, он предался такому вымученному веселью, от какого затосковал бы любой француз.

Когда мисс Кэссерол покинула его, Шелтон вдруг вспомнил взгляд, который она бросила на сидевшую напротив них даму – настоящую хищницу. Этот завистливый, испытующий взгляд, казалось, спрашивал: «В чем же секрет этого твоего шика?» Раздумывая над тем, что могло вызвать подобную зависть, Шелтон заметил, с каким заискивающим, почтительным видом хозяин дома расхваливает человеку с ястребиным носом достоинства поданного на стол портвейна, – зрелище довольно жалкое, ибо человек с ястребиным носом был явно из породы отпетых мошенников. Чем порок так притягивает к себе степенных буржуа? Что это: желание прослыть оригинальным, боязнь казаться скучным или просто они «с жиру бесятся»? Шелтон снова взглянул на хозяина дома, который еще не кончил перечислять великолепные качества своего портвейна, и ему снова стало жаль его.

– Так, значит, вы женитесь на Антонии Деннант? – послышался голос справа; по небрежной грубоватости, с какою были произнесены эти слова, в говорившем можно было сразу признать человека родовитого. – Прехорошенькая девушка! Кстати, у этих Деннантов прекрасное поместье. Вы, знаете ли, счастливчик!

Это говорил старый баронет с маленькими глазами и смугло-красным лицом, брюзгливым и хитрым. Он вечно сидел без гроша, но со всеми был запанибрата и, как человек предприимчивый, знался не только с лучшими, но и с худшими людьми, а потому каждый день обедал где-нибудь в гостях.

– Этакий вы счастливчик! – повторил он. – У него чертовски хорошая охота, у этого Деннанта! Только дичь там летает уж очень высоко: в последний раз, когда я у них охотился, хоть бы одну птицу подстрелил. Прехорошенькая девушка! Этакий счастливчик!

– Вы правы, – скромно согласился Шелтон.

– Хотел бы я быть на вашем месте! Кстати, кто это сидел рядом с вами, с другой стороны? Я так чертовски близорук… Миссис Каррузер? Ну конечно!

И губы его расплылись в улыбке, которую, не будь он баронетом, можно было бы назвать плотоядной.

Шелтон понял, что в кладовой его памяти хранится табличка, исписанная анекдотами, цифрами и фактами, касающимися этой дамы. «Старое пугало считает меня счастливчиком, – подумал Шелтон, – потому что у него не заведено таблички на Антонию».

Но старый баронет уже отвернулся и с улыбкой лощеного циника стал прислушиваться к тому, о чем злословили его соседи справа.

Слева от Шелтона двое джентльменов вели оживленный разговор.

– Как! – воскликнул один из них. – Вы ничего не коллекционируете? Не может быть! Все что-нибудь да коллекционируют. Я просто не знаю, что я стал бы делать без моих картин!

– Нет, я ничего не коллекционирую. Бросил после того, как меня надули с Уокерами.

Шелтон, ожидавший услышать какую-нибудь более возвышенную причину, принялся медленно потягивать мадеру. Хозяин дома «коллекционирует» это вино, а цена на него непрерывно растет. Каждый день его не попьешь: оно стоит две гинеи бутылка! А как увеличивается его ценность при одной мысли, что оно недоступно для других! Восхитительный напиток, и цены на него все растут! Скоро его совсем нигде не достанешь – это потрясающе! Тогда никто, вообще никто не сможет отведать его!

– Хотелось бы мне иметь немножко такой мадеры, – сказал старый баронет, – но я уже выпил все свои запасы!

«Бедный старикан, – подумал Шелтон. – Ведь если разобраться, не такой уж он плохой… Мне бы его цепкость!.. У него, должно быть, очень здоровая печень».

Гостиная была полна народу; все играли в настольную игру «Лошадки». И Шелтону пришлось принять участие в этой игре, затянувшейся до утра. Наконец, совсем измученный, он откланялся и уехал.

Он вспомнил свадьбу, вспомнил все подробности обеда и какое он пил вино. Настроение его стало портиться.

Эти люди не могут быть естественными, даже самые «шикарные», самые респектабельные: они как бы кладут удовольствие на чашу весов и стараются получить за свои деньги как можно больше.

Проезжая мимо нескончаемого ряда темных, мирно спящих домов, растянувшихся на многие и многие мили, Шелтон думал об Антонии; город только начинал пробуждаться, когда он добрался до своей квартиры. Повеял свежий предутренний ветерок; небо порозовело, но заря еще не разгорелась; на деревьях чуть дрожала листва, нигде ни звука; все молчало вокруг, слышалось лишь биение его сердца. Внезапно город словно вздохнул, и Шелтон увидел, что он не один: у его дверей спало какое-то не замеченное им ранее существо в рваных башмаках.

Глава X
Чужестранец

Человек, сидевший на ступеньках подъезда, дремал, уткнувшись головой в колени. О степени его благосостояния яснее всего говорили порыжевшее пальто и какие-то тряпки вместо носков. Шелтон хотел было незаметно проскользнуть мимо, но спящий вдруг проснулся.

– Ах, это вы, мосье! – сказал он. – Я получил ваше письмо сегодня вечером и, как видите, даром времени не терял. – Он посмотрел на свои ноги и как-то жалко хихикнул, словно говоря: «Ну и вид же у меня!»

Действительно, молодой иностранец выглядел куда хуже, чем во время их первой встречи.

– Вы понимаете, – лепетал Ферран, идя вслед за Шелтоном, который пригласил его зайти, – на этот раз я ни за что не хотел упустить случая встретиться с вами. Когда попадаешь вот в такое положение… – И лицо его искривила гримаса.

– Я очень рад, что вы пришли, – неуверенно сказал Шелтон.

Лицо его гостя обросло рыжеватой щетиной недельной давности, темный загар придавал ему здоровый вид, который никак не вязался с приступом сильной дрожи, охватившей его, как только он вошел в комнату.

– Садитесь, садитесь, – сказал Шелтон. – Ведь вы совсем больны!

Ферран улыбнулся.

– Это пустое, – сказал он. – Просто недоедание… – И он присел на краешек кресла.

Шелтон вышел и вскоре вернулся, неся виски.

– Если б я мог приодеться, – сказал Ферран, сделав глоток. – Сейчас для меня это главное. Очень уж я обносился.

И это было верно. Шелтон отнес кое-что из одежды в ванную и предложил гостю располагаться как дома. Пока тот принимал ванну, Шелтон вкушал всю прелесть самопожертвования: отбирал ненужные ему вещи и укладывал их в два чемодана. Покончив с этим, он стал ждать своего гостя.

Молодой иностранец наконец появился, все такой же небритый и без башмаков, но что касается остального, то даже почти нарядный.

– Вот теперь совсем другое дело, – сказал он. – Башмаки же, боюсь… – И, сняв свои носки, вернее носки Шелтона, он показал потертости величиною с полкроны. – Что посеешь, то и пожнешь. Я сильно похудел, – просто заметил он. – Да, кто хочет видеть мир, должен страдать. Voyager, c'est plus fort que moi![11]11
  Путешествия – это моя слабость! (франц.)


[Закрыть]

Молодой человек произнес это не без грусти, словно намекая на некие несбывшиеся возможности, и потому Шелтону и в голову не пришло, что за его словами может крыться врожденная нелюбовь к труду.

– Я распростился со своими иллюзиями, – продолжал молодой человек, затягиваясь папиросой. – Когда поголодаешь несколько раз, многое начинаешь понимать по-иному. Savoir, c'est mon métier; mais remarquez ceci, monsieur:[12]12
  Познавать истину – вот мое ремесло; но заметьте, мосье (франц.).


[Закрыть] далеко не всегда преуспевают те, кто способен мыслить.

– Ну, а если вы даже находите работу, то, наверное, скоро от нее отказываетесь? – заметил Шелтон.

– Вы обвиняете меня в непоседливости? Позвольте мне разъяснить свою точку зрения. Я непоседлив, потому что честолюбив: я хочу снова быть независимым и всеми силами стараюсь добиться этого, но как только я вижу, что работа не сулит мне ничего в будущем, я бросаю ее и отправляюсь на поиски чего-то лучшего. Je ne veux pas être «rond de cuir»[13]13
  Я не хочу быть «канцелярской крысой» (франц.).


[Закрыть], гнуть спину, чтобы за день сэкономить шесть пенсов и, прослужив сорок лет, отложить крохотную сумму, которая кое-как позволила бы мне дотащиться до конца моих тяжких дней. Такая жизнь не в моем характере.

Этот остроумный вариант общеизвестного «мне очень скоро все приедается» он произнес с таким видом, словно сообщал Шелтону некую важную тайну.

– Да, это, должно быть, тяжело, – согласился тот.

Ферран пожал плечами.

– Жизнь – это не вечный праздник, – заметил он. – Иной раз приходится отбросить в сторону всякую щепетильность. Откровенность – единственная черта во мне, которой я горжусь.

Словно опытный аптекарь, он умело преподносил Шелтону свои идеи в таких дозах, чтобы тот мог глотать и переваривать их. «Да, да, – казалось, говорил он, – вы бы, конечно, хотели, чтоб я думал, будто вы прекрасно знаете жизнь: у вас нет ни моральных принципов, ни предрассудков, ни иллюзий; вы бы хотели, чтоб я думал, будто вы считаете себя равным мне, – просто сидят два человекоподобных существа и разговаривают друг с другом, и их ничто не разделяет – ни положение, ни богатство, ни одежда, ничто, – a c'est un peu trop fort![14]14
  Это, пожалуй, уж слишком! (франц.)


[Закрыть] Вы лучшая из всех подделок, какие я встречал среди людей вашего класса, хоть вы и получили столь неудачное воспитание, и я вам очень благодарен, но рассказывать вам все, о чем я думаю, значило бы нанести ущерб моим планам. На это вы не рассчитывайте».

В старом сюртуке Шелтона он выглядел вполне прилично, тем более что обладал врожденной, почти чрезмерной утонченностью. Он, казалось, сроднился с окружающей обстановкой, и, что еще удивительнее, Шелтон чувствовал себя с ним так просто, словно этот молодой человек был часть его самого. Шелтон с удивлением осознал, какое место занял в его мыслях этот молодой иностранец. Его манера держать голову и широко расставлять ноги – несколько угловатая, но не лишенная известной грации, скептическая складка рта, выходившие из этого рта кольца дыма – все указывало на то, что это бунтарь, стремящийся ниспровергнуть существующий порядок. Его тонкий, слегка искривленный нос, быстрый взгляд широко раскрытых, навыкате глаз говорили о необычайной ироничности – он был воплощенным отрицанием всего общепринятого.

– Чем я живу во время моих скитаний? – продолжал Ферран. – Что ж, для этого имеются консулы. Конечно, чтобы обращаться к ним, нужно отбросить излишнюю щепетильность, но, когда умираешь с голоду, многое становится дозволенным; к тому же ведь эти джентльмены только для того и существуют. В Париже есть целая компания немецких евреев, которые живут исключительно за счет консулов.

Он поколебался какую-то долю секунды и тут же продолжал:

– Да, мосье, если бумаги у вас подходящие, можно попытать счастья у шести-семи консулов в одном и том же городе. Нужно только знать два-три языка, но в большинстве своем эти джентльмены сами не очень сильны в языке той страны, которую они представляют. Вы скажете: это значит добывать средства обманным путем? Пусть так. Но в конечном-то счете какая же разница между всей этой глубокоуважаемой компанией директоров, модных врачей, фабрикантов, жуликоватых подрядчиков, военных, сельских священников, да, пожалуй, и самих консулов, которые получают деньги и ничего не делают взамен, и несчастными бедняками, которые проделывают то же самое, но при этом подвергают себя куда большему риску? Нужда диктует свои законы. Да если б эти джентльмены оказались в моем положении, вы думаете, они бы стали колебаться? Впрочем, вы правы, – поспешил добавить Ферран, заметив сомнение на лице Шелтона. – Они, конечно, стали бы колебаться, но только из страха, а не из принципа. Ведь щепетильность теряешь лишь в тех случаях, когда тебя уж очень крепко прижмет. Копните поглубже, и вы увидите, какие некрасивые поступки совершают ежедневно наши самые уважаемые граждане, и по причинам, далеко не столь серьезным, как желание утолить голод.

Шелтон закурил папиросу – ведь и он получал доходы, за которые не расплачивался никаким трудом.

– Я приведу вам один пример, – сказал Ферран, – который показывает, чего можно добиться решительностью. Как-то раз в одном немецком городе, étant dans la misère[15]15
  Попав в крайне бедственное положение (франц.).


[Закрыть], я решил обратиться к французскому консулу. Я, правда, как вы знаете, фламандец, но мне необходимо было где-то раздобыть денег. Консул отказался принять меня; тогда я сел и стал ждать. Часа через два чей-то голос проревел: «Как, эта скотина все еще здесь?» И в комнате появляется сам консул.

«У меня ничего нет для таких, как ты, – говорит он. – A ну, убирайся отсюда!»

«Взгляните на меня, мосье, – говорю я. – На что я похож – одна кожа да кости. Я, право, очень нуждаюсь в помощи».

«Убирайся отсюда, – кричит он, – или я позову полицию!»

Я не двинулся с места. Прошел еще час, и в комнате снова появился консул.

«Ты все еще здесь? – говорит он. – Позовите полицейского».

Приходит полицейский.

«Сержант, – говорит консул, – вышвырните отсюда этого субъекта».

«Сержант, – говорю я, – этот дом – территория Франции!»

Разумеется, я сказал это с тонким расчетом: в Германии не питают особой любви к тем, кто защищает интересы французов.

«Он прав, – говорит полицейский. – Я тут ничего не могу поделать».

«Вы отказываетесь?»

«Категорически».

И он ушел.

«Ты думаешь, что чего-нибудь добьешься, если будешь здесь торчать?» – спрашивает консул.

«Мне нечего есть и пить и негде спать», – говорю я.

«Сколько тебе дать, чтобы ты ушел?»

«Десять марок».

«Держи и убирайся вон!»

– Уверяю вас, мосье, нужно иметь очень толстую кожу, чтобы жить на счет консулов, – закончил свой рассказ Ферран.

Его пожелтевшие от табака пальцы медленно вертели окурок, а губы насмешливо подергивались. Шелтон же подумал о том, как мало он знает жизнь. Кажется, не было случая, чтобы он хоть раз лег спать с пустым желудком.

– Вы, видимо, часто голодали, – едва слышно произнес он. Ему, который всегда ел вкусно и вдоволь, голод представлялся чем-то романтичным.

Ферран усмехнулся.

– Самое большее – четыре дня подряд, – ответил он. – Вы, пожалуй, этому не поверите… Дело было в Париже, и я проиграл последние деньги на скачках. Мне должны были прислать кое-что из дому, но я все не получал перевода. Четверо суток я жил на одной воде. Я был превосходно одет, и у меня были драгоценности, но мне даже в голову не приходило заложить их. Больше всего я страдал от мысли, что люди могут догадаться о моем бедственном положении. Сейчас вам трудно представить себе меня таким, правда?

– Сколько вам было тогда лет? – спросил Шелтон.

– Семнадцать. Забавно вспомнить, каким бываешь в эти годы.

И перед мысленным взором Шелтона сразу возникла фигура хорошо одетого юноши с нежным выразительным лицом, который без устали бродит по улицам Парижа, опасаясь, как бы окружающие не заметили, до чего он голоден. Рассказ Феррана мог служить весьма ценной иллюстрацией скудности житейского опыта Шелтона. Но Шелтон был внезапно выведен из раздумья: взглянув на Феррана, он, к своему ужасу, увидел, что по щекам молодого человека катятся слезы.

– Я слишком много страдал, – пробормотал тот. – Не все ли мне теперь равно, что со мной будет?

Шелтону стало очень не по себе: ему хотелось как-то выразить свое сочувствие, но, будучи истым англичанином, он лишь молча отвел глаза.

– Судьба еще улыбнется вам… – сказал он наконец.

– Ах, проживите такую жизнь, как я, тогда и у вас не останется ничего святого. У меня вместо сердца одни клочья. Найдите мне в этом зверинце хоть что-нибудь, чего бы стоило добиваться!

Хоть и очень растроганный, Шелтон ерзал на стуле, не зная, как быть, ибо врожденный инстинкт англичанина или какая-то болезненная сдержанность не позволяли ему выказывать свои чувства и заставляли уходить а себя, когда их проявляли другие. Такие проявления чувства он допускал на сцене или в книге, но в жизни он их не допускал.

Когда Ферран ушел, неся в каждой руке по чемодану с вещами, Шелтон сел писать Антонии.

«…Бедняга был не в силах совладать с собой и расплакался как ребенок, но, вместо того чтобы почувствовать к нему сострадание, я словно окаменел. И чем больше мне хотелось выказать ему сочувствие, тем холоднее я становился. Что же мешает нам проявлять наши чувства – боязнь показаться смешными или назойливыми, а может быть, желание быть независимыми в своих суждениях?»

Он написал ей и о том, как Ферран предпочел четыре дня голодать, но не пошел в ломбард; а когда перечитывал письмо, прежде чем вложить его в конверт и надписать адрес, перед ним вдруг возникли лица трех женщин, какими он их видел за продолговатым столом, накрытым белоснежной скатертью: лицо Антонии, такое красивое, спокойное, разрумянившееся от ходьбы на ветру; лицо ее матери, изборожденное морщинками, которые оставило на нем время и пребывание на свежем воздухе; лицо тетушки, пожалуй, уж слишком худое, – все они, казалось, нагнулись к нему через стол, настороженно вслушиваясь в его слова, но все же не забывая о «правилах хорошего тона», и в ушах его прозвучал их дружный возглас: «Это очень мило!» Он пошел на почту опустить письмо и заодно послал пять шиллингов маленькому цирюльнику Каролану в благодарность за то, что тот передал Феррану его записку. Однако он не указал на переводе своего адреса – было ли это продиктовано деликатностью или же осторожностью, он и сам затруднился бы сказать. Но ему, несомненно, стало стыдно и вместе с тем приятно, когда он получил через Феррана следующий ответ:

«3, Блэнк-Роу,

Вестминстер.

Благородные люди отзывчивы! Тысяча благодарностей. Сегодня утром получил Ваш почтовый перевод. Ваше сердце для меня отныне выше всяких похвал.

Ж. Каролан».