Текст книги "Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех"

Когда миссис Джонс вернулась, то вид ее, такой спокойный, если не сказать беспечный, меня едва не обрадовал: я полуобольщалась тем, что она успокоит мое измученное сердце добрыми вестями. Увы, надежда оказалась до жестокости обманчивой: злодейка с невообразимой холодностью вонзила кинжал мне в самое сердце, сказав – безо всяких околичностей и лишних слов утешения, – что Чарльз отправлен за море по крайней мере на четыре года (тут она срок прибавила не без злого умысла) и что, если рассудить здраво, мне нет смысла ждать, что когда-нибудь в жизни я снова увижу его. Сказано все это было так веско и обоснованно, что я не могла не поверить ее словам, – ведь они, в общем-то, были более чем правдивы!

Не успела она свой отчет закончить, как я лишилась чувств; последовала череда схваток, одна другой ужаснее и бесчувственнее, случился у меня выкидыш – потеряла я драгоценный залог любви моего Чарльза. Увы, несчастным не дано умереть, когда смерть для них милость, – и женщины в страданиях больше всех узнают, как верна эта поговорка.

Строгий и небескорыстный уход спас гнусную жизнь, что вместо счастья и радости, какими была переполнена, вдруг не стала давать мне ничего, кроме глубины отвращения, ужаса и острейшей скорби.

Так пролежала я шесть недель, пока молодость и естество вырывали меня из дружеских объятий смерти: о ней я молила все время как о спасении и облегчении, но она осталась глуха к моим мольбам. Понемногу я поправилась, хотя и не вышла из состояния оцепенения, горя и отчаяния, грозившего мне полной утратой чувств и сумасшедшим домом.

Все же время, великий сей утешитель в обыденной жизни, понемногу смягчило жестокость моих страданий, притупило чувствительность к ним. Здоровье вернулось, хотя меня по-прежнему одолевали печаль, уныние и слабость, которые, кстати, стерли с лица моего сельский румянец, отчего оно стало более тонким и трогательным.

Обо всем об этом домовладелица заботилась весьма назойливо, следя за тем, чтобы я ни в чем нужды не знала, пока не увидела, что я вполне поправилась для осуществления ее замыслов. Однажды, после того как мы с ней вместе пообедали, она поздравила меня с выздоровлением – заслугу в том она целиком приписала себе. Начав столь радужно, закончила она ужаснейшим и подлейшим эпилогом, заявив: «Теперь вы, мисс Фанни, чувствуете себя вполне сносно, вы можете оставаться в моем доме столько, сколько хотите. Вы видели: я у вас ничего не просила, и достаточно долго. Но теперь, правду говоря, с меня требуют некоторую сумму денег, которая должна быть выплачена». С этими словами она вручила мне счет за квартиру, стол, оплату лекарств, услуги сиделки, и так далее и тому подобное – всего на двадцать три фунта семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Все, что я могла отдать в покрытие этого долга (и об этом миссис Джонс прекрасно знала), не превышало и семи гиней, случайно оставшихся от наших с дорогим моим Чарльзом совместных сбережений. Тем не менее она пожелала знать, какой вид платежа я изберу! Разразившись потоком слез, я поведала ей о своем положении, а немного оправившись, добавила, что продам немногое, имеющееся у меня из платья, и остальное верну ей, как только смогу. Однако расстройство мое, так отвечавшее видам миссис Джонс, лишь еще больше ожесточило ее.

Ледяным тоном известила она меня, что и впрямь сочувствует моим бедам, только должна же она и о себе подумать, хоть ей до боли в сердце жаль будет отправить такое нежное юное создание в тюрьму. При словах «в тюрьму» вся кровь до последней капельки застыла у меня в жилах, испуг так сильно на меня подействовал, что, побледнев и ослабев, словно преступник, впервые увидевший место собственной казни, я едва не упала в обморок. Моя домовладелица, которой хотелось всего-навсего припугнуть меня, не подвергая мое тело опасным для ее планов испытаниям, снова принялась успокаивать меня, сказавши голосом, в коем звучало больше жалости и мягкости, что если она и дойдет до такой крайности, то только я буду тому виной. Впрочем, по ее мнению, в мире всегда найдется друг, кто сумеет устроить все в лучшем виде к обоюдному нашему удовлетворению, – кстати, она пригласила этого друга выпить с нами чашку чаю, так что уже сегодня мы сможем определенно разобраться во всех наших делах и заботах. На все это в ответ ни словечка: я сидела безмолвная, потерянная и перепуганная.

Миссис Джонс, верно рассудив о необходимости ковать железо, пока чувства и страхи мои не остыли, покинула меня, оставив один на один со всеми ужасами, порожденными воображением, смертельно раненным мыслью угодить в тюрьму и из одного только инстинкта самосохранения хватавшимся за любой проблеск избавления от этого.

В таком вот состоянии, погруженная в печаль и отчаяние, просидела я с полчаса, когда вернулась домовладелица. Увидев на моем лице выражение смертельного уныния и подавленности, все еще преследуя свои цели, она с личиной притворной жалости причитаниями своими призывала меня утешиться. Дела, уверяла она, совсем не так плохи, как это мне представляется, если, разумеется, я не хочу становиться врагом самой себе. Завершила она сообщением, что пригласила выпить со мной чаю весьма достопочтенного джентльмена, который сможет дать мне самый лучший совет, как избавиться ото всех моих несчастий. Сказавши это и не дожидаясь ответа, она вышла и вернулась с этим весьма достопочтенным джентльменом, чьей весьма достопочтенной сводней она была и в этом, и в других случаях.

Войдя в комнату, джентльмен отвесил мне весьма учтивый поклон, на что я едва нашла в себе силы и присутствия духа ответить книксеном. Домовладелица, беря на себя все услуги в первой беседе (ибо я, сколько помню, никогда не видела этого джентльмена прежде), придвинула ему кресло, сама уселась в другое. За все это время никто не проронил ни слова; я на сей странный визит взирала с выражением глуповатого удивления на лице.

Подали чай, и домовладелица, не желая, полагаю, терять время, заговорила вдруг в присутствии этого совершенно незнакомого господина про мое молчание и застенчивость. «Ну же, мисс Фанни, – сказала она грубовато, по-свойски, эдаким вальяжно-приказным тоном, – поднимите голову, деточка, и не позволяйте грусти портить ваше прелестное личико. Полноте! Погрустили, и будет, ну же, расслабьтесь. Вот сидит достойный джентльмен, который узнал о ваших несчастьях и желает услужить вам. Вам бы следовало получше с ним познакомиться, бросьте вы церемонии и всякое такое, покажите товар лицом, коли можете».

В ответ на эту деликатную и красноречивую болтовню джентльмен, заметив, как от испуга и удивления я не в силах ни слова вымолвить в ответ, взял миссис Джонс в такой оборот за грубый подход к делу, что скорее потряс меня, чем расположил к признательности за доброе свое заступничество. Потом он обратился ко мне и рассказал, что ему превосходно известны вся моя история и все обстоятельства моего расстройства, что, по его суждению, на долю моей юности и красоты жребий выпал слишком жестокий. Рассказал, как давно он почувствовал симпатию ко мне и много про меня расспрашивал миссис Джонс, здесь присутствующую, как, однако, узнав, насколько всецело я привязана к другому, потерял было всяческую надежду на успех, как услышал вдруг, что фортуна неожиданно отвернулась от меня, как тут же отдал необходимые распоряжения домовладелице следить, чтобы я ни в чем нужды не знала, и, не будь он принужден обстоятельствами абсолютно безотлагательными уехать за границу, в Гаагу, сам ухаживал бы за мной во время болезни. Да, он просил домовладелицу представить его мне, но его сердит ничуть не меньше, чем меня поражает, та бестактность, с какой миссис Джонс взялась обставить приобретенное им счастье, а потому, дабы убедить меня, как неприятно ему ее поведение, как далек он от того, чтобы недостойным образом воспользоваться моим положением, и от того, чтобы располагать какими-либо гарантиями моей благосклонности, он у меня на глазах сию же минуту полностью погасит мои долги миссис Джонс и вручит мне ее расписку, после чего предоставит мне самой решать, ответить ему отказом или согласием, сам же ни в коем случае не позволит себе силой добиваться моего расположения.

Пока он распинался о своих чувствах ко мне, я заставила себя хотя бы взглянуть на него, окинула взглядом его фигуру, какая бывает у ладно скроенных, приятных джентльменов лет сорока; одет он был без затей, на одном из пальцев носил бриллиант, который радужно играл у меня перед глазами всякий раз, когда в разговоре джентльмен взмахивал рукой, – это укрепляло меня во мнении, что он очень важный господин. Короче, он вполне мог бы сойти за того, кого обыкновенно называют благонамеренным злодеем, со всеми отличиями, естественными для людей его происхождения и положения.

Ответом на все его речи, однако, были лишь хлынувшие у меня рекой слезы. Успокаивая, они мешали мне говорить, что было весьма кстати, ибо я не знала, что сказать.

Вид мой растрогал его, как он сам мне позже сказал, невыносимо, и, желая дать мне хоть какой-то повод горевать поменьше, он вытащил кошелек, спросил перо и чернила, которые миссис Джонс держала наготове, и заплатил ей все до последнего фартинга (не считая щедрого вознаграждения, которое должно было последовать, но о котором мне знать не следовало); затем, держа расписку, как развернутое знамя, он настоял, чтобы я засвидетельствовала ее, водя моей рукой, в каковую потом и вложил расписку, заставив меня препроводить ее себе в карман.

Душа моя еще не оправилась от ударов, ею полученных, и я никак не могла выйти из состояния то ли отупения, то ли меланхолической грусти. Заботливая домовладелица покинула комнату, оставив меня один на один с незнакомым господином, прежде чем я успела это заметить, а когда заметила, то никакой тревоги уже не испытала, поскольку была безжизненна и равнодушна ко всему.

Джентльмен, не новичок в делах такого рода, приблизился ко мне и, делая вид, что успокаивает, сначала платком утер слезы, сбегавшие по моим щекам, а заодно решил и поцеловать меня. Я не противилась и не поощряла его, а сидела окаменев, сама себя рассматривая как товар, куплю-продажу которого я же и засвидетельствовала; меня нимало не заботило, что станет с моим истерзанным телом, не было во мне уже ни жизни, ни души, ни мужества, дабы противиться и самому слабому натиску, не было даже присущего моему полу целомудрия: равнодушно сносила я все, что джентльмену было угодно. А тот, в порыве чувств переходя от одной вольности к другой, запустил руку между шейным платком и моей грудью, которую он время от времени потискивал; не чувствуя сопротивления и видя, что – вопреки ожиданиям – все располагает к полному удовлетворению его желаний, он поднял меня на руки и понес, безжизненную и недвижимую, к постели, где бережно уложил и воспользовался возможностью делать все, что ему заблагорассудится. Какое-то время я просто не могла взять в толк, что ему надобно, пока, выбираясь из дремы безжизненного бесчувствия, не обнаружила, что он уже погрузился в меня, а я лежу пассивно, не ощущая ни малейшего признака удовольствия: у охладевшего трупа едва ли было бы жизни и чувства меньше, чем у меня. Удовлетворив таким образом страсть, в которой почти вовсе не было сочувствия к состоянию, в коем я пребывала, он встал, оправил на мне одежду и вынужден был с большим трудом утихомиривать приступы угрызений совести и бешенства, которые охватили меня (слишком поздно, должна признаться) из-за того, что на этой вот самой постели я терпела объятия совсем чужого человека. Я рвала на себе волосы, заламывала руки, била себя в грудь как сумасшедшая. И когда мой новый господин (а теперь я так на него смотрела) пытался успокоить меня, то поначалу я весь гнев свой против себя обратила, ничуть не позволяя себе хоть частичку направить против него, я умоляла его, скорее сдаваясь, чем гневаясь, оставить меня одну, по крайней мере дать мне возможность наедине с собой спокойно пережить свою печаль. На это он ответил твердым отказом, сделав вид, будто опасается, как бы я не сотворила над собой что-нибудь дурное.

Бурные страсти редко длятся долго, а у женщин – и того меньше. Мертвое затишье спокойствия пришло на смену буре, излившейся обильным потоком слез.

Скажи мне кто-нибудь всего несколько мгновений назад, что я буду принадлежать какому-то другому мужчине, помимо Чарльза, я бы тому в лицо плюнула, предложи мне кто-нибудь бесконечно большую сумму денег, чем те гроши, за какие у меня на глазах меня купили, я бы с презрением и хладнокровно отвергла такое предложение. Только наши достоинства и наши пороки чересчур зависят от обстоятельств. Неожиданно я, как крепость осажденная, оказалась в полном окружении: разум предал меня, долгая и жестокая скорбь ослабила, а ужасы тюрьмы заворожили. Смею надеяться, что падение мое более простительно, если учесть, что я в нем никакого участия не принимала и никоим образом ему не способствовала. И все же так уж повелось, что первое удовлетворение считается решающим: этот господин раз уже преступил черту, и я не вправе (так я считала) отказывать в ласках тому, кто однажды успел ими воспользоваться – не важно, каким способом. Утешая самое себя этой мудростью, я полагала себя в такой его власти, что без борьбы или гнева принимала его поцелуи и объятия. Не то чтобы они – пока еще – доставляли мне хоть какое-то удовольствие или чтобы чувствительность брала верх над отвращением в душе моей: все, что я сносила, я сносила и терпела из своеобразной признательности и, коли на то пошло, после того, что уже произошло.

Он был, однако, настолько осторожен или внимателен, что не пытался вновь впадать в такие крайности, какие только-только довели меня до буйного помешательства, и теперь – сберегая приобретенное – ограничился тем, что принялся постепенно ласками возбуждать меня, терпеливо дожидаясь, пока плоды его щедрости и приятного обхождения вызреют, а не срывая их зелеными, как то случилось прежде, когда, не удержавшись от искушения, он воспользовался моей беспомощностью и, сгорая от вожделения, излил свою страсть в безжизненное, бесчувственное тело, мертвое для любой радости: никакого удовольствия не получая, оно не было способно никакого удовольствия дарить. Впрочем, одно я знала определенно: в душе своей так до конца и не простила ему тех ухищрений, какими он воспользовался, дабы овладеть мною. Между прочим, коль скоро речь зашла, то не скрою: позже, когда он убедился, что оставить меня ему вовсе не так же легко, как было приобрести, я по праву почувствовала себя польщенной.

Между тем вечер давно наступил, появилась служанка накрывать к ужину, и я с ликованием поняла, что домовладелица, один лишь вид которой отравлял все во мне, нам докучать не станет.

Вскоре подали прихотливый ужин, сопровожденный бутылкой бургундского и прочими деликатесами.

Служанка вышла, джентльмен настоял – с неожиданно милой горячностью, – чтобы я села в кресло у камина и если не предпочту откушать сама, то стала бы смотреть, как ест он. Я подчинилась, хотя душа полнилась скорбью при сравнении тех восхитительных tet-a-tet с бесконечно дорогим мне юношей и этой вымученной, до безобразия ужасной сцены, в какую ввергла меня жестокая необходимость.

За ужином, потратив великое множество слов, дабы смирить меня с выпавшей мне судьбой, он сообщил, что зовут его Г***, что он брат графа Л***, что, получив возможность (не без помощи моей домовладелицы) увидеть меня, он понял, что я во всем отвечаю его вкусу, и потому поручил миссис Джонс во что бы то ни стало добыть меня ему, что теперь вот он наконец преуспел в этом, к огромному своему удовольствию, что он от всего сердца желает и мне такого же громадного удовольствия. Вдобавок долго уверял, что у меня нет и не будет причин сожалеть о знакомстве с ним.

Пока он говорил, я едва-едва управилась с половиной куропатки да выпила бокала три-четыре вина, которое он мне настойчиво предлагал для восстановления сил. Не знаю, было ли что подмешано в вино, или ничего такого уже не требовалось, чтобы затеплился во мне естественный пыл моего организма и пламя разошлось по нему знакомыми путями, но только я больше не чувствовала неприязни, а тем паче отвращения к мистеру Г***, как то было до сих пор. Конечно, в этом изменении чувств не было ни грана любви: любой другой мужчина мог бы, окажись он на месте мистера Г***, проделать для меня и со мной все то же самое, что и он проделал.

Вечных скорбей – во всяком случае, на земле – не существует. Не скажу, что я избавилась от своих, но они словно замерли на время, в сторонку отошли: душа моя, столь долго переполнявшаяся ужасами и мучениями, стала расправляться и открываться навстречу малейшему проблеску разнообразия или развлечения. Немного поплакала – и слезы облегчили меня. Выражение лица моего если и не светилось жизнерадостностью, то по крайней мере сделалось более спокойным и живым.

Мистер Г***, не сводивший с меня глаз, очевидно, уловил эту перемену и прекрасно понял, как воспользоваться ею: нетерпеливо отодвинул он в сторону стол, разделявший нас, сблизил бок о бок наши кресла и, улестив всяческими обещаниями и увещеваниями, скоренько взял меня за руки, принялся целовать, снова вольничать с моей грудью, которая на сей раз легко высвободилась из-под пребывавшего в беспорядке белья и теперь вздымалась и трепетала не столько от возмущения, сколько от страха и стыдливости, вызванных тем, насколько фривольно обращается с нею человек, в общем-то, незнакомый. Вскоре, однако, для восклицаний у меня появился повод посерьезнее: стремительно нагнувшись, он запустил руку под юбки и устремил ее вверх по моим ногам, выше подвязок, откуда отправился в путь, который прежде был найден им столь открытым и беззащитным. Только на сей раз ему никак не удавалось развести плотно сдвинутые мною бедра: я запротестовала, довольно робко, умоляла оставить меня в покое, ссылаясь на нездоровье. Ему же мое сопротивление виделось больше проформою и манерничаньем, нежели искренностью, а потому поползновения свои он прекратил, но только при непременном условии, чтобы я тотчас же укладывалась в постель, пока он отдаст кое-какие распоряжения домовладелице; когда же он вернется через час, то надеется найти меня более отзывчивой к его страсти, чем теперь. Я не соглашалась и не возражала, но то выражение, с каким я выслушала его требование, подсказало ему, что я уже не распоряжаюсь сама собою настолько, чтобы отвергнуть его.

С этим он и оставил меня, но не прошло и минуты-другой после его ухода, не успела я еще хоть сколько-нибудь собраться с мыслями, как вошла посланная хозяйкой служанка с маленькой серебряной мисочкой, наполненной так называемым невестиным напитком, поссетом из горячего молока с сахаром и пряностями, створоженного вином, какой мне предстояло отведать, прежде чем лечь в постель. Так я в конце-то концов и сделала, а вкусив напитка, сразу же ощутила жар: огонь побежал по всему моему телу, словно удирающий от собственной совести воришка, орущий «держи вора!», я горела, я пылала, я страдала без – хотя бы малюсенькой – ласки мужчины, какого угодно мужчины.

Едва я улеглась, служанка забрала свечу и, пожелав мне спокойной ночи, вышла из комнаты, затворив за собою дверь.

Она еще не успела сойти вниз по лестнице, как дверь тихонько приоткрылась и в комнату проскользнул мистер Г***, уже одетый в халат и в колпаке; в руках он держал подсвечник с двумя зажженными восковыми свечами. Прихода его я ждала, только все же, когда он притворял дверь, почувствовала неясную тревогу. Он же на цыпочках подошел к кровати и ласковым шепотом произнес: «Дорогая моя, умоляю, не пугайся… Я буду очень осторожен, очень добр к тебе». С этими словами он быстренько разделся и скакнул в постель. Все же, пока он раздевался, я успела рассмотреть его дюжую, ладную фигуру, крепкие мышцы и даже на вид колючую косматую грудь.

Принявшая на себя новый груз, кровать еще раз всколыхнулась. Мистер Г*** улегся с краю, там, где поставил горящие свечи, несомненно, для того, чтобы удовлетворить все свои чувства, ибо, поцеловав меня, он тут же стянул вниз покрывало и простыни. Увидев меня, полностью обнаженную, во весь рост, он пришел в такой восторг, что ринулся покрывать множеством поцелуев меня всю с ног до головы, не пропуская ни единой частички тела. Потом, стоя на коленях между моих ног, он задрал свою рубашку и обнажил волосатые ляжки, меж которыми торчала твердая дубина, красная с верхушки и основанием уходящая в густейшие заросли вьющихся волос, какими живот его порос до самого пупка и какие очень и очень походили на мочало; скоро я ощутила, как цепляется его щетина за мои волосики, как она переплелась с ними, когда вбитый им по самую шляпку гвоздь не оставил между нашими телами никакого зазора, кроме перепутавшихся волос.

Теперь я уже чувствовала, что было во мне, теперь его движения дали естеству в излюбленных местах такие мощные толчки, на какие оно больше не могло не отозваться и не тронуться в тот же путь. Все животные чувства мои без какой-либо на то моей воли, сами по себе, устремились в центр соблазна; не много времени потребовалось, чтобы, полыхавшая внутри и до невыносимой муки возбужденная, я отрешилась от всего, что меня сдерживало, всецело отдалась во власть чувств: извержениям удовольствия я предалась как всякая обычная женщина и могла лишь сожалеть – в строгости все еще верной любви, – что никак не в силах их сдержать.

Только – о-о! – какая же невообразимая пропасть между этой чувственностью чисто животного удовлетворения, когда соитие полов приходится выносить в пассивном сопряжении тел, и тем сладостным буйством, той бурей кипящего восторга, какие венчают утехи взаимной любовной страсти, когда два сердца нежно и неразрывно сливаются в едином порыве услады, дарующей душу и вдохновение страсти, стремящейся к завершению и не желающей конца, при котором простые, преходящие желаньица исчерпывают себя, когда умирают от неумеренности удовлетворения!

Мистер Г***, кого различия такого рода, по-видимому, не трогали, едва ли дал себе и мне передохнуть хоть немного, как будто сам себе поставил доказать, что внешние признаки принадлежности к полу мужескому ему не для украшения даны: всего через несколько минут он смог возобновить наступление, предварив его ураганным огнем поцелуев, и ринуться тем же порядком и тем же путем, что и прежде, причем с не меньшим пылом. В таких вот непрерывных схватках он без устали упражнял меня до самого рассвета: этого времени мне полностью хватило, чтобы оценить все достоинства его крепко сбитого тела, саженных плеч и широкой груди, твердых – буграми – мышц, короче, всех тех примет мужской доблести, что позволили бы ему сойти за недурной образчик наших древних здоровяков-баронов, рубившихся в сражениях боевым топором. В теперешние времена раса эта, изысканно утонченная, как-то измельчала, обрела более хрупкие, но тщательно отделанные формы наших чувствительных слюнтяйчиков-аристократов, которые столь же бледны, столь же милы и почти столь же мускулисты, как и их сестры.

Довольный, что начало дня озарило его триумф, мистер Г*** предоставил меня освежающему воздействию отдыха, в котором оба мы нуждались, а потому тотчас же провалились в глубокий сон.

Проснулся он на какое-то время раньше меня, но все же не стал тревожить мой покой, до того так часто им нарушавшийся, стоило мне, однако, едва-едва ото сна отрешиться (а это произошло, когда уже за десять часов перевалило), как я вновь принуждена была испытать на себе его мужскую силу.

Около одиннадцати появилась миссис Джонс с двумя тарелками превосходнейшего, вкуснейшего супа, какой она сготовила, зная по опыту, что в таких случаях требуется. Не стану повторять обильных ее комплиментов, этих лицемерных фраз добропорядочной сводни, которыми она нас приветствовала. При виде ее кровь едва не закипела у меня в жилах, но я постаралась унять свои чувства: куда больше занимали меня тревожные мысли о том, каковы будут последствия того, что уже произошло.

Очевидно, мистер Г*** уловил мое беспокойство и не дал мне долго изнывать в нем. Он поведал, что чувство его ко мне так искренне и цельно, что, для того чтобы я представила себе это, он начнет с главного – уберет меня из дома, по многим причинам для меня неприятного и неприемлемого, и перевезет в более подходящее жилище, где сумеет окружить всеми мыслимыми заботами. Не желая, чтобы я за чем бы то ни было обращалась к домовладелице и вообще испытывала какое-либо беспокойство в его отсутствие, он оставил мне, прежде чем уйти, кошелек с двумястами двадцатью гинеями – все, что было при нем и что, как он выразился, должно наполнить мой карман, пока не подоспеют новые вложения.

Стоило ему уйти, как меня охватили чувства, обычные для тех, кому суждено впервые отправиться в плавание по морю порока (моя любовная привязанность к Чарльзу никогда не виделась мне в таком свете): волны его меня подхватили, укачали и унесли в открытое море, откуда возврата на берег уже не было. Ужасающая моя нищета, моя признательность, а больше всего, если сказать сущую правду, избавление, отвлечение от черных мыслей, разъедавших душу все время с самого первого дня отсутствия моего дорогого Чарльза, которые стала я находить в новом своем знакомстве, – все это сообща действовало на мой разум, заглушая в нем любые иные, благородные и целомудренные, порывы. О нем, о моем первом, моем единственном и ненаглядном, я по-прежнему думала с умилением и грустью нежнейшей любви, переполняясь горечью от осознания того, что я больше его недостойна. С ним рядом, за ним я могла бы весь белый свет пройти с нищенской сумой, но не было у меня, несчастной в судьбе своей, ни добродетели, ни мужества, которые позволили бы мне пережить разлуку с ним!

Не знаю, возможно, не окажись мое сердце столь переполнено другим, мистер Г*** и смог бы стать единственным его господином; только в переполненном сердце места ему не было, и лишь волею странных переплетений судеб сделался он моим властелином, постепенно все больше и больше отдаваясь очарованию моих прелестей. Они стали единственным предметом его помыслов и страсти, что, понятно, не могло быть основой для любви очень нежной или очень долгой.

Вернулся он лишь к шести часам вечера, чтобы забрать меня в новую мою обитель. Пожитки мои были упакованы и погружены в наемный экипаж; жалеть мне о расставании с домовладелицей не приходилось: не было, я это чувствовала, у меня причин преисполняться к ней благодарностями, а для нее было безразлично, съеду я или останусь, – лишь одно ее интересовало: какой доход с этого можно получить.

Вскоре мы добрались до дома, что предназначен был для меня, – обычного купеческого дома, хозяин которого, скажу интереса ради, прямо-таки боготворил мистера Г*** и сдал ему второй этаж, довольно изысканно обставленный, за две гинеи в неделю. Этот этаж и был отдан в мое распоряжение вместе с горничной, что прислуживала мне.

В тот вечер он остался со мной. Из ближайшей таверны нам доставили ужин, отдав которому должное и сопроводив его бокалом-другим веселящего вина, я с помощью горничной отправилась в постель. Вскоре мистер Г*** за мною последовал, и, невзирая на усталость, оставшуюся еще с прошлой ночи, не было мне от него ни пощады, ни снисхождения: как он выразился, держаться на высоте его обязывало проявление почтения к новому моему жилищу.

Утро давно уже было в разгаре, когда мы только приступили к завтраку; лед был сломан, душа моя, не изнывавшая более от любви, почувствовала себя на воле и обрела радость в таких пустяках, как милостивое расположение мистера Г***; ухаживания его отзывались во мне обычным тщеславием, свойственным нашему полу. Шелка, кружева, сережки, жемчужное ожерелье, золотые часики – короче, всякие дорогие подарки и наряды щедрым потоком хлынули на меня; чувство, всем этим вызываемое, не способно, конечно, сотворить чудо воскрешенной любви, но ему вполне по силам внушить некую благодарную и нежную привязанность, весьма схожую с любовью. Осознание этого различия отравило бы удовольствие девяти десятым содержателей наложниц в столице, потому-то, полагаю, имелись очень веские причины, по которым весьма немногие из них вообще вдавались в подобные тонкости.

Итак, я сделалась любовницей на содержании, хорошо устроенной, вполне достаточно оплачиваемой и свободной в выборе любых нарядов.

Мистер Г*** был по-прежнему добр и нежен со мной, но при всем том я была далека от счастья – не только потому, что тоска по дорогому для меня юноше, пусть частенько и притуплявшаяся или отступавшая, в определенные печальные минуты вспыхивала с удвоенной силой, но и потому, что мне потребно было больше общества, больше разнообразия. Сам же мистер Г*** настолько превосходил меня во всем и так часто давал мне это почувствовать, что это не могло не отразиться, причем в худшую сторону, на признательности, какую мне полагалось бы к нему испытывать. Он сумел завоевать мое уважение, но ему было не до воспитания во мне тонкого вкуса: я не годилась ему в собеседницы ни в какой беседе, если не считать одного сорта разговора, так что в моем состоянии довольства зияли томительные провалы, если оно не наполнялось любовными утехами или иными развлечениями. Такой искушенный, много сведущий в том, что касается женщин, сердцеед, каким был мистер Г***, немало их познавший, без сомнения, вскоре почувствовал мою неловкость. Вряд ли он это одобрял, и вряд ли я из-за этого больше ему нравилась, но все же он был достаточно любезен, чтобы баловать меня.

В моем доме он устраивал званые ужины, на которые приглашал нескольких своих сотоварищей по утехам вместе с их любовницами. Так попала я в круг знакомств, где с меня вскоре содрали последние остатки стыдливости и целомудрия, какие только могли еще уцелеть от моего деревенского воспитания и какие оставались – на праведный вкус, – возможно, величайшими из моих прелестей.

Мы обменивались визитами, церемонно, насколько только могли и умели, подражая всем напастям, безрассудствам, дерзостям и грубостям знатных женщин. Новые мои знакомицы лишь понапрасну теряли время, увиваясь вокруг благородных дам; в их малюсенькие головки даже не закрадывалась мысль о том, что не сыскать на свете занятия более глупого, более плоского, более безвкусного и бесполезного, чем, говоря обобщенно, тот образ жизни, какой они вели: ведь, будь то угодно мужчинам, они стали бы почитать их как собственных тиранов своих, это точно!