Текст книги "Флоренс и Джайлс"

5

Читая о наших снежных играх с Тео Ванхузером, вы не должны думать, что от его посещений я испытывала ничем не омраченную радость. На самом деле радость омрачалась многим, а больше всего тем, что возникла серьезная помеха моему чтению. Визиты Тео отрывали от книг надолго и часто в самый неподходящий момент, но дело не только в этом. Бывали еще и дни, когда он не являлся. Вы помните, что в таких случаях, находясь в башне, я должна была выглядывать в окно каждые четыре с половиной минуты. Чтобы не ошибиться, я округлила время до четырех минут. Но конечно же у меня по-прежнему не было часов, а о том, чтобы перелезать через перила и нестись по лестнице, чтобы взглянуть на напольные часы в библиотеке, речи быть не могло. Единственным мерилом времени могла служить скорость, с которой я переворачивала страницы, скорость моего чтения. Поэтому, прежде чем утащить новую книгу наверх из библиотеки, я прочитывала несколько страниц и засекала время по часам, чтобы определить, намного ли успеваю продвинуться за четыре минуты. Если на три с половиной страницы, значит, в башенной комнате нужно выглядывать в окно, прочитав именно столько. Такое чтение было сродни тщетным попыткам не заснуть: книга старалась увлечь меня, затянуть в незнакомый мир, созданный ее автором, но какая-то часть меня сопротивлялась пленительному соблазну и мешала сосредоточиться, повторяя: три с половиной страницы, три с половиной, три с половиной… Иногда я с ужасом понимала, что страниц проглочено больше – семь или восемь, а иногда даже десять или четырнадцать, – а я ни разу не подняла головы. В таких случаях у меня не было шансов узнать, не вошел ли Ванхузер незамеченным. Приходилось откладывать книгу, снова лезть по лестнице, цепляясь за перила, нестись по коридору, заглядывать в гостиную, потом, если Тео там не было, выглядывать на аллею, убеждаться в ее безванхузерности и сломя голову мчаться обратно в башню. С интересной книгой вроде «Джейн Эйр» мне, бывало, приходилось пробегать этот кросс по четыре-пять раз на дню.

Однажды, сидя в башне, я оторвала глаза от книги, проклиная этот идиотский, отвратительный четырехминутный способ чтения, и увидела в окно грача, который пытался выклевать что-то в снегу. Глядя на эту картину, я внезапно подумала: вот идеальная иллюстрация моего нынешнего состояния души. Непорочный белый снег и этот черный грач, словно грязное пятно на свежевыстиранной простыне. Впервые я вдруг осознала, что в этом мире нет ничего совершенно хорошего и совершенно дурного, что на каждой странице найдется своя помарка, и даже в самой темной ночи, как я надеялась, можно различить мерцающий вдали огонек. Это немного ободрило и обнадежило меня. Грачом моего пейзажа был Джайлс и все те страдания, которые, возможно, он сейчас испытывал, и все страдания, которые испытывала я из-за глубокой дыры в том месте моей души, где раньше был братец. Но грач был лишь маленькой черной точкой, а все остальное сверкало белизной. Разве это не давало надежду, что большую часть школьного времени Джайлс вполне счастлив и беззаботен, что ему не нравятся лишь одна-две мелочи? И еще, наверняка он написал, что не скучает по дому, чтобы подбодрить меня! Иначе и быть не может.

Как бы то ни было, оставалось ждать рождественских каникул, когда Джайлс окажется дома и я смогу наконец вызнать от него всю правду, хотя я не очень-то представляла, какая от этого будет польза. А тем временем я читала все утра напролет и, по возможности, после обеда, а остальную часть времени ванхузерствовала. Из-за длинных и непослушных конечностей, которые Тео приходилось постоянно держать подальше от фарфоровой посуды, он по большей части старался вытащить меня на снег. Как-то раз, выглянув в окно башни, я увидела странную согбенную фигуру, несущуюся по аллее, и тут же вернулась к чтению, решив, что это, должно быть, какой-то разносчик. На Ванхузера тот человек вовсе не походил. Мне показалось, что это горбун, но потом, по счастью, я взглянула на него еще раз: тут большой горб на его спине вдруг зашевелился, свалился со спины, перекочевал в руку, а остальное сложилось в несомненную долговязую фигуру Тео, отчего я подпрыгнула, перескочила через поручень перил и пустилась бегом по коридору.

В вестибюле Тео развязывал большой кожаный мешок, который нес за спиной. Вид у него был сияющий и загадочный, будто у фокусника, собирающегося исшляпить кролика.

– Коньки. Ну, у вас ведь за домом озеро, правда же?

Миссис Граус разволновалась и встревожилась. А вдруг лед еще слишком тонок, что, если он проломится и мы утонем? Как она тогда оправдается перед матерью Тео? Мне показалось, что ее больше беспокоит это, а не наша вероятная гибель, и не совсем мудро с ее стороны нам это показывать. Но промолчала. Разумеется, никто не волновался о том, как оправдываться перед моей матерью. И весьма показательно, что миссис Граус не упомянула, что моя смерть могла бы огорчить дядю: мы обе знали, что уж он-то не стал бы горевать.

Хорошо еще, что неподалеку случился Джон: он зачем-то шел по коридору, услышал и вмешался. Он уверил миссис Граус, что мальчишкой каждую зиму катался на коньках в этих краях и что в это время года толщина льда уж никак не меньше фута. Он пообещал, что будет сопровождать нас и, по настоянию миссис Граус, тщательно осмотрит всю поверхность озера «на случай, если там окажутся трещины» – правда, услышав последнее, Джон округлил глаза и усмехнулся у нее за спиной.

К моему великому удивлению, особенно после бесчисленных падений и то-и-дельных снегопоскальзываний, Тео оказался искусным конькобежцем. Надев коньки, он преобразился. С раннего возраста, как он поведал мне, он ежегодно тренировался в Центральном парке Нью-Йорка и теперь то носился по озеру с головокружительной скоростью, то, двигаясь плавно и изящно, демонстрировал повороты, вращения и скольжение. Он напомнил мне лебедя, который неуклюже, вперевалку передвигается по суше, летает низко и тяжело, с трудом отрываясь от земли, зато с удивительной грацией безмятежно скользит по воде.

Полагаю, для Тео было великим облегчением оказаться на замерзшем озере, где ему нечего было задевать и ронять, тонконогие столики и хрупкие чашки не мешали рукам, а ковры не подворачивались под ноги.

Мне, напротив, задача никак не давалась. Ноги были полны решимости разъезжаться в разные стороны, голову притягивал лед, и она постоянно пыталась отвесить ему поклон, а нижняя часть туловища норовила занять сидячую позицию. Но Тео был добр и терпелив, помогая мне. Здесь он становился другим человеком, уверенным в себе: он поддерживал, объяснял, управлял мной, как я управляла им на твердой земле. Постепенно у меня начало что-то получаться, а приблизительно через две недели я уже могла продержаться на льду десять минут, не спотыкаясь и не приледеняясь.

Вскоре я заметила, что после обеда не четырехминутничаю, а поглядываю в окно после каждой страницы – мне не терпелось увидеть Тео, поднимающегося по аллее. И вот однажды он не появился вовсе. Дрожа в мертвой тишине башни, я читала «Монаха»[6]6
  Готический роман Мэтью Грегори Льюиса (1775—1818).


[Закрыть], и волоски на шее поднимались дыбом от ужаса. В очередной раз выглянув в окно, я поняла, что Тео сегодня вряд ли уже появится на аллее, потому что начинали сгущаться сумерки. Читать я еще могла, потому что башня была самым высоким и освещенным местом в Блайте, солнце задерживалось здесь дольше всего. Что могло случиться с Тео? Отчего он не пришел? Правда, весь день валил снег, но прежде это его не останавливало. Не запретил ли посещения его наставник? Или ему установили другое расписание занятий и лишили послеобеденных часов?

Миссис Граус я отыскала на кухне.

– Где вы были? – строго спросила она и, прежде чем я успела ответить, прибавила: – Вам принесли записку.

С этими словами она извлекла конверт, сама вскрыла и, вынув сложенный листок бумаги, развернула его. Надев очки, она пристально уставилась на листок:

– Это от молодого Ванхузера. – И приступила к чтению.

Дорогая Флоренс!

Прошу извинения за то, что не пришел нынче вас проведать. Сегодня мой компаньон – астма. Вызван доктор, интенсивная физическая нагрузка под запретом. Пожалуйста, продолжайте кататься на коньках и сделайте один-два круга за меня тоже.

Записка оканчивалась стихами:

 
В гости я к Флоренс собрался,
Да, к несчастью, расхворался:
Астма не шутила,
Как щипцы, схватила.
 

Стишок мне понравился. Не Уолт Уитмен, конечно, но лучше, чем было, намного лучше.

Миссис Граус сложила записку, протянула мне (непонятно зачем, ведь, по ее мнению, я не умела читать) и произнесла:

– Вы должны нанести визит Ванхузерам, справиться о здоровье Тео. Так полагается. Так следует поступать юным леди.

– Но… – Я хотела было возразить, что никогда еще не наносила никому визитов.

Мы с Джайлсом никогда не играли с другими детьми, потому что никого не знали. Это было одной из причин, по которым я так опасалась, провожая его в школу. Но теперь Джайлс был в школе, и это, а также полученный мной Теопыт все изменили. Сейчас я это ясно видела.

– Очень хорошо. Я отправлюсь утром.

Миссис Граус улыбнулась, и я чувствовала на себе ее взгляд, отправляясь к Мег, чтобы попросить ее напечь сладких булочек для Тео.

6

Я не знаю, когда начались мои прогулки по ночам, потому что не помню себя без них, и, конечно, я не могла вспомнить ничего о самих прогулках, только то, что просыпаюсь иногда в странных местах – например, в музыкальном салоне, а один раз в комнатушке Мэри на чердаке и много раз на кухне. Но я знала, как начинаются эти прогулки. А начинались они всегда одинаково: мне снился сон, каждый раз один и тот же.

В этом сне я лежала в кроватке, совсем как на самом деле, только это всегда было в старой детской спальне. Ее сейчас занимает только Джайлс, но раньше там жили мы оба, пока миссис Граус не сказала, что я становлюсь совсем уже большой барышней и негоже мне жить в одной комнате с братцем. Я просыпалась от того, что лунный свет струился в окно – часто, хотя далеко не всегда, мои прогулки случались в полнолуние. Я поднимала голову, осматривалась и видела очертания какой-то фигуры, склонившейся над кроваткой Джайлса. Сначала я видела просто очертания, но постепенно понимала, что это человек – женщина, одетая во все черное: в черное дорожное платье и черную накидку с капюшоном. Я видела, как она обнимает Джайлса и – в этом сне он всегда был малюткой – берет на руки. Потом капюшон с ее лица падал, и я мельком видела ее лицо. Она глядела на моего спящего братца – он никогда не просыпался – и говорила одни и те же слова: «О, мой милый, какой же ты сладкий, так бы и съела тебя». И действительно, глаза ее сверкали голодным блеском. В этот миг во сне я всегда хотела закричать, но не могла. Что-то сдавливало мне горло, как будто ледяная рука сжимала шею, и я едва могла вздохнуть. Затем женщина набрасывала на Джайлса свою накидку и резко поворачивалась, будто впервые замечая меня. Торопливо набросив на голову капюшон, женщина проворно и бесшумно выбегала из спальни с моим братом на руках.

Я хотела бежать за ней, но не могла, будто что-то удерживало меня в постели. Тело наливалось свинцом, и лишь неимоверным усилием мне удавалось поднять руки и ноги, оторвать их от простыни. Я садилась и пробовала кричать, поднять на ноги весь дом, но крикнуть не получалось, только какой-то жалкий воробьиный писк, но и он умирал, едва слетев с моих губ. Я спускала ноги на пол, поднималась и медленно-медленно – хотя и надо было спешить, но ноги были как ватные и не слушались меня – брела к двери. Там я крутила головой влево и вправо, осматривая коридор, но женщины нигде не было видно. Нечего было и пытаться умозаключать, ведь она с одинаковым успехом могла побежать и влево, и вправо. И я решала пойти направо, всегда направо, и начинала двигаться по коридору, с трудом переставляя отяжелевшие ноги. А потом… потом… я просыпалась, сидя, например, на табурете у рояля в гостиной или на стульчике Мег на кухне, иногда одна, но порой и в окружении встревоженных слуг. Они осматривали и ощупывали меня, чтобы убедиться, что я не поранилась, не причинила себе вреда, не вышла на улицу и не утонула в озере. Когда я просыпалась, первыми моими словами всегда были: «Джайлс, Джайлс, я должна спасти Джайлса». А миссис Граус, или Джон, или Мег, или Мэри, кто уж оказывался рядом, всегда отвечали: «Все в порядке, мисс Флоренс, это просто дурной сон. Мастер Джайлс крепко спит, он в безопасности».

Поскольку я ничего не помнила из «бродячей» части сна, подробности о своем снохождении я узнавала только из рассказов. Во сне я часто ходила по галерее – длинному коридору с окнами на втором этаже, тянувшемуся вдоль всей центральной части дома. Джон рассказывал мне, как он, только начав работать в Блайт-хаусе, решил как-то скоротать субботний вечер в деревенском кабачке и возвращался оттуда, нетвердо держась на ногах, как вдруг заметил фигуру в белом. Она медленно двигалась по тому самому коридору, появлялась в одном окне, скрывалась, но тут же возникала в следующем. Тогда Джон еще ничего не знал про мой лунатизм.

– Ну, скажу как на духу, барышня, – часто говаривал он мне, – хоть я и не католик, но тут перекрестился. Я ж слыхал, какая о Блайт-хаусе ходит слава: мол, призраки тут водятся, потому что он вроде как их притягивает. Вот и вбил себе в башку, что увидал что-то недоброе. Я ж уверен был, что найду всех в доме с перерезанными глотками.

Миссис Граус говорила, что я всегда ходила медленно и не так, как обычно описывают лунатиков в книжках, будто руки у них вытянуты вперед, как у слепых, которые боятся наткнуться на препятствие. У меня руки были опущены и безвольно висели по бокам. Держалась я всегда очень прямо и будто скользила, двигаясь плавно, без резких движений, как при обычной ходьбе, гладко и ровно, как будто, «катилась на колесиках».

То, что Джон рассказывал о Блайт-хаусе и призраках, было правдой. Миссис Граус, конечно, твердила, что все это ерунда и чепуха. А вот Мег как-то сказала мне, что местные жители поговаривают, будто призраки любят этот дом и тянутся к нему, словно их влечет какой-то обитающий здесь неприкаянный дух, притягивает их, как притягивает магнит железные опилки. И вот теперь благодаря мне подобные суеверия, кажется, даже усилились, хотя это и была всего-навсего я, девочка Флоренс, бродящая по ночам.

Мег рассказывала, что со мной, когда я приходила в себя после ночных прогулок, несколько минут невозможно было разговаривать – я как будто и не слышала никого. Часто, прежде чем окончательно проснуться, в момент, когда я, казалось, уже выплывала из сна, но еще не окончательно вернулась к реальности, я начинала бурно рыдать, а тех, кто пытался меня утешить, отталкивала, повторяя: «Нет же, нет, не обо мне беспокойтесь! Это Джайлсу нужна помощь. Мы должны его разыскать, обязательно!» Или что-то в этом роде.

Когда после третьей или четвертой такой ночной прогулки стало ясно, что это становится постоянной привычкой, пригласили доктора Бредли, местного врача. Он долго и внимательно меня осматривал, светил в глаза, заглядывал в уши, слушал сердце и тому подобное. Затем он сообщил, что физически я развита нормально, и разъяснил, что подобные явления могут быть отражением тревожного состояния, естественного для рано осиротевшего ребенка, перенесшего такие потрясения в раннем возрасте. Это подтверждается тем, отметил доктор, что все мои страхи связаны с Джайлсом, единственным, кто в конце концов остался неизменным в моей жизни. Все это я прочитала в отчете, который обнаружила однажды на столе миссис Граус, когда она отправилась в город по делам. Меня заинтересовали слова «перенесшего такие потрясения в раннем возрасте». Я совсем ничего не помнила о своих родителях – матушка моя умерла при родах, дав мне жизнь, а отец погиб через четыре года. Он утонул, катаясь на лодке, вместе с мачехой, матерью Джайлса. Я их совсем не помнила, а все слуги были наняты уже после несчастного случая, так что и они не могли ничего рассказать. Раннее детство было для меня чистой страницей, белым снежным полем, без единого намека на черного грача.

7

До того как я на следующее утро отправилась с визитом к Ванхузерам, Джон вернулся из города с письмом – довольно редкое событие для Блайт-хауса, поскольку миссис Граус получала корреспонденцию от моего дядюшки лишь два-три раза в год, а больше почти никто не писал. Письмо было адресовано мне, и я подумала: даром что считаюсь неграмотной, а за последние несколько недель стала самой эпистоляризованной персоной во всей округе. Письмо, разумеется, было от Джайлса, и я ждала затаив дыхание, когда же миссис Граус начнет читать его вслух. Сначала она хмыкнула и проворчала:

– Конечно, дел у меня других нет, только целыми днями читать вам письма.

Дорогая Фло!

Спасибо тебе за твое письмо. Я его прочитал много раз, и оно уже рвется – так часто я его сворачивал и разворачивал. Мне нравится, что вы там катаетесь на коньках, и я жду не дождусь каникул. Как ты думаешь, Тео Ванхузер сможет найти коньки и для меня? А лед на озере выдержит нас троих? Или придется выходить по очереди? Я очень плохо запоминаю уроки, но не обижаюсь, что другие надо мной смеются. Это лучше, чем когда бьют или щиплются. Но ты не волнуйся за меня, потому что это бывает не часто. Не очень часто. Я надеюсь, у тебя все хорошо. Надеюсь, у миссис Граус и Джона все хорошо. Надеюсь, у Мег и Мэри все хорошо.

Твой любящий брат

Джайлс.

Письмо от меня, упомянутое Джайлсом, было конечно же написано миссис Граус и потому не содержало ничего, что мне хотелось бы сказать ему, – о башенной комнате, например (хотя, сказать по правде, я не решила окончательно, посвящать его в это или нет). В том письме не было ни слова и о моей тревоге за него, которая так меня мучила. Слова Джайлса о битье и щипках заставили меня содрогнуться, хотя до конца и не было понятно, в самом ли деле он подвергался насилию или «ты не волнуйся за меня, потому что это бывает не часто» относилось только к насмешкам. Однако у меня не было времени как следует над этим поразмыслить. Все было готово к визитоотданию, так что я взяла письмо у миссис Граус и сунула в карман своей шубки. Лежа там, письмо тяготило меня, тянуло к земле, будто железные кандалы на ногах каторжника или украденный ломоть хлеба в кармане штанов у школьника. Я хотела отправиться к Ванхузерам пешком, но миссис Граус и слушать не хотела. Между нашими домами было больше мили, и, хотя снег сегодня не шел и дорога была чистой, снегопад мог начаться снова и застать меня на полпути… не говоря уж о том, что и без снежной бури я непременно замерзла бы до полусмерти. Ей и в голову не пришло, что и в самые морозные дни я провожу по полдня на льду, так что Джону было велено отвезти меня на двуколке. Меня это устраивало вполне, потому что, как только Блайт-хаус скрылся из виду, а вместе с ним и назойливые глаза миссис Граус, Джон дал мне поводья и позволил править, как он частенько делал, когда экономки не было рядом. Старый мерин Дрозд, которого обычно запрягали в двуколку, смирный и понятливый, превосходно знал все окрестные дороги, так что, вообще-то, им и не нужно было особо править. Даже в снег не было опасности, что Дрозд сойдет с дороги и опрокинет седоков в канаву.

Я никогда прежде не видела дом Ванхузеров. К нему вела длинная аллея, а сам дом, скрытый зарослями кустарника, стоял в глубине, так что с главной дороги можно было заметить только трубы на крыше. Поэтому я была удивлена, обнаружив, что он меньше Блайт-хауса, но при этом превосходит его во всем остальном, кроме размеров. Это было понятно сразу, как только свернешь с дороги и увидишь свежевыкрашенные ворота, в отличие от наших, ржавых и облупившихся. Кусты по бокам аллеи были аккуратно подстрижены, а газоны по сторонам уж наверняка тщательнейшим образом подстригались. Сам дом сверкал и блестел на зимнем солнце; он не поглощал свет, как мрачный старый Блайт-хаус. Джон высадил меня у парадного подъезда.

– Я отгоню двуколку на задний двор и посижу на кухне со слугами, мисс Флоренс. А вы просто велите послать за мной, как соберетесь назад.

Протягивая руку к дверному молотку, я ужасно волновалась. Сегодня на мне было самое нарядное платье, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Дверь открыл (бесшумно, она не заскрипела, как скрипели все двери в Блайте-хаусе) лакей в ливрее.

– Да, мэм, – обратился он ко мне, вопросительно приподняв бровь.

– Я… я приехала справиться о здоровье мистера Ванхузера, – промямлила я. – Я хочу сказать, молодого мистера Ванхузера.

– А вы, должно быть…

– Флоренс, из Блайт-хауса.

Он широко распахнул дверь и, отвесив мне поклон, жестом пригласил войти. Я оказалась в просторном холле с высокой и широченной лестницей. Всюду сияли люстры, канделябры, хрусталь, на стенах висели зеркала, и меня со всех сторон окружила целая толпа бледных, неуклюжих девочек, глядевших исподлобья.

– Не будете ли так любезны подождать всего минутку, мисс, пока я доложу о вас миссис Ванхузер.

Он удалился, щегольски стуча каблуками по облицованному плитками полу. Я еще немного поразглядывала себя в зеркалах, а потом решила сосредоточиться на изучении собственных башмаков – и сочла это занятие намного более успокаивающим. Прошло, как мне показалось, несколько лет – должно быть, идти пришлось далеко. Наконец лакей прищелкал обратно и пригласил следовать за ним. Мы прошли по длинному коридору, он распахнул дверь и впустил меня в небольшой салон, где миссис Ванхузер, сидя за ореховым письменным столом, писала письмо. Оторвавшись от своего занятия, она одарила меня слащавой улыбкой:

– Входите, дорогая моя, входите и устраивайтесь поудобнее. Вы, должно быть, озябли в дороге.

Она поднялась, обошла стол и пожала мне руку Я протянула ей бумажный пакет с булочками, который принесла с собой.

– Это для Тео, – пояснила я.

Миссис Ванхузер открыла пакет, изучила его содержимое, молча отложила в сторону и указала на стул возле камина:

– Мелвилл, принесите нам кофе и кексы, будьте любезны.

Дверь тихо закрылась. Я села. Я только один раз видела миссис Ванхузер, когда она привезла Тео в Блайт-хаус знакомиться. В тот раз я почти не рассмотрела ее, мое внимание тогда больше привлек Тео: интересно было, сколько пройдет времени, прежде чем он что-нибудь разобьет. Наблюдая за ней теперь, я удивлялась: не женщина, а настоящий дредноут. Высокая – можно было с уверенностью сказать, что свой рост Тео унаследовал от нее, – но к тому же весьма плотная, массивная, не такая хлипкая, как ее мальчик. Большая грудь выдавалась вперед, словно полка над камином. На ней можно было бы расставить безделушки, вазу с цветами и бюстик Бетховена, а может быть, одну-две семейные фотографии. Пышные волосы дамы были забраны вверх, и громоздкая прическа, пожалуй, добавляла ей еще несколько дюймов. Когда я села, она великаншей нависла надо мной, что отнюдь не помогло мне расслабиться и перестать нервничать.

Положив руку на каминную полку, она склонилась к огню.

– Я… я хотела осведомиться о здоровье Тео, я хочу сказать, мистера Ванхузера, – выдавила я, – я надеялась повидать его, если можно, подбодрить его и пожелать выздоровления.

Лицо миссис Ванхузер озарилось неискренней улыбкой, больше похожей на гримасу.

– Ах, как чудесно, как мило, но, боюсь, это невозможно. Тео слишком плох сейчас. Доктор сказал, что всякое душевное волнение ему противопоказано.

Я улыбнулась при мысли о том, что могу стать причиной душевного волнения.

– Вы находите это смешным?

– О нет, что вы, мэм, вовсе нет. Я просто, ну… – Мой голос угас.

Снова отворилась дверь, и появился Мелвилл с подносом. Миссис Ванхузер уселась у камина напротив меня. Мелвилл подвинул к ней изящный столик и поставил на него поднос. Другой столик он поставил рядом со мной.

– Благодарю вас, Мелвилл, можете идти.

Она налила кофе, плеснула молока и протянула мне чашку:

– Так вам, кажется, понравилось общество Тео.

Я кивнула:

– О да…

– Разумеется. Прелестный, обаятельный мальчуган. – Мне показалось, что эти слова не вполне вяжутся с Тео. – И я решила, что ему полезно будет пообщаться здесь с кем-то из сверстников, развлечься…

Я нервно отпила кофе. Миссис Ванхузер тоже поднесла свою чашку к губам, но, подержав, опустила ее:

– Однако теперь, в свете последних событий, я задаю себе вопрос, не было ли это ошибкой.

– Ошибкой?

Она протянула мне блюдо с крохотными кексами, но я отказалась. Взяв один кексик, миссис Граус целиком сунула его в рот и минуту-другую вдумчиво пережевывала. Часы на камине затикали громче. Она проглотила.

– Да, ошибкой. Все это катание на коньках и беготня на морозе… Боюсь, его груди это только повредило.

– Но, миссис Ванхузер, если вы позволите…

– Не позволю. – Она положила в рот еще один крохотный кексик и принялась жевать с такой яростью, что мне невольно стало его жаль.

Справившись с ним, она повернулась и пристально уставилась на меня, как ученый на букашку под микроскопом.

– Дело в том, Флоренс, что вашим воспитанием не занимаются. Полагаю, вашему дяде следовало бы обратить на вас пристальное внимание. В этом и состоят обязанности опекуна, а не только в предоставлении крова и пропитания.

Я сумела лишь выдавить из себя:

– Вы знакомы с моим дядюшкой?

– Нет, не имела удовольствия, никогда даже не слышала о нем, пока мы не приобрели это поместье. А вот с вашей приемной матерью я однажды встречалась.

– Какой она была?

Мать Тео зажмурилась, будто отгораживаясь от настоящего и вглядываясь в далекое прошлое. Наконец она открыла глаза и взяла со стола колокольчик:

– Это было так давно, знаете ли, много лет назад, когда она была почти девочкой. Славненькая, но простовата, простовата. А больше я ничего и не помню теперь. Потом я услышала, что она вышла замуж за кого-то из этих мест.

Миссис Ванхузер позвонила.

– Это был мой отец, – вздохнула я.

– По всей видимости, – подтвердила она.

– И они погибли, перевернулись, катаясь на лодке, насколько я знаю.

– Какая трагедия, – произнесла миссис Ванхузер так, словно это вовсе не было трагедией.

В дверях возник Мелвилл.

– Как бы то ни было, – продолжала она, – я полагаю, что лучше будет, если Тео станет бывать у вас пореже. Мальчику надо заниматься, тем более сейчас, когда он хворает, и наставник опасается, что он отстанет в учебе…

– В-в-вы запретите ему приходить? – Удивительно, что эта новость так меня задела. Я не ожидала от себя подобного небезразличия.

– О нет, дорогая, я совсем не собираюсь лишать сына всех развлечений. Хочу только немного ограничить их, вот и все. Я уверена, что ему вредно перевозбуждаться. Мелвилл, распорядитесь, чтобы экипаж молодой леди подали к крыльцу, будьте любезны.