Текст книги "Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья"

Глава IV
Сицилийская осень

Сицилия, октябрь 1347 года

Средиземное море хранит в себе множество секретов. Это секреты его подводных гор – высоких хребтов, которые когда-то соединяли Тунис с Сицилией, а Испанию с Марокко. Это секреты его таинственного предка, моря Тетис, которое до появления Евразии со всех сторон соединялось с Великим Восточным океаном. Это секреты людей, погибших в водах Средиземноморья: братьев Вивальди, исчезнувших в бесконечности долгот и широт в поисках пути в Индию. И величайший секрет из всех: судьба больных чумой генуэзцев, которые сбежали из Каффы, зараженные «болезнью, скручивающей их кости»[240]240
  Филип С. Зиглер, The Black Death (Нью-Йорк: Harper & Row, 1969), с. 40.


[Закрыть].

«Отвечайте же, генуэзцы. Что вы наделали?»[241]241
  Де Муссис, «Historia de Morbo», в The Black Death: Manchester Medieval Sources, пер. и изд. Розмари Хоррокс (Манчестер: издательство Манчестерского университета, 1994), с. 19.


[Закрыть] – вопрошал современник от имени людей, погибших от чумы. Но Генуя хранила тогда молчание о своих кораблях и хранит его до сих пор. Чума, привезенная из Каффы, бродит по страницам произведений о Черной смерти, словно призрак над ночным морем. В одном рассказе говорится о трех стремительно несущихся с востока галерах со специями, «подгоняемых зловонным дыханием ветра»[242]242
  Луи Хейлиген, «Breve Chronicon Clerici Anonymi», у Хоррокс, The Black Death, с. 42.


[Закрыть]. В другом источнике рассказывается о четырех генуэзских кораблях, возвращающихся из Крыма, «полных зараженных моряков»[243]243
  Джованни Виллани, цитируется по Роберту С. Готфриду. The Black Death: Natural and Human Disaster in Medieval Europe (Нью-Йорк: Free Press, 1983), с. 53.


[Закрыть]. В третьем – о генуэзском флоте, по разным данным насчитывавшем от двух до двенадцати кораблей, который плыл из Малой Азии в Средиземное море, заражая все на своем пути, включая черноморский порт Пера, Константинополь, Мессину (Сицилия), Геную и Марсель[244]244
  Альбано Сорбелли, изд. Corpus Chronicorum Bononiensium, RIS, XVIII/I, 2 vol. (Читта ди Кастелло: 1910–1938), Chronica B., с. 584.


[Закрыть].

В июне, когда на Востоке уже случился апокалипсис, в Европе мало кто подозревал, что на них надвигается нечто ужасное. Лето 1347 года в Англии было немного похоже на очарование лета 1914 года. Златовласый король Эдуард III, только что завершивший успешную военную кампанию на равнинах северной Франции, находился в Лондоне на турнирном сезоне, в то время как вниз по Темзе, в Вестминстерском дворце, его дочь, принцесса Джоанна, наслаждалась мягкими июньскими вечерами, прогуливаясь по лужайкам дворца и слушая испанского менестреля, подарок удалого принца Педро Кастильского. В Сиене бывший сапожник, а теперь специалист по недвижимости Аньоло ди Тура вносил свою лепту в историю города, осматривая некоторые объекты недвижимости на Кампо, городской площади, и с обожанием смотрел на свою жену Николуччию и их пятерых детей. В Париже священнослужитель Жан Морелле подсчитывал средства строительного фонда во вверенной ему церкви Сен-Жермен-Осерруа. Фонд получал так мало пожертвований, что у Морелле было достаточно много времени для долгих утренних прогулок по неогражденным берегам Сены, где речные бризы непрерывно вращали водяные мельницы, а узкие прямоугольные дома топорщились вдоль берега, как «волосы на многочисленных головах». В Тононе, городе на Женевском озере, у городских ворот почти каждое утро этим летом можно было встретить цирюльника по имени Балавиньи, который сплетничал с другими членами местной еврейской общины. В Неаполе, где теплый ночной воздух пах «сладким, мягким ароматом лета», самой красивой женщине Европы и христианского мира, «плохой девочке» королеве Джованне Неаполитанской и Сицилийской предъявляли обвинения в убийстве.

В июле, когда на поля вокруг Броутона вышли крестьяне в соломенных шляпах, а монахи в Авиньоне застеклили окна, чтобы удержать внутри помещения прохладный воздух, в Константинополе уже царили безнадежность и отчаяние. Византийская столица, расположенная чуть ниже Черного моря и чуть выше Дарданелл, ворот к западу, находилась в эпицентре трагедии. Судно, покинувшее Крым и идущее в Европу, не сможет добраться до дома, не зайдя в порт. Таким образом, где-то весной или в начале лета 1347 года в гавань прибыли зараженные чумой генуэзцы, воплощая в жизнь слова незнакомца в черной шляпе из мифов американских индейцев: «Я есть смерть».

Один венецианский писец подсчитал, что во время Черной смерти погибло 90 процентов жителей Константинополя[245]245
  Готтфрид, The Black Death, с. 38.


[Закрыть]. Несомненно, эта цифра преувеличена, но кто пережил тяжелое лето и осень 1347 года в византийской столице, никогда не забывал об этом событии. «Каждый день мы хороним наших друзей. И с каждым днем город пустеет, а количество могил увеличивается», – писал придворный ученый Димитрий Кидонис. По мере того как умирало все больше людей, Кидонис видел, как его сограждан все больше охватывали страх и эгоизм. «Люди бесчеловечно избегают общества друг друга [из-за боязни заражения]. Отцы боятся хоронить своих сыновей, сыновья не исполняют последнюю волю своих отцов»[246]246
  К. С. Бартсокас, «Two Fourteenth-Century Greek Descriptions of the Black Death», Journal of the History of Medicine and Allied Sciences 21, вып. 4 (октябрь 1966), с. 394–395.


[Закрыть].

Чума также оставила неизгладимый след в жизни Иоанна IV, византийского императора. «По прибытии императрица нашла нашего младшего мертвым»[247]247
  Там же.


[Закрыть], – написал Иоанн в своем единственном известном заявлении о смерти своего тринадцатилетнего сына Андроникоса. После смерти мальчика император потерял вкус к жизни. Он отрекся от престола и отправился в уединение монашеской кельи, чтобы молиться, оплакивать и скорбеть до конца своей жизни.

Из Константинополя Y. pestis отправилась по торговым путям на юг в Дарданеллы, тонкую полосу голубой воды, которая ведет путешественника, держащего путь в Европу, в Эгейское и дальше в Средиземное море[248]248
  Майкл В. Долс, The Black Death in the Middle East (Принстон: Princeton University Press, 1977), с. 36–39.


[Закрыть]. Летом 1347 года как раз в Дарданеллах мир делился на две части. Сразу к западу лежали зеленые залитые солнцем холмы Европы, все еще не тронутые чумой, а на востоке оставались уже зараженные равнины Малой Азии. Спускаясь через пролив, Y. pestis остановилась, чтобы отдать дань уважения Ксерксу, персидскому королю, который построил понтонный мост из кораблей, чтобы переправить свою армию через воду. Затем, когда на горизонте появилось Эгейское море, чумная палочка устремилась по нескольким направлениям. Один рукав чумы отправился на север – через Грецию, Болгарию и Румынию в общем направлении на Польшу, второй на юг – через Средиземное море к Египту и Леванту, в то время как третий вернулся назад, на восток, добравшись в конце лета до Кипра. Словно пытаясь отторгнуть злокачественную опухоль, природа острова тут же поднялась в жестоком восстании. Сначала разверзлась земля, и «сильное землетрясение» вырвало с корнем деревья, обрушило холмы, сровняло с землей здания и убило тысячи людей. Затем разгневанное море подняло такую огромную приливную волну, что казалось, на своем пути к острову она достает до самого солнца. Матери хватали своих детей, фермеры бежали с полей, чайки метались по небу, тараща глаза и крича в тревоге. Рыбаки, оказавшиеся между берегом и волной, быстро шептали свою последнюю молитву, когда искристый цвет Средиземного моря исчез за безжалостной черной стеной воды. Мгновение спустя с диким грохотом обрушились ударные волны, разлетевшиеся по поверхности воды на десятки миль во всех направлениях, затем обширные участки прибрежного Кипра исчезли в бурлящем море белой пены. «Корабли вдребезги разбились о камни… Этот плодородный и цветущий остров превратился в огромную пустыню»[249]249
  Хекер, Epidemics of the Middle Ages, с. 13.


[Закрыть], – писал один немецкий историк. Казалось, сам воздух взбунтовался. «Зараженный чумой ветер разнес настолько ядовитый запах, что многие, вдохнув его, внезапно падали и умирали в ужасных муках»[250]250
  Там же.


[Закрыть][251]251
  Майкл Бэйли, профессор школы археологии и палеоэкологии в Университете Куинс, Белфаст, выдвигает гипотезу о том, что миазмы были вызваны «дегазацией» – редким геологическим явлением, при котором газовые отложения, попавшие в ловушку под океаном, внезапно освобождаются и выходят в атмосферу, отравляя воздух. Недавний пример этого явления случился в 1986 году, когда из озера Ньос в Камеруне появилось ядовитое облако сероводорода и убило 1700 человек. Удивительно, но выжившие говорили, что облако пахло «тухлыми яйцами». Что выпустило запертый под ложей озера газ, неясно, но в случае с Кипром выход газа могло спровоцировать землетрясение. (M. G. L. Baillie, «Putting Abrupt Environmental Change Back into Human History», in Environment and Historical change, ed. Paul Slack [Oxford: Oxford University Press, 1998], p. 68.)


[Закрыть]. Когда последовало одно бедствие за другим, встревоженные киприоты начали опасаться, что их рабы-арабы могут восстать. Запретив себе думать о жалости, островитяне потянулись за мечом. День за днем этой суровой осенью сотни мусульманских мужчин, женщин и детей были загнаны в разоренные оливковые рощи, усеянные лужами и покореженными, вырванными с корнем деревьями, и убиты теми, кто в течение недели сам умрет от чумы.

Четвертый рукав чумы понесся на запад – через Средиземное море, пока не натолкнулся на остров, еще более измученный, чем Кипр, с еще более трагичной судьбой.

Сицилия находится всего в нескольких милях от побережья Европы, но она словно из другого мира – из более примитивного, замкнутого и, прежде всего, жестокого мира. Жестокость проявляется здесь во всем: небо здесь слишком голубое, солнце – слишком яркое, люди – слишком вспыльчивые, а ветер, пронизывающий летний сирокко, дующий из Туниса на север через Средиземное море, режет глаза, обжигает горло и забивает легкие песком. Даже история Сицилии, история, полная лукавства, закабаления, крови и отчаяния, способствовала тому, что люди, живущие на солнечном средиземноморском острове, превратились в черствых фаталистов. На Сицилии, говорит местный писатель Леонардо Шаша, «мы не используем будущее время глаголов. Мы никогда не говорим: «Завтра я поеду в деревню». Мы говорим: dumani, vaju in compagna – «Завтра я собираюсь ехать в деревню». Как тут не стать пессимистом в стране, где у глагола отсутствует будущее время?»[252]252
  Леонардо Шаша, La Sicilecommétaphore (Париж: Издание Stock, 1979), с. 53.


[Закрыть]

Самый трагический период в истории Сицилии начинается почти как детская сказка. «В октябре 1347 года[253]253
  Рассказ монаха Микеле наглядно показывает, почему историки считают, что к описаниям Черной смерти, созданным ее современниками, следует относиться с осторожностью. Согласно другим данным, генуэзцы прибыли в Мессину в конце сентября, а не в октябре, и, хотя их флот и в самом деле мог состоять из двенадцати галер, монах Микеле, возможно, выбрал это число просто потому, что число двенадцать имело особое магическое значение для средневекового человека. Другая проблема хроник о чуме – это плагиат. Часто летописец перенимал манеру выражаться, обороты речи, а иногда и все описание целиком у какого-нибудь древнего автора. Особо любимыми источниками были Фукидид, который написал классический труд об Афинской чуме в пятом веке до н. э., и Тацит, сделавший не менее знаменитое описание Антониновой чумы в третьем веке н. э. в Риме. (Ole J. Benedictow, The Black Death 1346–1353: The Complete Story [Woodbridge, Suffolk: Boydell Press, 2004], p. 70.)


[Закрыть], примерно в начале месяца, двенадцать генуэзских галер вошли в порт Мессины»[254]254
  Микеле да Пьяцца, «Bibliotheca Scriptorum qui res in Sicilica getas sub aragonum imperio retulere», отрывок у Хоррокс, The Black Death, с. 36.


[Закрыть]. Автор этих слов, францисканский монах по имени Микеле да Пьяцца, не уточняет, откуда приплыли галеры – из Каффы, другого черноморского порта, Константинополя, Румынии или откуда-то ближе, – но очевидно, что ничего в этих судах не показалось странным или подозрительным. Когда корабли пришвартовались, жители Мессины продолжили заниматься своими повседневными делами, наслаждаясь последними часами нормальной жизни, прежде чем их мир изменится до неузнаваемости. Рыбаки разгружали свой улов, старухи сплетничали, выглянув из окон, дети гонялись друг за другом по длинным золотым пляжам, мягкий осенний ветер танцевал по узким улочкам города. Но вот галеры бросили якоря, спустили на сушу трапы, и генуэзские мореплаватели буквально высыпали на доки, «неся в своих телах такую болезнь, что если кто-то заговаривал с одним из них, то сразу же заражался, и ему уже было не избежать смерти»[255]255
  Жан-Ноэль Бирабен, Les hommes et la peste en France et dans les pays européens et méditerranéens, vol. 1 (Париж: Мутон, 1975), с. 49–55.


[Закрыть].

Черная смерть прибыла в Европу[256]256
  Возможно, эпидемия зашла в другой европейский порт несколькими днями или неделями ранее, но Мессина (Сицилия) – это именно то место, где чума впервые появляется в исторических хрониках Европы.


[Закрыть].

Люди заболевали почти сразу, причем болезнь протекала с такими симптомами, которых никто в Мессине никогда раньше не видел. Сначала, говорит монах Микеле, «что-то вроде опухоли размером с чечевицу появлялось на бедре или руке, затем жертвы начинали сильно кашлять кровью и после трех дней непрекращающейся рвоты, которую ничем невозможно было унять, они умирали, и вместе с ними погибали не только все, кто с ними разговаривал, но и те, кто приближался, касался больных или их вещей»[257]257
  Там же.


[Закрыть].

Монах Микеле, судя по всему, описывает легочную форму чумы, вторичную по отношению к бубонной чуме, которая начинается в лимфатической системе (появляется бубон), но метастазирует в легкие (вызывая кровавый кашель). Быстрое распространение инфекции в Мессине предполагает, что даже если болезнь и не имела легочной формы по своему прибытию, то быстро стала таковой – то есть в определенный момент инфекция начала распространяться непосредственно от человека к человеку воздушно-капельным путем.

Еще более загадочным является то, как генуэзцы, пораженные болезнью, смогли добраться до Мессины. У некоторых из членов экипажа, возможно, был естественный иммунитет к Y. pestis, но даже если предположить, что аллель CCR5-Δ32 действительно повышает устойчивость к этой болезни, что само по себе не является доказанным научным фактом, возникает вопрос: смогло бы выжить достаточное количество членов экипажа, чтобы привести флот из Крыма или Константинополя к берегам Сицилии, а через несколько месяцев отправиться дальше? Учитывая, как быстро убивает чума, другой, возможно, более вероятный сценарий развития событий состоит в том, что эскадра, привезшая болезнь в Мессину, отправилась из порта, расположенного значительно ближе к Италии.

В Средние века навигация в открытом море была очень опасным занятием, поэтому моряки редко шли от точки отправления сразу в пункт назначения. Даже во время длительных плаваний корабли шли вдоль береговой линии, как скалолазы вдоль скалы, останавливаясь каждые три или четыре дня, чтобы продать свои товары и пополнить запасы. Эта практика, называемая costeggiare, вероятно, позволила Y. pestis поэтапно попасть в Европу, перемещаясь из порта в порт, с одной эскадры на другую, бесконтрольно убивая экипажи.

Жители Мессины быстро прогнали генуэзцев, но чума уже попала в кровеносную систему города. По мере того как росла смертность, закрывались церкви и магазины, пустели пляжи и улицы, рыбацкие лодки стояли без дела. Вскоре Мессина, как и Константинополь, разделилась на две части: город зараженных – эпицентр боли и отчаяния – и город незараженных, где правили страх и ненависть. «Болезнь породила такую ненависть, – говорит монах Микеле, – что, если заболевал сын, его отец напрочь отказывался оставаться с ним»[258]258
  Да Пьяцца, «Bibliotheca Scriptorum», у Хоррокс, The Black Death, с. 36.


[Закрыть]. Той осенью многие в Мессине ушли из жизни, не только не познав утешения родителя или ребенка, но и без священника, который выслушал бы исповедь умирающего, или без нотариуса, который оформил бы завещание. Только животные Мессины не отступали от старых традиций верности и чести. «Кошки и домашний скот следовали за своим хозяином до самой его смерти»[259]259
  Там же.


[Закрыть], – говорит монах Микеле.

Вскоре Мессина начала пустеть. Монах Микеле говорит о безумных собаках, бегущих по пустынным улицам, о ночных факелах, которые держали в руках люди, бредущие с переполненных полей и виноградников вокруг города, о пыльных, залитых солнцем дорогах, наводненных потными, испуганными беженцами, о больных бродягах, пытающихся добрести до ближайшего леса или хижины, чтобы умереть. Он также описывает несколько случаев того, что современник расценит скорее как магический реализм, но, вероятно, это были просто эпизоды истерии, вызванной паникой. Рассказывали о «черной собаке с обнаженным мечом в лапах», которая врывается в церковь и разбивает серебряные сосуды, лампы и подсвечники на алтаре[260]260
  Бешенство, скорее всего, было широко распространено в средневековой Сицилии, поэтому эта история может в некоторой степени оказаться правдивой. (Philip Ziegler, The Black Death [New York: Harper and Row, 1969], p. 42.)


[Закрыть]. Или о статуе Пресвятой Богородицы, ожившей по пути в Мессину и в ужасе от греховности города отказавшейся войти в него. «Земля широко разверзлась, – говорит монах Микеле, – и осел, на котором везли статую Божией Матери, стал неподвижно, будто скала»[261]261
  Там же, с. 38–39.


[Закрыть].

Не так давно один британский историк хвастался английской решительностью перед лицом Черной смерти. «Умирать целыми толпами вместе со всеми друзьями и родственниками и при этом не избегать контактов с людьми, которые стали настолько опасными, – писал историк, – средневековый англичанин и здесь действует в своем привычном стиле»[262]262
  Зиглер, The Black Death, с. 133.


[Закрыть]. Оценка точная, но английская решительность в этом вопросе обязана не только характеру, но и удаче. Чума не внезапно упала с неба на Англию. Не знавшие ее до лета 1348 года, англичане имели почти год в запасе, чтобы собрать всю информацию о болезни и обезопасить себя. Если не слишком вдаваться в аналогию, такие города, как Мессина и Константинополь, находились в положении Хиросимы или Нагасаки. Мало того что чума до известной степени обрушилась на них из ниоткуда, она повлекла за собой смерть в масштабе, который никто никогда не видел, никто никогда не мог себе представить – смерть не сотнями или тысячами, а сотнями тысяч и миллионами. Более того, это была смерть, способная уничтожить целые группы людей за считаные часы.

«Однажды, – писал один современник, – человек, желавший оформить завещание, умер вместе с нотариусом, священником, который пришел выслушать его исповедь, и людьми, приглашенными засвидетельствовать его волеизъявление, и на следующий день их похоронили всех вместе»[263]263
  Де Муссис, «Historia de Morbo», у Хоррокс, The Black Death, с. 21.


[Закрыть].

Неудивительно, что так много людей на Сицилии, столкнувшись с катастрофой такого беспрецедентного масштаба, буквально потеряли разум от горя.

Сказка о Черной смерти на Сицилии – это еще и сказка о двух городах, Мессине и ее южном соседе Катании. Считая мессинцев тщеславными и надменными, катанцы издавна не любили своих чванливых северных соседей, и когда город стал местом сосредоточия беженцев из порта, отношения между двумя городами ухудшились еще сильнее. «Не заговаривайте со мной, если вы из Мессины»[264]264
  да Пьяцца, «Bibliotheca Scriptorum», у Хоррокс, The Black Death, с. 39.


[Закрыть], – говорили недоверчивые горожане беженцам. Мессинцы, чья репутация тщеславных людей была не такой уж неоправданной, вызвали еще больше гнева, попросив безотлагательно одолжить им самые драгоценные реликвии Катании – мощи благословенной мученицы святой Агаты. Катанцы пришли в ужас. Даже для наглых мессинцев эта просьба была возмутительной. Кто тогда защитит Катанию от эпидемии, если Святая Агата будет на севере помогать мессинцам изгонять чуму из их родного города? Даже монах Микеле с некой долей печали описывает просьбу мессинцев. «Какая глупая идея родилась у вас, мессинцы! Вы же не думаете, что, если бы она [святая Агата] хотела, чтобы ее домом стала Мессина, она бы не сказала об этом?»[265]265
  Там же, с. 38–39.


[Закрыть]

Кризис углубился, когда патриарха Катании, Джерарда Орто, посетило чувство вины. Под давлением общественности он согласился изгнать мессинских беженцев из города. Теперь, чтобы успокоить Бога и свою совесть, он не только позволил беженцам уговорить себя одолжить им мощи святой Агаты, но и пообещал лично принести их в Мессину. И вновь Катания пришла в ужас. Патриарх, казалось, желал собственными руками духовно обезоружить город. Быстро собралась разъяренная толпа и пошла к собору. Обычно катанцы обращались к своему патриарху, стоя на коленях и со склоненной головой, но только не в этот день, когда город находился под непосредственной угрозой страшной болезни. В этот день взбунтовавшиеся горожане высказали всю правду властям. Войдя внутрь собора, протестующие резко объявили патриарху, что «они скорее предпочтут увидеть его мертвым, чем отпустят мощи в Мессину»[266]266
  Там же, с. 37.


[Закрыть]. Патриарх Орто, человек морального мужества, настаивал на том, чтобы сдержать свое слово перед мессинцами. В конце концов компромисс был достигнут. Мессина получит не мощи святой Агаты, а кое-что получше: святую воду, в которую они были опущены – патриарх Орто сам окропит водой зараженный город.

Как и почти все истории о сицилийской осени 1347 года, сказка о двух городах закончилась плохо. Несмотря на святую воду, чума продолжала бушевать в Мессине. Несмотря на мощи святой Агаты, Катания тоже была поражена эпидемией, и, несмотря на свою тесную связь с двумя наиболее важными символами сицилийской духовности, патриарх Орто умер страшной смертью от чумы.

История о герцоге Джованни, трусливом сицилийском правителе, также имеет несчастливый конец. По мере того как чума распространялась по всему острову – в то время как люди гибли в Сиракузах, в Трапани, в Шакке, в Агридженто, – герцог не думал ни о ком и ни о чем, кроме самого себя. «Он бродил туда-сюда, как беглец, – говорит монарх Микеле, – его видели то в лесах Катании, то у башни, которую все зовут lu blancu, то в церкви Сан-Сальваторе»[267]267
  Там же, с. 41.


[Закрыть]. В 1348 году, уверенный, что чума отступила, герцог вышел из укрытия и поселился «в месте, называемом Сант-Андреа». Узнав о его возвращении, Y. pestis, незадолго до своего ухода с Сицилии, нанесла визит герцогу в его новом доме и убила его.

Ближе к концу своей хроники монах Микеле вскидывает руки в отчаянии и вопрошает: «Что еще можно сказать?»

Действительно, очень мало – за исключением того, что к осени 1348 года, когда эпидемия наконец отступила, мертвые стали такими же полноценными обитателями Сицилии, как и живые. Человеческие останки можно было найти повсюду на острове: на пустынных вулканических пустошах во внутренней части острова, в тихих зеленых долинах возле прибрежных равнин и вдоль золотых пляжей. Вероятно, треть жителей Сицилии умерла от чумы[268]268
  Зиглер, The Black Death, с. 62.


[Закрыть]. Никто не знает этого точно.

Генуя, ноябрь-декабрь 1347 года

В своих рассуждениях о генуэзском «характере» местный священнослужитель сравнивал своих сограждан с «ослами». «Природа осла такова, – объяснял он. – Когда они собираются вместе и одного из них бьют палкой, все остальные просто носятся туда-сюда»[269]269
  Цитируется у Бенджамина З. Кедара, Merchants in Crisis: Genoese and Venetian Men of Affairs and the Fourteenth-Century Depression (Нью-Хейвен: издательство Йельского университета, 1976), с. 9.


[Закрыть].

Изгнанные из Мессины генуэзцы вели себя именно так, как описано выше. Рассекая «туда-сюда», они начали заражать другие порты, но изгнанные галеры почти наверняка были не единственными агентами чумы в Средиземном море в ту ужасную осень 1347 года. Из Каффы эпидемия распространилась по Черному морю, затем в Константинополь, Румынию и Грецию, вызвав панику на западе. К ноябрю около двадцати или более чумных кораблей прибыли к южному побережью Европы, некоторые из них плыли к западному Средиземноморью, другие к Адриатике, и каждый из них вез на себе некий эквивалент мощного термоядерного устройства. И на большинстве из них, если не на всех, капитанами были люди, чья врожденная жадность была значительно усилена тем фактом, что они имели личную финансовую выгоду от груза, который перевозили их корабли. С трюмами, полными мертвых и умирающих людей, многие зараженные суда продолжали заходить из порта в порт, продавая свои товары. В одном средневековом источнике говорится о трех зараженных кораблях, изгнанных из французских и итальянских портов, «которые направлялись в Атлантику вдоль испанского побережья, чтобы завершить свою торговлю»[270]270
  Хейлиген, «Breve Chronicon Clerici Anonymi», у Хоррокс, с. 42.


[Закрыть]. Франция, Испания, Египет, Сардиния, Корсика, Мальта и Тунис были заражены через традиционные средиземноморские торговые пути, как и материковая Италия, которая осенью 1347 года стала, возможно, самым уязвимым регионом Европы.

В течение многих лет климат на итальянском полуострове был неспокойным. Иногда даже казалось, будто земля и небо поменялись местами. В 1345 году небо разразилось проливным дождем, который шел в течение шести месяцев, затопляя поля, размывая мосты и вызывая небывалые масштабы голода[271]271
  Дж. К. Л. Сисмонди, Histoire des Républiques Italiennes du Moyen Age, т. 4 (Париж: 1826), с. 11.


[Закрыть]. «В 1346 и 1347 годах, – говорит один современник, – была серьезная нехватка основных продуктов питания до такой степени, что многие люди умерли от голода, а другие ели траву и сорняки, представляя, что это пшеница»[272]272
  Зиглер, The Black Death, с. 44.


[Закрыть]. Во Флоренции страшной чумной весне 1348 года предшествовала страшная голодная весна 1347 года. В апреле того же года бо́льшая часть Флоренции выживала только за счет муниципального хлеба. Как будто чувствуя приближающийся ужас, итальянская земля начала дрожать. Сильные землетрясения потрясли Рим, Венецию, Пизу, Болонью, Неаполь, Падую и Венецию[273]273
  Исследования современных вспышек чумы показывают, как экологические катаклизмы в Италии, возможно, проложили путь для Y. pestis. По словам доктора Кеннета Гейджа, руководителя отдела по борьбе с чумой в Центрах по контролю и профилактике заболеваний США, в 1994 году землетрясение стало спусковым механизмом для вспышки чумы в Индии. Землетрясение уничтожило норы грызунов в близлежащих очагах чумы, вынудив их переместиться ближе к районам обитания человека, где они быстро обменялись блохами с R. rattus. По словам доктора Гейджа, в Африке, где в современном мире отмечается наибольшая распространенность чумы, частыми спусковыми механизмами этой болезни являются циклы проливных дождей и засухи. Популяция грызунов увеличивается в дождливые годы, когда пища имеется в изобилии. Затем, когда наступает засуха и количество пропитания уменьшается, голодные грызуны бегут в города, поселки и деревни в поисках еды.


[Закрыть], вероятно, выбросив в атмосферу ядовитый газ, как это случилось на Кипре[274]274
  Геккер, Epidemics of the Middle Ages, с. 14.


[Закрыть]. В нескольких регионах виноделы жаловались, что воздух в их винных бочках стал плотным, как дым. Повсюду на полуострове либо шла война, либо о ней ходили слухи.

Несмотря на голод и дождь, наводнения и землетрясения, итальянцы продолжали убивать друг друга. Генуя вела войну с Венецией, папство – с императором Священной Римской империи, венгры – с Неаполем, а в Риме аристократические дома Колонна и Орсини резали друг другу глотки, одержимые благой целью – положить конец мафиозным кланам.

«То, что было верно для позднесредневековой Европы в целом, было и подавно верно для Италии», – говорит историк Филип Зиглер. «Люди физически не были в состоянии противостоять внезапной и тяжелой эпидемии, и психологически они были настроены на то, чтобы просто безвольно принять катастрофу. Говорить о коллективном желании смерти – значит проникнуть в мир метафизики, но если когда-либо существовал народ, который потерял всякую волю к жизни, то это было итальянское крестьянство середины четырнадцатого века»[275]275
  Зиглер, The Black Death, с. 45.


[Закрыть].

Если Италия стала наиболее уязвимым регионом Западной Европы, то самым уязвимым регионом Италии могла бы стать Генуя, прекрасный город с «изящным контуром стен» и «красивыми дворцами»[276]276
  Анонимо Дженовезе, в Poete del Duecento, т. 1, изд. от Дж. Контини (Милан и Неаполь: 1961), с. 751.


[Закрыть] на фоне величественного фона гор. Помимо того, что Генуя разделила невзгоды своих соседей, она несла еще и особое бремя своей гордости и амбиций. Став центром восточной торговой империи, город как магнитом притягивал все, что приходило из Азии, будь то изделия из Китая, специи с Цейлона, черное дерево из Бирмы или смерть с Монгольского плато.

Возможно, чувствуя уязвимость города, осенью 1347 года генуэзцы проявили необычайную бдительность. Согласно средневековым свидетельствам, чума пришла в Геную 31 декабря 1347 года, но реконструкция событий той осени позволяет предположить, что Y. pestis впервые пришла в город за восемь-десять недель до этого[277]277
  Бирабен, Les hommes et la peste en France, с. 53–55.


[Закрыть]. По этой версии событий однажды утром в конце октября три или четыре галеры, вероятно, часть изгнанной из Мессины эскадрильи, появляются в гавани Генуи и быстро изгоняются оттуда. И пока они курсируют «туда-сюда», одному заблудившемуся судну удается пробраться на север вдоль французского побережья Средиземного моря в Марсель и заразить ничего не подозревающий город. Затем, будучи изгнанным в третий раз (Мессина и Генуя – первые два), корабль-бродяга встречается с двумя своими «коллегами» и растворяется в истории как часть чумной эскадрильи, которую в последний раз видели плывущей «к Атлантике вдоль испанского побережья».

Однако столь быстрые действия властей в октябре принесли Генуе лишь немного дополнительного времени. В конце декабря в зимнем море у города появился второй зараженный флот. Неясно, откуда пришли эти суда, также генуэзского происхождения, – из Мессины, Константинополя, Крыма или откуда-то еще, – их визит, по-видимому, оказался смертоносным. Экипаж был «ужасно инфицирован», и, возможно, моряки очень хотели в последний раз взглянуть на свой родной город с его «изящным контуром стен» и «красивыми дворцами». И снова корабли были изгнаны «горящими стрелами и другими военными приспособлениями», но в этот раз все происходило слишком медленно. Во время этого второго визита, который может быть как раз эпизодом от 31 декабря, описанным в хрониках, чума проникла в город. После этого Генуя замолкает. Среди крупных итальянских городов в одной только Генуе не было ни одного летописца, описавшего бы те события. Единственная запись о жизни в городе зимой и весной 1348 года, о периоде Черной смерти, которая имеется в нашем распоряжении, – это заметка одного известного посетителя и несколько описаний отдельных примеров героизма и самопожертвования.

Одним из таких примеров была женщина по имени Симония, которая в конце февраля 1348 года ухаживала за своей подругой Аминигиной, доживавшей свои последние дни, мучительно умирая от чумы. Не обращая внимания на опасность для себя, Симония оставалась рядом с Аминигиной: меняла ее грязные ночные рубашки, держала ее за руку, когда она плакала, вытирала кровь, слюну и рвоту с ее губ. 23 февраля 1348 года умирающая Аминигина вручила Симонии небольшое денежное завещание. В этот же день в другой части Генуи, в своей конторе на одной из зимних улиц посреди охваченного чумой города нотариус по имени Антонио де Бенитио и его коллеги, Гвидотто де Брачелли и Доменико Тарриги, которые также остались в городе, оформляли завещания[278]278
  Стивен А. Эпштейн, Genoa and the Genoese, 958–1528 (Чапел-Хилл: University of North Carolina Press, 1996), с. 211–212.


[Закрыть]. Все они явно не такие герои, как патриарх Орто или женщина по имени Симония. Но в период массовой смертности, когда огромные суммы денег и имущество внезапно лишались своих хозяев, нотариусы, оформлявшие завещания и другие юридические документы, играли важную роль в поддержании гражданского порядка. Без нотариальных записей не может осуществляться организованная передача имущества от мертвых к живым, и результатом отсутствия таких записей стали бы хаос и беспорядок.

Во время эпидемии Геную также ненадолго посетила самая печально известная женщина в христианском мире: своенравная, красивая королева Джованна Неаполитанская и Сицилийская. Джованна, этакая смесь Скарлетт О’Хары и Лиззи Борден, оказалась в затруднительном положении. Тремя годами ранее, одним сентябрьским вечером ее муж, восемнадцатилетний Андрей Венгерский, был обнаружен свисающим с балкона с петлей на шее в лучах неаполитанского лунного света. В заговоре с целью убийства подозревались королева и ее любовник Луиджи из Таратино, человек такой необычайной физической красоты, что современники назвали его «прекрасным как день». Визит королевы в охваченную смертью Геную был вызван ее разгневанными венгерскими родственниками, которые недавно вторглись в Италию, преследуя ее, Луиджи и всех, кто помог им убить восемнадцатилетнего Андрея. В марте 1348 года, когда нотариус де Брачелли сидел за своим столом, составляя завещания, а горы тел росли вдоль «изящного контура стен» Генуи, прекрасная Джованна, в лучших традициях героини любовного романа, садилась на быстрый корабль в порту. Вскоре самая красивая пара христианского мира воссоединится в Авиньоне, где неаполитанская королева примет участие в столь печально известном судебном процессе, который на какое-то время затмит даже чуму.

О Черной смерти в Генуе мало что известно, хотя говорят, что если встать ночью в летней гавани под статуей Колумба, то можно услышать голоса погибших от чумы – но, конечно, это всего лишь стоны и скрип маленького прогулочного судна, качающегося на ночном ветру. Наряду с великолепной гаванью большим преимуществом Генуи были ветра. Они дуют на юг и запад – как раз в тех направлениях, по которым хотели идти средневековые генуэзцы, – до тех пор, пока не достигают того места, где стихают.

Считается, что треть из восьмидесяти-девяноста тысяч жителей города умерла от чумы, но, как и в случае с Сицилией, этого никто не знает точно.

Венеция, январь 1348 года

Генуэзский священнослужитель, сравнивавший своих сограждан с ослами, высказывал некоторые свои соображения и о характере жителей самого главного соперника Генуи – Венеции. «Венецианцы подобны свиньям, – говорил священнослужитель, – и поистине они имеют свиную природу, потому что, когда толпу свиней забивают, они все собираются в кучу и бегут прямо в руки того, кто их забивает»[279]279
  Цитируется у Кедара, Merchants in Crisis: Genoese and Venetian Men of Affairs and the Fourteenth-Century Depression, с. 9.


[Закрыть].

Священник мог бы добавить к своему списку венецианских черт характера еще тщеславие. «Правительница половины и еще четверти Римской империи», Венеция любила хвастаться тем, что у нее самые холеные корабли, самые богатые банкиры, самые красивые женщины и самые бесстрашные купцы-авантюристы. «Там, куда можно добраться по воде», – говорил один местный летописец, там венецианцы всегда вели торговлю. Самым известным – и, по мнению большинства невенецианцев, самым бесстыдным – проявлением венецианского нарциссизма был дневной парад, устроенный городом после того, как Лоренцо Тьеполо стал дожем, или правителем города.

Парад начался великолепным утренним морским представлением. Весь венецианский флот, пятьдесят великолепных судов – палубы и мачты каждого усеяны ликующими моряками, а вздымающиеся паруса похожи на надутые щеки, – величественно скользили по устью гавани, словно это была процессия кардиналов. Затем в ослепительном свете адриатического полудня городские гильдии начали марш с площади Сан-Марко, за ними следовали две шеренги ярко одетых трубачей. Позади музыкантов шли мастера-кузнецы с венками на голове, а над их головами развевались яркие знамена, колышущиеся на ветру. Затем шли одетые в алый шелк торговцы мехами в накидках из горностая и ласки, за ними мастера-портные в белых одеждах с темно-красными звездами, золотых дел мастера, укутанные в блестящую золотую ткань, и, наконец, пошляки-цирюльники, глазеющие на откровенно одетых рабынь, марширующих перед ними[280]280
  Мартино да Канале, у Эйлин Пауэр в Medieval People (Нью-Йорк: Harper & Row, 1963), с. 43–45.


[Закрыть].