Текст книги "Человек воды"

– Я не знал, что ты хочешь ребенка.

– Я говорю не только об этом, Трампер.

– Мне казалось, – сказал он, – ты стремишься к спокойствию, вроде как к независимости; по-моему, ты не хотела чересчур сближаться со мной.

– Но ты сам хотел именно этого, разве нет?

– Да нет же! Я хотел от тебя совсем другого.

– А чего ты хотел от меня?

– Ну… – Он замялся; пузырьки получились слишком тяжелые, чтобы всплыть на поверхность. – Того же, чего тебе хотелось самой, Тюльпен.

Но она уже отвернулась от него.

– Ты хочешь, чтобы все было спокойно, да? – спросила она. – Никаких обязательств и обязанностей, полная свобода…

– Черт побери! – не вытерпел он. – Ты действительно хочешь ребенка?

– Сперва захоти ты, – сказала она. – Я не собираюсь выдвигать требований. Я могу потребовать, Трампер, но только когда буду иметь право, – сказала она, глядя на него снизу вверх. – А вот можешь ли ты?

Трампер поднялся и пошел вокруг аквариумов, глядя на нее сквозь них. Какая-то рыба нырнула под Тюльпен, а морские водоросли пристроились у нее на коленях.

– Ты ничего не делаешь, – говорила ему Тюльпен. – У тебя нет никакой цели, никакого плана, как жить. Нет даже сюжета.

– Что ж, прикажешь мне тоже делать плохие фильмы, да? – сказал он, высматривая бирюзового угря, которого так и не мог отыскать.

– Трампер, меня совершенно не интересует, что за фильм у тебя получится. Мне вообще плевать на это чертово кино! – Заметив, как он пристально смотрит на нее сквозь аквариум, она со злостью натянула на себя простыню. – Прекрати разглядывать мою дырку, когда я разговариваю с тобой! – закричала она.

Он появился вдруг над аквариумом и уставился на нее. Он был искренне изумлен: ведь он всего лишь высматривал угря!

– Не смотрел я на твою дырку, – возразил он, и она рухнула на постель, словно у нее не оставалось больше сил.

– Ты не хочешь никуда уезжать на уик-энд, – сказала она. – Но люди не живут в Нью-Йорке без того, чтобы у них не появлялось желания вырваться хоть куда-нибудь.

– Ты знаешь этого маленького прозрачного угря? – спросил он, разглядывая один из аквариумов. – Такой бирюзовый, совсем малюсенький? – Она вынырнула из-под простыни и поглядела на него. – Нет, не могу найти его, – сказал он ей. – Мне показалось, будто он разговаривал… И я хотел показать тебе… – Однако ее взгляд заставил его осечься. – Он разговаривал при помощи пузырьков, – пояснил он.

Тюльпен лишь покачала головой.

– Господи, – прошептала она. Он подошел к кровати и присел рядом. – Знаешь, Трампер, что говорит о тебе Ральф? – спросила она.

– Нет, – со злостью отозвался он. – И что же этот хренов старина Ральф говорит обо мне?

– Он говорит, Трампер, что ты непостижим.

– Непостижим?

– Да. Никто не знает тебя, Трампер! От тебя ничего не исходит. Ты ничего особенного не делаешь. Все, что происходит с тобой, никак на тебе не отражается. И все происходит как бы без твоего участия. Ральф говорит, что ты, должно быть, очень сложная натура, Трампер. Он считает, что под твоей поверхностью скрывается загадочная бездна.

Трампер вгляделся в аквариум. И где же этот говорящий угорь?

– А как считаешь ты, Тюльпен? – спросил он. – Что у меня под поверхностью?

– Еще одна поверхность, – ответила она, и он посмотрел на нее. – А может, это всего лишь поверхность, – добавила она, – под которой ничего нет? – Трампер разозлился, но он легко поднялся, встряхнул головой и засмеялся. Однако она не сводила с него глаз.

– А знаешь, что я думаю? – спросил он и вперил взгляд в аквариум, соображая, что же он на самом деле думает. – Я считаю, – сказал он, – что маленький бирюзовый угорь пропал. – Он улыбнулся Тюльпен, но та не ответила и отвернулась.

– Значит, это второй, которого я потеряла, – равнодушно ответила она.

– Потеряла? – переспросил он.

– Ну, я пустила первого в другой аквариум, и он пропал.

– Пропал? – сказал Трампер и оглянулся на другие аквариумы.

– Его наверняка кто-то сожрал, – сказала Тюльпен. – Поэтому я посадила второго в другой аквариум, чтобы его не съели те же, кто слопал первого. Значит, этого сожрал кто-то еще.

Трампер опустил руку в аквариум и пошарил в нем.

– Так они сожрали его! – воскликнул он. Он все смотрел и смотрел, но не видел даже кусочка бирюзового цвета, даже ошметка странного органа-насоса, способствовавшего поэтическим упражнениям маленького угря. Трампер шлепнул рукой по поверхности воды; другие рыбы встрепенулись и в страхе бросились прочь, сталкиваясь друг с другом и выглядывая сквозь стеклянные стенки. – Ублюдки! – крикнул Трампер. – Кто из вас это сделал? – Он яростно уставился на них: на тонкую желтую рыбку с голубым плавником и на округлую, зловещего красного цвета. Потом он начал тыкать в аквариум карандашом.

– Прекрати! – закричала на него Тюльпен. Но он тыкал и тыкал, пытаясь пригвоздить одну из них карандашом к стенке аквариума. Они убили поэта! А угорь умолял их – при помощи пузырьков – о милосердии! Но они сожрали его, уроды.

Тюльпен взяла Трампера за талию и оттащила к кровати. Он отбросил ее и, схватив с ночного столика будильник, швырнул им в аквариум. Стенки аквариума были толстыми: они не разбились, а треснули и дали течь. По мере того как вода вытекала наружу, рыбу поменьше течением влекло прямо к трещине.

Тюльпен неподвижно лежала под Трампером, наблюдая, как падает уровень воды.

– Трампер? – тихо позвала она, но он даже не взглянул на нее. Он не давал ей шевельнуться, пока вода полностью не вытекла на книжную полку, а рыбки-убийцы не забились на сухом дне аквариума. – Трампер, ради бога, – произнесла она, однако не попыталась освободиться. – Пожалуйста, позволь мне пересадить их в другой аквариум.

Он отпустил ее и смотрел, как она осторожно переносит рыб в другой аквариум. В аквариуме с черепахами одно из пресмыкающихся с синей головой тут же сожрало мелкую желтую рыбку, но оставило в покое круглую красную.

– Вот гадина, – сказала Тюльпен. – Никогда не угадаешь, кто кого съест.

– Пожалуйста, скажи мне, почему ты хочешь ребенка? – тихо спросил ее Трампер, но когда Тюльпен повернулась к нему, она выглядела спокойной, ее руки лежали на груди. Она медленно отбросила локон волос с глаз и села на постели рядом с ним. Небрежно закинув ногу на ногу, она наблюдала за уцелевшей рыбкой.

– Кажется, я не хочу ребенка, – заявила она.

Глава 13
ПОМНИШЬ МЕРРИЛЛА ОВЕРТАРФА?

Обучаясь езде на лыжах, я быстро сообразил, что Меррилл Овертарф никуда не годный тренер. Он еще тот лыжник, хотя торможение у него выходило классно. На детском склоне в Саарбркжкене я брал штурмом непосильный буксирный трос. Если не считать детишек, он, к счастью, не пользовался популярностью; большинство взрослых находились на лыжных гонках в Зелле, где они наблюдали за гигантским слаломом среди женщин.

Я справился с лыжными креплениями, отделавшись ссадинами всего лишь на трех костяшках пальцев рук. Меррилл прокладывал путь среди детей, увлекая меня к чудовищному буксирному тросу; канат скользил вверх по склону всего лишь в футе над землей – самая подходящая высота для пятилетних карапузов и других карликов, фута в три ростом, катающихся здесь на лыжах. Но мои колени едва сгибались в суставах, и я с трудом мог наклониться, чтобы дотянуться до троса, затем быстро двигаться вверх в болезненной позе кули, несущего мешок. Придерживая канат позади меня, Меррилл ободряюще покрикивал во время этого бесконечного подъема. Если так тяжело подниматься вверх, думал я, то на что же похож спуск вниз? Мне нравились горы, и даже очень, и я испытывал глубокое волнение в огромной кабинке фуникулера, которая везла меня вверх, куда поднимались взрослые лыжники; мне также нравилось спускаться вниз в пустой кабинке – так я мог глазеть во вес окна, – если не считать злобного служителя, постоянно напоминающего о том, что вы забыли лыжи.

– Мы уже почти на месте, Боггли! – врал мне Меррилл. – Согни колени!

Я видел, как шустрые детишки впереди меня плясали на канате, в то время как я тащил на своей спине целую гору; мои заледенелые варежки цеплялись за трос, мой подбородок бился о колени, а мои лыжи вихляли по лыжне. Я знал, что должен распрямиться, или моей спине придет конец.

– Наклонись, Боггли! – что было мочи заорал Меррилл, но я выпрямился.

Все сокровища мира – за один чудесный момент; я поднял канат до уровня груди и откинулся назад. Над собой я увидел маленьких детишек, чьи лыжи полностью оторвались от земли, и они повисли на канате, раскачиваясь, словно маленькие марионетки. Некоторые из них попадали, блокируя дорогу передо мной; было ясно, что им ни за что не подняться вовремя.

На вершине горы разъяренный тип, обслуживающий подъемник, сердито заорал на меня. Снизу под нами ему вторил горестный вскрик мамаш, постукивающих нога об ногу своими ботинками.

– Отпусти веревку, Боггли! – крикнул Меррилл. Я смотрел на надвигающийся на меня клубок из детей, сцепившихся лыжами и палками; их яркие крохотные варежки остались прилипшими вдоль восходящей линии каната. Служитель неожиданно скрылся в контрольной рубке, должно быть, он подумал, что это не варежки, а руки.

Я удивился, как мне удалось сохранить равновесие, когда я переехал первого ребенка.

– Отпусти, Боггли! – заорал Меррилл.

Я бросил быстрый взгляд через плечо на ребенка, которого я только что раздавил, и увидел, как он поднялся, шатаясь, и попал Мерриллу прямо в солнечное сплетение своим детским противоударным шлемом. Меррилл выпустил веревку. Потом я оказался в кругу маленьких человечков, наносящих удары своими палками и отчаянно звавших по-немецки на помощь своих матерей. Находясь в самой середине, я почувствовал, как канат резко дернуло, он застыл в моей руке, и я кубарем покатился прямо в эту кучу-малу.

– Es tut mir leid[11]11
  Я сожалею (нем.).


[Закрыть].

– Gott! Hilfe! Mutti, mutti… [12]12
  Господи! На помощь! Мамочка, мамочка… (нем.)


[Закрыть]

Меррилл смел меня с лыжни у канатного троса на спуск, который снизу казался таким гладким и мягким.

– Пожалуйста, Меррилл, я хочу пойти ногами.

– Боггли, ты оставишь дырки для других лыжников…

– Я хочу сделать одну огромную дыру для всех других лыжников, Меррилл.

Но я позволил Мерриллу Овертарфу проводить меня к центральному спуску и помочь взять верное направление вниз; теперь детишки уменьшились уже до размеров гномиков, а машины на парковочной стоянке выглядели детскими игрушками. Овертарф продемонстрировал мне торможение плугом, затем показал вихляющий поворот упором. Веселая детвора подлетела к нам, отталкиваясь палками, делая зигзаги и так легко и безопасно падая, словно это были маленькие клубки шерсти.

Мои лыжи ощущались на ногах как длинная, тяжелая лестница; мои палки казались мне ходулями.

– Я спущусь за тобой, – пообещал мне Меррилл, – на тот случай, если ты упадешь.

Начал я достаточно медленно: детишки обгоняли меня с явным презрением. Затем я заметил, что набираю скорость.

– Наклонись вперед! – скомандовал Меррилл, и я пошел немного быстрее, мои лыжи щелкнулись друг о друга и разъехались в стороны. «Что, если одна лыжа наедет на другую?» – подумал я.

Затем я миновал первую группу пораженных детишек, как если бы они оставались неподвижными. Пусть знают, маленькие негодяи!

– Согни колени, Боггли! – донесся до меня далекий голос Меррилла. Но мои колени, кажется, заклинило намертво. Я приблизился к маленькой белокурой девчушке в яркой шапочке и осторожно отстранил ее бедром с пути, словно пушинку.

– Es tut mir leid, – произнес я, но слова застряли у меня в горле; на глазах выступили слезы.

– Тормози плугом, Боггли! – орал что было сил Меррилл.

О да, этот приемчик! Но я не осмеливался даже пошевельнуть лыжами. Я попытался приказать им разъехаться в стороны, но они сопротивлялись; моя шапка слетела. Впереди меня стайка гогочущих ребятишек. Отталкивалась шестами и меняя направление, они пронзительно верещали от страха – на них неслась лавина! Не дожидаясь, пока я кого-то собью, я бросил палки и дубинкой прошел между ними. Внизу, у приюта, ругаясь на чем свет стоит, появился служитель с лопатой; он выравнивал лыжню под тросом, но я подозревал, что у него не заржавеет огреть меня этой лопатой. Линия подъема была нарушена, зрители и лыжники рассыпались в поисках укрытия. Я представил себе воздушный налет – с точки зрения бомбы.

В основании склона я заметил плоский выступ; наверняка, подумал я, он поможет мне затормозить. Если же нет, то впереди меня ждала огромная куча снега, сооруженная бульдозером для того, чтобы застраховать лыжников от вылета на парковочную стоянку. Я надеялся, что она не слишком жесткая.

– Используй ребро! – орал Меррилл. – Ребро?

– Согни свои проклятые колени!

– Колени?

– Боггли, ради бога, падай!

– Перед этими сопляками? Никогда!

Я вспомнил, как какой-то парень у пункта проката лыж рассказывал мне о безопасных креплениях. Если они такие безопасные, то почему ничего не предпринимают?

Я потерял равновесие, ударившись о плоский выступ, и почувствовал, как мой вес откинул меня назад на пятки; носки лыж задрались вверх, словно нос у лодки. Неясные очертания снежного наноса, предназначавшегося для защиты парковочной стоянки от таких, как я, приближались с невероятной скоростью. Я представил, как втыкаюсь в него, словно ружейная пуля; меня будут раскапывать часами, потом примут решение взорвать все к чертовой матери.

Моему удивлению не было границ: я обнаружил, что лыжи умеют взбираться вверх. Я взял эту кучу снега. Меня вышвырнуло на парковочную стоянку. Под ногами, пока я летел, я увидел немецкую семью здоровяков, выбиравшихся из «мерседеса». Папаша Толстяк в прочных кожаных шортах и тирольской шапочке с пером; Мамаша Тонна в туристских ботинках и с альпенштоком, наконечник которого пробивает лед; детишки Пампушка, Пухляк и Неряха, с тяжелой охапкой рюкзаков, лыжных ботинок и палок. Открытый багажник «мерседеса» как будто специально поджидал меня. Огромная китовая глотка ждала, когда туда шлепнется летающая рыбка. В пасть Смерти.

Но Папаша Толстяк аккуратно закрыл багажник…

…после чего я вынужден полагаться лишь на описание событий, сделанное Мерриллом Овертарфом. Я помню только удивительно мягкое приземление – результат моего столкновения с теплой, мясистой Мамашей Тонной, вклинившейся между моей грудной клеткой и задними габаритными огнями «мерседеса». Она нежно выдохнула мне в ухо жаркое: «Ааарп!» и «Хее-урфф!». У детей была смешанная реакция: Ребенок Пампушка безмолвно открыл рот, Ребенок Пухляк неожиданно свалил свои вещи на Ребенка Неряху, чей душераздирающий крик доносился из-под рюкзаков, лыжных ботинок и лыжных палок с того места, где он упал ничком.

Папаша Толстяк быстро осмотрел лыжи, несомненно ища признаки Luftwaffe[13]13
  Люфтваффе, ВВС Германии времен Второй мировой войны.


[Закрыть]. Перебравшись через занос, Меррилл бросился к тому месту, где я лежал в полной отключке. К Мамаше Тонне вернулось ее могучее дыхание, и она ткнула в меня острием своего альпенштока.

– Боггли! Боггли! Боггли! – горланил на бегу Меррилл.

В то время как на краю плоского выступа собралась толпа зевак, дабы посмотреть, остался ли я в живых. Они ободряюще закричали, когда Меррилл поднял одну сломанную лыжу и не смог найти вторую. Мои безопасные крепления слетели. С вершины наноса служитель подъемника швырнул со злостью мои палки прямо в парковочную стоянку, где Меррилл осторожно приводил меня в чувство. Со снежной гряды послышались насмешливые аплодисменты и колкие замечания, когда любопытствующие увидели, что я кое-что себе отбил.

И тут, как заявляет Меррилл, подъехала американская чета в новеньком «порше». Они явно заблудились: они полагали, что прибыли на гонки в Зелл. Мужчина, устрашающего вида тип, приоткрыл окно и со звериным выражением уставился на ликующую толпу на снежном наносе. Он сочувственно улыбнулся Мерриллу, который пытался стащить с дороги пострадавшего лыжника. Но его жена, огромная туша лет сорока с тройным подбородком, хлопнула дверцей и, обойдя машину, стала со стороны мужа.

– Ну вот, черт возьми! – набросилась она на него, заставляя открыть окно. – Это все ты и твой поганый немецкий, и твое потрясающее умение запутаться в трех соснах! Мы опоздали. Мы пропустили первый этап.

– Мадам, – сказал ей Меррилл, волоча меня мимо них. – Радуйтесь, что первый этап пропустил вас.

Но мне приходится положиться в этом на слова Меррилла, хотя Меррилл и не заслуживает доверия. К тому моменту, когда мы снова оказались в Гастхауз-Тауернхофе в Капруне, Меррилл находился в еще худшем состояния, чем я. У него произошла аномальная реакция на инсулин: сахар в его крови упал до нуля. Мне пришлось затащить его в бар и объяснить сумасшедший взгляд Меррилла бармену.

– Он диабетик, герр Халлинг. Дайте ему стакан апельсинового сока или что-нибудь еще с большим количеством сахара.

– Нет, нет, – запротестовал Халлинг. – Диабетикам совсем нельзя сахар.

– Но он принял слишком большую дозу инсулина, – сказал я Халлингу. – И теперь ему нужно много сахара. – И, словно желая проиллюстрировать мои слова, Меррилл нащупал сигарету, зажег ее со стороны фильтра, скривился от неприятного вкуса и затушил о собственную ладонь. Я вышиб сигарету, и Меррилл недоуменно уставился на то место, где чувствовал слабую боль от ожога. Интересно, это моя рука? Взяв пострадавшую руку другой рукой, он помахал ею герру Халлингу и мне, будто флагом.

– Ja, апельсиновый сок, немедленно, – сказал герр Халлинг.

Я прислонил Меррилла к себе, но он мгновенно съехал с высокого стула.

После того как он очухался, мы посмотрели по телевизору видеозапись лыжных состязаний среди женщин в Зелле. Австриячка Хейди Шатцл выиграла первое место по скоростному спуску. Но в гигантском слаломе произошел конфуз. Впервые в международных соревнованиях победила американская спортсменка, которая побила Хейди Шатцл и французскую звезду, Маргарет Делакру. Запись была при-кольной. Во время второго спуска Делакру пропустила ворота и была дисквалифицирована, а Хейди Шатцл срезала угол и упала. Австрийцы в Гастхауз-Тауернхофе сидели словно в воду опущенные, но мы с Мерриллом радостно гудели, подогревая тем самым межнациональную вражду.

Затем показали запись с американской спортсменкой, выигравшей слалом. Это была девятнадцатилетняя блондинка, большая и сильная. Она прошла через верхние ворота гладко, хотя не очень быстро. Когда она миновала среднюю контрольную отметку, ее время было немного хуже, чем у других, и она это понимала; она пронеслась через нижние ворота, словно исполнявший боковое скольжение автобус, – опираясь сначала на одну лыжу, потом на другую, опустив плечи и срезая углы так близко к флажкам, что ни один из них не остался незадетым. У последних ворот она исполнила балетный номер на твердом, как лед, снегу: потеряв равновесие, она срезала угол на одной лыже, словно на расправленном крыле. Затем она выпрямилась, опустила вторую ногу на снег мягким, как поцелуй, движением, откинула свой большой зад на пятки и присела, устремляясь к финишной линии, где мгновенно поднялась во весь рост, как только пересекла финиш. Она срезала широкий и мягкий, брызнувший снегом поворот прямо у заградительного каната и толпы зрителей. Было ясно, что она уверена в победе.

Потом показали интервью с ней. У нее было гладкое, красивое лицо с широким ртом и такими же широкими скулами. Никакой косметики, только белая гигиеническая помада на губах; она то и дело облизывала их, смеялась, преодолевая тяжелое дыхание, и уверенно смотрела в камеру. Все ее крупное тело словно второй кожей обтягивал комбинезон; длинная золотистого цвета застежка-«мол-ния» шла от подбородка до самой промежности; она спустила ее глубоко вниз, демонстрируя свои большие, округлые груди, прикрытые мягким велюровым свитером: Она совершила круг почета вместе с занявшей второе место француженкой Дубо – маленькой, стремительной, похожей на крысу жентиной с моргающими глазками, и выигравшей третье место австриячкой Талхаммер, темноволосой хмурой особой, бесформенной и неуклюжей, чьи хромосомы, в этом я мог бы поклясться, были наполовину мужскими. Американочка оказалась на целую голову выше всех остальных и на пару дюймов выше бравшего у нее интервью журналиста, которого ее груди потрясли не меньше, чем ее спортивные достижения.

Говорил он по-английски ужасно.

– У фас наполофину немецкое имя, – спросил он ее. – Почему?

– Мой дедушка был австрийцем, – ответила девушка, и местные завсегдатаи в Гастхауз-Тауерн-хофе слегка воодушевились.

– Тогда ви гофорите по-немецки? – с надеждой спросил журналист.

– Только со своим отцом, – ответила девушка.

– А может, и со мной? – кокетливо спросил он.

– Nein, – отрезала девушка, и на ее лице мелькнуло легкое раздражение; видимо, она думала: «Почему бы тебе не спросить о моих лыжах, нахал?» Пухленькая соратница по команде высунулась из-за ее плеча и протянула ей развернутую пластинку жевательной резинки. Чемпионка сунула резинку в рог и начала мягко жевать.

– Почему фее американцы шуют резинки? – не отставал противный тип.

– Не «фее американцы шуют резинки», – передразнила его девушка.

Меррилл и я радостно загудели. Нахал сообразил, что ему так просто не сладить с ней, поэтому стал еще нахальнее.

– Как жалко, – сказал он, – что это последнее сорефнование в этом сезоне, хотя, конечно, это большая честь быть перфой американской спортсменкой, вииграфшей первенство.

– Мы «вииграем» еще не раз, – сердито жуя резинку, ответила ему девушка.

– Фозможно, в следующем году, – сказал он. – Ви бутете кататься в следующем году?

– Посмотрим, – ответила девушка. Затем видеозапись запрыгала и оборвалась, что вызвало у меня и Меррилла громкое негодование. Когда изображение снова стало четким, журналист пытался поспеть за девушкой, которая легко несла на плечах свои лыжи. Камера в руках оператора то и дело скакала, звукозапись трещала вместе со снегом.

– Как ви думаете, – спросил он ее, – ви победили потому, што Хэйди Шарцль упала?

Девушка так стремительно обернулась к нему, что едва не снесла нахалу башку своими лыжами. Она не сказала ни слова, и он, немного заикаясь, спросил:

– …или потому, што Маргарет Делакру пропустила форота?

– Я выиграла бы по-любому, – ответила девушка. – Просто я сегодня в лучшей форме, чем они обе. – И она зашагала прочь.

Ему пришлось подныривать под ее длинные лыжи и бежать трусцой, чтобы поспеть, его ноги запутались в проводе микрофона.

– Zu Biggi Kunft, – пробормотал журналист, спотыкаясь. – Die American aus Fermont, USA[14]14
  Это Бигги Кунфт, американка из Вермонта, США


[Закрыть], – сообщил он. Он догнал ее, на этот раз не забыв пригнуть голову под ее длинными лыжами, когда она развернулась к нему.

– При сегодняшних погодных услофиях, – начал он, – при таком жестком, бистром снеге, как ви думаете, фаш фес помог фам? – Он самодовольно ждал ее ответа.

– А при чем тут мой вес? – удивилась она; девушка была сбита с толку.

– Он фам помогает?

– Он мне не мешает, – ответила она, словно защищаясь, а я и Меррилл страшно разозлились.

– У тебя потрясающий вес! – заорал Меррилл.

– Каждый его фунт! – добавил я.

– Почему фас зофут Бигги? – не отставал от нее нахал с микрофоном.

Она растерялась, это было заметно, но потом повернулась прямо к нему, выставив вперед грудь и широко улыбаясь. Она глянула на него с высоты своего роста; нам показалось, будто она собирается опрокинуть его своими титьками.

– А ви как думаете? – передразнила она его. Этот ублюдок отвел от нее взгляд в сторону и придвинулся к камере, лучезарно улыбаясь в объектив и переходя на свой быстрый немецкий.

– Mit mir hier ist die junge Americanerin, zu Biggi Kunft… [15]15
  Со мной молодая американка, Бигги Кунфт… (нем.)


[Закрыть] – провозгласил он, и в это мгновение она неожиданным движением лыж заехала ему по башке. Он пропал из рамки, а камера попыталась догнать ее, то находя, то теряя в толпе, пока, наконец, девушка не исчезла окончательно. Но ее голос за кадром еще звучал, обиженный и сердитый.

– Оставьте меня в покое, черт бы вас побрал! – Потом она добавила: – Пожалуйста…

Диктор не дал себе труда перевести это.

Затем я и Меррилл Овертарф принялись на два голоса расхваливать добродетели этой лыжницы, Сью Бигги Кунфт, предварительно отбив исключительно националистические нападки нескольких австрийских выпивох из Тауернхофа.

– Редкая девушка, Меррилл!

– Подстилка для спортсменов, Боггли.

– Нет, Меррилл. Совершенно ясно, что она девственница.

– Или мужик.

– О, ни за что, Меррилл. Ее железы не могут ввести в заблуждение.

– Тогда я выпью за это, – заявил Меррилл, страдавший из-за ограничений, наложенных его диабетической диетой; не будучи слишком дисциплинированным, он зачастую заменял еду пивом.

– Я сегодня ужинал, Боггли?

– Нет, – сказал я ему. – Ты остался без ужина, поскольку впал в транс.

– Отлично, – обрадовался он и заказал еще одну порцию сливовицы.

После окончания телевизионного репортажа с лыжных гонок посетители Тауернхофа вернулись к своей обычной крестьянской свирепости. Играла очередная венгерская группа из Эйзенштадта: аккордеон, агонизирующая цитра и скрипка – для большей душещипательности.

С полной свободой, предоставленной нам возможностью беседовать на английском в этой битком набитой германоязычными посетителями таверне, мы с Мерриллом обсуждали международный спорт, Иеронима Босха, функции американского посольства в Вене, нейтралитет Австрии, необыкновенный успех Тито, шокирующий взлет буржуазии, скуку телерепортажей о гольфе, причину дурного запаха изо рта герра Халлинга, потом поспорили, все ли официантки носят лифчики, и бритые ли у них подмышки или нет, и кто осмелится спросить об этом; хорошо ли мешать сливовицу с пивом; поговорили о стоимости симпиритовских радиальных шин в Бостоне, бурбона в Европе вообще и гашиша в Вене в частности; о возможных причинах появления шрама на лице сидящего у двери мужчины; посетовали, что за дрянь эта цитра; далее выясняли, кто более творческая нация – чехи или венгры; согласились, что этот замшелый нижний древнескандинавский – полное дерьмо; сошлись на неадекватности двухпартийной системы в США; осудили новые религиозные домыслы; отметили незначительность различий между фашизмом клерикалов и нацизмом; погоревали о неизлечимости рака, об абсолютной глупости мужчин и о том, какая это боль в заднице – диабет. А также обменялись мнениями о том, как лучше всего знакомиться с девушками. Один из провозглашенных Мерриллом способов был «сиська-луп» [16]16
  Loop – петля (англ.).


[Закрыть].

– Ты держишь лыжные палки вот так, – учил Меррилл, держа их одной рукой, его пальцы собрались в изображающий грудь кулак. Он поднял конец палки с петлей и помахал им, словно дирижерской палочкой, – петля описала круг. – Вот сюда и попадет сиська, – заявил Меррилл. Он пристально наблюдал за тем, как официантка вытирала соседний с нами столик.

– Нет, Меррилл!

– Только для наглядности.

– Нет, не здесь, Меррилл.

– Может, ты и прав, – согласился Меррилл, как ни в чем не бывало опуская свое оружие. – Секрет «сиська-луп» кроется, частично, в самих сиськах. Отсутствие лифчика – необходимое условие. И еше надлежащий угол. Я обычно действую поверх плеч; тогда они не могут заметить, как ты приближаешься. Из-под руки, сбоку, тоже неплохо, но для этого требуется особый навык…

– Меррилл, ты когда-нибудь пробовал это раньше?

– Нет. Я просто об этом думал, Боггли. Считаю, что получится клевое знакомство. Сначала зааркань их, потом знакомься.

– Они могут решить, что ты опережаешь события.

– Агрессивность в наши дни – норма. Официантка покосилась на петлю Меррилла с подозрением, но она, в лучшем случае, могла предложить для эксперимента что-то вроде фиги. К тому же герр Халлинг за стойкой бара слыл «моралистом». Меррилл, позабыв о своем «сиська-лупе», замер над сливовицей, потом снова освежился пивом и решил, что ему необходимо измерить содержание сахара в крови посредством тестирования мочи. Но пробирки для теста и пузыречки с индикаторами находились в Тауернхофе тремя этажами выше, а мужской туалет в это время суток всегда был переполнен. Так что ему пришлось бы мочиться в раковину, чего я, как он знал, решительно не одобряю. Вместо этого он отключился в свойственной ему особой манере, оставшись сидеть на прежнем месте. Он просто находился где-то далеко. Пока ему ничего не угрожало, я всегда оставлял его в покое. Он улыбался. Однажды он произнес: «Что?»

– Ничего, – ответил я ему, и он кивнул. Соглашаясь: ничего и не было.

Затем вошла ты, Бигги. Я узнал Сью Бигги Кунфт сразу же. Я толкнул Меррилла локтем; он ничего не почувствовал. Я захватил тугую складку на его животе и больно вывернул под столом.

– Сестра… – произнес Меррилл, – это опять начинается. – Затем он посмотрел через мое плечо на трофейные острые мордочки и маленькие рожки серны вдоль стены. – Привет!.. Присаживайтесь, – пригласил он их. – Мать вашу, как приятно вас видеть!

Сью Бигги Кунфт еще не решила, оставаться ли ей здесь. Она так и не сняла парки, хотя и расстегнула «молнию». Она была не одна: с ней пришли еще две девушки, явно товарки по команде. Все трое были в одинаковых парках с олимпийской символикой и маленьким значком США на рукаве. Сногсшибательная Сью Бигги Кунфт с двумя малопривлекательными подружками сбежала от толпы спортивных обожателей в Зелле; они явились сюда ради местного колорита или чтоб подцепить кого-нибудь из местных, с кем бы они могли остаться неузнанными.

Одна из сопровождавших ее девиц заявила, что Гастхауз-Тауернхоф довольно «старинный».

– Здесь нет никого, кто был бы моложе сорока, – заметила вторая.

– Нет есть, вон тот, – возразила ей Сью Бигги Кунфт, имея в виду меня. Она не могла видеть Меррилла, который лежал на самом дальнем конце скамьи у нашего стола.

– Сестра? – спросил он меня. Я подоткнул лыжную шапочку ему под голову, чтобы ему было поудобней. – Я не возражаю против таблетки снотворного, сестра, – пробормотал он слабым голосом, – но я отказываюсь от еще одной клизмы.

Девицы все еще раздумывали, когда герр Халлинг и несколько других посетителей узнали эту потрясающую грудастую блондинку. Интересно, сядут они за отдельный столик или за дальний конец моего?

– По-моему, он слегка пьян, – заметила одна из спортсменок Бигги.

– Какое у него смешное тело, – сказала другая.

– Мне кажется, у него привлекательное тело, – заявила Бигги.

Сбросив с плеч свою парку, она откинула назад густые, остриженные до плеч волосы и окинула мой столик взглядом сверху вниз с уверенностью молота, собиравшегося упасть на наковальню. Потом подошла ко мне широкой, почти мужской походкой. Большая, сильная девушка, она хорошо понимала, что обладает грацией спортсменки, и не пыталась изобразить из себя нечто женственное., что, как она знала, у нее плохо получается. Большие меховые ботинки до колен и темно-коричневые спортивные рейтузы в обтяжку, очень удобные; на ней был оранжевый велюровый свитер с V-образным вырезом, и белизна ее шеи и ложбинки между грудей казалась поразительной в сравнении с ее загорелым лицом. Две торчащие вперед сиськи наплыли прямо на меня, словно двоившееся в глазах пьяного видение солнечного заката. Я приподнял голову Меррилла за ухо и подвинул тихонько на лыжную шапочку, потом сильнее – на лавку.