Текст книги "Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья"

Дисбаланс между количеством еды и населения был не единственным фактором риска возникновения заболеваний в условиях Средневековья. Задолго до того, как погода стала портиться, земля истощилась, а зерно покрылось плесенью и грибком, жители континента стали производить больше мусора, чем могли утилизировать. Около 1200 года типичный средневековый город буквально утопал в нечистотах, а в десятилетия после экономического подъема ситуация, вероятно, ухудшилась еще сильнее, поскольку тысячи обездоленных крестьян направились в города Европы, прихватив с собой и животных. К третьему десятилетию четырнадцатого века мусора на средневековой улице стало так много, что люди были вынуждены буквально браться за оружие. Однажды утром в 1326 году один разгневанный лондонский торговец поругался с разносчиком, который выбросил несколько шкур угря в переулок возле его магазина.

– Подними угря, – потребовал торговец.

– Нет, – ответил разносчик.

Завязалась драка, в ход пошли ножи. Мгновение спустя разносчик лежал мертвым посреди улицы[205]205
  Эрнест Л. Сабин, «City Cleaning in Medieval London», Speculum 12, вып. 1 (1937), с. 29.


[Закрыть].

По мере ухудшения состояния санитарии росло общественное возмущение. Люди негодовали по поводу открытых скотобоен и забитых уличных ливнестоков, а еще больше – по поводу скоплений черных крыс, которые вольготно чувствовали себя среди всей этой грязи. Англо-французский словарь четырнадцатого века иллюстрирует, насколько вездесущим был этот грызун в Средние века. «Сэр, – так звучит один отрывок, – я осмелюсь сказать, что здесь Вам будет хорошо и комфортно, за исключением того, что здесь имеется большая стая крыс и мышей»[206]206
  Флорилегиум Стефана, изд. Марк Харрис, 19 мая 1997, [email protected]. См. также: www. Florilegium.org


[Закрыть]. Средневековые люди знали, что крыса – опасное животное. Довольно популярны были средства против грызунов. Широко использовались «чемерица за два пенса» и «лепешки из клейстера и порошкообразного аконита». Однако чего люди не знали, так это то, что Rattus rattus, черная крыса, являлась разносчиком человеческой чумы.

Кажется, что следующие примеры не имеют ничего общего с подлинной историей, однако можно предположить, что и в них есть доля правды. Средневековые народы обладали отличными наблюдательными способностями. Во время вспышки эпидемии в античные времена римский генерал-губернатор Испании предлагал щедрые дары местным охотникам за крысами. Фольклор средневековой и ранней современной Индии и Китая также содержит несколько ссылок на связь между Rattus rattus и Y. pestis. Примером является индийская легенда о прекрасной принцессе из Пенджаба.

Однажды, прогуливаясь по двору, принцесса увидела зараженную крысу, передвигавшуюся шатающейся походкой. «Брось ее кошке», – приказала она. Слуга схватил больную крысу за хвост и бросил ее любимой кошке принцессы. Та быстро набросилась на животное, затем так же быстро расправилась с ней и убежала прочь. Несколько дней спустя кошку нашли мертвой возле спальни принцессы. На следующий день умер слуга, который подобрал крысу, затем один за другим умерли остальные слуги, пока в живых не осталась только принцесса[207]207
  Херст, The Conquest of Plague, с. 124.


[Закрыть].

Несколько веков спустя китайский поэт Ши Тао-нань написал оду об отношениях между Rattus rattus, Y. pestis и человеком.

 
Мертвые крысы на востоке,
Мертвые крысы на западе
Люди падают замертво, как <…> стены.
Никто не смеет оплакивать мертвых
Пришествие дьявольской чумы
Внезапно гасит свет.
Затем он снова загорается,
В темной комнате остаются люди, призраки и трупы[208]208
  Ши Тао-нань у У Лянь-Дэ и др., Plague, с. 12.


[Закрыть].
 

Европейцы впервые узнали о биологической взаимосвязи между Y. pestis и Rattus rattus во время Третьей пандемии чумы конца девятнадцатого века, когда крыса (наряду с блохой) была идентифицирована как ключевой агент чумы человека. В последующие годы ученые выяснили многое о Rattus, включая ее возраст и происхождение. Черная крыса впервые появилась в Азии, возможно, в Индии, где-то перед последним Ледниковым периодом. Ее вес составляет от 100 до 300 граммов, и это всего лишь половина размера ее двоюродной сестры, норвежской серой крысы – также важного переносчика человеческой чумы. Но Rattus с лихвой компенсирует свои скромные размеры невероятной способностью к размножению. Было подсчитано, что две черные крысы, размножающиеся непрерывно в течение трех лет, могут дать 329 миллионов потомков, если никто из их потомства не погибнет и будет размножаться дальше (к счастью, здесь слишком много «но»)[209]209
  Дж. Лоуренс Никоулз, Vandals of the Night (Лос-Анджелес, 1948), с. 18–19.


[Закрыть].

Rattus также обладает еще несколькими замечательными качествами, которые делают ее опасным переносчиком болезней. Одним из них является ловкость. Черная крыса может подпрыгнуть почти на метр вверх из положения стоя, упасть и не пораниться с высоты полутора метров, карабкаться почти по любым поверхностям, в том числе по отвесной стене, протиснуться в отверстия шириной меньше сантиметра и проникнуть почти на любую поверхность. Слово «грызун» происходит от латинского глагола rodere, что означает «грызть», и благодаря внушительным челюстным мышцам и способности втягивать губы в рот (что позволяет резцам свободно работать) Rattus может прогрызть свинцовую трубу, не затвердевший бетон и кирпич-сырец[210]210
  Роберт Поллитцер, Чума (Женева: Всемирная организация здравоохранения, 1954), с. 286.


[Закрыть].

Осторожность также делает Rattus коварным вектором чумы. Черная крыса обычно передвигается ночью, всегда выстраивает путь отступления к своей норе и проводит тщательную разведку. По крайней мере, эта особенность ее поведения частично изучена. Во время поиска пищи одна молодая крыса наблюдает за тем, как проводит разведку ее мать. Она бежит на метр впереди, останавливается, пока мать не догонит ее, а затем ждет, пока та не осмотрит путь дальше[211]211
  Никоулз, Vandals of the Night, с. 22.


[Закрыть]. Только получив от матери успокаивающий толчок, молодая крыса идет дальше. У крыс есть еще одна довольно необычная человеческая черта: они умеют смеяться. У молодых крыс ученые наблюдали смех – у грызунов это скорее урчание – во время игры или если их щекотали[212]212
  Яак Панксепп и Джеффри Бургдорф, «‘Laughing’ Rats and the Evolutionary Antecedents of Human Joy?», Physiology and Behavior 79 (2003), с. 533–547.


[Закрыть]. Rattus по своей природе очень оседлый зверь. Городская крыса может заинтересоваться тем, что лежит на другой стороне улицы, но исследования показывают, что она не станет переходить улицу, чтобы проверить это. Городские крысы всю жизнь живут в одном городском квартале. Диапазон обитания сельских крыс ненамного больше – в пределах мили или около того. Однако если бы Rattus панически боялась дальних путешествий, то она была бы такой же редкостью в Азии, как комодский варан. Но черные крысы способны перемещаться на дальние расстояния, и это еще раз подчеркивает роль торговли и экологических неурядиц в распространении чумы.

Например, иногда целое сообщество черных крыс может покинуть место своего обитания и мигрировать на сотни километров. Исследования показывают, что отказываться от своего оседлого образа жизни крыс заставляет поиск зародышей зерна – и, возможно, именно витамин Е, содержащийся в них[213]213
  Поллитцер, Plague, с. 294.


[Закрыть]. В нормальных условиях миграции крыс происходят нечасто, но в условиях экологической катастрофы можно предположить, что они могут стать обыденностью.

Когда расстояния выходят за пределы диапазона нескольких километров, Rattus рассчитывает на своего давнего спутника – человека. Крыса-безбилетник – самый настоящий путешественник без документов. При проведении современных исследований ее удалось обнаружить в самолетах, в карманах пиджака, в задней части трейлеров-дальнобойщиков и в мешках, перевозимых вьючными лошадьми с Явы. Торговля также помогала Rattus другим, более тонким, но очень важным способом. В дикой природе популяции крыс увеличиваются нестабильно, природа может замедлить их рост длительным периодом плохой погоды и отсутствием достаточного количества пищи. Появление караванов верблюдов, вьючных лошадей, кораблей, а позже поездов, самолетов и грузовиков ослабило этот механизм сдерживания. С появлением торговцев крыса, обладающая высокой степенью приспосабливаемости, смогла мигрировать в те места, где было много еды.

Дата прибытия Rattus в Европу является источником противоречий. Некоторые ученые считают, что черные крысы впервые появились на Западе во время Крестовых походов, то есть где-то в двенадцатом веке[214]214
  Ф. Одуан-Рузо, «Le rat noir (Rattus rattus) et la peste dans l’occident Ancient et médiéval», Bulletin de la Société de Pathologie Exotique 92, no. 5 (1999), с. 125–135.


[Закрыть]. Тем не менее в эту точку зрения не укладываются Юстинианова чума и римские статуи крысоподобных существ, которые датируются, по крайней мере, первым веком нашей эры. Более правдоподобна теория французского биолога доктора Ф. Одуана-Рузо, которая датирует прибытие Rattus незадолго до рождения Христа. Учитывая склонность крысы к передвижениям с торговцами, ее точкой входа могли быть пустыни Великого шелкового пути или высокогорные перевалы Центральной Азии, где время от времени встречались представители Рима и Китая, или торговый пост римлян на побережье Индии.

Двумя важными датами в европейской истории черной крысы являются шестое столетие, когда Юстинианова чума уничтожила грызунов и людей в бассейне Средиземного моря, и 1000 год, когда возрождающийся христианский мир начал производить достаточное количество пищи и отходов, чтобы справиться с крупным демографическим подъемом. Триста лет спустя перенаселенность, городские стены и примитивная санитария превратили средневековый город в рай для черной крысы[215]215
  К сожалению, в силу неудовлетворительных санитарных условий города средневековой Европы настолько страдали от болезней, что ни один город любого размера не смог бы поддерживать численность своего населения без постоянного притока иммигрантов из сельской местности.


[Закрыть].

Свиньи, крупный рогатый скот, куры, гуси, козы и лошади бродили по улицам средневековых Лондона и Парижа так же свободно, как по переулкам деревушки Броутон. Средневековые домовладельцы должны были поддерживать порядок перед своими домами, включая уборку навоза животных, но большинство городских жителей были такими же халатными, как Уильям Э. Коснер, житель лондонского пригорода Фэррингдон-Визаут. На Коснера была подана жалоба на то, что люди не могли пройти мимо его дома «из-за вони конского навоза и мочи»[216]216
  Сабин, City Cleaning in Medieval London, с. 26.


[Закрыть].

На самых захудалых средневековых улицах атмосфера скотного двора напоминала поле битвы. Часто животных бросали прямо там, где убивали, оставляя разлагаться под летним солнцем, их тела терзали крысы, а соседские дети вытаскивали кости из гниющих волов и коров и вырезали из них игральные кубики. Муниципальный ловец собак, который редко убирал тела животных, и цирюльник, который любил проливать кровь своих пациентов[217]217
  Средневековые цирюльники также владели элементарными навыками врачевания и занимались кровопусканием. (Прим. ред.)


[Закрыть] не где-либо, а прямо на улице перед своей практикой, также внесли свой вклад в создание убогой атмосферы, напоминающей утро после битвы.

Наряду с ловцами собак и цирюльниками другим большим союзником черной крысы в городе был средневековый мясник. В Париже, Лондоне и других крупных городах животных убивали прямо на улице, и поскольку мясники тоже редко убирали за собой, в большинстве городов район мясников, наводненный останками животных, представлял собой картины ужасов в стиле Гойи. Реки крови просачивались в близлежащие сады и парки, а под окровавленными сапогами мясников валялись груды из сердец, печени и кишечника, привлекая рой крыс, мух и уличных бродяг.

Но больше всего грязи в городе было, вероятнее всего, от ночных горшков. Люди ленились спускаться на один-два пролета вниз по лестнице, особенно холодной, дождливой ночью. Поэтому в большинстве средневековых городов жители просто открывали окно, три раза кричали: «Поберегись!» и надеялись, что содержимое горшка не попадет на прохожих. В Париже, в котором проживало 210 тысяч жителей, с утра до ночи клич о ночном горшке эхом разносился по городу, смешиваясь с непристойным хохотом проституток на острове Сите и жалобными криками животных, идущих на бойню у башни Сен-Жака на Правом берегу.

Ни в одном из древних городов не было чисто, однако во времена античности в больших городских центрах применялись несколько оригинальных методов очистки. Этруски, например, строили большие подземные дренажные системы для удаления мусора и экскрементов, а римские акведуки, идущие из сельской местности, обеспечивали каждого жителя города достаточным количеством воды – свыше тысячи литров в день. В эпоху Средневековья также были изобретены некоторые чудеса санитарии, в том числе система уборных в монастыре в Дареме, Англия, которую один восхищенный посетитель описывал так: «Каждое сиденье и перегородки в уборной были расположены так, что один монах не мог видеть другого. И для прихожан было столько же мест, сколько маленьких окошек в стене, чтобы сидящим на этих местах было светло»[218]218
  Люсинда Лэмбтон, Temples of Convenience and Chambers of Delight (Нью-Йорк: St. Martin’s Press, 1995), с. 9.


[Закрыть]. У системы также был подземный «водоток», который смывал отходы из уборной в близлежащую реку.

Хотя во многих средневековых городах были государственные санитарные системы, ни одна из них не приблизилась по эффективности к системе Дарема. Обычная городская система представляла собой неглубокие открытые стоки, расположенные на небольших жилых улицах, ведущие к сети более крупных центральных стоков, которые, в свою очередь, шли к главной точке сброса отходов – обычно это была большая река, такая как Темза или Сена. Там, где это было возможно, течение местных рек направляли в нужную сторону для промывки сточных труб, но поскольку не в каждом городе такое было реализуемо, большинство систем очищалось только за счет силы гравитации и дождевой воды. В теории поток воды должен был выталкивать отходы через идущие под уклон водосточные желоба к точке сброса в реку. Но сухая погода была неблагосклонна к этой схеме. Скопления фекалий, мочи и пищи собирались в желобах, обеспечивая крыс отличным пропитанием. Иногда случавшиеся сильные ливни не сильно помогали. Даже хороший дождь редко проталкивал отходы дальше чем до соседнего района. Тем не менее бо́льшая часть отходов все же попадала в конечную точку очистной системы и превращала городскую реку в настоящую помойку. После прогулки по берегу зловонной Темзы ужаснувшийся Эдуард III выразил возмущение по поводу «навоза, мусора и прочей грязи»[219]219
  Memorials of London and London Life in the XIIIth, XIVth, and XVth Centuries, изд. Х. Т. Райли (Лондон: Лондон, Longmans, Green and Co., 1868), с. 295.


[Закрыть] на берегу.

В Лондоне помимо самой канализационной системы были еще муниципальные санитарные рабочие. В каждом городском квартале был штат инспекторов, которых называли «бидлами» и «унтер-бидлами», по аналогии с героями произведений Диккенса[220]220
  Здесь автор имеет в виду бидла из «Приключений Оливера Твиста». Диккенс часто изображает в своих произведениях этого чиновника и всегда рисует его резко отрицательно, убедившись на опыте в том, что бидл обладал бесконтрольной властью над судьбой бедняков, нередко являющихся жертвой его произвола. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Эти инспекторы ходили по средневековым улицам и разузнавали, подсматривали, разнюхивали и допрашивали: убрали ли хозяева мусор от фасадов домов? Чисто ли было в переулках? Зажиточные лондонцы часто строили над переулками крытые уборные, подвешивая их «на двух балках, проложенных от одного дома к другому». Для владельца такой уборной это значило, что он мог больше не выносить свой горшок холодной ночью, однако его соседям по переулку доставалась куча навоза, смесь ужасных запахов и рой мух (крысы обычно не питаются человеческими отходами). Бидлы и унтер-бидлы как раз таки фиксировали такие случаи санитарного пиратства. За год до того, как в Англию пришла чума, двоих злоумышленников арестовали за то, что те скидывали свои отходы в подвал ничего не подозревающего соседа.

В подчинении у бидлов были «грабельщики», люди, которые непосредственно делали уборку. Они очищали водосточные желоба, убирали трупы мертвых животных, мусор с улиц и переулков и выкидывали его в Темзу или в другие места сброса, такие как Ривер Флит[221]221
  Подземная река в окрестностях Лондона. (Прим. ред.)


[Закрыть].

У бидлов и грабельщиков в средневековом Лондоне была не только самая грязная работа, но и самая неблагодарная. В 1332 году на одного бидла в районе Криплегейт было совершено нападение. Преступник, желая обидеть бидла не только физически, но еще и морально, украл его тележку. Несколько лет спустя две женщины в Биллингсгейте с такой жестокостью обругали работавших на улице грабельщиков, что муниципальные власти приказали арестовать их[222]222
  Сабин, City Cleaning in Medieval London, с. 23–30.


[Закрыть]. Действительно, если судить по современным меркам, средневековый Лондон, похоже, был втянут в гражданскую войну между низшими сословиями на почве санитарии. С одной стороны, были негодяи, такие как бранящиеся женщины из Биллингсгейт и Уильям Э. Коснер, король мусора в районе Фаррингдон Визаут. С другой стороны, король Эдуард III, который негодовал: «Грязь выбрасывается из домов днем и ночью»[223]223
  Филип Зиглер, The Black Death (Нью-Йорк: Harper & Row, 1969), с. 156.


[Закрыть]. Нервный мэр города пытался смягчить эти вспышки королевского гнева с помощью ряда игнорируемых практически всеми законов о санитарии. Бидлы, унтер-бидлы и грабельщики были глубоко оскорблены отношением горожан, а разгневанные горожане и жестокие владельцы лавочек – беспределом чиновников.

Зернохранилища, поля овса и ячменя, а также большое количество домашних животных способствовали распространению крыс в средневековой сельской местности, а архитектура сельской Европы, возможно, сделала крестьян особенно уязвимыми для острых зубов этого животного. Большинство крестьянских хижин было построено из веток и штукатурки, это была своего рода средневековая версия древесноволокнистой плиты. Сначала ветки переплетались между собой в виде решетки, а затем по получившейся решетке размазывалась штукатурка. Конструкция была настолько ненадежной, что один несчастный английский крестьянин однажды утром за завтраком был убит попавшим в стену его дома копьем, которым кто-то неудачно прицелился[224]224
  Грэм Твигг, The Black Death: A Biological Reappraisal (Лондон: Batsford Academic and Educational, 1984), с. 102.


[Закрыть].

Вспышка чумы в начале двадцатого века в египетской деревне Садар-Базар подчеркивает еще один благоприятствующий крысам аспект крестьянской жизни. Подсчет крыс в деревне показал, что в семьях, где спали в одном помещении со своими домашними животными, приходилось больше крыс на одно домохозяйство (а точнее 9,6), чем в семьях, которые этого не делали – показатель был 8,2[225]225
  Там же, с. 105.


[Закрыть].

Греки, у которых был культ тела, считали чистоту главной добродетелью, а римляне ценили гигиену настолько высоко, что их общественные бани были похожи на храмы. В термах Диоклетиана «самый бедный римлянин мог за небольшую плату ежедневно наслаждаться присутствием в месте, которое могло бы вызвать зависть азиатских королей»[226]226
  Эдуард Гиббон у Маклафлина, Coprophilia, с. 7.


[Закрыть], – писал Эдуард Гиббон. Однако ранние христиане, считавшие самоотрицание главнейшей добродетелью, считали купание если не пороком, то по крайней мере искушением. Кто знает, какие нечистые мысли могут прийти в голову человеку, лежащему в ванне с теплой водой? Принимая во внимание эту опасность, святой Бенедикт говорил: «Тем, кто здоров, особенно молодым людям, купание разрешается лишь изредка»[227]227
  Там же, с. 11.


[Закрыть]. Святая Агнесса последовала этому совету и умерла, ни разу не помывшись.

Религиозные предрассудки в отношении купания смягчились в позднем Средневековье, хотя и этого было недостаточно, чтобы значительно улучшить стандарты личной гигиены. Екатерина Сиенская, родившаяся в 1347 году, также никогда не мылась, хотя самым большим ее достижением можно считать ее способность месяцами не испражняться (как сообщали очевидцы). Святой Франциск Ассизский считал воду даром Бога. По его мнению, она была слишком драгоценной, чтобы тратить ее, и поэтому сам весьма нечасто совершал омовения. Миряне же сопротивлялись мытью по менее возвышенным причинам. Одна средневековая жительница по имени мисс Мэннерс говорила о купании как о способе быть «цивилизованным и вежливым по отношению к другим»[228]228
  Там же, с. 86.


[Закрыть]. Но в реальности обывателю было легче вымыть по утрам только лицо и руки, так же как и выбросить из окна полный ночной горшок, вместо того чтобы несколько раз спускаться по лестнице. Меняли одежду средневековые жители тоже нечасто. Вот, к примеру, одна расхожая фраза, встречающаяся в англо-французском словаре XIV века: «Привет! Меня так кусают блохи!»[229]229
  Флорилегиум Стефана, изд. Марк Харрис, 19 мая 1997, [email protected].


[Закрыть]

Без сомнения, основным переносчиком Черной смерти среди насекомых была X. cheopis, крысиная блоха, но, учитывая состояние средневековой культуры тела, весьма вероятно, что Pulex irritans, человеческая блоха, также сыграла не последнюю роль в распространении средневековой чумы.

От Каффы до Вьетнама и Афганистана никакая человеческая деятельность не была более тесно связана с чумой, чем война, и мало какие века были такими же жестокими, как четырнадцатое столетие. За десятилетия до чумы шотландцы убивали в войнах англичан, англичане – французов, французы – фламандцев, а итальянцы и испанцы – друг друга. Более того, в течение тех жестоких десятилетий коренным образом изменилась сама сущность войны. Армии становились больше, сражения – кровопролитнее, все чаще в них страдало мирное население и подвергалось разрушению их имущество – и каждое изменение способствовало тому, что средневековое поле битвы и средневековый солдат становились более эффективными агентами болезней[230]230
  Аберт, From the Brink of the Apocalypse, с. 63.


[Закрыть].

Различные историки связывают начало Военной революции позднего Средневековья с разными событиями. Возможно, все началось в один жаркий июльский день 1302 года на лугу за пределами фламандской деревни Кортрейк. Утром большая французская группа кавалеристов, направлявшаяся в Кортрейк для освобождения своих находящихся в осаде товарищей (Фландрия в четырнадцатом веке являлась французским владением), натолкнулась на проход, заблокированный несколькими батальонами непоколебимых фламандских лучников и пикинеров, одетых в шлемы в виде раковин для мытья посуды и сетчатую броню.

Вскоре после полудня французский главнокомандующий Роберт из Артуа приказал атаковать фламандцев, и его кавалерия – величественные рыцари-воины «августейшего и суверенного дома Франции» – с флагами, развевающимися на ветру, двинулись вперед по высокой траве. Форсировав небольшой ручей на полпути к лагерю противника, французы ускорили темп наступления. Мгновение спустя раздался оглушительный грохот, и безоблачное июльское небо наполнилось тысячами фламандских стрел со стальными наконечниками. Через несколько секунд грохот повторился с новой силой, и несколько сотен французских лошадей врезались в линию фронта фламандцев на скорости тридцать километров в час. Согласно традиционной средневековой военной теории, несущаяся кавалерия должна была сбить фламандцев с ног, как кегли для боулинга, чтобы лошади смогли их затоптать, а всадники – добить копьями. Но в Кортрейке боги войны изменили правила. Вместо того чтобы пробить линию обороны фамандцев, французы разбились об нее, как морская волна об утес, и рассыпались, как Шалтай-Болтай, на части – лошади отдельно, люди отдельно[231]231
  Клиффорд Дж. Роджерс, «The Age of the Hundred Years War», в Medieval Warfare: A History, изд. Морис Кин (Oxford: Oxford University Press, 1999), с. 137.


[Закрыть].

Открытие, что пехота, хорошо вооруженная и решительная, может победить кавалерию, королеву поля битвы – открытие, подтвержденное в нескольких последующих битвах, – произвело революцию в средневековой военной стратегии и, как и большинство революций, стало причиной нескольких непредвиденных последствий. Во-первых, средневековые командиры стали выше ценить роль пехоты. Затем, обнаружив, что содержание пехотинцев обходится в полевых условиях намного дешевле – пять или шесть лучников и пикинеров стоят примерно столько же, сколько один кавалерист, – военачальники стали увеличивать размеры средневековой армии. А поскольку армии росли, сражения делались более масштабными и кровопролитными. Теперь важным стало не только то, что все большее количество людей оказывалось задействованными в войне – резко возросло и количество насилия. С одной стороны, пехота, состоявшая по большей части из крестьян, менее охотно соблюдала рыцарские правила, особенно в бою с вражеской знатью. Поскольку стресс, в том числе стресс, полученный в бою, ослабляет функцию иммунной системы, одним из последствий более масштабных и жестоких войн, возможно, стало увеличение числа уязвимых к болезням людей. Также с определенной долей уверенности можно предположить, что большие армии становились местом сосредоточения перепачканных в пыли и крови людей и мусора, привлекавших большое количество крыс и блох.

Шевоше[232]232
  На англ. chevauchee, от фр. chevaux – «лошадь». Имеется в виду кавалерийский налет на населенные пункты. (Прим. ред.)


[Закрыть], второе крупное военное новшество четырнадцатого века, появилось для решения главной военной дилеммы эпохи: как армия может сломать осаду? «Замок вряд ли можно взять в течение года, и даже если он в конце концов сдастся, все равно расходы на содержание короля и его подданных будут больше, чем стоит само завоевание»[233]233
  Там же, с. 136.


[Закрыть], – писал Пьер Дюбуа, влиятельный военный мыслитель XIV века. Решение вопроса с осадой Дюбуа изложил в «Доктрине об успешных походах и быстрых войнах», в которой он предлагал сосредоточиться не на армии врага. Атакуйте мирных жителей, утверждал Дюбуа, и ваш противник будет вынужден покинуть свою укрепленную позицию и выйти на защиту своего народа. Так появилась стратегия шевоше. Идея организовывать крупные рейды в сельскую местность врага с целью поиска и уничтожения мирного населения была не такой уж новой, как ее представлял Дюбуа. Эта практика была опробована ранее, в 1066 году, норманнами против англичан. Мирные жители подвергались нападениям и еще раньше. «Если даже иногда простые и невинные люди страдают и лишаются своих вещей, значит, по-другому сделать невозможно»[234]234
  Аберт, From the Brink of the Apocalypse, с. 84.


[Закрыть], – говорил Оноре Бонет, высокомерно пожимая плечами.

Однако англо-французская Столетняя война – крупнейший, самый кровавый конфликт Средневековья – превратила шевоше в привычное и разрушительное оружие. Война началась в 1337 году, а за десятилетие до появления чумы в 1347 году англичане, ставшие настоящими профессионалами шевоше, стали применять эту тактику против соотечественников Дюбуа, уничтожая большое количество мирного населения. На протяжении 1340-х годов английские всадники, вооруженные острыми клинками, атаковали французские деревни, поджигали фермы и дома, насиловали и убивали мирных жителей и угоняли скот. В письме к своему другу итальянский поэт Петрарка, недавно посетивший находящуюся в состоянии войны Францию, несказанно удивился масштабам разрушений. «Повсюду жуткие разрушения, горе и опустошение, повсюду заброшенные, необрабатываемые поля, повсюду разрушенные и покинутые дома…повсюду оставались печальные отголоски нашествия англичан»[235]235
  Там же, с. 86.


[Закрыть].

Еще больше трогает за душу рассказ французского короля Жана II об английском бесчинстве. «Многие люди убиты, церкви разграблены, тела уничтожены, а души загублены, девственницы обесчещены, уважаемые жены и вдовы опозорены, города, усадьбы и здания сожжены… Христианская вера деморализована, а торговля уничтожена. Эти войны принесли так много других бед и ужасных деяний, что о них нельзя рассказать, посчитать их или записать»[236]236
  Роджерс, «The Age of the Hundred Years War», с. 152.


[Закрыть].

Хотя настоящее – не самое лучшее руководство к прошлому, некоторые исследования современного конфликта дают дополнительное понимание того, как война могла сделать средневековый мир более уязвимым для чумы. Предметом первого исследования, проведенного военными специалистами из США, является советская армия, сражавшаяся в Афганистане в 1980-х годах. Боевые потери русских в конфликте были довольно низкими – менее трех процентов, – но советская армия страдала от тяжелых заболеваний, особенно инфекционных. Трое из четырех солдат, сражавшихся в Афганистане – 75–76 процентов всей армии страны, – были госпитализированы по причине болезни. Некоторые солдаты болели даже бубонной чумой, но малярия, холера, дифтерия, инфекционная дизентерия, амебная дизентерия, гепатит и тиф были, во всяком случае, более распространенными.

Чем был обусловлен такой катастрофический уровень заболеваемости? Ответ кроется в самой природе военной службы. Согласно докладу исследователей, одним из важных факторов была военная гигиена. Среднестатистический русский солдат менял нижнее белье раз в три месяца, примерно с такой же периодичностью стирал свою форму и одеяла, пил неочищенную воду, не утилизировал мусор, испражнялся прямо возле своей палатки, а не в полевом туалете, и даже когда готовил на полевой кухне, мыл руки только после испражнения, когда офицер делал ему замечание. Важно отметить, что в докладе говорится, что боевой стресс, возможно, также сыграл роль в высокой заболеваемости. Как отмечалось ранее, стресс ухудшает функцию иммунной системы, снижая устойчивость к болезням. Это наблюдение, конечно, также относится и к мирным жителям, подвергаемым атакам мародерствующих армий.

Второе исследование американцев касалось Вьетнама, где в период между 1966 и 1974 годами примерно двадцать пять тысяч человек, большинство из которых были коренными вьетнамцами, заразились чумой[237]237
  Доктор Евгений Тихомиров, в Plague Manual: Epidemiology, Distribution, Surveillance and Control, под ред. Дэвида Т. Денниса и Кеннет Л. Гейдж (Женева: Всемирная организация здравоохранения, 1999), с. 23, 24.


[Закрыть]. По данным медицинских чиновников армии США, одним из важных факторов, вызвавших вспышку заболевания, стали осадные условия на территории большей части страны. Зимой 1967 года группа американских врачей посетила одну из огневых баз. Там двадцать один человек болел чумой, и проверка быстро показала почему. Минометные и артиллерийские атаки Вьетконга переместили жизнь под землю. Солдаты – и во многих случаях их семьи – жили в грязных бункерах, чья теплая и влажная среда идеально имитировала нору грызунов[238]238
  Л. Дж. Легтерс, А. Дж. Коттингем и Д. Х. Хантер, «Clinical and Epidemiologic Notes on a Defined Outbreak of Plague in Vietnam», American Journal of Tropical Medicine and Hygiene 19, вып. 4 (1970), с. 639–652.


[Закрыть]. В ужасном состоянии находилась и личная гигиена. Никто не мылся, поскольку санитарные сооружения находились над землей, и по той же причине никто не пользовался полевыми уборными. Генуэзцам, осажденным в Каффе, и французам, осажденным в Кале накануне прихода Черной смерти, показались бы довольно знакомыми зловонные вьетнамские бункеры, заваленные человеческими фекалиями, остатками пищи и запятнанными кровью боевыми повязками. Работая в ужасных условиях, армейским врачам удалось спасти семнадцать заболевших чумой, но в четырех случаях болезнь была слишком запущенной, так что не помогли даже современные антибиотики.

Искоренение населения – еще одна особенность войны, связанная с тактикой шевоше и выходящая за ее пределы, – также оказало большую помощь Y. pestis во Вьетнаме. В 1969 году в деревне Донг Ха от эпидемии чумы пострадало более шестисот человек, большинство из которых были детьми. Опять же, армейские врачи США обнаружили повсюду крыс и блох, но на этот раз заражение вызвал дисбаланс ресурсов, а не осада. Маленькая Донг Ха неожиданно стала перевалочным пунктом для беженцев, направляющихся на юг из демилитаризованной зоны и на восток из Кхешани. Но в деревне не было санитарных ресурсов, чтобы справиться с таким потоком давно не мывшихся людей[239]239
  Лейтенант-коммандер Фредерик М. Беркл-младший, «Plague as Seen in South Vietnamese Children», Clinical Pediatrics 12, вып. 5 (май 1973), с. 291–298.


[Закрыть].

Конечно, невозможно сказать с точностью, как и в какой степени эти три фактора – война, голод и отсутствие санитарии – способствовали распространению Черной смерти, но с некоторой уверенностью можно утверждать, что к тому времени, когда Y. pestis покинула Каффу в конце 1346 или в начале 1347 года, Европа уже по горло стояла в воде, которая все прибывала и прибывала.