Текст книги "Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья"

Но генуэзский священнослужитель был прав: может, венецианцы и были самовлюбленными, но в моменты кризиса они действительно объединялись – и эта черта сослужила им хорошую службу, когда из серебристого январского рассвета в 1348 году в город проскользнула чума. В отличие от фаталистов сицилийцев, которые приняли эпидемию как Божий промысел, рациональные и энергичные венецианцы проявили ответственность. В контексте того времени реакция горожан на Черную смерть была хорошо организованной, разумной и хладнокровной в плане поддержания общественного порядка. Двадцатого марта, в атмосфере серьезного кризиса, правящий орган Венеции, Большой совет, и дож Андреа Дандоло учредили специальный комитет, состоящий из передовых дворян. Рекомендации комитета сформировали основу для адекватных, согласованных действий муниципалитетов в условиях эпидемии. Зимой и весной 1348 года в измученных болезнью городах северной и центральной Италии зародится система общественного здравоохранения, и Венеция будет в авангарде этой новой области.

По указанию муниципальных властей все корабли, заходящие в Венецию, брались на абордаж и обыскивались. Суда, укрывающие иностранцев, и трупы (граждан Венеции, перевозимых домой для захоронения) сжигались. Для поддержания общественного порядка были закрыты питейные заведения (трактиры), а ярко раскрашенные лодки, на которых в былые времена можно было пропустить стаканчик, курсировавшие по каналам, были подняты с воды. Любой, кто уличался в незаконной продаже вина, облагался штрафом, его товары конфисковывались и выкидывались в каналы[281]281
  Марио Брунетти, «Venezia durante la Peste del 1348», Ateneo Veneto 32 (1909), с. 295–296.


[Закрыть]. 3 апреля, с приближением теплой погоды, Большой совет издал новую директиву. Через несколько дней в каналах появились муниципальные гондолы с острыми носами. Лодочники курсировали между закрытыми ставнями домами и кричали «Corpi morti, corpi morti»[282]282
  Мертвецы (ит.). (Прим. ред.)


[Закрыть]. «Тот, у кого в доме были трупы, должен под страхом сурового наказания сбросить их в лодки»[283]283
  Д’Ирсе, «Defense Reactions During the Black Death», Annals of Medical History 9 (1927) с. 171.


[Закрыть], – рассказывал один очевидец.

Когда в венецианские лагуны пришел май, груженные трупами караваны судов стали курсировать взад и вперед через неспокойное серое море к продуваемым ветрами островам Сан-Джорджо-д’Алега и Сан-Марко-Боккакаламе. Суда отвозили туда тела несчастных, собранных с улиц, каналов, из больниц и благотворительных учреждений. В награду за то, что они были гражданами государства, правившего «половиной и еще четвертью Римской империи», каждому умершему полагались могила, вырытая в полтора метра глубиной, возможность последний раз взглянуть на Венецию и молитва священника. Те же правила регулировали погребение в Сан-Эразмо, месте захоронения в материковой части города, расположенном в одном из самых известных районов современного города – Лидо.

К лету, когда отовсюду был слышен только плач скорбящих людей, общественный дух жителей города начал слабеть. Венеция постепенно превращалась в республику мертвых. 7 августа, чтобы избежать дальнейшего обострения упаднических настроений в городе, Большой совет запретил gramaglia, траурную одежду. Также прекратилась традиция возложения тел умерших перед родным домом для сбора пожертвований. Эта практика, популярная в бедных кварталах, считалась неприемлемой во время чумы. Была также введена в действие новая муниципальная программа помилования осужденных. Чтобы заполнить пустые каналы и улицы, были открыты тюрьмы, а муниципальные власти смягчили свою позицию в отношении возвращения долговых эмигрантов. Право на возвращение предоставлялось тем, кто был согласен выплатить пятую часть своей задолженности.

В Венеции были случаи массового бегства, но город изо всех сил препятствовал появлению беженцев. 10 июня, когда уровень смертности приблизился к шестистам умершим в день, власти выдвинули ультиматум отсутствующим на рабочем месте муниципальным служащим: вернуться на свой пост в течение восьми дней или лишиться должности.

Каффа часто упоминается как место, откуда инфекция проникла в Венецию[284]284
  Роберт С. Готфрид, The Black Death: Natural and Human Disaster in Medieval Europe (Нью-Йорк: Free Press, 1983), с. 48.


[Закрыть]. Но если оставить в стороне вопрос о том, как именно экипаж смог выжить в столь долгом путешествии, напрашивается следующее умозаключение: если бы Каффа – или даже Константинополь – были источником инфекции, Венеция, расположенная на восточном побережье Италии, заразилась бы примерно в то же время или даже немного раньше, чем Мессина, а не месяцами позже. Наиболее вероятным источником инфекции является Рагуза (современный Дубровник), венецианская колония на балканской стороне Адриатики, которую посетил крымский флот в конце 1347 года[285]285
  Фрэнсис Эйдан Гаске, he Black Death of 1348 and 1349 (Лондон: Джордж Белл и сыновья, 1908), с. 65.


[Закрыть]. Современники оценивают число погибших в городе в сто тысяч человек, но учитывая, что население Венеции составляет около 120 тысяч человек, очевидно, что уровень смертности был невероятно высок – почти сто процентов. Историк города Фредерик С. Лейн считает, что чума убила около 60 процентов жителей Венеции, примерно 72 тысячи человек, что тоже весьма немало[286]286
  Фредерик С. Лейн, Venice, a Maritime Republic (Балтимор: издательство Университета Джона Хопкинса, 1973), с. 169.


[Закрыть].

Была одна вещь, которую не смогла сломить даже Черная смерть, – это чувство собственного достоинства венецианцев. Получив денежное вознаграждение за доблестные заслуги перед городом во время эпидемии, городской врач Франческо Римский заявил: «Я лучше умру здесь, чем буду жить где-нибудь еще»[287]287
  Д’Ирсе, «Defense Reactions During the Black Death», с. 174.


[Закрыть].

Волевая реакция венецианцев на Черную смерть доказывает точку зрения, изложенную в исследовании Disaster and Recovery Комиссии по атомной энергии США о термоядерной войне. В годы самой высокой смертности европейцы стали свидетелями ужасов, сравнимых с катастрофой в Хиросиме и Нагасаки, но даже в те моменты, когда смерть была повсюду и только дурак осмеливался надеяться на лучшее, тонкий налет цивилизации никуда не делся – иногда он держался из последних сих, но оставался на месте. Большое количество нотариусов, муниципальных и церковных служащих, врачей и торговцев продолжали работу, чтобы обеспечить деятельность правительств, судов, церквей и финансовых домов, хотя и не в полном объеме. Отчет по исследованию справедливо замечает: даже в самых экстремальных и ужасных обстоятельствах люди продолжают жить.

Центральная Италия, конец зимы – начало весны 1348 года

«В начале января [1348 года] из Румынии прибыли две генуэзские галеры, и когда экипаж появился на рыбном рынке, один человек заговорил с ними и тотчас же заболел и умер»[288]288
  Cronica di Pisa di Ranieri Sardo, изд. Оттавио Банти, Fonti per la Storia d’Italia 99 (1963).


[Закрыть].

Этот инцидент на рыбном рынке в Пизе ознаменовал новый этап в распространении Черной смерти. За пределами этого прибрежного города пролегала густая сеть рек, дорог и торговых путей, а на другом их конце располагались города Тосканы. Как будто почуяв свежую кровь, завезенная по морю чума внезапно изменила направление и понеслась в глубь материка с остервенением дикого зверя. Во Флоренции, находящейся в восьмидесяти одном километре к востоку, встревоженные муниципальные власти отчаянно готовились к предстоящему натиску. Горожан призывали содержать свои дома и улицы в чистоте, а мясников – соблюдать предписания местных властей относительно забоя скота. Проститутки и содомиты – средневековая Флоренция имела репутацию рассадника содомии – были изгнаны из города, а на прибывших из уже затронутых чумой Пизы и Генуи был наложен штраф в 500 лир[289]289
  Энн Г. Кармайкл, Plague and the Poor in Renaissance Florence (Кембридж: Cambridge University Press, 1986), с. 99.


[Закрыть]. В начале апреля, когда в городе не стало ощутимо чище, местные чиновники создали специальную муниципальную комиссию по здравоохранению, наделенную почти военными полномочиями. Членам комиссии было разрешено насильственно устранять «все разлагающиеся объекты и зараженных людей, от которых могли возникнуть порча или заражение воздуха»[290]290
  «Gli Ordinamenti Sanitari del Commune di Pistoia contro la Pestilenza del 1348» в Archivio Storico Italiano, изд. от А. Чиаппелли, серия 4, 20 (1887), с. 8–12.


[Закрыть].

В соседней Пистое, расположенной к северу от Флоренции, был издан ряд чрезвычайных директив в области общественного здравоохранения. Когда через городскую площадь подул теплый весенний ветер, один муниципальный чиновник объявил, что впредь «трупы нельзя убирать с места смерти, пока их не поместят в деревянный ящик, а крышку не забьют гвоздями», что «каждую могилу следует рыть на глубину в два с половиной локтя», что «любой человек, присутствующий на похоронах, не должен сопровождать умершего или родственников дальше дверей церкви» и что «никто не должен даже думать о том, чтобы надеть новую одежду во время траура». И «чтобы колокольный звон не беспокоил и не пугал больных, смотрители колокольни не должны звонить в колокола во время похорон».

Тем не менее, по крайней мере, одно нововведение должно быть хорошо знакомо и понятно моим читателям. Официальный указ постановил, что «следует понимать, что ничего из вышеперечисленного не относится к погребению рыцарей, докторов права, судей и врачей, тела которых их наследники могут почтить любым способом, которым они пожелают»[291]291
  Там же, с. 11–12.


[Закрыть].

В Перудже, расположенной к югу от Флоренции, встревоженные местные власти обратились за помощью к Джентиле да Фолиньо. Джентиле, передовой врач того времени, уже прославился своей статьей о беременности. Изучив дискуссионный в то время вопрос о том, почему беременность у человека может длиться разное количество времени, по сравнению со слоном (два года), лошадью (двенадцать месяцев) и верблюдом (десять месяцев), Джентиле пришел к выводу, что одним из факторов этой вариативности была тенденция человека возбуждаться во время секса. В другой известной статье Джентиле исследовал второй дискуссионный вопрос современности: что лучше – высасывать яд из раны натощак, как считал великий авторитет Серпион, или на полный желудок, как полагали не менее знаменитые Маймонид и Георг Немецкий? Джентиле встал на сторону Маймонида и Георга Немецкого.

Рассуждая об эпидемии, Джентиле, профессор медицинской школы в Перудже, поначалу был настроен оптимистично. Его трактат о чуме, подготовленный по запросу муниципальных властей, написан в настолько спокойном тоне – он описывал эту эпидемию как менее опасную, чем некоторые предыдущие, – что современный немецкий ученый мог бы обвинить его в том, что он написал бо́льшую часть труда до 1348 года. Впрочем, стиль трактата более чем вероятно связан с временным периодом создания его отдельных частей. Когда Джентиле начал писать, чума была еще далеко, и он приступил к работе, не имея реальных сведений о болезни. Отрывки, которые были добавлены в трактат позже, когда эпидемия уже приближалась к Перудже и ученому была доступна дополнительная информация, свидетельствуют, что «король врачей» быстро оценил уникальную разрушительную силу Y. pestis. В новых дополнениях он описывает чуму как «неслыханную» и «беспрецедентную» болезнь[292]292
  Линн Торндайк, A History of Magic and Experimental Science, т. 3 (Нью-Йорк: издательство Колумбийского университета, 1931), с. 237–239.


[Закрыть].

Пока Флоренция призывала своих граждан убирать улицы, а Венеция сжигала подозрительные корабли, Сиена, как всегда, по-прежнему была озабочена только собственной славой. Муниципальные записи свидетельствуют, что в феврале 1348 года, когда эпидемия пришла на восток страны, прорвавшись через зимнюю сельскую местность Тосканы, руководящий орган Сиены, Совет Девяти, был озабочен только одним вопросом – повышением статуса муниципального университета до более престижного studium generale. Совет Девяти прибегнул к привычному в Сиене способу решения проблем: взяточничеству. Совет проинструктировал своих представителей при папском суде, которые были арбитрами в подобных делах, следующим образом: потратить любые суммы, необходимые для получения престижного звания studium generale[293]293
  Уильям М. Бовски, «The Impact of the Black Death upon Sienese Government and Society», Speculum 39, no. 1 (январь 1964), с. 13.


[Закрыть]. Если бы Сиена и предприняла какие-либо меры для защиты от чумы, то они все равно были бы провалены.

В Орвието, расположенном в восьмидесяти милях к югу от Флоренции, городские чиновники отреагировали на приближающуюся опасность еще более неожиданно. Они попросту проигнорировали ее. Изучая муниципальные записи за конец зимы и весну 1348 года, французский историк Элизабет Карпентье не обнаружила ни одного упоминания о чуме[294]294
  Элизабет Карпентье, Une ville devant la peste: Orvieto et la peste noire de 1348 (Париж: 1962), с. 79–81.


[Закрыть]. Возможно, Совет Семи Орвието, руководящий орган города, был обеспокоен дальнейшим падением морального духа жителей, который уже сильно был подорван голодом 1346 и 1347 годов и серией кровавых и непрекращающихся локальных войн. В такой напряженной атмосфере разговоры о чуме легко могли вызвать панику. Тем не менее Совет Семи, похоже, даже немного верил в магию. Кажется, будто они убедили сами себя, что если не упоминать об эпидемии вслух, то она пролетит над городом, как ангел смерти над детьми израилевыми, которые мазали свои двери кровью ягнят.

Когда растаял последний зимний снег и утреннее небо снова залилось золотым светом, пришла чума. Люди начали медленно умирать в марте и начале апреля, а затем все быстрее и быстрее. 11 апреля, когда уровень смертности приблизился к сицилийским показателям, Флоренция приостановила работу муниципальных властей, Сиена последовала тому же примеру в начале июня, а 5 июля к ним присоединился и Орвието. К 21 августа шесть из семи членов городского совета Орвието были мертвы, а оставшийся в живых пытался излечиться от чумы. За всю страшную весну и лето 1348 года слово «чума» было произнесено на заседании совета только однажды и только в июне, когда эпидемия, казалось, вот-вот проглотит весь город. Современники оценивают уровень смертности Орвието в 90 процентов, хотя профессор Карпентье считает показатель в 50 процентов более реальной цифрой[295]295
  Там же, с. 135.


[Закрыть]. В июне, когда летняя жара опустилась на холмы Умбрии, известный врач Джентиле да Фолиньо умер простой смертью деревенского врача, леча пациентов в Перудже. Позже его преданный ученик утверждал, что этот великий человек умер от переутомления, но быстротечность болезни Джентиле предполагает, что умер он от чумы. В Пистое, городе, давшем название слову «пистолет», драконовские меры общественного здравоохранения оказались столь же неэффективными, как и мощи святой Агаты в Мессине. «Вряд ли кто-то остался в живых», – писал местный летописец, и хотя это, конечно, было преувеличением, полвека спустя население Пистои составляло всего 29 процентов от показателя середины XIII века[296]296
  Дэвид Херлихи, «Plague, Population and Social Change in Rural Pistoia, 1201–1430», Economic History Review 18, no. 2 (1965): с. 231.


[Закрыть]. В соседней Болонье, где 8 июня 1348 года число жертв достигло рекордных показателей, Черная смерть унесла жизни 35–40 процентов населения города[297]297
  Шона Келли Рэй, «Last Wills in Bologna During the Black Plague», тезисы из неопубликованной докторской диссертации (Боулдер: Университет Колорадо, 1998), с. 165.


[Закрыть].

Во Флоренции и Сиене уровень смертности был еще выше.

Глава V
Последняя фраза Виллани

Март 1348 года

Одним серым мартовским днем 1348 года в рабочем кабинете флорентийца Джованни Виллани встретились прошлое и настоящее. Пока Виллани сидел за своим столом и писал об истории чумы, болезнь уже захватила деревни к западу от города, а через несколько дней ее ждали во Флоренции. В то утро, возвращаясь домой из церкви, старик видел десятки экипажей и повозок, мчащихся на восток, к холмам за городом. Многие магазины и дома, мимо которых он проходил, были уже закрыты ставнями. Все, кто мог сбежать из города, кажется, уже сделал это, а кому это не удалось – молились изо всех сил. Семидесятидвухлетний Виллани, бывший банкир, всю свою жизнь писавший хроники Флоренции, намеревался искать утешения в своих трудах. Он взял в руку перо. По дороге домой он сочинил первую фразу для своей краткой истории чумы. «Зародившись в Турции и Греции, – написал он, – эта болезнь дошла до Сицилии, Сардинии и Корсики»[298]298
  Джованни Виллани, у Фердинанда Шевилла, History of Florence, from the Founding of the City Through the Renaissance (Нью-Йорк: Фредерик Унгар, 1961), с. 239.


[Закрыть]. Виллани остановился и перечитал фразу. Что же написать дальше? Еще с ноября прошлого года по Флоренции ходили слухи о чуме, но каким из них верить? Ах да, вспомнил старый летописец, одна история показалась ему одновременно правдивой и захватывающей, полной великого мужества и большой глупости. Это был слух о восьми генуэзских галерах, покинувших зараженный чумой Крым. Четыре корабля вернулись на родину, «переполненные зараженными моряками, которые умирали один за другим на обратном пути». Остальные четыре судна, как сообщается, все еще блуждают по Средиземному морю с трупами на борту. Когда старик принялся писать о путешествии чумного флота, в комнате воцарилась тишина. Было слышно только потрескивание тлеющих углей в почти потухшем камине и звук проезжающих по пустой улице экипажей. Пока Виллани писал, серый послеполуденный свет в окне позади него растворился в безжизненной тьме мартовской ночи.

В расцвете своих сил Джованни Виллани был уважаемым человеком во Флоренции. Блестящий эрудит, молодой Виллани, казалось, способен на все: вычислить население города по тому, сколько оно потребляет, подсчитать количество работников в городской суконной промышленности, написать многотомную историю Флоренции в манере Вергилия и Цицерона. Богатый банкир в тридцать лет, общественный деятель в сорок, блистательный Виллани с необычайной легкостью взобрался на самую вершину флорентийского общества, заняв однажды пост начальника муниципального монетного двора и дважды настоятеля – важнейшей фигуры городского управления[299]299
  Луи Грин, Chronicle into History: An Essay on the Interpretation of History in Florentine Fourteenth-Century Chronicles (Кембридж: Cambridge University Press, 1992), с. 1–20.


[Закрыть]. Флоренция знаменита больше, чем любая «республика или город-государство, за исключением Римской республики…». Флоренция – город, в котором придумали очки и современное банковское дело, Флоренция – город, который папа Бонифаций VIII назвал пятым элементом земли наряду с землей, ветром, огнем и водой. Флоренция достигла вершины своей славы при мудром, разносторонне развитом синьоре Виллани. Какое-то время казалось, что единственной ошибкой летописца был его неудачный брак. Когда его вторая жена, надменная Монна деи Пацци, нарушила закон социальных сословий (дресс-код), опечаленный Виллани сетовал, что «невероятная привлекательность женщин берет верх над разумом и здравым смыслом мужчин»[300]300
  Там же, с. 13.


[Закрыть].

Однако к марту 1348 года бывший флорентийский вундеркинд превратился в обнищавшего и опального старика – он потерял все свое состояние, а доброе имя его было запятнано без возможности восстановления. Десятью годами ранее, в возрасте шестидесяти двух лет, Виллани пережил двойное унижение – банкротство и тюрьму для должников. После освобождения бывший банкир вернулся к ведению хроники – эта страсть помогала ему пережить все бури и ненастья в его жизни, однако побывавший в тюрьме Виллани тяготел теперь к катастрофическим и апокалиптическим событиям, словно его тянуло к ситуациям, похожим на его собственную горькую старость. И в 1340-х годах Флоренция с радостью предоставила ему множество подобных эпизодов.

Даже без чумы 1340-е годы были для города страшным десятилетием. В 1340 году была ужасная эпидемия, в 1341 году – война с Пизой, а в 1343 году – политические волнения и гражданские беспорядки, кульминацией которых стал чудовищный акт публичного варварства, глубоко потрясший старого летописца. «В присутствии отца и к его великому ужасу, – писал Виллани о казни начальника полиции города и его сына, – толпа сначала расчленила сына, разрезав его тело на мелкие кусочки. После этого они сделали то же самое с отцом. А некоторые были настолько жестокими, что откусывали от их тел куски сырого мяса и ели его»[301]301
  Джованни Виллани, в Шевилле, History of Florence, с. 222.


[Закрыть]. В середине 1340-х годов бедственное положение Флоренции усугубили экологические потрясения и финансовая разруха. Весь 1345 год шли проливные дожди, в 1347 году разразился ужасный голод, а в промежутке между этими событиями произошла финансовая катастрофа 1346 года, когда король Англии Эдуард III, который занял у флорентийцев деньги для ведения Столетней войны, не смог выплатить местным банкам свои ссуды на сумму 1 365 000 флоринов – сумму, которую ужаснувшийся Виллани назвал «стоимостью целого королевства»[302]302
  Джованни Виллани, Джин А. Брукер, Florence: The Golden Age, 1138–1737 (Беркли: University of California Press, 1998), с. 251.


[Закрыть].

Однако ни одна катастрофа не поразила старого летописца так, как чума. Осенью 1347 года, когда Катания и Мессина боролись за мощи святой Агаты, Виллани, охваченный настроением «я-же-говорил», писал: «Эта чума была предсказана мастерами астрологии в марте прошлого года. Созвездие Девы и ее хозяина Меркурия символизируют смерть»[303]303
  Джованни Виллани, у Грина, Chronicle into History, с. 37.


[Закрыть]. Несколько зловещих экологических предзнаменований в конце 1347 – начале 1348 годов укрепили веру Виллани в то, что на равнину вокруг Арно скоро придет смерть. Зимой, еще до прихода чумы, земля снова разверзлась, и на обширных территориях Северной Италии и Германии произошли землетрясения. Вскоре после Рождества 1347 года над Авиньоном появился загадочный «столб огня». Очевидцы утверждали, что сияющий луч золотого света был естественным природным явлением, создаваемым «солнечными лучами, подобными радуге», но Виллани так не считал. Даже если этот столб и был природным явлением, он настаивал на том, что его появление «знак будущего и великих событий». Когда Виллани писал «великих», он имел в виду «ужасных».

Эпидемия пришла в город, и это было все, на что мог надеяться старик, чем-то напоминавший короля Лира. Проскользнув под тройные стены Флоренции одним мрачным мартовским днем, Y. pestis с триумфом понеслась по городу, как король Смерти. Останавливаясь здесь и там, чтобы полюбоваться «видами, напоминающими картины», она заражала «прекрасные улицы Флоренции, прекрасные больницы, прекрасные дворцы и прекрасные церкви». С небывалым ожесточением она врывалась в дома и церкви и набрасывалась на жителей «совсем так, как огонь охватывает сухие или жирные предметы, когда они близко к нему подвинуты»[304]304
  Боккаччо, Декамерон, пер. Г. Х. Мак-Вильям (Лондон: Penguin, 1972), с. 6. См. также пер. А. Н. Веселовского (М.: Эксмо, 2016).


[Закрыть]. Чума убила восемьдесят доминиканцев в монастыре Санта-Мария-Новелла и шестьдесят францисканцев в Санта-Кроче-дель-Корво, она забрала жизни огромного количества школьников Флоренции, чья численность до эпидемии составляла от восьми до десяти тысяч, чума уничтожила тридцать тысяч шерстяников, шестьсот нотариусов и юристов, шестьдесят врачей и хирургов[305]305
  Алиберто Б. Фальсини, «Firenze dopo il 1349; le Consequenze della Pestra Nera», Archivo Storico Italiano 130 (1971), с. 437.


[Закрыть]. И словно воодушевленная своим успехом, с каждым днем эпидемия убивала с нарастающей жестокостью. Она убивала серым влажным апрелем и солнечным маем, а когда наступило лето и июльское солнце нагрело тысячи оранжевых крыш, она стала убивать с еще большей жестокостью, как будто убийство было единственным счастьем, которое она знала.

Ранней весной, когда эпидемия захватила Флоренцию, Виллани завершил свое повествование. Проследив историю Y. pestis от ее истоков до настоящего момента, летописец написал: «И чума продолжалась до тех пор, пока…»[306]306
  Джованни Виллани у Шевилле, History of Florence, с. 240.


[Закрыть] – затем отложил перо, очевидно, надеясь закончить его после того, как болезнь отступит. Это был нехарактерный для старого пессимиста акт оптимизма и, как оказалось, неоправданный.

Спустя семьсот лет последняя фраза Виллани все еще ожидает завершения.

Во вступительной сцене аллегории Джованни Боккаччо «Декамерон», действие которой происходит на холмах над охваченной Черной смертью Флоренцией, несколько молодых женщин, «прекрасных на вид» и знатных, присутствуют на похоронах в городе. После этого, сидя в гнетущей темноте церковного нефа, небольшая группа людей впадает во всеобщее уныние. Снаружи, на жарких и зловонных улицах, их ждет мир боли и смерти. Внезапно одна из присутствующих – симпатичная молодая женщина по имени Пампинея – оживляется. Обращаясь к своим подругам, она говорит: «Милые мои дамы, кажется мне, мы живем здесь как будто потому, что желаем или обязаны быть свидетельницами, сколько мертвых тел отнесено на кладбище… Если так (а это очевидно), то что же мы здесь делаем? Я считала бы за лучшее, чтобы мы, как есть, покинули город и отправились в загородные поместья, Там слышно пение птичек, виднеются зеленеющие холмы и долины, поля, на которых жатва волнуется, что море»[307]307
  Боккаччо, Декамерон, с. 14–16.


[Закрыть].

В то время как прекрасные девушки в «Декамероне» выдуманы автором, рассказ о чуме, предшествующий их разговору в церкви, – нет. Джованни Боккаччо пережил Черную смерть во Флоренции[308]308
  Некоторые ученые утверждали, что Боккаччо не было в городе во время чумы. Хотя это и кажется маловероятным, местонахождение автора до сих пор остается спорным вопросом.


[Закрыть], и его рассказ об эпидемии отражает, как никакой другой документ того периода, уклад и ощущение жизни в охваченном болезнью городе.

«Дивным покажется, что я теперь скажу», – начинает Боккаччо, а затем предлагает читателю небольшую зарисовку того, насколько «дивной» была жизнь во Флоренции. – «Однажды, – говорит он, – лохмотья бедняка, умершего от такой болезни, были выброшены на улицу; две свиньи, набредя на них, по своему обычаю, долго теребили их рылом, потом зубами, мотая их со стороны в сторону, и по прошествии короткого времени, закружившись немного, точно поев отравы, упали мертвые на злополучные тряпки»[309]309
  Там же, с. 6.


[Закрыть].

Один приезжий венецианец однажды назвал Флоренцию «чистым, красивым и счастливым местом», но город, который описывает Боккаччо, превратился в огромную яму смерти под открытым небом. «Многие кончались днем или ночью на улице; иные, хотя и умирали в домах, давали о том знать соседям не иначе, как запахом своих разлагавшихся тел. И теми и другими умиравшими повсюду все было полно»[310]310
  Там же, с. 11.


[Закрыть].

О последствиях чумы, которые способствовали расколу в обществе, Боккаччо пишет так: «Не станем говорить о том, что один горожанин избегал другого, что сосед почти не заботился о соседе: бедствие воспитало в сердцах мужчин и женщин такой ужас, что брат покидал брата, дядя племянника, сестра брата и нередко жена мужа; более того и невероятнее: отцы и матери избегали навещать своих детей и ходить за ними, как будто то были не их дети»[311]311
  Там же, с. 8–9.


[Закрыть].

Однако и вне семьи умирающий не всегда мог надеяться на помощь. «Мужчинам и женщинам, которые заболевали, а их количества не исчислить, не оставалось другой помощи, кроме милосердия друзей (таковых было немного), или корыстолюбия слуг, привлеченных большим, не по мере жалованьем; да и тех становилось не много»[312]312
  Там же, с. 9.


[Закрыть]. Помимо того, что люди бросали больных без ухода, Боккаччо был шокирован еще одной практикой, о которой раньше почти никогда не слышали. «Дамы красивые, родовитые, заболевая, не стеснялись услугами мужчины, каков бы он ни был, молодой или нет, без стыда обнажая перед ним всякую часть тела, как бы то сделали при женщине, лишь бы того потребовала болезнь – что, быть может, стало впоследствии причиной меньшего целомудрия в тех из них, которые исцелялись от недуга».

По словам Боккаччо, «умирали многие, которые, быть может, и выжили бы, если б им подана была помощь. От всего этого и от недостаточности ухода за больными, и от силы заразы, число умиравших в городе днем и ночью было столь велико, что страшно было слышать о том, не только что видеть. Оттого, как бы по необходимости, развились среди горожан, оставшихся в живых, некоторые привычки, противоположные прежним»[313]313
  Там же.


[Закрыть].

Здесь Боккаччо имеет в виду то, как чума изменила главный похоронный ритуал флорентийцев. «Было в обычае, – пишет он, – что родственницы и соседки собирались в дому покойника и здесь плакали вместе с теми, которые были ему особенно близки; с другой стороны, у дома покойника сходились его родственники, соседи и многие другие горожане и духовенство, смотря по состоянию усопшего, и сверстники несли его тело на своих плечах, в погребальном шествии со свечами и пением, в церковь, избранную им еще при жизни. Когда сила чумы стала расти, все это было заброшено совсем или по большей части, а на место прежних явились новые порядки. Не только умирали без сходбища многих жен, но много было и таких, которые кончались без свидетелей, и лишь очень немногим доставались в удел умильные сетования и горькие слезы родных; вместо того, наоборот, в ходу были смех и шутки и общее веселье: обычай, отлично усвоенный, в видах здоровья, женщинами, отложившими большею частью свойственное им чувство сострадания»[314]314
  Там же, с. 9–10.


[Закрыть].

Еще печальнее было видеть, по словам Боккаччо, жалкие процессии скорбящих, которые следовали за усопшими по летним улицам. «Мало было таких, тело которых провожали бы до церкви более десяти или двенадцати соседей; и то не почтенные, уважаемые граждане, а род могильщиков из простонародья, получавших плату за свои услуги: они являлись при гробе и несли его торопливо и не в ту церковь, которую усопший выбрал до смерти, а чаще в ближайшую, несли при немногих свечах или и вовсе без них, за четырьмя или шестью клириками, которые, не беспокоя себя слишком долгой или торжественной службой, клали тело в первую попавшуюся незанятую могилу»[315]315
  Там же, с. 10.


[Закрыть].

Могильщиков, описываемых Боккаччо, называли жуткими becchini, чья жестокость нависла над чумной Флоренцией как стервятник над полем битвы. Эти суровые деревенские люди, спустившиеся с холмов над городом, заслужили дурную репутацию не только беспечным отношением к смерти – они, казалось, относились к ней почти с насмешкой, – но и своим разнузданным поведением. В городе, наполненном горем и потерями, becchini пили, распутствовали, кутили и грабили, словно заправские пираты. Когда весна сменила лето, ужасы жизни во Флоренции приобрели еще бо́льшие масштабы: глубокой ночью в жилых домах распахивались входные двери, и в дом врывалась толпа пьяных, вооруженных лопатами могильщиков. Они угрожали испуганным людям изнасилованием и убийством, если те не заплатят выкуп.

Однако самым большим ударом по флорентийскому похоронному обычаю стали не becchini и не цинизм скорбящих женщин, а чумные ямы. «Так как для большого количества тел, которые каждый день и почти каждый час свозились к каждой церкви, не хватало освященной для погребения земли, – писал Боккаччо, – то на кладбищах при церквах, где все было переполнено, вырывали громадные ямы, куда сотнями клали приносимые трупы, нагромождая их рядами, как товар на корабле, и слегка засыпая землей, пока не доходили до краев могилы»[316]316
  Там же, с. 12.


[Закрыть].

Профессор Джулия Кальви описывала психологический эффект чумных ям во время повторной, более поздней, волны чумы в городе, но ее слова в равной степени применимы и к средневековой Черной смерти во Флоренции. «Ничто, – пишет она, – не было более бессмысленным, противоестественным и жестоким [для флорентийцев], чем быть похороненным вдали от семейного склепа, от своей церкви, от своей семьи и соседей, голым, изувеченным животными, павшим жертвой непредсказуемого бедствия»[317]317
  Джулия Кальви, Storie di anno di peste… (Милан: Bompiani, 1984), с. 108–109.


[Закрыть]. Для многих ямы значили другой, еще больший ужас. Современное представление о личной смерти, о «своей смерти» – продукт европейского Средневековья. В античности и в период раннего Средневековья «смерть, по крайней мере, какой она описана в эпосах и хрониках, была событием публичным и героическим», – говорит историк Кэролайн Уокер Байнум. «Но в позднем Средневековье смерть стала более личной. В живописи и литературе она рассматривалась как момент, когда человек, столкнувшись лицом к лицу со своим личным прошлым, оценивал смысл всей своей жизни». Чумная яма шла вразрез с этой идеей, она сделала смерть анонимной, она уподобила человека животному и сделала его неузнаваемым «даже для будущего воскресения»[318]318
  Кэролайн Уокер Байнум, «Disease and Death in the Middle Ages», Culture, Medicine and Psychiatry, 9 (1985), с. 97–102.


[Закрыть].

Однако одно не могла изменить даже Черная смерть – человеческую природу. Флорентийцы реагировали на эпидемию способами, которые до сих пор кажутся вполне актуальными. «Некоторые, – говорит Боккаччо, – полагали, что умеренная жизнь и воздержание от всех излишеств сильно помогают борьбе со злом; собравшись кружками, они жили, отделившись от других, укрываясь и запираясь в домах, где не было больных и им самим было удобнее; употребляя с большой умеренностью изысканнейшую пищу и лучшие вина, избегая всякого излишества»[319]319
  Боккаччо, Декамерон, с. 7.


[Закрыть].