Текст книги "Сборник новелл «На полпути в ад»"

– Продать как рабыню! – верещала женщина. – Белую девушку!

– Что такое закон Мэнна? – спросил Эдвард.

– Закон Мэнна – это когда везешь любую женщину, кроме собственной жены или дочки, из своего штата в другой, – объяснил мужчина. – Два года тюрьмы.

– Докажите, что она ваша дочь, – сказал Эдвард.

– Слушай, умник, – сказал мужчина. – Если тебе мало полдюжины свидетелей из ее города, то прокурору округа их хватит с головой. Видишь вон того парня у стойки? Это здешний бобик. Мне стоит только свистнуть.

– Вам нужны деньги, – догадался наконец Эдвард.

– Мне нужна моя Рози, – сказала женщина.

– Мы тратили на нее по двадцать тысяч, – сказал мужчина. – Да, за ней было кому ходить.

Некоторое время Эдвард еще пытался с ними спорить. Они требовали двадцать тысяч долларов. Он опять телеграфировал в Англию и вскоре после этого заплатил деньги, получив взамен документ, который оставлял за ним все родительские права и назначал его единственным и законным опекуном спящей девушки.

Эдвард был потрясен. В Нью-Йорк он уехал как во сне. Жуткие подробности недавнего разговора никак не выходили у него из головы. Когда же до него вдруг дошло, что кто-то обращается к нему в таких же или почти таких же выражениях, он окончательно растерялся. В холле нью-йоркского отеля перед ним, держа его за пуговицу, стоял дряхлый, но очень деловитый священник.

Он что-то говорил о женственности юных американок, о непорочности, о двух своих скромных прихожанах, о моральных устоях штата Кентукки и о девушке по имени Сьюзи Мэй. За его спиной маячили две бессловесные фигуры, которые явно умели не только сами хранить молчание, но и заставить, если надо, замолчать любого.

– Так, значит, верно, – сказал Эдвард, – что в горах живут одни голодранцы?

– В наших краях, сэр, – сказал священник, – где горный воздух прозрачен и свеж, это слово не в ходу.

– Выходит, настоящее имя девушки, что спит сейчас в моем номере наверху, Сьюзи Мэй? Стало быть, те типы – мошенники. Так я и знал! А теперь эти люди хотят забрать свою дочь. Как же они узнали об этом?

– Сведения о вашей безнравственной выходке, сэр, уже три дня не сходят со страниц американских газет.

– Не зря друзья всегда советовали мне читать газеты. Так эти люди хотят забрать девушку в свою убогую лачугу…

– Скромную, – поправил священник. – Скромную, но чистую.

– … чтобы затем продать ее в балаган первому попавшемуся проходимцу? – Он принялся пространно рассуждать о чистоте своих намерений и о безупречном уходе за Сыюзен Мэй.

– Мистер Лекстон, – спросил священник, – вы когда-нибудь задумывались, какова цена материнской любви?

– В прошлый раз цена материнской любви составила двадцать тысяч долларов.

Острить не следует никогда, даже если находишься на пределе отчаяния. Слова «двадцать тысяч» гулким эхом, словно из горной пещеры, отозвались из бездонной пасти престарелого родителя, в потухших глазах которого вспыхнула хищная крестьянская сметка.

Разговор принял откровенно комический характер. Эдвард попросил разрешения ненадолго удалиться, чтобы немного перевести дух и собраться с мыслями.

«На это уйдет весь мой капитал до последнего пенса, – размышлял он. – Мне не на что будет жить. Сьюзи понадобятся очень дорогие врачи. Впрочем, я буду с ней счастлив, даже если продам поместье и оставлю себе только дом лесника. Тогда у нас будет фунтов четыреста-пятьсот в год, столько же звезд над головой и такие же густые леса кругом. Так и сделаю».

Получилось не совсем так, как он рассчитывал. Выяснилось, например, что если в спешке продавать поместья, то вырученные деньги далеко не всегда соответствуют их ценности и красоте. Кроме того, по ходу дела надо было платить юристам, тратиться на сувениры, необходимые в интересах срочности; много денег ушло также на гостиницы и транспорт.

В результате состояние Эдварда свелось к двумстам фунтам годового дохода, зато у него был домик лесника, над ним – созвездие Ориона, а вокруг – огромные леса. Теперь он будет гулять у дома, любоваться желтым пламенем свечи, приветливо играющим в крохотном окошке, и радоваться мысли, что в этих стенах хранится вся красота мира. В такие минуты он был счастливейшим из людей.

Счастье его омрачалось лишь одним. Новый владелец поместья, как выяснилось, был человеком отнюдь не самым simpatico {Симпатичным (исп., ит.).}. Для этих мест он выглядел не совсем подходящим, что ли. Несомненно, Эдвард относился к нему с некоторым предубеждением, но ему казалось, что у этого господина необычайно зычный, резкий и властный голос, что одевается он чересчур пестро, что руки у него излишне ухожены, а перстень на пальце слишком массивен и ярок. Чертам его лица также не хватало изысканности. Но если, рассуждал Эдвард, у него и была внешность борова, боров этот был явно сказочно богат. Он строил самые устрашающие планы по поводу того, что он называл «незначительным переустройством» поместья.

По сравнению с участью его любимых земель прочие неприятности занимали Эдварда мало. Несмотря на то что его опекунство над прелестной больной было документально подтверждено, одна из местных газет заклеймила его распутником, а другая высказывалась обо всей этой истории с отталкивающей бесцеремонностью. Родственники побогаче порвали с ним, а те, что победнее, приезжали читать ему мораль. Одна высоконравственная особа, повстречав Эдварда на главной улице Шептон-Меллета, несколько раз при всех ударила его зонтиком.

Тем временем в результате тщательных поисков ему удалось найти эндокринолога с мировым именем: знаменитость, ко всему прочему, оказалась энтузиастом своего дела, и не проходило и недели, чтобы он, забросив работу, не мчался из Лондона проведать Сьюзи Мэй. Эдвард старался не думать, во сколько обойдутся ему эти визиты.

Наконец настал день, когда доктор, спустившись по узкой лесенке и стряхнув с рукава паутину, взглянул на Эдварда с самодовольной улыбкой.

– У меня для вас хорошие новости, – сказал он. – Не далее как вчера я связался с венским профессором Вертгеймером.

– Хорошие новости, говорите? – сказал Эдвард, и сердце его учащенно забилось. – Вы хотите сказать, что сможете разбудить ее?

– Не только разбудить, – заверил его специалист, – но и поддерживать ее в этом состоянии. Вот препарат, изготовленный в соответствии с моими наблюдениями в лаборатории Вертгеймера. На вид самые обыкновенные таблетки, а между тем это новое слово в медицине. Видите инструкцию? «Принимать в 9 утра и в 6 вечера». Не позже и не раньше. Вы меня понимаете? – допытывался доктор с пристрастием.

– Понимаю. Давать точно в указанное время.

– В противном случае она снова уснет, – строго предупредил его доктор.

– Скажите, когда она проснется?

– Возможно, через сутки, а может, и через двое. Или того позже.

Он дал еще целый ряд мелких указаний, раз десять повторил о необходимости вовремя принимать лекарство, опять стряхнул с рукава паутину и удалился.

Следующие два дня Эдвард провел в состоянии крайнего возбуждения, к которому примешивался страх. Больше всего он боялся, как бы она не перепугалась, очнувшись в незнакомом месте, наедине с незнакомым человеком. Он даже подумывал, не попросить ли девушку из деревни, которая находилась при ней в дневные часы, оставаться и на ночь, но не мог же он лишить себя возможности присутствовать при ее пробуждении.

Вторую и третью ночь он просидел у ее постели, голова кружилась, красные от бессонницы глаза слипались, а он все ждал, когда же наконец дрогнут ее опущенные ресницы. Уже третья ночь была на исходе, свеча оплыла и погасла. В окне забрезжил рассвет. Вскоре первые солнечные лучи, пробившись в узкое окошко, легли поперек кровати. Спящая пошевелилась, вздохнула и открыла глаза. Это, безусловно, были самые прекрасные глаза на свете. Они остановились на Эдварде.

– Эй! – неуверенно произнесла Сьюзи Мэй.

– Здравствуйте, – сказал Эдвард. – То есть… я хотел сказать… вы, видимо, не вполне понимаете, где находитесь…

– … где я и как меня сюда занесло, – сказала его прелестная гостья, усаживаясь на кровати. Она потерла лоб, явно стараясь что-то вспомнить. – Видать, я с ходу вырубилась, – сказала она. А затем, укоризненно ткнув в него пальцем, добавила: – А ты, значит, тот самый подонок, который не упустил своего, пока я спала.

– Уверяю вас, – слабо сопротивлялся Эдвард, – вы глубоко ошибаетесь.

– Хорошо, если так, – отвечала юная дева. – Иначе смотри, приятель, тебе несладко придется.

– Позвольте, я лучше объясню, что с вами произошло.

И он принялся рассказывать все с самого начала.

– Выходит, – сказала Сьюзи Мэй, когда он кончил, – выходит, ты забрал меня со сцены и привез в эту дыру.

– Но поймите, дитя мое, вы спали, вы были серьезно больны… – увещевал ее Эдвард.

– Да брось ты! Сама бы проснулась. Приехали бы в Голливуд, там бы уж точно проснулась. А что мне теперь делать?

– На этот вопрос я отвечу без труда. Чтобы не проголодаться, вы будете есть то, что вам дают. Чтобы неподвижно не просидеть всю оставшуюся жизнь, вам придется несколько дней заново учиться ходить. Как только вы сможете сами себя обслуживать, мы поговорим, что вам делать дальше. За это время вы осмотритесь да и ко мне привыкнете.

Эти слова прозвучали настолько убедительно, что они оба удивились. Сьюзи, несколько оторопевшая и, вероятно, утомленная от нахлынувших на нее впечатлений, ничего не сказала в ответ и вскоре, смежив свои воздушные веки, погрузилась в легкую дрему.

Эдвард смотрел на спящую девушку, и его вновь охватило нежное чувство, столь грубо ущемленное. «Я только что видел, – думал он, – глубокие шрамы, оставшиеся от безотрадного детства. Но где-то, глубоко-глубоко под этой грубой оболочкой, таится душа, столь же прекрасная, как и ее лицо. Вот что спит в ней крепче всего, вот что будет трудней, всего разбудить!» На следующий же день он энергично взялся за дело и окружил ее самой неустанной и трогательной заботой. Подобно тому как строптивому ребенку суют в руку одну игрушку за другой, он дарил ей улыбку, цветок, ласковое слово либо американские сигареты, специально привезенные из Лондона. Он приглашал ее отведать нежную крапчатую форель, которую ловил специально для нее; вдыхать аромат осеннего сотового меда и любоваться крупными дождевыми каплями, игравшими ярче жемчуга на оконном стекле в лучах выглянувшего солнца.

Заяви ему какой-нибудь циник, что он понапрасну тратит время, Эдвард ответил бы с убийственной логикой. «Взгляните только на это лицо! – сказал бы он. – Разве оно не соответствует здешним местам? Да и как может быть иначе, если оно создано здесь?! Это лицо, дорогой мой, прямо из Англии восемнадцатого века. Будто застыв во сне, продолжавшемся двести – триста лет в Камберлендских горах штата Кентукки, оно сохранило свои первозданные черты. Можете мне поверить, спящая душа этой девушки столь же прекрасна, как и она сама. И если ее душе вообще суждено проснуться, так только здесь, в краях, когда-то давших ей жизнь. Посмотрим, что она скажет, когда попадет в лес!» Шло время, и силы ее быстро возвращались. Теперь она уже могла без посторонней помощи пройтись по крошечному садику, где к ней склонялись разбросанные в траве осенние цветы, безуспешно пытаясь привлечь к себе ее внимание. Наконец наступил день, когда Эдвард смог взять ее за руку и повести в дремучие леса, которые когда-то были его собственностью.

Они шли лесной дорогой, ступая по изъеденному кроликами дерну, гладкому, как зеленый бархат. По обеим сторонам вздымались громадные буки, за ними, в серебристой дымке, словно дриады, проступали смутные очертания стволов потоньше. Еще дальше, неподалеку от его старой усадьбы, буки сменялись могучими вергилиевыми дубами – бронзовыми, заросшими лишайником, раскидистыми великанами. Он показывал ей на лесные прогалины: одни алели цветущим кипреем, другие золотились пожелтевшим осенним папоротником. Из-под ног во все стороны стремглав разбегались кролики; недоверчиво косясь на них, прохромал заяц; из кустов, шурша как дракон, поднялся медного цвета фазан, по-драконьи волоча за собой свой длинный хвост. Всю дорогу домой их сопровождал огромный дятел; чему-то громко смеясь, он вихрем перелетал с дерева на дерево.

За всю прогулку Эдвард не проронил ни слова, он не смел даже взглянуть на нее, чтобы узнать, что она чувствует. Только поднявшись на порог, он взял ее руки в свои и, проникновенно заглянув ей в глаза, спросил: – Ну, что скажете?

– Дрянь, – ответила она.

Охватившая Эдварда досада была столь внезапной и исступленной, что на мгновение он перестал владеть собой. Немного придя в себя, он увидел, что Сьюзи с проворством дикой кошки отпрянула в сторону, и понял, что его правая рука угрожающе поднялась над головой. Он опустил руку.

– Не бойтесь, – сказал он задыхаясь, – я не способен ударить женщину.

Сьюзи, как видно, поверила ему, ибо не замедлила высказать самые нелестные соображения по поводу его малодушия. Однако сам он, как ни странно, вовсе не был в этом уверен, и совесть так мучила его, что он не слышал ее слов. Он дождался шести часов, дал ей лекарство, а затем вышел из дому и пустился бежать по темным, обдуваемым ветром холмам, как будто за ним гнались. Пройдя быстрым шагом несколько миль, он почувствовал, что немного успокоился, и пришел к следующему выводу: «Я разозлился оттого, что она не захотела принять моих принципов-принципов человека, который способен (ибо я лгал, говоря, что не способен) ударить беззащитную девушку. Теперь у меня только один путь».

Грустно сознавать, что, если у человека остается всего один путь, путь этот оказывается самым неприятным. На следующий день Эдвард договорился, что дневная прислуга останется на ночь, а он съездит в город к своему поверенному.

– Сколько я выручу, если продам все, что у меня осталось? – почему-то резко спросил его Эдвард.

– Включая дом, где вы сейчас живете?

– Говорю же, абсолютно все.

Поверенный порылся в картотеке, что-то набросал в блокноте, посетовал на низкие продажные цены и наконец сообщил Эдварду, что он может рассчитывать на сумму от четырех до пяти тысяч фунтов.

– Тогда продавайте, – сказал Эдвард и, отмахнувшись от попыток поверенного разубедить его, вернулся в гостиницу, а наутро сел в поезд и поехал домой.

Подходя к дому, он увидел, что ему навстречу по тропинке из лесу торопится его Сьюзи. Щеки ее раскраснелись, глаза сверкали, волосы немного растрепались.

– Что это значит? – спросил он, подойдя к ней. – Неужели вы ходили в лес?

– А куда ж еще. Больше некуда.

– Есть куда. Пойдемте в дом, и я вам кое-что расскажу. Что бы вы сказали, если бы мы поехали в Голливуд?

– Шутишь? – удивилась она. – А я думала, ты разорился.

– Я продаю все, что у меня осталось. Правда, с этим в Голливуде долго не проживешь, особенно на широкую ногу, но раз вам так туда хочется, почему бы и не поехать.

Сьюзи помолчала.

– Плевать! – сказала она наконец. – Не ехать же на последние деньги.

Потрясенный ее великодушием, Эдвард попытался было объяснить ей, чем вызвано его решение, но она перебила его на полуслове: – Не бери в голову. И здесь как-нибудь перебьюсь. Пока что.

В эти минуты Эдвард испытывал чувство приговоренного, которому отсрочили если не смертную казнь, так по крайней мере пожизненную каторгу.

– Что произошло? – вскричал он. – Неужели мы с вами поменялись ролями? А, понимаю! Вы побывали в лесу. Что-то там тронуло вас.

– Заткни пасть!* – злобно оборвала его она. – Сам не знаешь, что несешь.

– Нет, я знаю, подобные чувства бывают очень личными и неуловимыми, делиться ими нелегко. Думаю, например, пойди я сегодня с вами, и вы бы не испытали всех тех чувств, какие охватили вас теперь. Я напрасно сопровождал вас в понедельник, хотя и надеялся разделить с вами ваши первые впечатления. Впредь будете ходить одна.

И с этого времени она каждый день ходила одна в лес, а Эдвард оставался дома. И с каждым днем, возвращаясь, она улыбалась лучезарнее, чем накануне.

«Лес работает на меня», – думал Эдвард, и его воображение, будто верный пес, неотступно следовало за ней по пятам. Ему казалось, он видит, как она стоит в рассеянных лучах солнца, или прячется в тени могучих деревьев, или босиком переходит ручей, или обмахивается листом папоротника, или набивает рот ежевикой. Наконец он почувствовал, что не может жить дальше, не увидев все это собственными глазами, и однажды незаметно пошел за ней следом, прячась за деревьями.

Сначала он держался поодаль, рассчитывая подкрасться к ней, когда она остановится отдохнуть, – она же шла все быстрее и наконец пустилась бежать, так что на какое-то время он вовсе потерял ее из виду. Он пошел было на крик сойки, сварливо верещавшей неподалеку, но сколько ни оглядывался по сторонам, ее не нашел. Вдруг он услышал ее смех. «Должно быть, она видела меня», – подумал он.

В ее смехе звучали низкие, мелодичные, призывные нотки, отчего сердце его лихорадочно забилось. Смех раздавался из небольшой лощины поблизости, на самом краю леса. Эдвард осторожно шагнул к верхнему краю лощины, одновременно надеясь и не смея надеяться, что сейчас увидит, как она, подняв глаза, раскроет ему свои объятия. Он раздвинул ветки и заглянул вниз. Она действительно стояла в лощине, раскрыв объятия – только не Эдварду, а тучному, омерзительному владельцу его бывшего поместья.

Эдвард тихонько отошел, вернулся домой и стал поджидать Сьюзи, которая на этот раз пришла очень поздно. На губах у нее играла улыбка, лучезарнее, чем когда-либо прежде.

– Перестань скалиться, – сказал Эдвард. – Подлая, лживая тварь…

Сьюзи в долгу не осталась. «А ты, ублюдок поганый, не суй нос не в свои дела… " – начала она, после чего обмен репликами принял еще более оживленный характер. Эдвард настолько вышел из себя, что даже начал угрожать ей, к чему она отнеслась с такой нескрываемой издевкой, что, казалось, не сомневается в покровительстве своего любовника.

– У него в Лондоне большая кинокомпания, и он обещал, что я буду сниматься.

– Вы забываете, что у меня на вас официальные права.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что не пустишь меня?

– А почему бы и нет?

– А потому, что я сейчас же заявлю в полицию. И знаешь, что я скажу им? Что, когда я спала, ты… – Она уже собиралась развить эту идею, как вдруг широко зевнула.

Эдвард взглянул на часы и обнаружил, что шесть часов давно миновало.

– Ну? Так что же вы им скажете?

– Скажу такое… что тебя посадят… – проговорила она, как в замедленной записи. Потом опять зевнула. Голова ее клонилась все ниже и ниже, пока наконец она не легла щекой на стол.

– Приятных сновидений! – сказал Эдвард и, схватив с камина коробочку с таблетками, швырнул ее в огонь. Сьюзи наблюдала за этой операцией остекленевшим взором. В ответ на рванувшееся из камина пламя в ее глазах на мгновение вспыхнул злобный огонек. Погас – и глаза закрылись. В этот момент она была неотразима.

Эдвард перенес ее на кровать и спустился вниз написать письмо в фирму по прокату жилых автоприцепов. Следующим летом он уже был в Блэкпуле и обращался к собравшейся толпе, стоя в безупречном белом пиджаке под вывеской, гласившей:

СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА Доктор фон Штрангельберг показывает: Чудо современной науки. Только для взрослых СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА Вход – шесть пенсов

Говорят, его дела быстро поправляются.

ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЯ

Молодой человек вошел в кабинет знаменитого (психиатра с возгласом: – Доктор, спасите меня!

– Да ради бога, – любезно согласился сердцевед. – Собственно говоря, затем я здесь и сижу.

– Но вам это не под силу! – горестно воскликнул молодой человек. – Нет, не под силу! Не под силу! Меня ничто не спасет!

– Так или иначе, – мягко заметил психиатр, – но вреда не будет, если мы это обсудим.

Он сделал несколько пассов, вкрадчиво и обаятельно улыбаясь, и молодой человек сам не заметил, как очутился в глубоком кресле, лицом к свету, и начал рассказывать: – Меня зовут Чарлз Ротифер. Я служу в бухгалтерии, на верхнем этаже нашего небоскреба. Мне двадцать восемь лет, я холост, но помолвлен. Невеста моя – самая лучшая, самая милая девушка на свете, прекрасная, как ангел, с дивными золотистыми волосами. Это, как вы увидите, имеет отношение к делу.

– Еще бы, – подтвердил психиатр. – Золото символизирует деньги. Вы к деньгам бережливо относитесь? Вот вы упомянули, что служите. Удалось ли вам скопить что-нибудь, откладывая жалованье?

– Удалось, – отвечал молодой человек. – Я скопил порядочно.

– Пожалуйста, продолжайте, мистер Ротифер, – благосклонно кивнул психиатр. – Вы говорили о своей невесте. Потом мне придется задать вам на этот счет один-два вопроса довольно интимного свойства.

– Спрашивайте – я отвечу, – отозвался молодой человек. – Нам нечего скрывать – во всяком случае, скрывать от психолога. Мы друг другу идеально подходим, и все в ней меня радует – разве что вот ее привычка чересчур жестикулировать при разговоре…

– Это я, с вашего позволения, отмечу, – вмешался эксперт, черкнув у себя в блокноте.

– Да это ничуть не важно, – заверил молодой человек. – Я даже не знаю, почему я об этом упомянул – потому, наверное, что она совершенство во всех остальных отношениях. Доктор, доктор, тридцать восемь дней назад мне приснился сон.

– Скажите, именно тридцать восемь! – отметил целитель душ, записывая цифру. – А если откровенно – не было-ли у вас в детстве няни, учительницы или родственницы тридцати восьми лет от роду, к которой вы питали бы некие чувства?

– Нет, доктор, не было, – отвечал молодой человек, – но в нашем небоскребе тридцать восемь этажей. Психиатр пронзил его всезнающим взглядом.

– Стало быть, что же – форма и высота нашего здания вам небезразличны?

– Этого я не знаю, – упорствовал молодой человек, – а знаю то, что мне приснилось, будто я оказался за окном нашей бухгалтерии – и падаю.

– Падаете! – подхватил психиатр, поднимая брови. – И какие вы при этом испытывали ощущения?

– Никаких, – отвечал молодой человек. – Мне представилось, что я падаю обыкновенно, только думаю очень быстро. Поэтому у меня было время поразмыслить и оглядеться. Вид открывался превосходный. Затем я поравнялся с лепным орнаментом между нашими и нижними окнами. И проснулся.

– И это простое, безобидное, совершенно обычное сновиденьице вас так угнетает? – шутливым тоном осведомился психиатр. – Ну, милостивый государь…

– Погодите минутку, – остановил его пациент. – На другую ночь я видел тот же сон – вернее, продолжение его. Распростертый в воздухе – таким вот образом, – я миновал лепной орнамент и заглянул в окно нижнего этажа, который тоже занимает наша фирма. Мой приятель Дон Стрейкер из налогового отделения сидел, склонившись над столом. Он поднял глаза, увидел меня, и лицо его выразило предельное изумление. Он отодвинул стул – наверняка чтобы кинуться к окну. Но в сравнении со мной двигался он неописуемо медленно. Помню, я подумал: «Не успеет». И, пролетев мимо его окна, снова оказался между этажами. Тут я проснулся.

– Так, – сказал вречеватель мозга. – Ну и что же? Сновидение продолжается через сутки. Самый заурядный случай.

– Возможно, – согласился молодой человек. – Только еще через сутки я продолжал падать и пролетал мимо следующего этажа. На лету я принял лежачую позу, слегка приподняв одну ногу – вот так вот.

– Да, да, – сказал психиатр. – Понимаю. Демонстрировать необязательно. Вы чуть не сшибли пепельницу.

– Виноват, – сказал молодой человек. – У Мейзи очень заразительная привычка. Мейзи – это моя невеста. Ей нужно рассказать, как она что-нибудь сделала, а она показывает. Воспроизводит. Она мне рассказала, как поскользнулась на обледенелом тротуаре Семьдесят второй стрит, и мы в тот же вечер обручились. Ну, словом, я падал мимо очередного этажа и озирался вокруг. Холмы Нью-Джерси смотрелись великолепно. Парящий голубь свернул ко мне, поглядел бессмысленным круглым глазом и отнырнул в сторону. Мне видны были внизу на улице люди, вернее, их шляпы – густая россыпь, словно черная галька на морском берегу. Под моим взглядом один-два черных камушка вдруг стали белыми, и я понял, что привлекаю внимание.

– Меня вот что интересует, – сказал психиатр. – Похоже, что у вас было немало времени на размышления. Вы не припомнили, почему вы падаете? Нарочно выкинулись, или якобы случайно выпали из окна, или как?

– Право, не знаю, доктор, – отвечал молодой человек. – Может быть, мой последний сон, который я видел прошлой ночью, что-нибудь разъяснит. А так я большей частью смотрел по сторонам и хотя падал, конечно, все быстрее, но и мысли мои сообразно ускорялись. Я, естественно, старался думать о важных вещах, использовать последнюю такую возможность. Между семнадцатым и шестнадцатым этажами, например, я много думал о демократии и мировых проблемах. Мне подумалось, что очень многие глубоко ошибочно полагают, будто…

– Давайте лучше пока ограничимся исключительно вашими переживаниями, – прервал его врачеватель мозга.

– Ну вот, – сказал молодой человек, – значит, я заглянул в окно пятнадцатого этажа – и ей-богу, в жизни бы не поверил, что такое бывает на свете! На свете-то ладно, но в служебном помещении! И вы знаете, доктор, на другой день я побывал у нас на пятнадцатом этаже, просто так, из любопытства. Там оказалась контора импресарио. Доктор, вам не кажется, что наяву все как у меня во сне?

– Успокойтесь, – возразил ему психиатр. – Названия всех учреждений и контор, размещающихся в нашем здании, значатся в вестибюле на доске-указателе. Они, вне всякого сомнения, подсознательно отложились у вас в памяти, которая и подлаживает их к вашему сну.

– А после этого, – сказал молодой человек, – я стал большей частью смотреть вниз. Взгляну в окно, мимо которого пролетаю, и снова опускаю глаза. К тому времени черная галечная россыпь сильно побелела. Да скоро и видно сделалось, что это шляпы и лица. Два такси свернули навстречу друг другу и сшиблись. Смутный уличный гул перекрылся женским визгом. Мне он был очень понятен. Я падал полулежа и уже предчувствовал боль в тех частях тела, которые первыми ударятся оземь. Тогда я повернулся ничком – вот так, – но это было жутко. Повернулся ногами вниз – но тогда заболели ноги. Я решил упасть на голову, чтобы не мучиться, но как-то мне это тоже не понравилось. Я вертелся и корчился – вот так.

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказал психиатр. – Нет никакой надобности это демонстрировать.

– Виноват, – сказал молодой человек. – Такая у Мейзи заразительная привычка.

– Садитесь, – сказал психиатр, – и продолжайте.

– Прошлая ночь, – обреченно сказал молодой человек, – была тридцать восьмая.

– Стало быть, – заметил психиатр, – вы должны были долететь досюда, потому что моя приемная – в бельэтаже.

– Я и долетел! – воскликнул молодой человек. – Я проносился за этим самым окном с дикой скоростью.

И на лету заглянул в окно. Доктор, я увидел вас! Так же ясно, как вижу теперь!

– Мистер Ротифер, – отозвался эскулап, скромно улыбаясь, – я часто фигурирую в сновидениях своих пациентов.

– Но я тогда еще не был вашим пациентом, – возразил молодой человек. – Я даже не знал о вашем существовании. Я узнал о нем только сегодня утром, когда пришел посмотреть, кто занимает это помещение. О доктор, как я обрадовался, что вы не импресарио!

– А почему это вас обрадовало? – добродушно сцросил медик.

– Потому что вы были не один. То есть у меня во сне. С вами была молодая женщина. Молодая женщина с дивными золотистыми волосами. Она сидела у вас на коленях, доктор, и обнимала вас за шею. Я решил, что на этом этаже еще один импресарио. А потом подумал: «Какие дивные золотистые волосы. Совсем как у моей Мейзи». И тут вы оба повернулись к окну. Это была она! Мейзи! Моя Мейзи!

Психиатр от души расхохотался. – Милостивый государь, – сказал он, – на этот счет вы можете быть совершенно спокойны.

– Вроде бы и так, – сказал молодой человек, – но сегодня утром, на работе, я ощутил нестерпимое любопытство, почти непреодолимый позыв прыгнуть из окна и посмотреть, что я увижу.

– Вам пришлось бы, к стыду своему, убедиться, – сказал психиатр, – что ваш опрометчивый поступок лишен каких бы то ни было оснований. Ваша невеста не является моей пациенткой и, значит, не могла быть под влиянием того безвреднейшего психического аффекта, в силу которого чувственные эксцессы субъекта излечения переключаются на лечащего врача. К тому же у нас существует профессиональная этика, и ничего такого и тому подобного в кабинетах не происходит. Нет, милостивый государь, все, что вы описали – сравнительно неосложненное состояние, навязчивое сновидение, невротическое побуждение, – все это со временем вполне излечимо. Три-четыре сеанса в неделю – и буквально за несколько лет вы пойдете на поправку.

– Помилуйте, доктор, – воскликнул в отчаянии молодой человек, – ведь я же вот-вот ударюсь оземь!

– Но всего лишь во сне, – увещевал его психиатр. – Запомните это накрепко и заметьте в особенности, как высоко вы при этом подскочите. А пока что возвращайтесь на службу, продолжайте работать и тревожьтесь как можно, меньше.

– Попробую, – сказал молодой человек. – Но ей-богу, вы поразительно похожи на себя, каким я вас видел во сне, – вот и галстук у вас заколот такой самой жемчужной булавкой.

– Эта булавка, – сказал психиатр с улыбкой и прощальным поклоном, – получена в подарок от одной весьма небезызвестной дамы, которой все время снилось, что она падает.

С этими словами он прикрыл дверь за посетителем, и тот удалился, упрямо и угрюмо покачивая головой. А хозяин кабинета сел за свой стол и сложил кончики пальцев, как это всегда делают психиатры при оценке стоимости нового пациента.

Его подсчеты прервала секретарша, чья голова показалась в дверях.

– К вам мисс Мимлинг, – оповестила она. – Ей назначено на два тридцать.

– Пусть войдет, – разрешил психиатр и поднялся навстречу новоприбывшей молодой женщине, похожей на встрепанную мышь, которой на голову выплеснули ведро перекиси водорода. Она была в чрезвычайном волнении.

– Ой, доктор, – сказала она, – ну я просто не могла вам не позвонить, потому что, когда ваша фамилия оказалась в телефонной книге, я, конечно, сразу поняла, что это вы. Я видела вашу фамилию на дверной табличке! Во сне видела, доктор! Во сне!

– Давайте-ка мы это спокойненько обсудим, – предложил целитель душ, пытаясь усадить ее в глубокое кресло. Однако ей там не сиделось, и она примостилась на краешке стола.

– Не знаю, вы, наверное, считаете, что сны вообще-то пустяки, – заговорила она. – Но это был такой, ну, необыкновенный сон.

Мне приснилось, что я подхожу к вашей двери и вижу табличку с вашей фамилией, такую самую, как и взаправду. Я потом полезла в телефонную книгу, а там оказалась ваша фамилия, такая самая, как во сне. Тут я и решила, что мне непременно надо с вами повидаться. Вот, а мне снилось дальше, что я зашла к вам в кабинет и сижу на столе, в точности как сейчас, и вам что-то говорю, и вдруг – я, конечно, знала, что это всего только сон – я ощутила такое чувство… ну вот даже стесняюсь вам сказать. Мне показалось, будто вы мой отец, мой старший брат и один мой знакомый, его звали Герман Майерс, и все они – это будто бы вы. Я не знаю, как я могла такое почувствовать, даже во сне, я ведь помолвлена и люблю своего жениха до потери сознания, а я думала, что до потери подсознания тоже. Ой, какая я гадкая!