Текст книги "Белая обезьяна"

VI. Квиты

Шатаясь, как слепой, шел Бикет по Стрэнду. Характер у него от природы был спокойный, и после нервной вспышки он чувствовал себя совершенно больным и разбитым. Солнце и ходьба понемногу восстанавливали способность мыслить. Он узнал правду. Но вся ли это правда? Неужели все эти деньги она заработала без… Если бы он поверил этому, то, может быть, там, далеко от этого города, где люди за шиллинг могут ее видеть голой, все могло бы забыться. Но столько денег! И даже если и так, если все заработано «честно», как утверждает мистер Монт, сколько дней, перед сколькими мужчинами выставляла она свою наготу! Он громко застонал. Мысль о возвращении домой, о предстоящей сцене, о том, что он мог вдруг узнать во время этой сцены, была просто невыносима. И все-таки надо идти домой. Лучше бы ему стоять на тротуаре и торговать шарами. Вот теперь он свободен впервые в жизни, словно какой-нибудь чертов олдермен, – ему только и дела, что пойти и взять билет туда, к этим распроклятым бабочкам! Но чему он обязан этой свободой? Даже мысль об этом была невыносима, и отвлечься от этой мысли нечем. Лучше бы он спер эти деньги из кассы магазина. Лучше бы на совести лежала кража, чем! эта страшная, злая мужская ревность. «Будьте мужчиной!» Легко сказать. «Возьмите себя в руки – ведь она сделала это ради вас!» Лучше бы она этого не делала! Блэкфрайерский мост! Нырнуть туда, в грязную воду, – и конец. Нет, еще раза три всплывешь, а потом тебя выловят живьем да еще посадят за это – и ничего не выиграешь, даже не получишь удовольствия от того, что Вик увидит, что она наделала, когда придет опознавать труп. Смерть есть смерть – и ему никогда не узнать, что Вик будет чувствовать после его смерти. Он плелся по мосту, уставившись в землю. Вот и Дич-стрит – как он, бывало, проходя здесь, торопился к Вик, когда она болела воспалением легких. Неужто никогда больше не вернется это чувство? Он пробрался мимо окна и вошел.

Викторина все еще сидела над бурым, обитым жестью сундучком. Она выпрямилась, и ее лицо стало холодным и усталым.

– Ну, я вижу, ты все знаешь, – проговорила она.

– Бикету нужно было сделать только два шага в этой крохотной комнатушке. Он шагнул к жене и положил руки ей на плечи. Лицо его пододвинулось вплотную, большие глаза напряженно впились в ее зрачки. Я знаю, что ты выставляла себя напоказ перед всем Лондоном; теперь я хочу знать остальное.

Викторина широко открыла глаза.

– Остальное! – В ее голосе даже не звучал вопрос, она просто повторила это слово без всякого выражения.

– Да, – хрипло сказал Бикет, – остальное, ну?

– Если ты думаешь, что было «остальное», – достаточно!

Бикет отдернул руки.

– Ох, ради всего святого, не говори ты загадками. Я и так чуть не спятил.

– Вижу, – сказала Викторина. – Вижу, что ты не тот, за кого я тебя принимала. Ты думаешь, мне самой это было приятно?

Она приподняла платье и вынула деньги.

– Вот, возьми. Можешь ехать в Австралию без меня.

– И предоставить тебя этим проклятым художникам! – хрипло крикнул Бикет.

– И предоставить меня самой себе. Бери!

Но Бикет отступил к двери, с ужасом глядя на деньги.

– Нет, я не возьму!

– Но я их не могу оставить себе. Я их заработала, чтобы вытащить тебя из этой ямы.

Наступило долгое молчание. Бумажки лежали между ними на столе – почти новые, хрустящие, чуть засаленные – они таили желанную, долгожданную свободу, счастливую жизнь вдвоем, на солнышке. Так они и лежали; никто не хотел их брать. Что же делать?

– Вик, – сказал наконец Бикет хриплым шепотом, – поклянись, что ты ни разу не позволила им коснуться тебя.

– Да, в этом я могу поклясться.

И она могла улыбаться при этих словах – улыбаться своей загадочной улыбкой! Как верить ей? Столько месяцев она жила, скрывая от него все, а потом – солгала ему! Он опустился на стул около стола и уронил голову на руки.

Викторина отвернулась и стала обвязывать сундучок старой веревкой. Бикет поднял голову, услышав звяканье крышки. Значит, она в самом деле хочет уйти от него? Вся жизнь показалась ему разбитой, пустой, как шелуха ореха на Хэмстед-Хисе. Слезы покатились у него из глаз.

– Когда ты была больна, – сказал он, – я воровал для тебя. Меня за это выкинули со службы.

Она быстро обернулась к нему.

– Тони, ты мне никогда этого не говорил. Что ты крал?

– Книги. Все твое усиленное питание – с этих книг.

Целую минуту она стояла, глядя на него без слов, потом молча протянула руки; Бикет схватил их.

– Мне ни до чего дела нет, – задыхаясь, прошептал он, – клянусь богом! Лишь бы ты любила меня, Вик!

– И мне тоже! Ох, уедем отсюда, Тони, из этой ужасной комнатушки, из этой ужасной страны. Уедем, уедем подальше!

– Да, – сказал Бикет и прижал к глазам ее ладони.

VII. Беседы с Элдерсоном

Сомс ушел от Дэнби и Уинтера, думая то об Элдерсоне, то о «Белой обезьяне». Как и предполагала Флер, он крепко запомнил слова Обри Грина об этой картине, уцелевшем обломке жизни Джорджа Форсайта: «Есть плоды жизни, разбрасывать кожуру – и попасться на этом». Сомс пытался применить эти слова к области деловой.

Страна явно проживала свой капитал. При сокращении морских перевозок и кризисе на европейском рынке Англия импортировала продовольствие, за которое не могла расплатиться. По мнению Сомса, они на этом попадутся, и даже очень скоро. Престиж Британии – очень хорошая вещь, предмет восхищения всего мира и все прочее, но нельзя жить без конца одним восхищением. А тут застой в морских перевозках, разорение целого ряда концернов и толпы безработных – веселенькая история, нечего сказать! Даже страхование должно будет пострадать от этого. Может, Элдерсон все это предвидел и заблаговременно обеспечивает себя?

Если все равно в конце концов попадешься – какой смысл быть честным? Эта мысль была так цинична, что вся форсайтская натура Сомса восстала против нее, – и все же она навязчиво лезла в голову. Стоит ли при всеобщем банкротстве трудиться, думать о будущем, оставаться честным? Даже консерваторы перестали называться консерваторами – как будто это слово стало смешным и «консервировать» уже нечего. «Есть плоды, разбрасывать кожуру и в конце концов попасться на этом». Этот молодой художник хорошо сказал, и картину он сделал тоже хорошо, хотя Думетриус, как всегда, заломил несуразную цену. Куда Флер повесит картину? Возможно, в холле – там хорошее освещение, а тех, кто у них бывает, вряд ли особенно смутит обнаженное тело. Интересно, куда девались все картины с нагой натурой? Ему как-то не попадались картины с нагим телом – их так же трудно было найти, как пресловутого мертвого осла. Сомсу вдруг представилась вереница умирающих ослов, бредущих на край света с грузом этюдов обнаженного тела. Отгоняя от себя это несуразное видение, он поднял глаза и увидел вполне реальный собор св. Павла. Этого бедняги с цветными шарами что-то не видно. Впрочем, все равно сказать ему нечего. По странной ассоциации Сомс вспомнил о цели своего похода – об ОГС и полугодовом отчете. По его предложению они постановили просто списать эти германские дела – чистого убытку на двести тридцать тысяч фунтов! Дивидендов никаких не будет, и даже на следующее полугодие перейдет дебет. Но лучше вырвать гнилой зуб сразу и покончить с этим; акционеры за шесть месяцев до общего собрания привыкнут к потере. Он сам уже привык, и они со временем тоже привыкнут. Акционеры редко злятся, если их не пугать, – долготерпеливая публика!

В конторе старый клерк, как всегда, наполнял чернильницы из бутыли.

– Директор здесь?

– Да, сэр.

– Пожалуйста, скажите, что я пришел.

Старый клерк вышел. Сомс взглянул на часы. Двенадцать! Тоненький луч света скользнул по обоям и полу. В комнате не было ничего живого, кроме синей мухи и тикающих часов, даже свежей газеты не было. Сомс следил за мухой. Он вспомнил, как в детстве предпочитал синих мух простым за их яркую окраску. Это был урок. Яркие вещи, блестящие люди – самое опасное в жизни. Взять хоть кайзера и этого пресловутого итальянского поэта – как его там? А их собственный фигляр! Он не удивится, если окажется, что Элдерсон – блестящий человек в личной жизни. Что же он не идет? Может быть, виной этой задержки встреча с молодым Баттерфилдом? Муха поползла по стеклу, упала, жужжа, снова поползла; солнечный луч крался по полу. В комнате стояла пустота и тишина, словно воплощение основного правила страхования. «Незыблемость и неизменность».

«Что же мне, вечно здесь торчать?» – подумал Сомс и подошел к окну. На этой широкой улице, выходившей к реке, солнце освещало только нескольких пешеходов и тележку разносчика, но дальше, на главной улице, грохотало и шумело уличное движение. Лондон! Чудовищный город! И весь застрахован! Что с ним будет через тридцать лет? И только подумать, что будет существовать Лондон, которого он не увидит. Ему стало жаль города, жаль себя. Даже старого Грэдмена не будет. Вероятно, страховые общества позаботятся обо всем – а может быть, и нет. И вдруг он увидел Элдерсона. Он был вполне элегантен, в светлом костюме, с гвоздикой в петлице.

– Размышляете о будущем, мистер Форсайт?

– Нет, – ответил Сомс. Как этот человек угадал его мысли?

– Я рад, что вы зашли. Я имею возможность поблагодарить вас за тот интерес, какой вы проявляете к делам Общества. Это очень редко бывает. Обычно директор-распорядитель все делает один.

Насмехается? Тон у него очень оживленный, даже слегка нахальный. Хорошее настроение всегда казалось Сомсу подозрительным – обычно тут крылась какая-то причина.

– Если бы все директора относились к делу так же добросовестно, как вы, можно было бы спать спокойно. Я прямо скажу вам, что помощь, которую мне оказывало правление до того, как вы стали его членом, была… ну, скажем, просто ничтожной.

Льстит! Наверно, ведет к чему-то!

Элдерсон продолжал:

– Могу сказать вам то, чего не мог сказать никому другому: я очень недоволен тем, как идут дела, мистер Форсайт. Англия скоро увидит, в каком положении она очутилась.

Услышав такое неожиданное подтверждение своих собственных мыслей, Сомс вдруг ощутил реакцию.

– Нечего плакать прежде, чем мы расшиблись. Фунт стоит высоко, мы еще крепко сидим.

– Сидим в калоше! И если не принять решительных мер, мы так там и останемся. А вы знаете, что всякие решительные меры – это дезорганизация, и ощутимых результатов надо ждать годами.

И как этот человек мог говорить такие вещи и при этом блестеть и сиять, как новый медяк? Это подтверждало теорию Сомса: видимо, ему безразлично, что будет. И вдруг Сомс решил попробовать.

– Кстати, о годах ожидания: я пришел сказать, что нужно, по-моему, созвать собрание пайщиков по поводу этих убытков на германских контрактах.

Сомс проговорил эти слова, глядя в пол, и внезапно поднял голову. Светло-серые глаза Элдерсона встретили его взгляд не сморгнув.

– Я ждал, что вы это предложите, – сказал он.

«Как же, ждал ты», – подумал Сомс, потому что ему самому это только что пришло в голову.

– Конечно, соберите акционеров, но вряд ли правление это одобрит.

Сомс удержался, чтобы не сказать: «И я тоже».

– И пайщики не одобрят. По долголетнему опыту я знаю, что чем меньше вы их впутываете во всякие неприятности, тем лучше для всех.

– Может быть, и так, – сказал Сомс, упрямо стоя на своем, – но это один из видов порочного нежелания смотреть фактам в глаза.

– Не думаю, мистер Форсайт, что вы в будущем сможете обвинить меня в том, что я не смотрел фактам в глаза.

В будущем! Черт возьми, на что же этот человек намекает?

– Во всяком случае, я предложу это на ближайшем заседании правления, – сказал он.

– Конечно! – поддержал Элдерсон. – Самое лучшее – всегда доводить дело до конца, не так ли?

Снова чуть заметная ирония. Как будто он что-то скрывал. Сомс машинально посмотрел на манжеты этого человека, отлично выглаженные, с голубой полоской; на его пикейный жилет и пестрый галстук – настоящий денди. Ничего, сейчас он ему закатит вторую порцию!

– Кстати, – сказал он, – Монт написал книгу. Я купил один экземпляр.

Не сморгнул! Только чуть больше обнажились зубы – безусловно, фальшивые!

– А я взял две. Милый, бедный Монт!

Сомс почувствовал себя побежденным. Этот тип был забронирован, как краб, отлакирован, как испанский стол.

– Ну, мне надо идти, – объявил Сомс.

Директор-распорядитель протянул ему руку.

– Прощайте, мистер Форсайт. Я так вам благодарен.

Что это, Элдерсон даже пожимает ему руку? Сомс вышел смущенный. Так редко жали ему руку. Он почувствовал, что это его сбило с толку. А может, это только заключительная сцена умелой комедии? Как знать! Однако теперь у него было еще меньше желания созывать собрание пайщиков, чем раньше. Нет, это просто был пробный камень – и тут Сомс промахнулся. Впрочем, другой камешек – насчет Баттерфилда – попал в цель. Если бы Элдерсон был невиновен, он обязательно сказал бы: «Какая наглость – это посещение». Хотя у такого типа достанет хладнокровия нарочно смолчать, чтобы подразнить человека. Нет! Ничего не попишешь, как теперь говорят. У Сомса было так же мало доказательств виновности, как и раньше, и он, откровенно говоря, был этому рад. Ни к чему такой скандал не приведет, разве что очернит все Общество вместе с директорами. Люди ведь так неосторожны – они никогда не знают, где остановиться, не разбираются в том, кто действительно виноват. Надо держаться начеку и продолжать свое дело. Нечего тревожить осиное гнездо. Сомс шел и думал об этом, как вдруг его окликнул голос:

– Приятная встреча, Форсайт! Нам по дороге?

«Старый Монт» спускался по лестнице из «Клуба шутников».

– А вам куда? – спросил Сомс.

– Иду завтракать в «Аэроплан».

– А-а, в этот новомодный клуб?

– Он идет в гору, вы знаете, идет в гору!

– Я только что видел Элдерсона. Он купил два экземпляра вашей книги.

– Да что вы! Вот бедняга!

Сомс слегка улыбнулся.

– Он то же самое сказал про вас! А как вы думаете, кто ему их продал? Молодой Баттерфилд!

– И он еще жив?

– Был жив сегодня утром.

Сэр Лоренс хитро сощурился.

– Знаете, что я думаю, Форсайт. Говорят, что у Элдерсона на содержании две женщины.

Сомс раскрыл глаза. Это мысль! Все объясняется тогда очень просто.

– Моя жена говорит, что одна из них безусловно лишняя. А вы что скажете?

– Я? – сказал Сомс. – Я только знаю, что этот человек хладнокровен, как рыба. Ну, мне сюда! До свидания!

Нет, никакой помощи от этого баронетишки не дождаться. Решительно ничего не принимает всерьез. Две женщины у Элдерсона! В его-то годы! Ну и жизнь! И всегда находятся такие люди, которым все мало, они идут на любой риск. Сомс не мог этого понять. Сколько ни изучай таких людей – ничего не разберешь! И все-таки такие люди существуют. Он прошел через холл в комнату, где завтракали «знатоки». Взяв со стола меню, он заказал дюжину устриц, но, вспомнив, что в названии месяца нет буквы «р», взял вместо них жареную камбалу[27]27
  Англичане утверждают, что устрицы вкусны только в те месяцы, в названиях которых есть буква «р», – то есть с сентября по апрель.


[Закрыть].

VIII. Сбежал

– Нет, родная, природа сдана в архив.

– Что ты хочешь этим сказать, Майкл?

– Да ты почитай романы с природой. Прилизанные описания корнуэлских скал или йоркширских болот – ты была когда-нибудь на йоркширском болоте? Просто не выдержать! А романы о Дартмуре! Жуть! Этот Дартмур, откуда приходят все страсти, – а ты была там когда-нибудь? Ведь все это ерунда! А эти, которые пишут о Полинезии! Ой-ой-ой! А поэты, из тех, что «брызжут и блещут», – разве они в состоянии показать природу? Те, которые работают под сельских простачков, чуть получше, конечно. В конце концов старик Вордсворт дал нам Природу с большой буквы, и она успокоительна, как бром. Конечно, есть еще настоящая природа, с маленькой буквы; если ты имеешь дело с ней, то тут обычно идет борьба не на жизнь, а на смерть. А Природу, о которой мы столько кричим, запатентовали, сделали из нее настой и разлили по бутылкам. Для современного стиля природа уже устарела.

– Ну, ладно, давай все же покатаемся по реке, Майкл. Может, выпить чаю в «Шелтере»?

Они уже подъезжали к дому, который Майкл называл «завидной резиденцией», когда Флер наклонилась вперед и, коснувшись его колена, сказала:

– Я к тебе и вполовину не так отношусь, как ты заслуживаешь, Майкл.

– Что ты, детка! А по-моему, так.

– Я знаю, я эгоистка, особенно теперь.

– Но ведь это из-за одиннадцатого баронета.

– Да, ребенок – большая ответственность. Я надеюсь, что он будет похож на тебя.

Майкл подвел лодку к пристани, сложил весла и сел рядом с Флер.

– Если он пойдет в меня, я его лишу наследства. Но сыновья обычно похожи на мать.

– Я говорю про характер. Я страшно хочу, чтоб он был веселый, спокойный и чтоб он чувствовал, что стоит жить на свете.

Майкл поглядел на ее губы – они дрожали, – на ее щеку, покрывшуюся легким загаром за этот день на солнце, и, наклонившись, он прижался к ее щеке.

– Я уверен, он будет славный малыш, веселый.

Флер покачала головой.

– Я не хочу, чтоб он был жадный и занят только собой – у меня, знаешь, это в крови; я вижу, как это плохо, и ничего не могу с собой сделать. Как ты умудряешься быть не таким?

Майкл взъерошил волосы свободной рукой.

– Солнце не слишком печет, маленькая?

– Нет, серьезно, Майкл, как ты умудряешься?

– Но ведь я тоже жадный. Ты ведь знаешь, как ты мне нужна. И тут уж ничем не поможешь.

Ее щека ласково потерлась об его щеку, и, осмелев, он сказал:

– Помнишь, как ты однажды вечером в этом самом месте подошла к берегу и увидела меня в лодке. Когда ты ушла, я стал на голову, чтобы охладить ее. Я тогда чуть с ума не сошел, совсем не надеялся. – Он остановился. Нет! Не стоит ей напоминать, что в тот вечер она ему сказала: «Приходите опять, когда я наверно буду знать, что не добьюсь своего». Неведомый братец!

Флер сказала спокойно:

– Я была свиньей по отношению к тебе, Майкл. Но я была страшно несчастна. Это прошло наконец, совсем прошло. Теперь все в порядке, кроме моего характера.

– Ну, это ничего. А как насчет чаю?

Рука об руку они поднялись по лужайке. Дома никого не было: Сомс уехал в Лондон, Аннет – в гости.

– Дайте нам чай на веранду, – попросила Флер.

Сидя рядом с Флер, такой счастливый, каким он себя еще не помнил, Майкл чувствовал всю прелесть Природы с большой буквы, чувствовал косые лучи солнца, запах гвоздики и роз, шелест осин. Ворковали любимые голуби Аннет, а на дальнем берегу спокойной реки высились кроны тополей. Но в конце концов он так наслаждался всем этим потому, что рядом была его любимая, и смотреть на нее, касаться ее было его радостью. И впервые он чувствовал, что ей не хочется встать и упорхнуть куда-нибудь, к кому-нибудь другому. Странно, что вот так, вне тебя, может существовать другой человек, который абсолютно отнял у всего на свете значение, забрал в свои руки «всю эту музыку», и что этот человек – твоя жена! Ужасно странно, особенно если подумать, что́ ты, в сущности, такое! Он услышал голос Флер:

– Мать у меня, конечно, католичка; она не ходит в церковь потому, что живет с отцом здесь. Она и меня не очень заставляла. Но я все думаю, Майкл, как мы поступим с ним?

– Пусть растет, как хочет.

– Не знаю. Чему-нибудь его надо учить, ведь он пойдет в школу. Католикам религия все-таки что-то дает.

– Да, вера вслепую. Это сейчас единственный логический путь.

– Я думаю, что человеку без религии всегда кажется, что ничто на свете не имеет значения.

Майкл чуть было не сказал: «Давай воспитывать его солнцепоклонником», но вместо этого проговорил:

– Мне кажется, чему бы его ни учить – все это только пока он сам не начнет думать, а уж тогда он решит, что ему больше всего подходит.

– Ну, а твое мнение, Майкл? Ведь ты один из самых хороших людей, кого я знаю.

– Ну да, – сказал Майкл, странно польщенный, – Разве?

– Нет, серьезно, что ты об этом думаешь, Майкл?

– Видишь ли, детка, никакой доктрины я не придерживаюсь, значит, и религии у меня нет. Я считаю, что надо быть на высоте, – но это уже этика.

– Но ведь, право же, трудно ни во что не верить, кроме себя самого. Если из какой-нибудь религии можно что-либо извлечь, то не лучше ли ее принять?

Майкл улыбнулся – правда, только мысленно.

– Ты можешь поступать с одиннадцатым баронетом, как тебе будет угодно, а я буду тебе помогать. При его наследственности он, наверно, будет немножко скептиком.

– Но я не хочу этого! Мне гораздо больше хочется, чтобы он был последовательный и убежденный. Скептицизм только лишает людей спокойствия.

– Чтобы в нем не было «белой обезьяны», да? Ну не знаю. Это, по-моему, носится в воздухе. Самое главное – вбить ему с малолетства уважение к другим людям, вбить хоть шлепками, если нужно.

Флер посмотрела на него ясными глазами и засмеялась.

– Да, – сказала она. – Моя мать пробовала так меня воспитывать, но папа запретил.

Они вернулись домой в девятом часу.

– Либо твой отец здесь, либо мой, – сказал Майкл в холле. – Вон лежит доисторическая шляпа.

– Это папина. Она внутри серая, а у Барта – беж.

Действительно, в китайской гостиной сидел Сомс, держа в руке распечатанное письмо, а у его ног Тинг-а-Линг. Сомс протянул письмо Майклу, не говоря ни слова. На письме не было ни даты, ни адреса. Майкл стал читать:

«Дорогой мистер Форсайт,

Может быть, Вы будете столь любезны доложить правлению на заседании, во вторник, что я уезжаю, чтобы оказаться в безопасности от последствий каких бы то ни было грехов, если таковые за мной водились. Когда Вы получите это письмо, я буду за пределами досягаемости. Как в частной жизни, так и в делах я всегда держался того мнения, что надо уметь вовремя остановиться. Бесполезно будет предпринимать против меня судебное преследование, так как, выражаясь юридическим языком, моя особа будет неприкосновенна и никакого имущества я не оставляю. Если Ваша цель была – поймать меня в ловушку, я не могу поздравить Вас с Вашей тактикой. Если, напротив, посещение того молодого человека было инспирировано Вами как предупреждение о том, что Вы собираетесь довести дело до конца, я почитаю своим приятным долгом еще раз поблагодарить Вас, как благодарил при Вашем последнем посещении.

Остаюсь, любезный мистер Форсайт,

Ваш покорный слуга Роберт Элдерсон.»

Майкл весело проговорил:

– Счастливое избавление! Теперь вы будете чувствовать себя спокойнее, сэр.

Сомс провел рукой по лицу, словно желая стереть застывшее на нем выражение.

– Мы обсудим это после, – сказал он. – Ваша собачонка все время сидела тут со мной.

Майкл восхищался тестем в этот момент: он явно скрывал свое огорчение ради Флер.

– Флер немного устала, – сказал он. – Мы катались по реке и пили чай в «Шелтере». Мадам не было дома. Давай сейчас же обедать, Флер.

Флер взяла на руки Тинг-а-Линга и пыталась уклониться от его жадного язычка.

– Прости, что заставили тебя ждать, папа, – проговорила она, прячась за коричневой шерстью. – Я только пойду умоюсь, а переодеваться не стану.

Когда она ушла, Сомс протянул руку за письмом.

– Хорошая заварилась каша, а? Не знаю, чем это кончится.

– Но разве это еще не конец, сэр?

Сомс изумленно посмотрел на него. Ох, уж эта молодежь! Тут ему угрожает публичный скандал, который может привести бог весть к чему – к потере имени в Сити, возможно, и к потере состояния, а им хоть бы что! Никакого чувства ответственности, абсолютно никакого. Все дурные предчувствия, обычно одолевавшие Джемса, весь его пессимизм проснулся в Сомсе с той минуты, как ему вручили в клубе это письмо. Только удивительная выдержка следующего за Джемсом поколения мешала ему даже сейчас, когда Флер вышла из комнаты, дать волю своим страхам.

– Ваш отец в городе?

– Вероятно, сэр.

– Отлично! – Сомс, впрочем, не чувствовал особого облегчения. Этот баронетишка тоже довольно безответственный человек – заставить Сомса войти в такое правление!

А все оттого, что связываешься с людьми, воспитанными в непростительном легкомыслии, без всякого понимания ценности денег.

– Теперь, когда Элдерсон сбежал, – заговорил Сомс, – все должно открыться. Его признание у меня в руках.

– А почему бы не разорвать его, сэр, и не объявить, что Элдерсон заболел туберкулезом?

Невозможность добиться серьезности от этого молодого человека действовала на Сомса так, как если бы он объелся тяжелым пудингом.

– И, по-вашему, это было бы честно? – сурово сказал он.

– Простите, сэр, – Майкл сразу отрезвел. – Чем мне вам помочь?

– Тем, что оставите ваше легкомыслие и постараетесь скрыть все это от Флер.

– Непременно, – проговорил Майкл серьезным тоном, – обещаю вам. Буду молчать, как рыба. А что вы собираетесь предпринять?

– Нам придется созвать пайщиков и объяснить всю эту махинацию. Они, вероятно, истолкуют ее в дурную сторону.

– Но почему? Вы ведь никак не могли предотвратить то, что произошло?

Сомс сердито фыркнул.

– В жизни нет никакой связи между воздаянием и заслугами. Если война вас этому не научила, то ничто не научит.

– Так, – сказал Майкл. – Ну, сейчас придет Флер. Вы меня извините на минуту – мы продолжим наш разговор при первой возможности.

Возможность представилась, только когда Флер легла спать.

– Вот что, сэр, – сказал Майкл, – мой отец сейчас, наверно, в «Аэроплане». Он ходит туда размышлять о конце света. Хотите, я его вызову, если завтра у вас действительно заседание правления?

Сомс кивнул. Сам он всю ночь не сомкнет глаз – чего же ему щадить «Старого Монта»?

Майкл подошел к китайскому шкафчику.

– Барт? Говорит Майкл. Старый Фор… мой тесть сидит у нас; он проглотил горькую пилюлю… Нет, Элдерсон. Не можете ли вы заехать и послушать?.. Он приедет, сэр. Останемся здесь или поднимемся ко мне в кабинет?

– Здесь, – сказал Сомс, пристально разглядывая «Белую обезьяну». – Не знаю, куда мы идем, – внезапно добавил он.

– Если б мы знали, мы умерли бы от скуки, сэр.

– Это ваше личное мнение. Просто не на кого положиться! Не знаю, куда это нас заведет.

– Может быть, куда-нибудь, не в ад и не в рай.

– Подумать только – человек его лет!

– Он одних лет с моим отцом, сэр; возможно, это было неважное поколение. Если бы вы побывали на войне, сэр, вы бы смотрели на жизнь веселее.

– Вы уверены? – проворчал Сомс.

– Конечно! Война здорово выбивает из колеи – это верно; но зато когда попадешь в такую переделку, тут уж понимаешь, что такое выдержка.

Сомс поглядел на него. Неужели этот юнец читает ему лекцию о вреде пессимизма?

– Возьмите Баттерфилда, – продолжал Майкл, – ведь пошел же он к Элдерсону. Возьмите девочку, которая позировала для этой картины – знаете, что вы нам подарили. Она – жена того упаковщика, которого от нас выперли за кражу книг. Она заработала уйму денег тем, что позировала голой; и не сбилась с пути. Теперь они едут в Австралию на эти деньги. Да возьмите и самого этого воришку: он таскал книги, чтобы подкормить жену после воспаления легких, а потом стал торговать воздушными шарами.

– Не понимаю, к чему вы это все рассказываете, – сказал Сомс.

– Я говорю о выдержке, сэр. Вы ведь сказали, что не знаете, к чему мы идем. Посмотрите хотя бы на безработных. Разве есть еще страна в мире, где они так держатся, как здесь? Право, я иногда начинаю гордиться, что я англичанин. А вы?

Слова Майкла задели что-то глубоко в душе Сомса; но, не выдавая своих переживаний, он продолжал смотреть на «Белую обезьяну». Какая тревожная, нечеловеческая и вместе с тем страшно человеческая угрюмая тоска в глазах этого существа! «Белков глаз не видно, – подумал Сомс, – должно быть, оттого это и кажется». И Джорджу нравилось, чтобы такая картина висела против его кровати! Да, у Джорджа была выдержка – шутил до последнего вздоха; настоящий англичанин этот Джордж. И все Форсайты – настоящие англичане. Старый дядя Джолион и его обращение с пайщиками; Суизин – прямой, надутый, огромный в слишком тесном для него кресле у Тимоти. «Вся эта мелкота!» – Сомс как будто слышал, как он произносит эти слова. И дядя Николас, на которого так похож этот тип, Элдерсон, – правда только внешне, – тоже живой и очень любивший пожить человек, но совершенно вне всяких подозрений в нечестности. А старый Роджер с его причудами и немецкой бараниной! И, наконец, его собственный отец, Джемс, – как он долго тянул; худой – в чем только душа держалась! – и все-таки жил да жил. А Тимоти, словно законсервированный в консолях, доживший до ста лет! Выдержка и крепкий костяк у всех этих прежних англичан, несмотря на их чудачества. И в Сомсе зашевелилась какая-то атавистическая сила воли. Поживем – увидим и другим покажем, вот и все!

Шум автомобиля вывел его из раздумья. Вошел «Старый Монт» – конечно, такой же чирикающий и легкомысленный, как всегда. И вместо того, чтобы протянуть руку, Сомс протянул ему письмо Элдерсона.

– Ваш драгоценный школьный товарищ сбежал, – проговорил он.

Сэр Лоренс прочел письмо и свистнул.

– А куда он сбежал, по-вашему, Форсайт, – в Константинополь?

– Скорее в Монте-Карло, – угрюмо сказал Сомс. – Незаконно получал комиссию – за это власти не обязаны его выдавать.

Лицо баронета странно передернулось, что доставило Сомсу некоторое удовольствие: почувствовал все-таки!

– Я полагаю, он просто удрал от своих дам, Форсайт.

Нет, этот человек неисправим! Сомс сердито пожал плечами.

– Не мешало бы вам понять, что дело совсем скверно.

– Но, право, дорогой мой Форсайт, дело скверно уже с тех пор, как французы заняли Рур. Элдерсон благополучно скрылся, мы назначим кого-нибудь другого – только и всего.

Сомсу вдруг показалось, что он сам преувеличенно честен. Если такой почтенный человек, девятый баронет, не видит, какие обязательства налагает на них признание Элдерсона, то существуют ли эти обязательства? Нужно ли поднимать скандал и шум? Видит бог, ему лично этого не хочется! И он с трудом проговорил:

– У нас теперь на руках неопровержимое доказательство мошенничества. Мы знаем, что Элдерсон брал взятки за проведение сделок, на которых пайщики понесли большой убыток. Как же мы можем скрывать от них эти сведения?

– Но ведь дело уже сделано, Форсайт. Разве пайщикам поможет, если они узнают правду?

Сомс нахмурился.

– Мы – доверенные лица. Я не намерен идти на риск и скрывать этот обман. Если мы скроем его, мы станем соучастниками. В любое время все может обнаружиться.

Если в нем говорила осторожность, а не честность – что поделать!

– Я бы хотел пощадить имя Элдерсона. Мы с ним вместе…

– Знаю, – сухо отрезал Сомс.

– Но как же может открыться, Форсайт? Элдерсон не расскажет, Баттерфилд – тоже, если вы ему прикажете. Те, кто давал взятки, и подавно будут молчать. А кроме нас троих, никто не знает. И ведь нам никакой выгоды это не дало.

Сомс молчал. Аргумент довольно веский. Конечно, крайне несправедливо, чтобы он, Сомс, нес наказание за грехи Элдерсона!

– Нет, – сказал он вдруг, – так не годится. Отступи от закона хоть раз – и неизвестно, куда это заведет. Пайщики понесли убытки, и они вправе знать все факты, которые известны директорам. Может быть, они найдут какой-нибудь способ поправить дело. Об этом не нам судить. Может быть, они найдут средство против нас самих.