Текст книги "Человек воды"

Глава 6
ПРЕЛЮДИЯ К ПОСЛЕДНЕЙ ПАУЗЕ

«Богус Трампер

918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

2 окт., 1969

Мистеру Кутберту Беннетту

И. о. управляющего «Пиллсбери-Эстэйт»

Мэд-Индиан-Поинт

Джорджтаун, Мэн

Дорогой Коут!

Уведомляю тебя в получении твоего ободряющего письма и более чем щедрого чека. Этот «Стэйт Айова банк & траст» окончательно достал меня и Бигги; я вздохнул с облегчением, заткнув их твоим чеком. Если мы с Бигги когда-нибудь разбогатеем, то ты непременно будешь нашим честнейшим управляющим. Мы и вправду с радостью позаботились бы о тебе, Коут, чтобы ты как следует питался одинокими долгими зимами, чтобы перед сном ты расчесывал свою лохматую гриву и чтобы в твоей продуваемой морскими ветрами кровати тебя ожидало молодое горячее тело. На самом деле я знаю одно такое – как раз для тебя. Его обладательницу зовут Лидия Киндли. Правда, правда.

Я встретился с ней в нашем лингафонном кабинете. Она первокурсница, изучающая немецкий, а все остальное ее мало трогает. Вчера она прощебетала мне: «Мистер Трампер, у вас есть какие-нибудь записи с песнями? Знаете, я хорошо понимаю речь. Нет ли у вас каких-нибудь немецких баллад или, может, даже оперы?»

Я задержал ее; под ее жалобы о нехватке музыки в лингафонном кабинете и в жизни вообще я принялся просматривать катушки. Она стеснительна, как кошка под ногами; она боится, как бы ее юбка не коснулась твоих колен.

Лидия Киндли желает, чтобы ей в ухо нашептывали немецкие баллады. Или даже оперу, Коут!

Я не питаю «музыкальных» иллюзий по поводу моей новой работы, самой унизительной из всех. Я продаю значки, брелки и прочую ерунду на айовских футбольных матчах. Я таскаю широкий лоток из клееной фанеры от одних ворот к другим по всему стадиону. Лоток большой и неустойчивый, с подставкой как у пюпитра; ветер то и дело норовит опрокинуть его; крохотные золотые мячики рассыпаются, значки ломаются, брелки путаются и пачкаются. Я получаю комиссионные – десять процентов от проданного.

«Всего один доллар за этот брелок с хоккеистом! Ремень за два доллара! Большие значки всего за семьдесят пять центов! Мадам, за эту булавку с маленьким золотым мячиком – доллар! Детишки любят такие штучки, но футбольные мячики такие крохотные, что их легко можно проглотить. Нет, сэр, пряжка у ремня не сломана! Она только слегка погнута. Эти пряжки никогда не ломаются. Они будут служить вам вечно».

Я могу смотреть футбольные матчи бесплатно, но я ненавижу футбол. К тому же мне приходится напяливать на себя этот дурацкий желтый фартук с пузатым карманом для мелочи. Огромный, сверкающий значок на моем пиджаке гласит: «Хоккей интерпрайзес – Налетай Ястребом!» Каждый значок пронумерован. Мы работаем на стадионе под номерами. Соревнуемся за звание лучшего лоточника. В субботу номер 368 заявил мне: «Это мой пост, 510. Вали-ка отсюда!» Он носит галстук с красными футбольными мячами; значит, он сумел всучить брелков и значков куда больше, чем я. Я распродал товару ровно на столько, чтобы хватило на трехмесячную упаковку противозачаточных пилюль для Бигги.

Пошли в задницу «Айову», Коут. На следующем матче я, возможно, продам на такую сумму, что хватит на мою собственную стерилизацию.

Нам говорили, что когда «Айова» выигрывает, то товар расходится прямо-таки мгновенно. Психология болельщиков разъяснялась нам на ознакомительном собрании торговцев вразнос самим главой «Хоккей интерпрайзес», мистером Фредом Паффом, который уверял, будто жители Айовы большие патриоты: в ожидании победы они поспешат украсить свои пиджаки брелками и значками. «Ведь никому не захочется, чтобы его приняли за сторонника проигравших, – заявил мистер Пафф. А мне он сказал: – Отлично, мы с вами оба Фреды. Что вы на это скажете?»

«Я знаю еще одного Фреда из Спокана, штат Вашингтон, – ответил я ему. – Может, нам стоит попробовать взяться за какое-нибудь дело вместе?»

«А вы шутник! – воскликнул Фред Пафф. – Тогда вас ждет успех. Чувство юмора – самое главное в работе с фанатами».

Да будет тебе известно, Коут, что твои фанаты намного более преданны и постоянны, чем эти айовцы. Бигги и я обрадовались твоим фотографиям почти так же, как и деньгам. Бигги особенно понравился «Автопортрет с морскими водорослями». Честно говоря, я подозреваю, что подобные фотографии запрещено посылать по почте; я не хочу оскорбить твое тело, но я предпочел «Мертвую чайку № 8».

Пожалуйста, запрись в своей фотолаборатории и напечатай нечто в этом роде для меня, еще лучше – сделай мой снимок. Изобрази меня распростертым, с землистым цветом лица; сложи мои руки как положено и поставь рядом наготове гроб, а крышку от него в сторону. Будущее Фреда Богуса Трампера, который в любой момент готов соблазниться этой шикарной бархатной подкладкой. Уничтожь негатив. Напечатай размером 8 х 10. Сделай монтаж из лиц моей семьи: глубоко опечаленная Бигги (но не рвущая на себе волосы) и Кольм, играющий с витиевато украшенной крышкой гроба. Пожалуйста, постарайся недодержать изображения моих отца и матери. Смажь рот отцу – нет, лучше посади на него пятно. Он произносит речь над усопшим. Сопроводительная надпись гласит: «Настоящий профессионал должен выстрадать свое образование…» Затем запечатай фотографию в черный конверт и пошли по почте в бухгалтерию Айовского университета, снабдив кратким извинением за то, что покойник не смог оплатить свое обучение. Его, кстати, голосованием попечителей снова повысили в цене, включив в оплату сбор на развлечения. Я уверен, эти деньги пойдут на грунтозащитные (золотые) подошвы на футбольных бутсах, а в День встречи выпускников – на парадную платформу с колесиками, и еще – миллион желтых роз, выложенных в форме гигантского кукурузного початка.

Тебе посчастливилось иметь фотолабораторию, Коут. Я вижу тебя обнаженным в зловещем свете красного фонаря, смывающим химический реактив, проявляющим, увеличивающим; ты печатаешь свое изображение на белом листе. Когда-нибудь, когда будет время, ты должен научить меня фотографировать. Наблюдение за этим процессом приводит меня в восхищение. Я помню, как однажды наблюдал за тобой, когда ты промывал снимки: я видел, как под водой появляется изображение, – это выше моего понимания! Как если бы из множества плавающих в воде амеб получился человек.

Я думал об этом, пока переводил восемьдесят третью строку из «Аксельта и Туннель». Последнее слово, которое не дает мне покоя: «Klegwoerum». Руководитель моей диссертации считает, что оно должно означать «изобилующий». Я полагаю, что «плодовитый». Мой друг Ральф Пакер предлагает «буйный». А Бигги утверждает, что все это не имеет значения. В словах Бигги содержится большая доля горькой правды.

Хотя, мне кажется, Бигги начинает давать слабину. Это на нее совсем не похоже, но она воспринимает как обиду, если какой-то старый пердун шлепает ее по заду, пока она опорожняет его судно. Знаешь ли ты, что Бигги никогда не плачет? Она находит на пальце заусенец и начинает медленно отрывать его; я видел, как она драла заусенец на большом пальце. Бигги истекает кровью и никогда не плачет.

Коут, я считаю тебя близким мне человеком еще с того времени, когда я подцепил от Элсбет Малкас твой триппер. Или это мы оба подцепили его от Элсбет? Детали того, кто на самом деле начал первым, всегда казались мне не существенными для нашей дружбы.

Я снова прошу, спусти ради меня воду во всех семнадцати унитазах сразу! Отрадно знать, что где-то есть туалеты, которые не забиты спортсменами. Выбери туманную ночь, открой все окна (звук журчащей воды лучше всего разносится в тумане), и разом – все семнадцать! Я услышу тебя и возликую.

Бигги посылает тебе привет. Она на кухне, обдирает свои пальцы. Она страшно занята, а то бы я попросил ее вложить заусенец в письмо – клочок ее трамперовской стойкости, бесстрашно путешествующий из Айовы в Мэн.

Пока.

Богус».

Глава 7
«РАЛЬФ ПАКЕР ФИЛМС, ИНК.» 109, КРИСТОФЕР-СТРИТ НЬЮ-ЙОРК, НЬЮ-ЙОРК 10014

Тюльпен и я работаем. Она делает монтаж; на самом деле Ральф сам себе монтажер, Тюльпен ему только помогает. Кроме того, она выполняет кое-какую работу в фотостудии, но вообще-то Ральф проявляет свои пленки сам. Я ничего не смыслю в проявлении пленок, так же как и в монтаже. Я – звукооператор; я записываю музыку; если нужна синхронизация звука, я делаю синхронизацию; если нужно наложить голос, я накладываю голос; если нужен фоновый звук, я делаю фон; а если нужен чтец, то я зачастую читаю за него. У меня приятный высокий голос.

Фильм почти закончен, когда его приносят ко мне: как правило, с вырезанными забракованными метрами пленки и с кадрами, смонтированными в том порядке, в каком хочет Ральф, по крайней мере, начерно – более или менее в том порядке, в каком Ральф окончательно смонтирует фильм. Ральф нечто вроде человека-оркестра, который использует в качестве технической поддержки меня и Тюльпен. Ральф всегда снимает по своему сценарию и сам выполняет операторскую работу – это его фильм. Но у Тюльпен и у меня большие технические навыки. У нас есть еще парнишка по имени Кент из «фан-клуба Ральфа Пакера», который служит на посылках.

Тюльпен и я не принадлежим к членам «фан-клуба Ральфа Пакера». Парнишка по имени Кент тоже в своем роде человек-оркестр. Я не хочу сказать, что фильмы Ральфа Пакера никому не известны. Первый его фильм «Групповщина» получил главный приз на Национальном студенческом фестивале. В этом фильме звучит мой приятный высокий баритон; Ральф снял этот фильм, когда заканчивал Кинематографическую мастерскую Айовы.

Познакомился я с ним в лингафонном кабинете. В перерыве между включением пленок я заканчивал запись для одного первокурсника, изучающего немецкий, когда в лабораторию шаркающей походкой вошел какой-то волосатый тип. То ли двадцати, то ли сорока лет; то ли студент, то ли преподаватель; то ли троцкист, то ли аммишистский фермер [4]4
  Аммиши – представители религиозной секты с очень строгими правилами жизни (отказ от службы в армии и работы в госучреждениях. Живут в коммунах, работая в основном на фермах, используя старые фермерские методы и технику).


[Закрыть]; то ли человек, то ли животное; настоящий грабитель, вывалившийся из фотомагазина, нагруженный линзами и экспонометрами; медведь, который после жестокой и страшной схватки сожрал фотографа. И это чудовище приблизилось ко мне.

Я тогда еще переводил «Аксельта и Туннель». Мне показалось, будто я лицом к лицу столкнулся с отцом Аксельта, Старым Таком. Когда он подошел ближе, вместе с ним приблизился запах мускуса. А также целая сотня флуоресцентных фотовспышек, линз, полированных пряжек и прочих сверкающих пр-бамбасов.

– Ты Трампер? – спросил он.

«Мудрый человек, – подумал я, – сейчас выведет меня на чистую воду. Заявит, что весь мой перевод сплошная лажа. Очень надеюсь, что Старина Так направляется обратно в могилу».

– Vroog etz? – спросил я его, чтобы просто проверить.

– Отлично, – гаркнул он. Он меня понял! Так и есть – Старый Так! Но он произнес лишь: – Ральф Пакер, – потом непринужденно выдернул из арктической рукавицы свою белую лапу и ткнул ее мне из обшлага эскимосской парки.

– Это ты говоришь по-немецки? И умеешь записывать?

– Ну да, – как можно небрежнее ответил я.

– Тебе приходилось озвучивать? – спросил он. – Я снимаю фильм.

«Извращенец, – подумал я, – хочет, чтобы я участвовал в его извращенческих фильмах».

– Мне нужен голос на немецком, – заявил он. – Что-то вроде остроумного немца, временами встревающего в повествование английского чтеца.

Знаю я этих студентов-киношников. Однажды проходя мимо «Бенни», я увидел в окне ужасную схватку – девушка в разорванном лифчике, прикрывающая сиськи руками, – и бросился внутрь на помощь даме, но лишь опрокинул оператора с его тележки, запутался в витках провода и сбил с ног какого-то типа с охапкой микрофонов. После чего девица устало заявила: «Эй, парень, остынь! Это, черт побери, всего лишь кино». На прощание она наградила меня красноречивым взглядом: «Из-за таких вот придурков, как ты, я сегодня надеваю уже четвертый лифчик».

– …ну так вот, если ты хочешь поупражняться с магнитофоном и записью… – продолжал бубнить Ральф Пакер, – заглушать голоса, делать паузы… В общем, понимаешь, делать звуковой монтаж. Есть пара вещиц, которые мне хотелось бы воплотить, а потом можешь упражняться с этим… ты понимаешь, о чем я? Делай что захочешь. Может, ты предложишь мне парочку каких-то своих идей…

На меня словно вылили ведро холодной воды: ты торгуешь значками во время футбольного матча и вдруг кто-то предполагает, что у тебя могут быть идеи!

– Эй! – окликнул меня Ральф Пакер. – Ты ведь говоришь и по-английски, а?

– Сколько ты платишь? – спросил я, и тут он двинул своей арктической рукавицей по всем моим магнитофонам, отчего одна бобина шлепнулась на пол, словно оглушенная рыбина.

– Платить тебе! – заорал он. От сотрясания могучих плеч линзы вокруг шеи Ральфа Пакера дружно звякнули. Мне тут же на ум пришла сцена с разъяренным Таком.

 
Несмотря на свою дряхлость и слабость,
Со стрелой, глубоко увязшей в груди,
Что была пошире гуркского бочонка вина,
Старый Так шагнул навстречу убийце-лучнику
И задушил его собственной тетивой.
 
 
И потом, огромной дланью, мозолистой от
Работы с вожжами целой сотни лошадей,
Он с силой направил стрелу себе в грудь
И выдернул из спины, громогласно стеная.
 
 
Все еще сжимая черенок стрелы с запекшейся кровью,
Повернулся Так к вероломному гурку – пронзенный насквозь.
Поверьте! Великий Так вознес благодарность Гволфу
И, благословив пиршество, упал перед ним, истекая кровью.
 

Точно так и поступил Ральф Пакер: метал громы и молнии над головами слушателей лингафонного кабинета, пугал собравшихся первокурсников, которые жались к двери, пока он произносил тираду.

– Мать твою! Я должен тебе платить! За опыт? И за шанс? Послушай, Трампер, – тут следует хихиканье со стороны моих неверных студентов, – это ты должен заплатить мне за то, что я даю тебе шанс! Я только начинаю! Я не плачу даже себе самому) Я продал сотню этих гребаных брелков, чтобы купить лишь одну линзу к широкоугольному объективу, а ты хочешь, чтобы я заплатил тебе за обучение!

– Подожди, Пакер! – крикнул я; он уже топал к двери, студенты рассыпались в стороны, как горох.

– Да имел я тебя, Тамп-Тамп, – прорычал он. Потом с силой развернулся к одному из первокурсников и выругался: – Да пошел он на х…!

Охваченный настоящим ужасом, я на какое-то мгновение испугался, как бы они не набросились на меня все разом, импульсивно подчинившись его команде. Но затем я побежал за ним вдогонку. Я поймал его, когда он освежался, с жадностью глотая воду из фонтанчика в холле.

– Я не знал, что ты продавал футбольные брелки, – выдохнул я.

Позже, когда Пакер бывал доволен моими саунд-треками, он говорил, что когда-нибудь сможет заплатить мне.

– Когда я смогу заработать хоть немного, Тамп-Тамп, тогда и о твоем гонораре поговорим.

Так что Ральф Пакер сдержал свое слово. «Групповщина» имела скромный успех. Помните ту часть, где песня «Хорст Вессель» звучит на фоне пивной пирушки в «Бенни»? Это была моя идея. И та часть, где заснята встреча на математическом факультете Айовского университета, где озвучен немец и идут субтитры: «Сначала вы арестовываете их в соответствии с судебным постановлением. Затем вы начинаете арестовывать их в таком количестве, что становится допустимым суд над целой группой сразу, затем вы настолько запугиваете их лагерями, что они больше не требуют предъявлять постановление суда, и…»

Этот фильм был своего рода пропагандистским плакатом. Зло здесь рассматривалось как враждебный акт коллектива, направленный на отдельного индивидуума. Однако это не был политический фильм: любая группа представлялась в равной степени в неприглядном свете. Любая толпа объявлялась врагом. Даже классные комнаты с кивающими головами: «Да, да, понятно, согласен, jawohl!»

Считалось, что «Групповщина» – «новаторский» фильм. В его адрес была предъявлена только одна серьезная претензия, содержащаяся в письме, которое пришло от немецко-американского общества Колумбии, Огайо.

В ней говорилось, что фильм имеет антигерманскую направленность, что он «ворошит старый пепел». Объединение в группы не есть особенность исключительно немцев, писалось в письме, да и в самих группах нет ничего плохого. Сам Ральф назывался автором не иначе как «псих». Письмо не было подписано кем-то конкретно. На нем стоял лишь синий штамп: «НЕМЕЦКО-АМЕРИКАНСКОЕ ОБЩЕСТВО».

– Еще одна гребаная группа, – ругнулся Ральф. – Больше пятисот человек писало это письмо. И, мать их… Тамп-Тамп, я ничего такого не имел в виду. Я имею в виду, что сам не знаю, что я имел в виду…

И до сих пор Ральф не знает, что он имеет в виду, – это всегда было самым серьезным поводом к критике его фильмов. Почти всегда их называют «новаторскими», зачастую «претенциозными», как правило, «правдивыми». Но «Нью-Йорк тайме», например, отмечает «определенный недостаток выводов… режиссеру не удается выразить свою точку зрения». «Виллидж Войс» находит, «что его видение всегда имеет тенденцию быть персональным, аутентичным и оригинальным, однако Пакеру не удается найти реальное решение… создается впечатление, что его вполне удовлетворяет простое изображение событий». Мне кажется, что меня это тоже вполне удовлетворяет.

– Вот дерьмо! – говорит Ральф. – Это просто фильмы, Тамп-Тамп.

На самом деле то, что принимается в них за «определенный недостаток выводов», я нахожу особенно оригинальным.

«Групповщина» – его единственный пропагандистский фильм, а также единственный, получивший какой-то приз. В двух последующих фильмах Ральфа я не участвовал; я тогда потерял жену и память.

Ральф поспешно ретировался из Айовы в Нью-Йорк. Фильм «Мягкое дерьмо» посвящен поп-группе. Ральф следовал за ними, когда «Софт дерт» [5]5
  Мягкие экскременты (англ.).


[Закрыть] гастролировали по всей стране. Брал интервью у их девушек, снимал парней, стригущих друг другу волосы, снимал конкурс «Мисс Длинные Ноги» и полученные девушками призы. Кульминационный момент фильма наступает тогда, когда собаку лидера группы случайно убивает электрическим током от провода усилителя. Группа отменяет выступления на неделю; фанаты дарят им не меньше пятидесяти собак. «Это очень милые собачки, – говорит лидер, – но ни одна из них не похожа на старину Софт Дерта». Так звали и его собаку.

Третий фильм был о маленьком бродячем цирке, за которым Ральф мотался во время его бесконечной серии однодневных гастролей. Километры пленки ушли на показ того, как устанавливают и собирают цирковой шатер, а также на интервью с выступающими на трапеции гимнастками.

– Цирк умер?

– Бог мой… с чего вы это взяли?

И еще на длинный эпизод о смотрителе слонов, который потерял три пальца на правой руке, когда этот самый слон наступил на нее.

– Вы по-прежнему любите слонов?

– Ну да, я люблю слонов.

– Даже того самого, который наступил вам на руку?

– Особенно того самого, он сделал это не нарочно. Он даже не знал, что наступил мне на руку. Я просто нечаянно положил руку на то место, куда он встал; он наступил бы туда в любом случае. К тому же он страшно расстроился из-за этого.

– Слон расстроился? Так он знал, что наступил вам на руку?

– Господи! Конечно же знал. Ведь я заорал: «Ты наступил на мою гребаную руку!» Разумеется, он знал, и ужасно расстроился из-за этого.

Затем шло несколько эпизодов со слоном, которые должны были убедить зрителя, будто бы слон сожалеет о случившемся. Думаю, это был самый худший из фильмов Ральфа. Я даже не помню, как он назывался.

Но теперь, когда я снова работаю у него режиссером по звуку, его фильмы должны стать лучше – по крайней мере, в смысле звукового оформления. Сейчас мы снимаем фильм под названием «На ферме». Он посвящен коммуне хиппи «Вольная ферма». «Вольные фермеры» хотят, чтобы все могли пользоваться землей – любой землей. Они считают, что частная собственность на землю – абсурд. Земля должна принадлежать тем, кто ею пользуется. Дело доходит до стычки с настоящими владельцами земли из Вермонта. Настоящие фермеры полагают, что частная собственность – это правильно. «Вольные фермеры» пытаются объяснить настоящим фермерам, что отсутствие свободной земли – это неправильно. Обе стороны явно идут к конфронтации. В сложившуюся ситуацию вносит определенную интеллектуальную сумятицу либерально настроенный местный колледж искусств. Ральф ездит в Вермонт каждые выходные, чтобы посмотреть, не произошло ли столкновения. Возвращается он с кучей отснятых роликов.

– Конфликт все еще зреет, – говорит он.

– Когда наступит зима, – говорю я ему, – эти ребята замерзнут, оголодают и сами уйдут с земли.

– Тогда мы заснимем их исход, – говорит он.

– Может, никакой заварушки не будет вовсе, – высказываю я предположение.

– Может, и не будет, – соглашается Ральф, и Тюльпен приподнимает свою грудь обратной стороной ладони.

Этот жест раздражает Ральфа. Тюльпен уже работала с Ральфом, когда я приехал в Нью-Йорк; Ральф дал ей работу, потому что она с ним спала. О, это было давно. Тюльпен ничего не смыслила в монтаже фильмов, но Ральф показал ей, как это делается. Когда она научилась делать это очень хорошо, она перестала спать с ним. Ральф не выгнал ее, потому что она потрясающий монтажер, но временами этот жест выводит его из себя.

– Ты спала со мной только ради работы, – говорит он ей.

– Ты дал мне работу лишь потому, что спал со мной, – невозмутимо парирует она. – Тебе не нравится, как я работаю? – спрашивает она.

– Нравится.

Между ними существует молчаливое взаимопонимание.

А вот с парнишкой по имени Кент, которого держат на посылках, дело обстоит совсем по-другому.

Тюльпен и я сидим в фотолаборатории, попивая кофе и удивляясь, где же пончики. Тюльпен приводит в порядок некоторые из просушенных пленок Ральфа, обрезая их большим резаком для бумаги. Чамп! Прошло уже две недели, как я не слышал от этой чертовой Бигги ни слова. Как другие ребятишки относятся к Кольму в школе? Он все еще кусается?

– Что-нибудь случилось? – спрашивает Тюльпен.

– Мои инструмент, – говорю я. – Мне кажет-там все снова закупорилось. Этот водяной метод никуда не годится…

– Сходи к врачу, – спокойно советует она. – Сделай операцию.

Чамп! Чавкает ужасный резак; в моем мозгу возникает образ жаждущего крови Виньерона. И тут заявляется Кент.

– Привет! – Да пошел ты со своим «приветом», Кент! – Привет! Вы видели новый материал? На этот раз он точно схватил это.

– Схватил что, Кент?

– В отснятых кадрах потрясающий свет. Холодает. Даже погода против них. Да, он умеет снимать клевое кино. Понимаеш его долбаная камера предвидит конец.

– Но с чего ты взял, что что-то должно случиться, Кент?

Вместе с потоком холодного воздуха в комнату вваливается Ральф. Тюленьи ботинки, арктические рукавицы, эскимосская парка, хотя еще только осень. Трудно представить себе Ральфа в тропическом климате: ему пришлось бы менять свой меховой имидж. Он мог бы надеть плетеную хламиду из прутьев и соломы и обернуться тростником: ни дать ни взять гигантская корзина!

– Привет! – говорит ему Кент. – Вчера вечером я видел «Белые колени».

– Чьи? – спрашивает Ральф. Мы все знаем, что Кент не слишком скор умом.

– Да ты же знаешь, – настаивает Кент. – «Белые колени» – это новый фильм Гронтца.

– О, да, да, – кивает Ральф, освобождаясь от рукавиц, ботинок и отделяя самого себя от меха.

– Ну так вот, это еще один фильм, который обречен на провал, – заявляет Кент. – Точно такой же, как и его предыдущее дерьмо. «Тяжелый», ты же знаешь?

– Да, да, – повторяет Ральф, разматывая шарф и осматриваясь вокруг. Чего-то не хватает.

– Я прокрутил твои новые ролики сегодня, – говорит ему Кент. Ральф продолжает размышлять, что же отсутствует в комнате. – Это клево, Ральф! – пристает Кент. – Даже эта гребаная погода…

– Кент? – спрашивает Ральф. – Где пончики?

– Я ждал, когда ты придешь, – бормочет Кент, заливаясь краской.

– Два с желе и одно с воздушным кремом, – говорит Ральф. – Тюльпен?

– Два с воздушным кремом.

– Тамп-Тамп?

– И жареный пирожок.

– Два с желе, два с воздушным кремом и один жареный пирожок, Кент, – повторяет Ральф.

Когда Кент отправляется выполнять задание, Ральф спрашивает нас:

– Кто такой, черт подери, этот Гронтц?

– «Найди меня», – называет Тюльпен.

– «Белые колени», – называю я, – «Одному Богу известно…».

– Кент курит? – спрашивает Ральф. Никто не имеет об этом никакого понятия. – Ну так вот, если не курит, – продолжает Ральф, – то должен попробовать. А если попробует, то должен бросить.

Возвращается Кент, источник сплетен и информации.

– Два с желе, два с воздушным кремом и один жареный пирожок.

– Спасибо.

– Спасибо.

– Спасибо, Кент.

– Вечером в пятницу Уордель открывает новое заведение у Беппо, – сообщает нам Кент.

– Оно не продержится и недели, – говорю я, затем смотрю на Тюльпен: «Кто такой Уордель?» Она отвечает мне взглядом: «А где это Беппо?»

– Угу, – кивает Ральф.

Мы наблюдаем, как Кент трудится над кофейником.

– Поаккуратней, – говорит ему Тюльпен. Ральф явно разочарован пончиками с желе.

– Красное желе, – говорит он. – А я люблю фиолетовое.

– Виноградное, Ральф, – поправляю я его.

– Точно, виноградное. Это красное дерьмо совершенно несъедобно.

Кент обеспокоен.

– Я слышал, что Марко выставили к чертовой матери с побережья, – сообщает он нам, – за нарушение общественного порядка.

– Как твой жареный пирожок, Тамп-Тамп?

– Пирожок превосходный, Ральф.

– Два жареных пирожка, Кент, – говорит Ральф. – Ты будешь еще, Тамп-Тамп?

– Нет, – вмешивается Тюльпен. – Он и так начинает толстеть.

– Три жареных пирожка, Кент, – говорит Ральф, расковыривая омерзительный пончик с красным желе.

– Ты и так уже толстый, – говорит ему Тюльпен. – А Трампера еще можно спасти.

– Три жареных пирожка, – повторяет Ральф. Нарастающие разногласия в комнате смолкают, когда Кент открывает дверь. Ральф прислушивается к удаляющемуся звуку шагов Кента по тротуару. Теперь мы можем высказать нечто конфиденциальное и особо важное, что предназначено лишь Для наших ушей. При Кенте Ральф старается не говорить о глубоко личном. Полагаю, это нечто вроде профессиональной самозащиты.

– Тамп-Тамп, дружище, – начинает он, обнимая своими здоровенными лапищами нас с Тюльпен. – Приятель, ты бы видел, какая задница мне попалась вчера вечером…

И он смотрит на Тюльпен в ожидании, что она приподнимет грудь тыльной стороной ладони. Но она его игнорирует; она просто поворачивается спиной и направляется к двери, ее локоть слегка торчит вверх.

– Я правда видел! – кричит Ральф. Но она уже ушла; дверь в фотолабораторию закрывается, и я остаюсь один на один с Ральфом Пакером, который – несмотря на то (или благодаря этому) что никогда не знает, что он имеет в виду, – стоит в авангарде кинематографического андеграунда.

Мы сидим и ждем жареных пирожков.