Текст книги "Малые поэмы"

Падение Гипериона
^Сон

Песнь I

 
Раскольники в мечтах возводят рай
Для избранных счастливцев; и дикарь
Гадает – на языческий манер —
О Небесах. И, право слово, жаль,
Что на папирус либо харатью
Никто из них не клал певучих строк.
Вотще мечтают, и живут, и мрут —
Поскольку лишь Поэзия вольна
Мечты в слова облечь, и тем сберечь
Воображение от черных чар
И тьмы. Зачем же смертные твердят:
«Коль не Поэт – не пой свою мечту»?
Ведь каждый, кто в душе не свинопас —
Поэт, и о мечте, познав любовь,
Поет, коль изучил родной язык.
Моих видений и мечтаний повесть —
Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт —
Узнается, когда усну в гробу.
 
 
Я видел небывалый строй древес:
Чинара, пальма, дуб, и сикомор,
И мирт, и бук – растенья всех широт.
И рядом был ручей: нежнейший плеск
Я слышал; и струился аромат
Недальних роз. Потом, оборотясь,
Беседку я узрел: вьюнок, и плющ,
И виноград обильно заплели
Строение сие со всех сторон,
Обрамив дверь. Вблизи порога мох
Усеивали райские плоды —
Остатки пира… Кто здесь пировал?
Праматерь Ева? Или херувим?
Плоды благоуханные в траву,
Едва почав, роняли едоки —
Плоды чудесных, неземных ветвей.
Казалось, трижды изобилья рог
Опорожнился там во славу Коры,
Вернувшейся на тучные поля,
Где овцы мирно блеют. Я взалкал,
Как не алкал, пожалуй, искони.
И, утолив невероятный глад,
Возжаждал – ибо там стоял сосуд,
Наполненный прозрачнейшим питьем,
Дразнивший пчел. И я, изрекши тост
За всех живущих, и за мертвецов
Бессмертных, чьи почтенны имена,
Испил. А что случилось – опишу.
Ни азиатский мак, ни эликсир,
Которым братьев потчует халиф,
Ни яд, которым сумрачный монах
Пропалывает старческий конклав,
Не прерывают столь внезапно жизнь.
Я пал на шелуху и кожуру
Плодов Эдемских, тщась преодолеть
Воздействие напитка – но вотще;
И обморок настал, и замер я,
Что соком лоз поверженный Силен.
Я крепко спал, а долго ли – Бог весть.
Но вот очнулся, ожил и вскочил,
Как встрепанный. Исчезли чудный лес,
Беседка, снедь, загадочный фиал.
Я осмотрелся. Я стоял внутри
Старинного святилища – и столь
Высок был свод, что, мнилось, облака
Под ним клубились, точно в поднебесье.
Древнейший храм! Я не припоминал
Подобных: и готический собор,
И Парфенон, и грузный зиккурат,
Наследья канувших навеки царств, —
И даже горы, что Природа-мать
Ваяла, – мельче и моложе, чем
Сей ветхий деньми сводчатый гигант.
На мраморном полу, вкруг ног моих,
Стояли чаши, и лежали ризы,
Для коих пряжей, видно, был асбест —
Иль их соткали там, где ржа и моль
Не истребляют: как белела ткань,
И как сверкало древнее шитье!
Смешались грудой подле ног моих
Одежды, пояса, кадильник, цепь,
Священные жаровни и щипцы…
 
 
И снова я смятенный взор возвел
В неизмеримый храмовый простор.
Под исполинским сводом строй колонн
В туманы шел, на север и на юг, —
В ничто. Не размыкали темных врат
Восточных встречь заре который век.
А вдалеке на западе чернел
Кумир огромный, тяжкий, точно туча,
И жертвенник у стоп его дремал;
Несчетные ступени с двух боков
Туда вели – суля предолгий труд
Решившему разведать их число.
Я двинулся на запад не спеша,
Поскольку в храмах непристойна прыть;
И подле алтаря увидел жрицу,
Священный зажигавшую огонь.
В разгаре мая, коль восточный ветр
Сменится южным, иней с лепестков
Смывает быстрым радостным дождем,
А теплый воздух так отменно здрав,
Что встанешь и со смертного одра, —
И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь
Как воздух майский был – и здрав, и свеж.
И я забыл бы тотчас обо всем,
Опричь блаженства – но от алтаря,
Из благовонной дымной пелены
Раздался голос: «Если не взойдешь
По лестнице – погибнешь, где стоишь!
Земная плоть, сестра которой – персть,
Истлеет; обнажившийся костяк
Дотла иссохнет, обратится в пыль:
Зорчайший глаз не сыщет ни клочка
Твоих останков бренных там, внизу.
Твои минуты ныне сочтены,
И жизнь иссякнет, как в часах песок;
Спасешься – коль подымешься наверх,
Покуда листья смольные горят!»
Я внял, я видел: слух и зренье, враз
Обострены, сумели оценить
И суть угрозы, и длину пути,
И предстоящий труд… Огонь еще
Горел – но вдруг пополз мертвящий хлад
По телу от ступней – и каждый член
Застыл, и, мнилось, ледяные когти
Вонзились в горло – крепки, словно сталь.
Я взвыл – и мой отчаяннейший вой
Меня же оглушил… О, если б хоть
На первую теперь взойти ступень!
Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв – и лед
Незримый сердце мне стеснил, сковал;
Я руки сжал – и не почуял рук.
За миг до смерти ногу я преткнул
О нижнюю ступень – и хлынул ток
По жилам теплый. И взошел я ввысь:
Так Ангелы всходили древле в Рай
По лестнице. «Во имя всех святынь! —
Воскликнул я, пред алтарем восстав: —
Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?
Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?
Ведь смертным здесь глаголать – смертный грех!»
Закутанная тень рекла: «Вкусил
До срока ты погибель, и воскрес
До срока. Твой спаситель – твой испуг,
Придавший сил. Ты гибель повстречал —
И жив». – «Богиня! – рек я: – Истолкуй
Слова святые, ибо я не мудр».
«Лишь тот сюда взойдет, – сказала тень, —
Кого снедает мировая скорбь,
И кто всецело скорбью поглощен.
А теплых устроители берлог,
Бездумно коротающие дни, —
Они, войдя случайно в этот храм,
Сгниют внизу, где ты едва не сгнил».
«Но тысячи людей найдутся ведь, —
Я смело молвил, вещей жрице вняв, —
Готовых жизнь за ближнего отдать,
Постигших ужас боли мировой,
Радеющих о благе всех племен
Людских! Увидеть было б должно тут
Опричь меня – других, и очень многих».
«Меж ними нет сновидцев, – тень в ответ
Рекла, – земля влечет их чересчур,
И человек для них – венец чудес,
И голос человечий – слаще арф.
Таким сюда являться недосуг;
А ты в сравненьи с ними слаб и мал —
Но ты пришел. И ты, и весь твой клан —
Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,
Но тщетно. Сколько ты похоронил
Блаженных, утешительных надежд?
А где же твой приют? Любая тварь
Ютится где-то. Человек любой
И радость в жизни ведает, и боль,
Но – только боль, иль только радость: врозь.
А ты и в счастье обречен страдать,
Мечтатель… Незаслуженная кара!
И, чтобы долю эту облегчить,
Бедняг, – таких, как ты, – впускают сплошь
И рядом в наши дивные сады
И храмы наши; оттого-то цел
Стоишь пред алтарем, и невредим».
«Я счастлив, коль моя никчемность – честь,
И не постыдна умственная хворь,
От коей стражду; речь твоя – бальзам
Целебный, и награда из наград, —
Я рек. – О, тень державная, дерзну
Просить о новой милости! Скажи:
Неужто всяк, слагающий стихи, —
Обуза смертным? Ведь поэт – ей-ей! —
Мудрец, и вестник, и духовный врач.
Я не поэт, я знаю: певчий дрозд
Не ровня сладкогласным соловьям.
Но кто же я? Ты помянула клан —
Какой же?» – И вздохнула тяжело
Загадочная тень в покровах белых,
Плывущий дым кадильный всколыхнув,
И разом голос вещий стал суров:
«Мечтатели – не твой ли это клан?
Поэт – зеркальный образ, антипод
Мечтателя. Поэт – целитель язв,
Которые мечтатель причинил».
И я невольно выкрикнул с тоской:
«О Феб! О где ты ныне, Аполлон?
О, напряги же свой разящий лук —
Иль ниспошли ползучую чуму:
Да будет всяк тобою истреблен
Бездарный стиходел и виршеплет
Никчемный, коих раздувает спесь!
Я вместе с ними сгинуть был бы рад —
Лишь дай узреть погибель рифмачей!..
О тень мудрейшая, скажи: кому
Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?
Кого изображает сей колосс,
Подобный туче? И поведай: кто
Сама ты? Перед кем я речь держу?»
 
 
И снова издала тягчайший вздох
Таинственная тень в покровах белых,
Плывущий дым кадильный всколыхнув,
И снова голос вещий стал суров, —
Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком
Стоял: «О смертный! Этот храм – пустой,
Печальный, – древле пережил войну
Богов. Неизрекомо стар и сей
Кумир; покрыли тысячи борозд
Ему чело за тысячи эпох:
Се – образ Крона. Я же – Мнемозина,
И здесь алтарь заброшенный храню».
Я не сумел ответить, мой язык
Бессильно в бессловесности коснел:
Нейдет на ум величественный слог,
Когда ложится нá душу печаль.
Царила тишь, и меркли пламена
Алтарные – их было след питать.
Я осмотрелся. Рядом, на полу,
Охапками лежал пахучий нард,
А также листьев смольных вороха.
Тревожно я на жертвенник взглянул,
На горку догорающих углей —
И вновь на листья смольные, и вновь
На жертвенник – и вдруг услышал молвь:
«Обряд окончен… Впрочем, все равно
Вознагражу тебя за доброту.
Я силу памяти моей кляну,
А ты – восхвалишь: сколько скорбных сцен,
Досель в моем теснящихся мозгу,
Твой смертный, слабый взор увидит въявь —
И не затмится! И не ощутишь
Ни ужаса, ни боли – только грусть».
Богиня говорила, словно мать,
На миг отринув прежний строгий тон.
И страшен стал мне вид ее одежд —
Глухих покровов, белых, точно саван;
Почудилось: под саваном – скелет.
И сердце оборвало громкий стук.
Тогда Богиня отстранила ткань
Покровов. Я узрел исчахлый лик —
Его изрыла скорбь, изъел недуг
Бессмертный, коему исхода нет:
Язвит, не убивая, эта хворь,
И смерть недостижима, как мираж,
Иль горизонт… Белей, чем первый снег,
Белей, чем лилия, был этот лик
Измученный – и, если б не глаза
Богини, я тотчас бежал бы прочь.
Глаза струили благотворный свет,
Умеренный прозрачной сенью век
Полузакрытых; сущее извне
Их не влекло, и видели едва ль
Меня глаза Богини: так луна
Сияет нам, не ведая о тех,
Кто смотрит ввысь… Коль золота зерно
Приметит ненароком рудокоп,
Он алчно поспешает промывать
Породу, и тотчас берет лоток —
Так я, слыхавши ласковый посул,
Взалкал увидеть, сколько же в мозгу
Богиня прячет неземных трагедий —
Досель под этим сводом черепным
Творящихся, испепеляя плоть
Эфирную, лия лазурный свет
Во взор, и гласу придавая звук
Такой печали. «Призрачная Память! —
Воскликнул я и пал к ее стопам: —
Я заклинаю болью древних бед,
Последним храмом, веком золотым,
И Фебом – ибо твой питомец он,
О исстрадавшееся Божество,
Погибшей расы бледная Омега:
Дозволь узреть – исполни свой обет! —
Картины, что в мозгу твоем кипят!»
И вот мы встали рядом – как сосна
И можжевеловый невзрачный куст
(Я – мал, а Мнемозина – велика),
Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
Где свежестью не веет поутру,
Где полдней жарких нет, и звезд ночных;
Где под угрюмым пологом листвы
Маячил – так подумал я сперва —
Кумир, огромный столь же, сколь Кумир
Во храме Крона. И вожатой глас
Негромко возвестил: «Вот тут сидел
От неба отрешенный Крон». И вмиг
Восчуял я, что властью одарен
Легко, подобно богу, видеть суть
Вещей – так очертанья и размер
Земное видит око. Предо мной
Чередовались образы, уму
Непостижимые – но я напряг
Душевное чутье, дабы постичь —
И помнить вечно… Сколь безжизнен был
Недвижный воздух! Чудилось, окрест
Царит несносный летний зной, когда
Чуть-чуть колеблются метелки трав,
Но палый лист покоится, где пал.
Ручей неслышный мимо тек, журчать
Не смея, ибо рядом падший бог
Скорбел – сама Наяда в камышах
Держала хладный перст у сжатых уст.
В сыром песке следы огромных стоп
Туда лишь и вели, куда прибрел
И, тяжко сев, сомлел – незряч и глух —
Изгой убогий… На песке сыром
Покоилась, недвижна, нежива,
Десная длань, утратившая скипетр.
Сомкнувши вежды, к матери-Земле
Поник челом, просил подмоги сын.
 
 
Казалось, он уснул навек. И вдруг
Чужая пясть на мощное плечо
Легла; но прежде отдан был поклон
Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
И скорбные глаголы Мнемозины
Я слушал скорбно: «Зришь ли Божество,
Явившееся к падшему Царю
Сквозь дебри, дабы пробудить его?
Се – Тейя, что меж нами – всех нежней».
Суровой Мнемозине был знаком
Едва ли плач – но Тейя сострадать
Могла на чисто женский, слезный лад.
И чуткий страх в огромных был очах:
Как будто беды шли – за строем строй,
Как будто лишь передовой разъезд
Метнул стрелу, а грозный арьергард
Погибельные громы снаряжал.
Одну прижавши длань к своей груди,
Туда, где сердце смертных бьется – точно,
Бессмертной быв, испытывала боль,
Богиня выю Крона обвила
Другой рукой и, губы растворив,
Титану в ухо молвила слова —
Трубой органной грянул горний глас —
Печальные слова, что наш язык
Способен передать – хотя насколь
Бедней он, чем былая молвь богов!
«О Крон, очнись… Но, старый, сирый Царь —
Почто? Никак, увы, не ободрю;
Не возоплю: “О, вскую опочил?”
Ты от Небес отторжен, а Земля
Низложенных богов не признает,
И славный, многошумный Океан
Тебя отверг; и в воздухе седой
И ветхий бог не властелин отнюдь.
И твой же гром, во власти вражьих рук,
Обрушился на прежний твой чертог;
Дотла твоей же молнией сожжет —
Наш мир сожжет! – неловкий супостат.
И горести сдавили, как тиски,
Наш разум, и неверью – не вздохнуть.
Почий, о Крон, и далее! Вотще
Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
И втуне ты бы очи разомкнул!
Почий, а я восплачу, павши ниц».
 
 
Июльской ночью заворожены,
Чащобы при холодном свете звезд
Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —
А ветер лишь единожды плеснет,
И сей же час уляжется опять.
И, что случайный ветер, эта речь
Утихла. И Богиня, возрыдав,
Чело прижала к почве, чтобы шелк
Обильно рассыпавшихся волос
Укрыл стопы Титану, и согрел.
И долго, долго бысть сия чета
Недвижна, что надгробный монумент
Своей же мощи… Долго, страшно долго
Я созерцал тоскливый этот вид:
Безгласный Бог, согнувшийся к земле,
Простертая Богиня, вся в слезах…
Царила тишь. И день за днем потек,
И мнилось, целый мир исчез – опричь
Гнетущей тишины, и мглы, и трех
Огромных и недвижимых фигур.
И месяц я томился так – зане
Пылавший мозг подметил: миновать
Луна успела все четыре фазы.
И, мнилось, день за днем я сох и чах,
Теряя плоть. О, как же я молил:
Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,
И вызволи! Я жаждал перемен,
И всхлипывал, себя вотще кляня —
Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,
Не поглядел на чуждый, жуткий край,
На сумрак и печаль окрестных мест —
И на Богиню подле стоп своих.
Как влажный запах листьев, трав, цветов
По дебрям льется, полня всяк прогал
И всякий лог – так полились во мглу
Глаголы Крона, проникая вдлинь
И вширь, втекая в каждое дупло,
И в каждый закоулок лисьих нор —
Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:
Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!
«Стенайте, братья: мы отлучены,
Отрешены от боголепых дел:
Не правим обращением светил,
Не пригреваем колос тучных нив —
О, как же божью сердцу изливать
Безмерную любовь? Стенайте же!
Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер…
А путь светил рассчитан испокон,
И облака по-прежнему плывут,
И древеса цветут, и бьет волна
О брег веселый… Смерти в мире нет —
Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,
Стенай, о Рея! Детища твои
Восставшие на Крона, Крона в прах
Повергли, обратили бога в тлен!
О, застенайте! Ныне я – тростник,
Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,
И сам я нынче немощен и хил!
Стенайте! Кто не стонет – пособи
Воспрянуть, победить! Мы победим,
Растопчем дерзостных – и трубный зык
Восславит нас, и грянет мирный гимн,
И вмиг зазолотятся облака;
Сольется пенье с перебором струн
Серебряным. И много новых благ
Создам на диво дщерям и сынам
Небесным!..» Он растерянно умолк,
И вновь застыл, бессилен и понур —
Так умолкает немощный старик,
Оплакавший родных… Мои глаза
И уши, мнилось, действовали врозь,
Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:
Гремел глагол – но сколь явился образ
Глаголавшего жалок! Я смотрел,
А Крон сидел уныло под шатром
Ветвей корявых. Ни единый лист
Не дрогнул. Неужели слух налгал?
Решил бы я, что Крон окаменел,
Когда б не дрожь его разверстых губ
Меж завитками белой бороды.
И, словно солнце в облачном руне,
Был виден в этих снежных завитках
Титанов лик… И Тейя поднялась,
Десницу направляя в темноту,
Зовя куда-то. И поднялся Крон,
Как бледный исполин, что, моряков
Страша, встает из волн в полночный час, —
И лес обоих вскоре поглотил.
Сказала Мнемозина: «Правят путь
К сородичам – а те средь черных скал
Страдают, познавая боль, и жуть,
И безнадежность…» Речь моей вожатой
Продолжу ли? Окончился пролог
И, может быть, читатель утомлен
Виденьем этим… Краткий перерыв
Содеем – и осмелюсь, и решусь,
И Мнемозина вновь заговорит.
 

Песнь II

 
«О смертный, чтобы ты уразумел,
Доступной речью твой наполню слух,
Понятиями, коих ты не чужд —
Иначе ветру внял бы ты скорей,
Чей голос для тебя – пустейший шум,
Хотя легенды шепчет он лесам…
Во мрачных безднах льются реки слез!
Поверь: таких скорбей, подобных мук
Не выразишь ни речью, ни пером!
Титаны – связни, или беглецы, —
Стенают неизбывно: «Крон, спаси!»
Не прилетит, увы, ответный глас.
Из наших великанов лишь один
Еще не пал, и властвует еще —
Гиперион. И шаровидный огнь
Ему престолом служит – Богу Солнца.
Но чует Бог: беда недалека.
Страшится смертный множества примет,
А знамения горние – грозней:
Не песий вой, и не вороний грай,
Не родственник, ступивший на порог,
Когда раздался погребальный звон —
А знамения навевают страх
Гипериону. Весь его дворец,
От золотых пирамидальных веж
До бронзовых укромных галерей,
Кровавым жаром тлеет – всяк покой,
И всяк чертог соделался багров.
Оконные завесы, тучи тож —
Гремят. И в эти дни кадильный дым,
До Бога доходящий с алтарей,
Что на священных ставятся холмах,
Смердит каленой медью и свинцом
Растопленным… Когда на сонный Запад,
Нисходит Бог усталый, отсияв, —
Не отдыхать ложится великан,
Не засыпает, внемля пенью флейт,
Но мерит, мерит он, за шагом шаг,
Длину и ширину своих палат.
А в дальних закоулках и углах
Теснятся оробелые рабы
Крылатые – так толпы горожан,
Бежавши в степь, сиротствуют, пока
Землетрясенье зыблет их дома.
Сейчас, когда влачится Крон сюда
За Тейей сквозь неведомую дебрь,
Гиперион закатную зарю
Зажег, и скрылся, низойдя на Запад —
На запад поспешим…» – И сгинул мрак,
И хлынул чистый свет. И Мнемозина
Сидела предо мной. Зеркальный куб,
Сверкавший, как невиданный алмаз,
Ей был престолом. Я глядел округ,
И видел череду гигантских зал,
И семицветных арок череду,
И череду сияющих столпов…
И яростный вошел Гиперион,
И риза развевалась, точно ветр
Ее трепал – она, раскалена,
Ревела, что земной кузнечный горн —
И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед.
 

Примечания

«Ламия»

Нижеследующая выдержка служит заметкой к последней строке текста, изданного Китсом в 1820-м году:

«У Филострата, в четвертой книге De Vita Apollonii, описывается достопамятный случай в этом роде, коего не могу не изложить: некто Менипп Ликий, молодой человек двадцати пяти лет от роду, идучи из Кенхреи в Коринф, повстречал подобный фантом в обличье прекрасной и благородной женщины, которая, взяв юношу за руку, отвела его к себе домой, в коринфское предместье, и поведала, что по рождению она финикиянка, и что, ежели оный юноша задержится у нее, то внимет ее пению и музыкальной игре, и отведает вина, коего никто не пил от века дней, и ни единый человек не учинит юноше обиды; она же, будучи прекрасна и привлекательна, и жить, и умереть желала бы вместе с ним, столь прекрасным и привлекательным на вид. Молодой человек, воздержанный и рассудительный философ, способный умерять все свои страсти, за вычетом любовных, задержался у госпожи, и ублажился паче чаяния, и в итоге женился на ней; на свадьбу же, в числе прочих гостей, пришел Аполлоний, и проницательными умозаключениями обнаружил, что сия женщина была ехидной, ламией; и что все убранство дома, подобно Танталову золоту, Гомером описанному, не было вещественно, а только мнилось воображению. Когда госпожа уразумела, что ков расстроен, то разрыдалась, и молила Аполлония смолчать; но Аполлоний пребыл непреклонен, по каковом разоблачении женщина, и златая утварь, и дом, и всё его убранство сгинули во мгновение ока: многие тысячи зрели сие деяние, ибо свершилось оно в самом сердце Греции». (Роберт Бартон, «Анатомия меланхолии»; Часть 3, отдел 2).

«Колпак с бубенцами, или же Зависть»

Поэма написана в ноябре-декабре 1819 года. Напечатана в 1848-м. Чарльз Браун, друг и биограф поэта, вспоминал, что Китс работал над этим сочинением весьма воодушевленно (однажды с утра до обеда получилось целых двенадцать строф) и намеревался опубликовать его под вымышленным именем Люси Воган Ллойд. По-видимому, заглавие «Колпак с бубенцами» предлагалось Чарльзом Брауном, а «Зависть» – Китсом. Поэма осталась незавершенной (3 февраля 1820 года у Китса впервые хлынула горлом кровь), а заглавие – необъяснимым в пределах существующего текста, получившего устойчивое двойное название.

«Зависть» рассматривали как сатиру на разгульные нравы английских политиков, как стихотворный шарж, изображающий повадки современных Китсу литераторов – Байрона, Ли Ханта, Чарльза Лэма, Роберта Саути и др., – однако подобные утверждения трудно, если вообще, доказуемы. Правда, можно с уверенностью сказать, что стихи лорда Байрона поэма пародирует очень часто.

Написанная так называемой Спенсеровой строфой, «Зависть» весело и задиристо перекликается с огромной классической поэмой Эдмунда Спенсера «Королева фей». В частности, оттуда взяты и название сказочной столицы – Пантея, и гордое имя царя Эльфинана.

Promener à l’aile (читается «промэнэ а л’эль») – «пролетаться»: шуточное выражение Китса, образованное от французского promener à pied – «пройтись, прогуляться».

Геродот – великий древнегреческий историк.

Бредания (в подлиннике Angle-land) – шуточно искаженная «Британия».

«Я дерну шнур…» – в лондонских кэбах имелся особый шнур, своеобразный «стоп-сигнал», за который дергал седок, желавший сойти.

Строфы XXVI–XXVIII. Браун заметил: «Какое описание лондонского кэба может быть лучше этого? Но в до чего же неподходящем сочинении!»

Magazin des Modes (читается «магазэн де мод») – модная лавка (франц.).

Dentes sapientiae (читается «дэнтэс сапиэнциэ») – зубам мудрости (лат.). Швейцар перечисляет некоторые принадлежности магического искусства. Мелом чертили каббалистические знаки при заклинаниях. Aqua-vitae (лат.; читается «аква витэ») – буквально: «вода жизни, живая вода» – спирт.

Entre nous (читается «антрэ ну») – между нами (франц.).

«Богатая игрушка, заводная…» – Китс имеет в виду знаменитого заводного тигра, сработанного для Типпу-Султана. Этот индийский владыка, знаменитый своей исключительной лютостью, потерпел поражение от англичан при Серингапатаме, в 1799 году. Среди прочих трофеев, победители взяли механическую игрушку, выполненную почти в натуральную величину: заводной тигр нападал на куклу, изображавшую английского офицера, и терзал ее, издавая громкий рык.

В 1818 году игрушка очутилась на выставке, устроенной Ост-Индской Компанией, и Китс наверняка видал ее собственными глазами. Некоторые британские литературоведы полагают, что и «цепной комар», и «рой несытых ос», упоминаемые царем Эльфинаном, возникли в поэме как шуточный отголосок рассказов о милых забавах венценосного индийца.

Зрак – зрелище, вид.

Crēme de citron (читается «крэм де ситрон») – апельсиновый ликер (франц.).

«Здесь горе вдовам, и лафа коровам!» – корова была и остается для индийца неприкосновенным животным, а самосожжение вдов с огромным трудом искореняла – и, кажется, сумела искоренить – британская колониальная власть.

Адмирал де Витт – выдающийся голландский флотоводец и государственный деятель (XVII в.).

Всклянь – доверху, до самых краев стакана, рюмки и т. д.

Жупел – пылающая сера, «огнь испепеляющий».

Прощай, прощай! И ежели навек – // Навек прощай!»: в подлиннике – незначительно измененные Байроновские строки “Fare thee well, and if for ever – // Still for ever, fare thee well…”. Образованному английскому читателю эти стихи знакомы так же хорошо, как русскому – «Я вас любил…»

Балх – древнеперсидский город.

Замест – вместо.

Вельми – очень, весьма.

Проталама – древнегреческим новобрачным пели песнь-проталаму вечером, перед входом в опочивальню, а утром, когда супружеская чета опять выходила на люди, звучала эпиталама («таламос» по древнегречески – ложе). Ср.: «пролог» и «эпилог» – «предисловие» и «послесловие».