Текст книги "Человек воды"

Джон ИРВИНГ
ЧЕЛОВЕК ВОДЫ

Посвящается Шейле

Глава 1
ЙОГУРТ И МНОГО ВОДЫ

Мне его порекомендовал ее гинеколог. Смешно: лучший уролог в Нью-Йорке – француз. Доктор Жан Клод Виньерон: «ТОЛЬКО ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЙ ЗАПИСИ». Итак, я записался.

– Значит, Нью-Йорк вам нравится больше, чем Париж? – поинтересовался я.

– В Париже я не мог позволить себе даже машину.

– Мой отец тоже уролог.

– Тогда он, видимо, не из лучших, – изрек Виньерон, – если не знает, что с вами такое.

– У меня не обычное заболевание, – заметил я. – Я очень хорошо знаю всю историю своего недомогания. Иногда это неспецифическое урологическое заболевание, как-то раз это был, по-моему, простатит. А однажды даже триппер, но это совсем другая история. А еще в другой раз – обыкновенная инфекция. Но всякий раз это трудноопределимое заболевание.

– Мне оно кажется очень даже банальным, – хмыкнул Виньерон.

– Нет, – сказал я. – Иногда оно поддается пенициллину. Иногда с ним творят чудеса сульфаниламиды. А однажды его вылечил фурадантин.

– Вот как, – пробурчал он. – Урологические заболевания и простатит фурадантином не лечатся.

– Ну и что? – возразил я. – Видимо, в тот раз было что-то другое. Тоже неспецифическое.

– Очень даже специфическое, – снова хмыкнул Виньерон. – Это не что иное, как заболевание мочеиспускательного канала.

И он показал мне одну вещь. Лежа на смотровом столе, я старался сохранять спокойствие. Он протянул мне великолепную пластиковую грудь, восхитительней которой Я не видел в жизни: натурального цвета и текстуры, с замечательным торчащим соском.

– Бог мой…

– Вот, укусите, – велел он мне. – И забудьте о моем присутствии.

Я сжал зубами голую наживку, уставившуюся мне прямо в глаз. Я уверен, что у моего отца нет таких современных приспособлений. Когда наступает эрекция, этот чертов стеклянный стержень входит немного легче. Помню, я напряг мышцы, стараясь не закричать.

– Очень даже специфическое, – повторил Жан Клод Виньерон, ответивший мне на игривом французском, когда я заметил, что держать во рту грудь, сосок которой можно сжимать зубами до бесконечности, занятие, по крайней мере, необычное.

Диагноз Виньерона вызвал в моей памяти все подробности моего малоприятного недуга. Болезненное мочеиспускание давно стало для меня привычным.

За последние пять лет я страдал от этого, не имеющего названия, расстройства раз семь. А однажды это был триппер, но это совсем другая история. Обычно по утрам мой аппарат застопоривает. Осторожное надавливание все налаживает или почти налаживает. Мочеиспускание часто бывает затрудненным, при этом всегда возникают новые, неожиданные ощущения. Кроме того, оно поглошает много времени – весь день с ужасом ждешь следующего момента, когда нужно будет помочиться. Секс по большей части был просто пыткой. Оргазм – настоящий выброс вулкана. Вхождение – это медленное испытание, долгое, ошеломительное перемещение грубого, увеличенного сверх меры шарикоподшипника. На какое-то время мне пришлось полностью отказаться от секса. От этого я запил, а потом писал кипятком – воспоминания малоприятные.

И всякий раз – неспецифические симптомы. Наводящие ужас признаки возникновения у меня нового азиатского венерического заболевания ни разу не подтвердились. «Некий вид инфекции», осторожно не названной. Пробуются различные лекарства – одно явно помогает. «Домашняя медицинская энциклопедия» обнаруживает смутные и зловещие симптомы рака простаты. Но врачи каждый раз уверяют, что для этого я слишком молод. И я каждый раз соглашаюсь.

И вот теперь Жан Клод Виньерон вторгся своим стеклянным стержнем в мою проблему, классифицируемую как природный дефект. Ничего удивительного – я всегда подозревал их у себя по крайней мере несколько.

– Ваш мочеиспускательный канал представляет собой узкий, извилистый путь.

Я воспринял эту новость весьма положительно.

– У американцев дурацкие представления о сексе, – заявил Виньерон. Исходя из собственного опыта я чувствовал себя не вправе возражать. – Вы считаете, будто все можно вымыть, тогда как вагина остается одним из самых грязных мест на свете. Вы этого не знали? Любая извилина во внутренних органах таит в себе множество безобидных бактерий, но вагина в этом плане место выдающееся. Я сказал «безобидных» – но не для вас. Нормальный пенис выталкивает их наружу.

– Но только не мой «узкий, извилистый путь»? – сказал я, не переставая думать об этих странных щелях, в которых сотни бактерий могут вести тайную жизнь.

– Вам понятно? – оживился Виньерон. – Вот видите, это вполне банальный случай.

– И какое лечение вы бы порекомендовали? – Я все еще сжимал пластиковую грудь. С неуязвимым соском мужчина может чувствовать себя храбрецом.

– У вас есть четыре выхода из ситуации, – ответил Виньерон. – Существует множество лекарств, и какое-нибудь всегда может помочь. Семь случаев обострения за пять лет не удивительны, учитывая такой странный мочеиспускательный канал, как ваш. Но ведь боль была не слишком сильной, верно? Вы можете преспокойно жить с этими периодическими неудобствами во время мочеиспускания и полового акта, не так ли?

– Я начал другую жизнь, – возразил я. – Мне хотелось бы перемен.

– Тогда прекратите половые акты, – посоветовал Виньерон. – Попробуйте мастурбировать. Руки всегда можно вымыть.

– Я не хочу таких больших перемен.

– Поразительно! – воскликнул Виньерон. Мужчина он привлекательный, большой и самоуверенный. Я еще теснее сжал пластиковую грудь. – Поразительно, поразительно… вы мой десятый американский пациент, которому я предлагаю четыре варианта борьбы с недугом, и каждый из вас отвергает первые два.

– Так что же в этом такого поразительного? – буркнул я. – Альтернативы, прямо скажем, малопривлекательные.

– Для американцев! – воскликнул Виньерон. – Трое из моих пациентов в Париже согласились жить с ними. А один – он тоже не был пожилым мужчиной – совсем отказался от половой жизни.

– Я еще не слышал два других, – напомнил я.

– Тут я всегда делаю паузу, – сообщил доктор Виньерон. – Я хочу угадать, какой из двух выберете вы. С американцами я никогда не ошибаюсь. Вы до смешного предсказуемые люди. Вы всегда стремитесь изменить свою жизнь. Вы никогда не принимаете ее такой, какова она есть. А в вашем случае… В вашем случае я почти уверен… Вам подойдет водяной метод.

Я счел тон доктора оскорбительным. Сжимая грудь в руке, я пришел к заключению, что водяной метод никак не для меня.

– Этот метод – не панацея, разумеется, – сказал Виньерон. – В лучшем случае компромисс. Вместо семи рецидивов за пять лет, возможно, один в три года – куда лучше, чем ничего.

– Мне он не нравится.

– Но вы его еще не пробовали, – возразил он. – Метод крайне простой. Перед половым актом вы пьете много воды. И после полового акта вы тоже пьете много жидкости. К тому же это может быть пиво. Алкоголь удивительно действует на бактерии. Во французской армии мы проводили весьма изобретательный эксперимент по излечению триппера. Солдатам давали обычную дозу пенициллина. А перед сном они выпивали по три кружки пива, после чего утверждали, что чувствуют себя вполне излечившимися. Если утром у них возобновлялись выделения, тогда им давали очередную порцию пенициллина. А вам нужно пить как можно больше воды. С вашим поразительным мочеиспускательным каналом вам следует пить до отвала любую жидкость, какая вам только попадется. После этого не забудьте пойти и помочиться.

Грудь в моей руке была всего лишь пластиковой.

– Вы полагаете, что я смогу заниматься сексом с переполненным мочевым пузырем? – спросил я. – Это неприятно и больно.

– У вас возникнут некоторые трудности, – согласился Вииьерон. – Но при этом у вас потрясающая эрекция. Вы понимаете?

Я спросил его, в чем заключается четвертый выход из положения, и он улыбнулся.

– Это простая операция, – ответил он. – Небольшое хирургическое вмешательство.

Я впился ногтем в пластиковый сосок.

– Мы слегка выправим ваш «извилистый путь», – пояснил Виньерон. – Мы его немного расширим. Это не займет и минуты. Разумеется, перед этим мы вас усыпим.

В моей руке была всего лишь холодная синтетическая молочная железа, явно бесчувственная. Я выпустил ее.

– Должно быть, будет немного больно? – заикнулся я. – Я имею в виду, после операции.

– Сорок восемь часов или около того. – Виньерон пожал плечами; любая боль казалась ему сущей ерундой.

– А вы можете усыпить меня на все сорок восемь часов? – спросил я.

– Десять из десяти! – воскликнул Виньерон. – У таких, как вы, всегда один и тот же вопрос.

– Сорок восемь часов, – сокрушенно повторил я. – А как я буду мочиться?

– Как только сможете, – ответил он, ткнув торчащий сосок на смотровом столе, как если бы это была кнопка вызова сестры и анестезиолога, – чтобы принесли полированный скальпель для его хирургических манипуляций. Я представил себе этот инструмент. Утонченная версия Рото-Рутера. Длинная, трубчатая бритва, вроде миниатюрного рта миноги угря.

Доктор Жан Клод Виньерон наблюдал за мной, словно я был картиной, которую он еще не совсем закончил.

– Так, значит, водяной метод? – заключил он.

– Вы, как всегда, попали в десятку, – сказал я просто затем, чтобы польстить ему. – Выбирал ли кто-нибудь из ваших пациентов операцию?

– Только один, – ответил Виньерон. – И я с самого начала знал, что он на нее согласится. Это был практичный, трезвомыслящий ученый. На смотровом столе он единственный с презрением отказался от сиськи.

– Крутой парень! – восхитился я.

– Уверенный в себе парень, – поправил меня Виньерон. Он зажег отвратительную, темную галльскую сигарету и без всякого страха затянулся ею.

Позже, живя по водяному методу, я обдумывал те альтернативы, которые предлагал мне доктор. Я подумал, что была еще одна: французский уролог просто шарлатан, надо было поискать другого, нескольких других… сравнить их заключения…

Моя рука лежала на настоящей груди, когда я позвонил Виньерону, чтобы сообщить ему о пятой альтернативе, которую ему следовало бы предлагать своим пациентам.

– Поразительно! – воскликнул он.

– Только не говорите мне, что так действуют десять из десяти!

– Десять из десяти! – подтвердил он. – Звонят всегда где-то на третий день после осмотра. Вы поспели вовремя.

На моем конце провода повисла тишина. Ее грудь под моей рукой казалась пластиковой. Но лишь в момент молчания, она ожила, как только Виньерон прогудел мне в трубку:

– Дело вовсе не в другом заключении. Не дурачьте самого себя. География вашего мочеполового тракта – это факт. Я мог бы нарисовать вам карту, чтобы…

Я повесил трубку.

– Никогда не любил французов, – сообщил я ей. – Твой гинеколог не мог придумать ничего лучшего, чем порекомендовать мне этого садиста. Знаешь, он ненавидит американцев. Я уверен, именно по этой причине он и прибыл к нам со своим проклятым стеклянным стержнем…

– Паранойя, – произнесла она, ее глаза уже закрылись.

Эта особа не больно-то разговорчива. «Все пустые слова», – говорит она со свойственным ей безразличием. Вместо слов у нее имеется жест, которым она выражает свое отношение: тыльной стороной ладони она поднимает вверх одну грудь. У нее превосходные, полные груди, но они нуждаются в лифчике. Я просто обожаю ее груди; они заставляют меня теряться в догадках, как это пластиковая наживка Виньерона могла произвести на меня такое впечатление. Если бы мне пришлось пройти все заново, я бы отказался от этой резиновой сиськи. Честное слово, отказался бы. Пожалуй, она тоже не нуждалась бы в подобном приспособлении. Она практичная, деловая, уверенная в себе особа с крепким нутром. Предложите ей на выбор четыре варианта лечения, и она выберет операцию. Я это знаю наверняка – я ее спрашивал.

– Разумеется, операцию, – ответила она. – Если что-то можно исправить, то это надо исправить.

– Вода не так уж и плохо, – возразил я. – Мне нравится вода. Этот способ мне на пользу во многих отношениях. К тому же у меня более сильная эрекция. Ты заметила?

Она подняла тыльной частью ладони вверх одну грудь. Я и в самом деле от них без ума.

Ее зовут Тюльпен. По-немецки это значит «тюльпан», но ее родители не знали ни того, что это имя немецкое, ни того, что оно означает, когда называли так свою дочь. Родители ее были поляками. Они спокойно умерли в Нью-Йорке, но Тюльпен родилась в госпитале Королевских воздушных сил, в одном из пригородов Лондона во время налета. Там была очень симпатичная медсестра, которую звали Тюльпен. Они полюбили эту сестру, они хотели забыть о Польше. Они думали, что она шведка. Никто не догадывался, что значит «Тюльпен», пока Тюльпен не начала изучать немецкий в старших классах школы в Бруклине. Она пришла домой и сообщила об этом своим родителям, которые были страшно удивлены; но это не стало причиной их смерти или чего-то в этом роде; это был просто факт. Все это не имеет значения – это просто факты. Но именно в таких случаях Тюльпен и открывает рот: когда речь идет о фактах. А ведь их не так уж и много.

Следуя ее примеру, я начну с факта: мой мочеиспускательный канал представляет собой узкий, извилистый путь.

Факты – это правда. Тюльпен особа до невозможного правдивая. Я не такой правдивый. На самом деле я довольно большой лгун. Люди, которые хорошо меня знают, склонны все меньше и меньше верить мне. Они склонны думать, будто я все время вру. Но сейчас я говорю правду! Запомните: вы меня не знаете.

Когда я говорю о чем-то подобном, Тюльпен поднимает тыльной стороной ладони одну грудь.

Что, черт возьми, у нас общего? Я буду придерживаться фактов. Имена – это факты. У Тюльпен и у меня имеется кое-что общее: нам обоим безразличны наши имена. Ей имя дали по ошибке, на что ей глубоко наплевать. У меня их несколько; и, как и у нее, все они совершенно случайные. Мои отец и мать назвали меня Фредом, и их, как мне кажется, ни капли не беспокоило, что никто больше не называл меня так. Бигги звала меня Богус[1]1
  Богус (Bogus) – поддельный, фальшивый, фиктивный (англ.).


[Закрыть]. Это прозвище выдумал мой старинный и самый близкий друг, Коут, который наградил меня им, когда впервые уличил во лжи. Прозвище прилипло. Большинство моих друзей называли меня именно так, в то время я и познакомился с Бигги. Меррилл Овертарф, который по-прежнему числится пропавшим, называл меня Боггли[2]2
  Боггли (Boggle) – лукавый, лицемер (англ.)


[Закрыть]. Как и для любого прозвища, для этого имелось несколько скрытых причин. Ральф Пакер звал меня Тамп-Тамп – прозвище, которое я терпеть не могу. А Тюльпен зовет меня просто по фамилии – Трампер. И я знаю почему: это ближе всего к фактическому имени. Мужские фамилии меняются не часто. Так что большую часть времени я – Фред Богус Трампер.

И это факт.

Факты выпадают на мою долю не так уж часто. Так что я их стараюсь не терять, я их буду повторять. Вот вам два. Первый: мой мочеиспускательный канал представляет собой узкий, извилистый путь. Второй: у Тюльпен и у меня имеется то общее, что нам обоим безразличны наши имена. И возможно – ничего больше.

Однако подождите! Я приближаюсь к третьему факту. Третий: я верю в ритуалы! Я хочу сказать, что в моей жизни всегда присутствовали вещи вроде водяного метода; в ней всегда присутствовали ритуалы. Ни один из отдельных ритуалов не длился слишком долго (я сказал Виньерону, что я начал новую жизнь и что хочу перемен, и это правда), но я всегда менял один ритуал на другой. В данный момент ритуал – это водяной метод. Историческая ретроспектива моих ритуалов займет не слишком много времени, но водяной метод – это последний. К тому же по утрам Тюльпен разделяет со мной нечто вроде ритуала. Несмотря на то что водяной метод заставляет меня вставать ни свет ни заря – да еще несколько раз за ночь, – Тюльпен и я неуклонно следуем этому расписанию. Я встаю и мочусь, затем чищу зубы и пью много воды. Она ставит вариться кофе и выбирает пластинку. Мы снова встречаемся в постели за йогуртом. Всегда за йогуртом. Она ест красный стаканчик, я – голубой, но если мы едим другой сорт йогурта, то мы часто обмениваемся. Гибкий ритуал – самое лучшее, а йогурт – самая подходящая здоровая пища, которая как нельзя лучше идет ранним утром. Мы не разговариваем. Для Тюльпен это дело привычное, но даже я молчу. Мы слушаем пластинки и поглощаем йогурт. Я не очень хорошо знаю Тюльпен, но она, по всей видимости, всегда ведет себя так. Я приучил ее к еще одному ритуалу: после йогурта мы долго занимаемся любовью. Тут как раз готов кофе, и мы пьем его. Мы молчим все время, пока играют пластинки. Единственная маленькая поправка, внесенная моим водяным методом: где-то после любви или во время кофе я встаю помочиться и выпить новую порцию воды.

Я живу с Тюльпен не так давно, но мне кажется, что если бы я жил с ней много-много лет, то вряд ли знал бы ее лучше.

Нам с Тюльпен обоим по двадцать девять, но, по существу, она старше, чем я, – с возрастом она избавилась от привычки говорить о себе.

Это квартира Тюльпен, и все вещи здесь принадлежат ей. Свои вещи и своего ребенка я оставил своей первой и единственной жене.

Я сказал доктору Жану Клоду Виньерону, что начал новую жизнь и т. д.; я сказал, что историческая ретроспектива моих ритуалов не займет много времени; я также сказал, что я не слишком честен. Не то что Тюльпен. Но Тюльпен помогает мне контролировать себя, поднимая тыльной стороной ладони одну грудь. Очень скоро я научился молчать, пока играют пластинки. Я научился говорить только важное, хотя люди, которые меня знают, сказали бы на это, что я вру даже сейчас. Да пошли они со своими обличениями!

Мой мочеиспускательный канал представляет собой узкий, извилистый путь, но сейчас у меня есть йогурт и много воды. Я начинаю придерживаться фактов. Я хочу перемен.

Глава 2
ВОЕННЫЕ ПОСТРОЙКИ

Наряду с другими развлечениями, Фред Богус Трампер любит вспоминать Меррилла Овертарфа, диабетика. В айовский период жизни Трампера его воспоминания об Овертарфе стали особенно сентиментальными. То, что часть их записана на магнитофонную пленку, помогает сохранить точность.

Итак, бегство от жизни. Слушая венскую запись Меррилла, – в это время Трампер смотрит через ржавую сетку от насекомых и толстое крыло кузнечика из своего окна в Айове, – он видит медленно передвигающееся стадо свиней. Сквозь поросячье хрюканье Богус слушает песню Меррилла, сочиненную в Пратере[3]3
  Пратер – парк в Вене.


[Закрыть], а позже использованную, как утверждал Меррилл, для соблазнения Ванды Хольтаузен, учительницы пения Венского хора мальчиков. Живописным фоном служит проселочная дорога в Пратере.

Пленку слегка ведет, когда Меррилл излагает историю с купанием – ту самую, про танк на дне Дуная. «Его можно было видеть только при полной луне. Луну необходимо было загородить спиной, – говорит Меррилл, – чтобы отражение пропало». Затем нужно ухитриться изогнуться в воде и держать лицо «приблизительно на шесть дюймов над поверхностью – все время не упуская из виду пристань у Гелхафтс-Келлер». При этом надо стараться сохранять неподвижность, чтобы не взбаламутить воду, и «если ветер не нагонял ряби, ствол танка вздымался вверх, как раз в том месте, где, как тебе казалось, ты мог почти дотронуться до него рукой, или же он мог бы, как нефига делать, разнести тебя на кусочки. На прямой линии к пристани у Гелхафтс крышка люка открывалась – или это мерцала вода, или она просто казалась открытой. Но это пока я мог удерживать свое лицо приблизительно в шести дюймах над водой…» Затем, вспомнив о своем диабете, Меррилл добавляет, что этот эксперимент поднимал уровень сахара в его крови.

Богус Трампер нажимает на клавишу «НАЗАД». Поросячий гурт пропадает, но на противоположной стороне сетки кузнечик по-прежнему сидит с распластанными крыльями, более совершенными и искусными, чем шелковая восточная ширма, и Трампер, глядя сквозь этот восхитительный узор, видит мистера Фитча, соседа-пенсионера, скребущего сухую, бессчетное количество раз причесанную лужайку. Только благодаря тому, что он смотрит сквозь крылья кузнечика, созерцание мистера Фитча не раздражает Трампера.

В машине, только что остановившейся у обочины, – той самой, возле которой мистер Фитч машет своими граблями, – жена Трампера Бигги, его сын Кольм и три запасные шины. Трампер разглядывает машину, размышляя, хватит ли трех запасных шин. Его лицо прижимается к сетке, что заставляет кузнечика резко встрепенуться; неожиданный взмах крыльев пугает Трампера, он отшатнулся и потерял равновесие, голова его ударилась о подгнившую сетку, не закрепленную на раме. Пытаясь удержать равновесие, он сорвал раму, также незакрепленную, и перед взором его испуганной жены предстает муж, опасно повисший в воздухе, – грудь Богуса лежала на подоконнике, а сам он странно балансировал.

– Что ты там делаешь? – крикнула ему Бигги.

Богус нащупывает магнитофон ногой и подтягивает к себе, словно якорь. Опершись коленями на панель управления, он восстанавливает равновесие. Магнитофон заедает: одно колено жмет на «ПЕРЕМОТКУ», другое – на «ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ». Меррилл Овертарф выпаливает: «…на прямой линии к пристани у Гелхафтс крышка люка открывалась – или это мерцала…»

– Что? – кричит Бигги. – Что ты там делаешь?

– Пытаюсь починить сетку, – отвечает Трампер и приветливо машет мистеру Фитчу, который в ответ потрясает своими граблями.

Ни неуклюжее балансирование на подоконнике, ни странный скрежет нимало не удивляют Фитча, привыкшего к различного рода проявлениям непорядка, наблюдаемого им из своего дома.

– Послушай, – говорит Бигги, отставляя одно бедро в сторону и усаживая на него Кольма. – Пеленки еще не готовы. Кому-то придется снова поехать в прачечную и забрать их из сушилки.

– Я съезжу, Биг, – откликается Богус, – только починю эту проклятую сетку.

– Это не такое простое дело! – кричит ему мистер Фитч, наваливаясь на грабли. – Черт бы побрал эти военные постройки!

– Сетки? – спраашвает Богус из окна.

– Весь ваш дом! – орет Фитч. – Все эти скороспелые одноэтажные коробки, построенные университетом! Постройки военного времени! Дешевый материал! Женский труд! Тюрьмы!

Нет, мистер Фитч не такой уж несносный сосед. Однако все, что хотя бы отдаленно связано с военными достижениями, выводит его из себя. Война – плохое время для Фитча; даже в те годы он был уже слишком стар, чтобы воевать, поэтому ему пришлось вести домашние бои с женщинами.

Из-за прозрачных занавесок передней двери его дома встревоженно выглядывает хрупкая жена Фитча.

– Ты что, хочешь доиграться до пятого удара, Фитч?

Внимательно осмотрев подгнившую сетку, Трампер приходит к выводу, что обвинения старика справедливы. Дерево похоже на мочалку: ячейки покрылись ржавчиной.

– Богус, – говорит Бигги, широко расставив ноги на дорожке. – Я сама починю сетку. Ты ужасно неприспособлен к таким вещам.

Трампер сползает обратно внутрь, переставляет магнитофон в безопасное место – на верхнюю книжную полку – и наблюдает, как миссис Фитч из-за своей прозрачной занавески зовет мистера Фитча домой.

Позднее Богус отправляется за пеленками. Когда он возвращается домой, его правая фара отваливается, и он переезжает ее колесом. Меняя переднюю шину, он думает о том, что хотел бы повстречать человека, который считает, будто его машина хуже. «Я бы побился с ним об заклад».

Но на самом деле Трампер думает о том, был ли кто-то в танке под крышкой люка. И был ли этот танк на самом деле? И на самом ли деле Меррилл Овертарф его видел? И еще – умел ли этот Меррилл Овертарф вообще плавать?