Текст книги "Человек воды"

Глава 3
СТАРЫЕ ПРОБЛЕМЫ И КАНАЛИЗАЦИОННЫЕ НОВОСТИ

«Богус Трампер

918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

20 сент., 1969

Мистеру Кутберту Беннетту

И. о. управляющего «Пиллсбери-Эстэйт»

Мэд-Индиан-Поинт

Джорджтаун, Мэн

Мой дорогой Коут!

Как ты справляешься со своими семнадцатью ванными комнатами, после того как все обитатели Пиллсбери оставили на тебя свою водопроводно-канализационную сеть?

Решил ли ты, в какой из хозяйских спален с видом на море ты проведешь эту зиму?

Бигги и я страшно благодарны за твои заверения семейству Пиллсбери, что мы не нанесли ущерба лодочному домику в Пиллсбери. Эта чудесная неделя была просто райским отдыхом, к тому же возможностью сбежать от моих предков.

С моими предками лето вышло довольно забавное. Летом Огромная Кабанья Голова представляет собой обычную сцену – курорт для умирающих, которые, кажется, искренне верят, будто три месяца жизни на соленом морском воздухе защитят их легкие от следующей зимы. Как всегда, летом дела моего отца идут на поправку. Как-то он сказал мне о стариках одну вещь: их мочевые пузыри отходят первыми. Просто урологический рай на Нью-Хэмпширском побережье!

Для моего старика было просто подвигом впустить нас на июль и август в подвальный этаж своего дома. Со времени лишения меня наследства моя мать, видимо, преисполнилась самыми нежными чувствами к внуку; их приглашение погостить летом объяснялось, скорее всего, мамашиным желанием видеть Кольма, а не меня с Бигги. Да и отец, кажется, смягчился в отношении своего прежнего финансового ультиматума, хотя для меня это не намного лучше, чем полный разрыв отношений. К тому же он предоставил нам подвальный этаж.

Когда мы собрались обратно домой, наш добродетельный доктор произнес речь: «Давайте жить дружно, Фред. Уже четыре года ты пытаешься жить самостоятельно, и, должен признать, ты произвел на меня впечатление. Давай подождем, пока ты получишь свой диплом доктора филологии. Я думаю, что мы с мамой сможем помочь вам с Бигги и маленьким Кольмом свить свое гнездо. Этот малыш – отличный парень».

А мама поцеловала Бигги (пока не видел отец), после чего мое семейство отправилось обратно в Айова-Сити. Три запасные шины и два ремня для вентилятора прибыли позже, когда мы вернулись в нашу одноэтажную коробку военной постройки. Мой старик не дал нам даже пару монет, чтобы оплатить проезд.

Из-за этого я вынужден обратиться к тебе с огромной просьбой, Коут, – было бы здорово, если бы ты смог подкинуть мне немного деньжат. Счет за одну только поездку составил двадцатку, а я не оплатил даже кредитную карточку компании за проезд на восток в июле. К тому же в Мичигане, Индиана, мы останавливались в «Холлидэй-Инн экспириенс», что, вероятно, будет означать аннулирование моей кредитной карты.

Но! В этом темном царстве есть тонкий луч света. Руководитель моей диссертации, доктор Вольфрам Хольстер, предоставил мне небольшую сумму из Сравнительного литературного фонда, как он настоятельно требует его называть. За свой кусок фонда я кручу пленку в лингафонном кабинете для первокурсников, изучающих немецкий. Моим напарником по этому занятию оказался пронырливый педантишка по имени Зантер, чья интерпретация и «надлитературный» перевод Боргетца напечатаны в «Лингвисте» за этот месяц. Я показал Зантеру целую кипу листов в моей рукописи диссертации; он прочел все одним махом за вечер и сказал: «Не думаю, что кто-то возьмется это напечатать». Я спросил у него, каков тираж «Лингвиста»; с тех пор мы с ним не разговариваем. В последующий период моей необременительной деятельности в лингафонном кабинете, когда я знал, что Зантер заступает на пост, я ловко подменял пленки. По этому поводу он оставил мне записку: «Я знаю, что вы делаете»; она была всунута в коробку с пленкой, которая, как он знал, была моей любимой. Я тоже оставил ему записку: «Но никто не знает, что делаете вы». Теперь всякое общение между нами исключено.

И все же этот фонд слишком мал, а мне достался лишь крохотный его кусок. Бигги пришлось вернуться к прежней работе в больнице – уход за лежачими стариками с шести утра до полудня, пять раз в неделю. Кольм, таким образом, остается со мной. Малыш встает приблизительно в то же время, когда уходит Бигги. Я пытаюсь удержать его в постели почти до семи. Затем его мокрые штанишки напоминают мне о неполадках в туалете и заставляют вставать и звонить Кротцу, сантехнику.

С Кротцем мы видимся часто. Видишь ли, этим летом я сдал в субаренду наш дом троим футболистам, изучающим курс истории культуризма. Я подозревал, что футболисты могут быть неуклюжими и грубыми, что они могут сломать стул или развалить нашу кровать, я даже был готов к тому, что обнаружу брошенную ими совращенную девушку; но я был совершенно уверен, что они чистоплотны. Ты же знаешь этих спортсменов – постоянно обливаются душем и брызгаются дезодорантом. Я был уверен, что они не станут устраивать свинарник.

Ну так вот, сами жилые комнаты оказались довольно чистыми, и даже никакой совращенной девицы в них не было. К нашей двери были прибиты трусики Бигги, на которых один из троих, наиболее сильный в литературе, вывел краской «Спасибо». Бигги была возмущена; все наши вещи она сложила с крайней аккуратностью, и ей неприятно было думать, что эти трое футболистов рылись в ее нижнем белье. Но я страшно радовался: дом уцелел, и закончившие обучение спортсмены заплатили за свое проживание. Но потом начались водопроводно-канализационные проблемы, и Бигги пришла к выводу, что единственная причина, по которой дом выглядел таким чистым, заключалась в том, что все дерьмо этих чертовых футболистов смыло водой.

Кротц засовывал свой Рото-Рутер в наш унитаз не меньше четырех раз. Среди прочих предметов он извлек: шесть спортсменских носков, три целых картофелины, разбитый торшер и маленький лифчик – явно не Бигги.

Я позвонил в офис спортивного факультета и пожаловался. Поначалу они были очень внимательны. Какой-то тип сказал: «Разумеется, никак нельзя, чтобы наши ребята оставляли о себе дурную славу у местных домовладельцев». Он пообещал мне во всем разобраться. Затем он справился о моей фамилии и о том, какой собственностью я владею. И мне пришлось признаться, что никакой собственностью я не владею, а только арендую дом, и что я всего лишь пересдал его на лето спортсменам. На что он воскликнул: «Так вы студент!» Мне следовало предвидеть, какой будет реакция, но я честно ответил: «Да, корплю над своим дипломом по сравнительной литературе». Тогда он сказал мне: «Ну так вот, сынок, пусть ваш домовладелец сам напишет жалобу».

А поскольку мой домовладелец предупредил меня, что я отвечаю за любую пересдачу жилья, то все счета от сантехника Кротца выписаны на мое имя. И можешь мне поверить, Коут, манипуляции Рото-Рутером стоят очень недешево.

Боюсь, что ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю… хорошо бы, если бы ты смог подкинуть мне немного деньжат.

Я искренне надеюсь, что у тебя все в порядке, Коут. Лучше быть временным управляющим, чем нищим с протянутой рукой. Слава богу, этот год будет последним. Мой отец говорит: «С получением диплома ты приобретешь надежную профессию. Профессионал должен выстрадать свое образование».

Мой отец – как я уже говорил тебе до этого – не женился на моей матери, пока не закончил сначала колледж, потом медицинскую школу, потом медицинскую практику и пока не встал на ноги в Огромной Кабаньей Голове в Нью-Хэмпшире. Теперь он единственный уролог в клинике «Рокингем у моря»! После шестилетней помолвки с моей почтенной матушкой – две тысячи сто девяносто ночей мастурбаций – мой отец решил, что наконец-то созрел для женитьбы.

Этим летом я сказал ему: «Посмотри на Коута. Он устроился. На девять месяцев в году в его полном распоряжении целый особняк, и все расходы оплачены. Он вкалывает в Пиллсбери всего лишь три летних месяца, наводя чистоту на участках богачей, заделывая швы на их лодках и надраивая до блеска их машины; к тому же они обходятся с ним как с близким членом семьи. Что ты скажешь на это, а?»

На что мой отец ответил: «Однако Коут не профессиональный человек».

Но Бигги и я считаем, то есть на наш взгляд, ты очень даже профессиональный.

Как-нибудь спусти ради меня разом все семнадцать унитазов.

Пока.

Богус».

Глава 4
ВЕЧЕРНИЕ РИТУАЛЫ В АЙОВЕ

С того времени, как отец лишил Богуса наследства, Трампер научился копить мелкие несправедливости в надежде, что они когда-нибудь лопнут, как нарыв, и оставят одну глубокую рану, из-за которой он, безвинный, будет мучиться вечно.

Богус щелкает по клавише магнитофона.

– Хранитель мелких несправедливостей, – непроизвольно произносит он в микрофон. – Уже в нежном возрасте я был исполнен жалости к самому себе.

– Что? – доносится из холла низкий голос Бигги.

– Ничего, Биг! – кричит он ей в ответ и замечает, что записывает и это тоже.

Стерев запись, он пытается понять: откуда взялась эта жалость к себе? И слышит, как его отец говорит: «От вируса». Но он уверен, что причина в нем самом.

– Я сам сделал это, – произносит он с неожиданной убежденностью, после чего замечает, что не нажал на «ЗАПИСЬ».

– Что ты там сделал сам? – спрашивает Бигги, неожиданно появляясь в спальне.

– Ничего, Биг! – Но ее удивление по поводу того, что он мог сделать что-то сам, причиняет ему боль.

Сдув волосинку с панели магнитофона, Богус осторожно проводит пальцами по лбу; с какого-то момента он начал подозревать, что в один прекрасный день его волосы сползут назад настолько, что обнажат мозг. Но будет ли это так уж унизительно?

«Существует опасность начать жить мелкими эмоциями», – записывает он в микрофон.

Но когда пытается воспроизвести это снова, то обнаруживает, что втиснул свое заявление слишком близко к одной из больничных ораторий отца, записанных в кабинете доброго доктора в Огромной Кабаньей Голове в присутствии Бигги и его матери. Богус уверен, что он уже стирал это, но, видимо, часть пропустил. Или, возможно, отрывки отцовской речи способны самовосстанавливаться. Богус недалек от того, чтобы поверить в это.

«Существует опасность начать жить мелкими эмоциями… мочевой пузырь, который легко может быть атакован инфекцией… хотя основная разгадка кроется в сложном устройстве почек».

ОСТАНОВКА. ПЕРЕМОТКА. СТИРАНИЕ.

Коротко хихикнув, Богус записывает: «Обещаю вести себя более осторожно во время мочеиспускания».

Уже далеко за полночь, и Богус видит, как в доме мистера Фитча загорается свет и мистер Фитч в пижаме с широкими полосками сползает вниз по ступеням в прихожую. Мочевой пузырь – догадывается Трампер. Но Фитч появляется в проеме двери, в свете ближайшего уличного фонаря его лицо кажется серым. Просто Фитч не может оставить без присмотра свою лужайку! Он беспокоится, как бы какой-нибудь листик не упал на нее ночью!

Однако мистер Фитч просто стоит у двери с задранной вверх головой, его мысли далеки от лужайки. Перед тем как вернуться в дом, он бросает взгляд на освещенное окно, за которым торчит окоченевший Богус. Затем они приветливо машут друг другу, и Фитч бочком пробирается в свою зловещую прихожую и гасит свет.

Ночные столкновения. Он вспоминает, как в Огромной Кабаньей Голове у Кольма резался зуб. Кольм всегда капризничал, когда у него резались зубы; он в это время не давал Богусу и Бигги сомкнуть глаз большую часть ночи. И вот однажды, когда Богусу удалось успокоить их обоих и потихоньку улизнуть прогуляться по пляжу, он шел мимо спящих коттеджей, пока перед калиткой Элсбет Малкас не почувствовал запах «травки». Элсбет хочет, чтобы ее родителей хватил удар! Подруга детства, они вместе росли (однажды в ее гамаке…). Теперь она леди-преподаватель, именуемая поэтессой, в колледже Беннингтона, куда она вернулась спустя три года после получения диплома.

– Это просто инцест, – заявила она однажды Бигги.

– Я предпочла бы ничего не знать, – ответила ей Бигги.

Характерная черта детских мечтаний наших дней, подумал Трампер, заключалась в том, чтобы стать настолько преуспевающим, чтобы заставить своих родителей разинуть рты. Он попытался представить себе подобное счастье. В профессорском одеянии он произносит речь на церемонии присвоения степеней и вручения дипломов, после чего дымит марихуаной прямо в физиономию отца.

Богус подкрался поближе, чтобы разглядеть это чудо, но дом Малкасов погружен во тьму, и Элсбет замечает крадущийся силуэт на фоне освещенного моря; она садится в своем гамаке у калитки. У Элсбет Малкас короткое, толстое тело, обнаженное и влажное, оттягивающее гамак до самой травы.

С безопасной дистанции, из-за выступа калитки, Богус обсуждал с ней привычку Кольма обзаводиться зубами по ночам. Позже наступил момент, когда ему следовало бы предусмотрительно удалиться – когда она ушла в дом вставлять колпачок. Однако старомодное очарование этого приспособления заинтриговало его: он представил себе этот колпачок, сплошь утыканный ластиками, карандашами и почтовыми открытками – инструментами поэтессы, которой никак не обойтись без настольного прибора, – и был слишком зачарован, чтобы уйти.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: а не заразит ли его Элсбет той самой заразой, которую он подцепил от нее много лет назад? Но, находясь уже в гамаке, Богус лишь выразил разочарование по поводу того, что Элсбет вставила это приспособление, пока находилась в доме.

– Почему ты хочешь его видеть? – удивилась она.

Он не мог толком объяснить ей про ластики, карандаши и почтовые открытки или даже маленький обрывок с незаконченным стихотворением. Однако ему никогда не нравились стихи Элсбет, и после того, как все было кончено, он прошел не меньше мили, прежде чем окунулся в океан, чтобы она не услышала, как он плещется, и не сочла себя оскорбленной.

Богус сообщил своему магнитофону:

– Таким образом я решил продемонстрировать свою вежливость.

Первые лучи рассвета падают на вылизанную лужайку Фитча, и Богус видит, как старик снова ковыляет от двери, просто чтобы посмотреть. Что ждет тебя здесь, думает Трампер, если Фитч, в его-то возрасте, все еще страдает бессонницей?

Глава 5
МОЙ СОН СЕГОДНЯ

Теперь я больше не страдаю бессонницей. Тюльпен следит за этим. Она знает, как лучше всего отучить меня от этого. Мы ложимся спать в разумное время, занимаемся любовью и засыпаем. Если она ловит меня на том, что я проснулся, то мы снова занимаемся любовью. Несмотря на большое количество выпиваемой воды, я сплю спокойно. Вот только в дневное время ищу себе занятие.

Раньше я был страшно занят. Да, я был выпускником университета, корпевшим над своим дипломом по сравнительной литературе. По поводу специализации руководитель моей диссертации и мой отец выразили единое мнение. Как-то раз, когда Кольм заболел и отец отказался выписать ему рецепт. «Разве уролог может быть педиатром?» Ну кто бы спорил? «Обратись к педиатру. Ты пишешь диссертацию, не так ли? Так что наверняка прекрасно понимаешь важность специализации».

Я и в самом деле прекрасно это понимаю. Мой руководитель, доктор Вольфрам Хольстер, говорит, что раньше ему никогда не приходилось иметь дело с такой специализацией, как моя.

Должен признаться, тема у меня крайне редкая. Моей диссертацией должен стать перевод поэмы «Аксельт и Гуннель» с древнего южноскандинавского языка; на самом деле этот перевод будет в своем роде единственным. Древний южноскандинавский очень плохо изучен. В некоторых сатирических стихах, написанных на восточном древнескандинавском и западном древнескандинавском, можно найти его отголоски. Восточный древнескандинавский – язык мертвый, бывший северогерманский, развившийся в исландский язык и язык Фарерских островов. Западный древнескандинавский тоже мертвый язык, уходящий корнями в северогерманский и развившийся в шведский и датский. Появившийся впоследствии норвежский – по сути нечто среднее между восточным древнескандинавским и западным древнескандинавским. Но самым мертвым из них считается этот самый нижний древнескандинавский, который ни во что не вырос. Фактически он представляет собой довольно грубый диалект, и единственное произведение, когда-либо написанное на нем, – это «Аксельт и Гуннель».

Я собираюсь снабдить свой перевод чем-то вроде этимологического словаря нижнего древнескандинавского. То есть составить словарь аутентичного нижнего древнескандинавского. Доктор Хольстер очень заинтересовался этим словарем; он считает, что словарь может быть полезен для этимологических изысканий. По этой причине он и утвердил тему моей диссертации. На самом же деле он считает, что «Аксельт и Гуннель» – настоящий хлам, хотя и затруднился бы доказать это. Доктор Хольстер не знает на нижнем древнескандинавском ни единого слова.

Поначалу я нашел составление этимологического словаря очень утомительным занятием. Нижний древнескандинавский стар как мир, а его оригинальные слова имеют весьма неопределенный смысл. Оказалось куда проще заглянуть вперед: в шведский, датский или норвежский, чтобы посмотреть, во что превратились эти слова из нижнего Древнескандинавского. Я обнаружил, что они, по большей части, представляют собой исковерканные в устной речи слова западного и восточного древнескандинавского.

Затем я нашел способ, как сделать написание словаря более простым занятием. Поскольку никто ничего не понимает в нижнем древнескандинавском, я решил выдумывать слова. Я выдумал множество оригинальных слов. И это здорово облегчило перевод «Аксельта и Туннель». Я стал выдумывать все новые и новые слова. Отличить настоящий нижний древнескандинавский от выдуманного мною нижнего древнескандинавского крайне трудно.

Доктор Хольстер ни за что не заметит разницы. Но с окончанием диссертации у меня возникли некоторые проблемы. Я бы сказал, что я остановился из глубокого почтения к своим главным героям. Их любовная история очень интимная, и никто толком не знает, о чем она. Я бы сказал, что я остановился, почувствовав, что Аксельту и Гуннель необходимо позволить сохранить некоторую приватность. Но кто-нибудь, кто хорошо меня знает, мог бы заявить, что это наглая ложь. Они бы заявили, что я бросил перевод потому, что возненавидел «Аксельта и Туннель», или потому, что мне это надоело, или потому, что я слишком ленив, или потому, что я навыдумывал столько новых слов на нижнем древнескандинавском, что совершенно запутался и не мог связно продолжить историю.

В любом из этих возможных высказываний заключается доля правды, и, тем не менее, я совершенно искренен, когда утверждаю, что меня глубоко тронула история Аксельта и Туннель. Несомненно, баллада просто ужасна. Невозможно себе представить, чтобы кто-то, например, пел ее; к тому же она чудовищно длинная. Когда-то я охарактеризовал ее размер и композицию как «складное и эластичное». На самом деле в ней нет никакой композиции; рифма пытается возникнуть там, где у нее получается. А понятие размера попросту было незнакомо ее анонимному автору. (Кстати, мне этот автор видится деревенской домохозяйкой.)

В отношении баллад того периода обычно делается ошибочное предположение, что поскольку все персонажи являются королями и королевами, принцами и принцессами, то и сами авторы были королевской крови. Но об этих королях и королевах писали обычно крестьяне. Не только представители королевских семей полагали, будто короли и королевы, так или иначе, существа высшие; но и крестьяне были убеждены, что венценосные особы – почти небожители. И я подозреваю, что большинство населения по-прежнему так и считает.

Но Аксельт и Туннель и вправду были не от мира сего. Они были влюблены, они были вдвоем против целого мира, и они были в опасности. Мир вокруг был опасным. Мне кажется, я понимаю, о чем эта история.

Я начинал свой перевод, честно придерживаясь оригинала. В первых пятидесяти и одной строфе мой перевод буквален. Затем я довольно точно следую тексту, добавляя лишь собственные детали, пока не дохожу до сто двадцатой строфы. Тут мой перевод становится весьма небрежным – и так строф сто пятьдесят. На двести восьмидесятой строфе я остановился и снова попытался переводить дословно, просто для того, чтобы убедиться, что я не потерял нити повествования.

 
Gunnel uppvaktat att titta Akthelt.
Hanz kniv af slik lang.
Uden hun kende inde hunz hjert
Den varld af ogsa mektig.
 
 
Туннель любила смотреть на Аксельта.
Его нож был слишком длинен и опасен.
Но сердцем она знала,
Что этот мир слишком жесток и ужасен.
 

Я остановился на чтении этой никудышной строфы и забросил перевод. Доктор Хольстер смеялся над этой строфой. И Бигги тоже смеялась. Но я не смеялся. Мир слишком жесток, – я был свидетелем этого! – автор пытается предупредить о неминуемой беде. Совершенно очевидно, что Аксельт и Туннель движутся навстречу погибели! Я это предвидел и просто не хотел дочитывать до конца.

Ложь! – возразили бы мне те, кто меня знает, Это удивительная способность старины Богуса видеть во всем, что его окружает, сплошную «чернуху». Мир был слишком жесток и ужасен для него! Он видит самого себя центром гибнущей цивилизации, он – единственный, кого мы знаем, кто может смотреть непотребные фильмы и получать от них удовольствие, читать мерзкие книжонки и рыдать над ними, если в них есть хоть малейший намек на его судьбу. У него в голове сплошное дерьмо! А в сердце – навоз! Как вы думаете, почему его зовут Богус? Уж не потому ли, что он любит правду?

Не обращайте внимания на этих бессердечных «жлабов». Теперь я живу в другом «мири».

Когда я показал Тюльпен эти двести восемьдесят строф, она, как всегда, отреагировала молчанием. Положив голову мне на грудь, она принялась слушать. Затем заставила меня слушать ее. Она так делает, когда чувствует, что меня по-настоящему что-то трогает, когда Тюльпен взволнована, она обходится без саркастического приподымания своих грудей.

– Жесток? – переспрашивает она. Слушая ее сердце, я киваю.

– Mektig, – отвечаю я.

– Mektig? – Ей нравится звучание; она начинает играть словом. Игра словами – это то, что мне действительно нравится в древнем нижнескандинавском.

Вот так я и живу. Йогурт, много воды и немного сочувствия, когда сочувствие мне необходимо. Все в порядке. Дела идут своим чередом. Правда, от моего узкого мочеиспускательного канала никуда не денешься, но в основном дела идут неплохо.