Текст книги "Дракон не дремлет"

– Я… я не могу сейчас уехать.

Это было правдой.

– Что ж, я, наверное, рад. Особенно если кто-то должен ежедневно делать мне ванночки для ног… ой, улыбнитесь, Луна. Пожалуйста, улыбнитесь.

Она улыбнулась. И это была ложь.

– Сколько вам… двадцать два?

– Да, Великолепный.

– Этот титул никогда не звучал глупее… Флоренцию ждут тяжелые времена, Цинтия. На севере осталось лишь три государства, неподвластные Византии, а теперь Милан хочет затеять с нами войну. Я слышу, как в Риме имперская марионетка делла Ровере хохочет до колик.

Он свел пальцы. В кулак они не сжимались.

– Луна. Поезжайте в Пизу. Выходите замуж за нищего умника или за болвана-богача с кучей любовниц. Я бы сказал вам выйти за Джулиана, и он бы на вас женился, да только что проку – вам нужно вырваться из этого круга, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Поезжайте в Германию, практикуйте свое искусство. Или в Англию. У Эдуарда в стране мир, купленный на наши деньги.

Она не могла ни двинуться, ни думать.

Лоренцо вздохнул. Он попытался снять кольцо с правой руку, но оно не проходило через сустав.

– А, проклятье. Помогите мне дойти до шкафа, хорошо?

Джулиано и Цинтия взяли Лоренцо под мышки и помогли ему дойти до темного деревянного шкафа у стены. Лоренцо приложил большой палец к своему кольцу, оттуда высунулся толстый металлический шип. Он вставил ключ в незаметную скважину на резном дереве и повернул. Открылась дверца.

Внутри была небольшая, закрытая пробкой склянка с янтарной жидкостью и серебряная ложка. Лоренцо взял склянку и протянул Цинтии. Та попыталась сдержать дрожь в руках.

– Мессер Лоренцо!

Склянка упала и разлетелась вдребезги.

В комнату вбежал паж, упал на колени и проехался по плитам.

– Мессер Лоренцо… карета из Милана… мессер Рейнардо. И с ним кто-то в капюшоне.

Плечи Лоренцо напряглись.

– Очень хорошо. Дотторина Риччи, я полагаю, мы исполнили указание вашего отца. А теперь извините меня. Джулиано, проводи Цинтию, затем приходи ко мне в тихую комнату.

Паж сказал:

– Великолепный, мессер Рейнардо просил позвать врача. Хирурга.

Лоренцо сказал:

– В таком случае, Цинтия, соблаговолите ли вы…

– Конечно, Великолепный.

Лоренцо обратился к врачу:

– Пусть Рейнар и его гость войдут под розами[26]26
  Латинское выражение sub rosa (букв. «под розой») означает «тайно».


[Закрыть]. И позови кого-нибудь, чтобы это замели.

Джулиано скинул кожаные паттены, опустился на колени и вставил в них босые ноги брата, затем вместе с Цинтией почти что перенес его через битое стекло к дивану.

– Мне надо одеться, – сказал Лоренцо внезапно обессиленным голосом. – И… ты знаешь.

– Кресло? – спросил Джулиано.

– Да. Отцовское.

Джулиано и паж вышли. Цинтия достала из сумки льняной бинт и принялась обматывать распухшие ноги Лоренцо.

– Надеюсь, Цинтия, я не втягиваю вас… во что-нибудь неприятное.

Цинтия сдержалась. Это постепенно становилось все легче.

– Кто такой мессер Рейнардо?

– Француз. Зовет себя Рейнаром. Настоящего его имени я не знаю. Подарок Людовика – единственное, что я за свои деньги получил от этого старого паука.

– Но… чем он занимается?

– Неужели не догадались, дотторина? Шпионит для меня за моим добрым другом герцогом Миланским.

Тихой комнатой называлось особое помещение в подвалах Палаццо Медичи: с двойными стенами, не пропускающими звуков, и тяжелой дверью, которая автоматически запиралась, когда ее захлопнут. Стены были голые каменные, мебель отсутствовала. Только железный канделябр, да толстые железные кольца в полу, стенах и потолке, наводящие на жуткие мысли.

Лоренцо де Медичи сидел в мягком кресле на колесах, сделанном для его отца Пьеро. Джулиано стоял за креслом, положив руки на рукояти. Цинтия в плаще с опущенным на лицо капюшоном расположилась чуть дальше слева.

Посреди комнаты стояли двое. Более высокий – Рейнар, в насквозь пропыленной кожаной куртке поверх таких же пыльных дублета и чулок и при шпаге с простой рукоятью, – загадочно улыбался. Лицо у него было на удивление невыразительное.

Второй был в плаще с капюшоном. Когда дверь захлопнулась, Рейнар снял с него плащ и стало видно, что это мальчик – черноволосый, ссутуленный, кривоногий. Он был очень бледен и отрешенно смотрел в пол.

– Дурачок? – спросил Лоренцо.

– Ничего подобного, – ответил Рейнар. В его речи не было французского акцента, вообще никакого не было. – Он мог читать Платона по-гречески. То, что вы видите, побочный эффект чар. У меня не было времени и сил придумывать что-нибудь более мягкое. – Рейнар тронул мальчика за голову. Тот словно и не заметил. – Это также означает, что когда я сниму чары, он очнется мгновенно. А теперь смотрите.

Рейнар сделал сложное движение пальцами правой руки, затем провел ими вдоль левой к плечу. Казалось, он сдвинул вверх рукав, хотя с жесткой курткой это было невозможно; тем не менее рука теперь выглядела голой, царская вена отчетливо выделялась на коже.

Правой рукой Рейнар вновь тронул мальчика за голову, потом коснулся его висков и ущипнул за переносицу; повернул запястье и щелкнул пальцами.

Мальчик заморгал, глядя на его голую руку, вдохнул и высунул язык. Затем обеими руками ухватил ее и впился во внутреннюю сторону запястья, вгрызся в нее с чмоканьем, словно дикий зверь. Изо рта капала слюна.

Рейнар ущипнул его загривок и что-то пробормотал. Глаза мальчика погасли, лицо одрябло, взгляд вновь стал пустым и бессмысленным.

Рейнар повернул руку в свете канделябра – теперь кожаный рукав был на прежнем месте, и все могли видеть укусы, пропоровшие его почти насквозь.

Лоренцо спросил без всякого выражения:

– Вы уверены, что это сделал именно герцог?

– Абсолютно уверен, синьор.

– Про герцога Галеаццо ходило много слухов…

– По большей части они верны, синьор. Герцог Сфорца полагал и, вероятно, справедливо, что пока его жестокости касаются лишь знати, народ будет его терпеть, однако вампиризм может переполнить чашу терпения.

– Как давно это?

– Полагаю, его заразили в прошлом году после покушения. На самом деле у него не было под дублетом кольчуги, и рана оказалась смертельной. Герцог держал в подземелье вампира – проводил над ним опыты, – и герцогиня Бона пообещала тому свободу, если он спасет герцогу жизнь.

Лоренцо сказал:

– Да, очень похоже на Бону. И объясняет перемены в его поступках. – Затем, резко: – Вам потребовалось двадцать месяцев, чтобы это выяснить?

– Я знал с прошлой зимы, синьор.

Лоренцо сузил глаза:

– Так почему…

Рейнар оттянул воротник.

– Прошлой зимой, синьор, герцог был голоден, а я – рядом. Лодовико очень пристально следит за… донорами своего брата, не заразились ли они. Мне приходилось действовать очень осторожно.

Он показал маленькие черные шрамы над ключицей.

– Извините, Рейнар. И вы… заражены?

– Нет, милорд. Тех, кого заразил, герцог заколачивает в сундук. Сундуки держит у себя в комнате и сидит там наедине с ними, слушает. Называет это своей палатой равных.

– Благая Венера, Галеаццо…

Цинтия не могла оторвать взгляд от мальчика. Он немного походил на ее брата. На подбородке у него высыхала слюна.

– Этот сбежал, – продолжал жестокий голос Рейнара. – Я поймал его, приманив на котенка…

– О, довольно! – воскликнул Джулиано.

– Это хирург?

Цинтия до нелепого смутилась от того, что все на нее смотрят.

– Да, – сказала она. – Сейчас?

– Это все равно придется сделать, – ответил Рейнар. – И у меня уходит много сил на то, чтобы его удерживать. Знакомы ли вы с…

– Я знаю, как это делается. – Цинтию внезапно разобрала злость. – Думаете, я испугалась?

– Извините, мадам, – мягко сказал Рейнар. – Я и сам довольно напуган.

Она глянула на шпиона, вернее, попыталась глянуть; лицо его не удавалось увидеть четко. Магия, подумала Цинтия, как иллюзия голой руки чуть раньше. Интересно, мелькнула у нее мысль, как он выглядит на самом деле и может ли увидеть себя в зеркале.

– Снимите с него рубашку, – сказала она, затем вытащила из сумки скальпель и машинально протерла спиртом, прежде чем сообразила, что чистота сейчас неважна.

Рейнар снял с себя пояс и стянул мальчику руки.

– Боль разрушит заклятие, – сказал он. – Мессер Джулиан…

Джулиан взял мальчика за щиколотки, а Рейнар опустил его на каменный пол и придавил ему плечи.

– Мадам?

Цинтия встала на колени, держа скальпель в правой руке, и принялась левой отсчитывать ребра. Грудь у мальчика была очень тощая. Надо было проткнуть внешний край легкого в вершине треугольника, основание которого составляют нижняя и верхняя полые вены, и рассечь жгут нервов на верхушке сердца.

Она услышала, что Лоренцо молится Минерве-целительнице. Правильно, наверное. И Асклепию тоже можно бы помолиться. После нервов сердца предстояло рассечь шейную часть позвоночника. Станет ли кто-нибудь из богов-врачевателей внимать кому-либо из семьи Риччи после того, как они с отцом поступили? Мужчины могли бы справиться и сами, всадив кинжал в сердце и шпагу в шею. Зрачки у мальчика сжались в булавочные головки. Еще чуть-чуть. Невежды обычно втыкают кинжал не туда, говорил ее учитель анатомии.

– Теперь держите его.

Прости меня.

– Не так и много крови.

– Да. Переверните его.

Второй удар был проще.

– Чего хотел мессер Лоренцо? – спросил Витторио Риччи.

– Я сделала хирургическую операцию мальчику в его доме.

От усталости и омерзения у Цинтии не было сил выдумывать что-нибудь еще, а Витторио и не спрашивал. Он взял записку со стола, за которым сидел, и протянул Цинтии.

– Еще одна, – сказал он. – Подсунули под дверь.

Она прочла:

Ученейшие врачи!

Мы чрезвычайно довольны и тем, как продвигается дело со здоровьем мессера Лоренца, и вашей похвальной скрытностью в этом деле.

Не премините любезно прописать лечение и мессеру Джулиано, как указывалось в предыдущем письме.

Когда курс лечения достигнет цели, ваши родные смогут завершить свой визит у нас и вернуться к свету, теплу и воздуху.

Ваши недремлющие.

– Теперь ты видишь, что я был прав, – сказал Витторио. – Если бы мы показали Медичи первое письмо, твоих матери, брата и сестры уже не было бы в живых.

Цинтии нечего было ответить.

– Я сделал новую настойку. У нее вкус безвременника, а содержание мочевых солей в два раза больше, чем в предыдущей. Я не ждал, что соли подействуют так эффективно; возможно, нам и не придется прибегать к чистой настойке безвременника… – Витторио снова глянул на письмо. – Не знаю пока, как быть с Джулиано. Впрочем, ядов хватит на всех.

Цинтия, чувствуя пустоту в груди, повернулась и пошла прочь.

– Я не хотел тебя втягивать, – сказал Витторио Риччи ей вслед. Голос его дрожал. – Но за нами наверняка постоянно следят. Ты слышала, что мессер Лоренцо говорил про шпионов…

Он зарыдал. Цинтия остановилась было, но передумала. Пусть плачет. Пусть плачет за них обоих.

Она и впрямь думала о шпионах.

Она заглянула в кухню, взяла яйцо, апельсин и мисочку с топленым салом. Потом ушла к себе в спальню и заперлась.

Цинтия сняла плащ, затем платье и в одной рубашке села перед туалетным зеркалом. Рядом с зеркалом висел карандашный рисунок, ее портрет, сделанный художником из Винчи – подарок за разрешение посмотреть, как она вскрывает труп. Цинтия поглядела на рисунок, в зеркало, проследила на лице и шее линии костей и мышц. Сняла ожерелье, положила на стол.

Разбила яйцо в мисочку, отложила скорлупу и кисточкой нанесла белок на лицо – больше в уголках рта и глаз, меньше в остальных местах. Обмахнулась, давая белку высохнуть и стянуть кожу.

Смесь топленого сала с золой сделала ее волосы серыми, тусклыми и клочковатыми. Когда белок высох, она очистила апельсин и корочкой нанесла бурую краску.

Потом взяла ожерелье, надавила на подвеску-крокус и повернула; лепестки раскрылись на крошечных петлях. Даря ей эту подвеску, Лоренцо отпустил глупую романтическую шутку про любовные снадобья, подсыпаемые в вино ничего не подозревающим мужчинам. Цинтия взяла из врачебной сумки склянку с голубоватым кристаллическим порошком, наполнила золотой цветок цианистым калием и закрыла лепестки.

Щипчиками и скальпелем она вытащила из яичной скорлупы пленки и вырезала два кружка с дырочками посередине. Подалась к зеркалу, оттянула веко, аккуратно приклеила пленку к глазному яблоку, так чтобы дырочка пришлась точно на зрачок. Затем повторила то же с другим глазом.

Двигаясь больше на ощупь, она достала из шкафа длинное серое платье с капюшоном и пелериной. Надела белые чулки и коричневые сандалии. Извлекла из чулана резной посох. Ожерелье упрятала в пояс.

Из дома Цинтия вышла через черный ход. Она надеялась, что не многие вспомнят слепую сивиллу из «Vita Juliani» Лоренцо.

Некоторое время она брела закоулками, привыкая опираться на клюку и смотреть почти незрячими глазами, моргая как можно реже.

Она подошла к Арно, глянула через реку на высокую башенку Палаццо Веккьо и на огромный купол Пантеона Брунеллески, чудо Флоренции, ярко сиявший в вечернем свете. Воздух был совершенно чист, никакой дымки.

Неподалеку была скамья, с которой Цинтия могла наблюдать за улицей перед своим домом. Она села, выставив перед собой палку, и принялась наблюдать.

По улице тек непрерывный поток людей, многие, проходя, кланялись слепой старухе. Молодой человек опустился перед ней на колени и попросил напророчить ему удачу. Цинтия произнесла двусмысленный стишок из пьесы Лоренцо и сказала молодому человеку, что у того на дублете слишком много золота, что было правдой. Он в изумлении и ужасе уставился в ее мутные глаза, вложил ей в ладонь золотой флорин и ушел.

Цинтия почти улыбнулась. Затем вновь стала наблюдать.

Вскоре она его увидела: мужчина в буровато-зеленом платье показался из-за угла дома Риччи раз, другой, третий, четвертый. Она дала ему еще раз обойти дом – просто на случай, если это заблудившийся прохожий. Тут появился еще один мужчина и подошел к тому, что в зеленом. Они обменялись несколькими словами. Первый двинулся по улице в сторону Цинтии, второй начал обход вместо него.

Покуда человек в зеленом приближался, Цинтия сидела неподвижно, гадая, не узнал ли он ее, несмотря на маскарад… а может быть, видел ее с самого начала и теперь идет сказать, что игра окончена…

Он прошел справа, даже не глянув на нее, и вступил на мост.

Она выждала тридцать ударов сердца – сколько могла утерпеть – и двинулась за ним.

В центре города он зашагал окольными улочками средь городской толчеи. Цинтия потеряла бы его из виду, если бы слепота и палка не расчищали ей путь.

Наконец он исчез. Цинтия была уверена, что потеряла его, но продолжала идти, надеясь на чудо. И чуть не налетела на него в дверной арке.

Покуда они старались разминуться, дверь открылась, выглянул невысокий человечек, черноглазый, с крючковатым носом, в черном одеянии из грубой материи. Он был молод телом, но во взгляде читалась древняя горечь.

– Добрый день, святая матушка, – проговорил он и сделал странный жест.

Цинтия усилием воли заставила себя не смотреть на него. Страстность исходила от него, как жар.

– Будь благословен, – сказала она и пошла дальше, поводя палкой.

Дверь у нее за спиной захлопнулась.

На следующем углу Цинтия вновь повернула и подошла к дому с задней стороны. Окна были забраны железными ставнями. На второй этаж вела шаткая деревянная лестница.

Цинтия стянула с глаз пленки и зажмурилась – таким ослепительным показался свет. Она осторожно поднялась по лестнице, замирая на каждой скрипнувшей ступени.

Верхняя дверь была не заперта. Цинтия сбросила сандалии и бесшумно скользнула в дом.

В помещении наверху стояла прохлада, тишина и приятный для ее усталых глаз полумрак.

Снизу слышались голоса. Цинтия шагнула через открытую дверь в маленькую, скудно обставленную комнату; сюда голоса доносились отчетливее через отдушину гипокауста. Цинтия припала ухом к решетке.

– …в доме. Девушка заперлась у себя в комнате. Вот и все.

– Вот видишь, как легко напугать тех, чья совесть нечиста. – Это был голос человека, который открыл дверь.

– Синьор…

– Брат.

– Брат, – сказал другой голос, – ты уверен, что врачи в сговоре с тиранами Медичи? Я не вижу…

– Не видишь? Не видишь? Ты шпионишь ради дела свободы, угодного богам, и не видишь? Может, ты что-нибудь от меня утаил?

– Нет, брат Савонарола, – испуганно произнес первый голос.

– Пойми, брат, – произнес страстный голос, уже мягче, – что Италию спасет лишь добрый герцог Миланский. Как только Медичи своим ростовщичеством погубят доблестного Сфорцу, они продадут и Флоренцию, и Милан Восточной империи, дабы Лоренцо Медичи правил, как правит в Риме гнусный Франческо Ровере…

Цинтия отодвинулась от решетки. Значит, Милан. И, судя по клевете, которую возвел на них этот лжец, возможно, и Византия.

И как только мир выносит такую подлость! Подвесь слово «тирания» перед носом молодого простака, и он побежит, словно за морковкой на палке. И осел будет тащить повозку – кто бы ею ни правил.

Однако теперь Цинтия знала имя: Савонарола. И сумеет отыскать этот дом даже с завязанными глазами. Впрочем, вернется она сюда с гонфалоньером правосудия и отрядом стражников.

Кто-то поднимался по лестнице.

Она замерла, но комната была маленькая. Ее увидят от входа. Она открыла узкую дверь чуланчика, втиснулась внутрь и закрылась изнутри.

Шаги вошли в комнату.

У Цинтии перехватило горло; сердце колотилось так, что казалось, его должно быть слышно, как барабан.

Снаружи донеслось шуршание ткани. Сквозь дверцу чулана отчетливо слышался голос Савонаролы:

– О Максимин Дайя, божественный император, помоги рабу твоему в этот полуночный час, дай Милану, городу тлетворного эдикта, где безбожный Юлиан узурпировал римскую корону, стать твоим орудием уничтожения, да истребится сперва этот город, а затем и сам Милан, и да возродится империя, которой ты некогда правил…

Раздался звук, похожий на хлопок в ладоши.

– Ибо здесь почитают женщин, и евреи разгуливают по улицам…

Снова хлопок.

– Помоги мне, Дайя. Помоги мне, Зевс, друг людей…

На третьем хлопке Цинтия узнала звук – удар кожаной плети о тело.

– Прости меня…

Хлоп.

Вскоре осталось лишь хныканье и мерные хлопки плети. Цинтия задыхалась в душном чулане, пропахшем несвежим постельным бельем, и непроизвольно вздрагивала при каждом ударе. Она по-прежнему сжимала подвеску с голубоватым порошком.

Через десять тысяч лет звуки затихли. Сжимая палку обеими руками, Цинтия ее концом приоткрыла дверцу.

Савонарола, голый, ничком лежал на полу. Из свежих ссадин на спине еще сочилась кровь; под ними были старые, а под старыми – еще более старые. Цинтия обогнула его, не в силах отвести глаза. Ей представилось, как он вскакивает, наставляет на нее плетку, пригвождает ее к стене взглядом и голосом. Однако он не шевелился.

Цинтия вдруг поняла, что еще способна на жалость. Так что, возможно, ее душа не окончательно погублена.

Больше никого на этаже не было, и уж точно не было заложников. Цинтия спустилась на первый этаж. Тут тоже никого не оказалось, даже слуг. Спуска в подвал, если он и был, она не нашла.

Сверху донесся стон. Цинтия надела сандалии и вышла на улицу.

Домой она вернулась почти в темноте, тихонько проскользнула в комнату и начала смывать грим.

Стук в дверь.

– Цинтия?

– Сейчас, отец. – Она зачесала волосы назад, набросила платок и открыла дверь.

Витторио держал свечу и кубок с вином.

– Ты уходила. Где ты была? Я думал… тебя тоже похитили.

– Я… – Что говорить, а что нет? Отец не умеет интриговать, оттого-то они и оказались так беззащитны. – Я просто вышла прогуляться. И ужинать дома не буду, пойду в Палаццо Медичи.

– Я не слышал, чтобы тебя приглашали.

– Это было после вашего ухода. И к тому же вы знаете, нам там всегда рады. Хотите пойти со мной? Вам не стоит сидеть дома безвылазно…

– Нет. Нет. – Лицо Витторио казалось почти безумным. Свеча у него в руке дрожала. – Обязательно ли тебе сегодня туда идти, доченька? Шпион подумает, ты идешь донести…

– Отец, прошу вас, не надо.

Витторио закрыл глаза. Цинтия чувствовала его боль, но не могла больше терять время.

– Мне пора одеваться, иначе я опоздаю к ужину и вынуждена буду извиняться.

– Хорошо. Тогда… выпей хотя бы со мной вина, раз мне предстоит ужинать в одиночестве.

Цинтия улыбнулась. При всех своих слабостях он был хороший человек и лучший врач во Флоренции, и она очень, очень его любила. Она взяла кубок. Это был сладкий, горячий пунш из красного вина, ее любимый, и она выпила почти до дна.

– Спасибо, отец.

Витторио кивнул, взял кубок и пошел к двери.

– Отец… Если я попрошу, Лоренцо отрядит стражников меня проводить. Вам так будет спокойнее?

Он снова кивнул – слезы покатились у него по щекам – и быстро закрыл дверь.

Цинтия вернулась к туалетному зеркалу и, поскольку уже заметно стемнело, зажгла еще две свечи. Пламя прыгало и дрожало. Цинтию бросило в жар. Она глянула в окно. Стул под ней как будто качался. Она встала; стул упал с далеким, гулким стуком. Цинтия повернулась, взметнув полукругом полу плаща, и посмотрела на закрытую дверь. Та выгнулась. Комната кружила и плыла. Цинтия сделала шаг – пол начал уходить из-под ног. И лишь одно в голове было ясно и четко: рецепт снотворного в вине. Поздно было вызывать рвоту в попытке его извергнуть.

Поздно, поздно, поздно.

Сознание затопила тьма.

Цинтии снились мать и брат: они были в аду такого рода, в какой она никогда не верила, на острове, окруженном пылающим озером, и когда Цинтия тянулась к ним, пламя взметалось выше. Ближе подойти она не могла – оно бы поглотило их за мгновение до того, как она до них доберется. Пламя не обжигало Цинтию, но у нее не было лодки или чего-то, что можно перекинуть через огонь. И все же ни один разумный бог, достойный осмысленного почитания, не сотворил бы бесконечную кару; значит, должно быть какое-то решение головоломки, какой-то выход.

И как раз когда Цинтия его вроде бы нашла, она проснулась, ничего не помня, кроме лиц в огне.

Она была в ночной рубашке. Возле кровати стоял Витторио с едой на подносе. Цинтия понимала: он ее отец и врач, каждый день принимающий женщин, но то, что он ее переодел, казалось еще более грубым посягательством, чем то, что он опоил ее сонным зельем.

В окно бил прямой солнечный свет, что означало вечер. Но вечер какого дня? Следующего, решила Цинтия. Отец мог усыпить ее на любое время, но он бы не стал рисковать, что она умрет с голоду, а чтобы есть, она должна бодрствовать.

Он сказал:

– Я принес тебе…

– Вы прекрасно знаете, что я к этому не притронусь.

Он взглянул на свои руки, держащие поднос.

– Извини, что я… так поступил. В еду ничего не подсыпано.

– Тогда и ешьте ее сами.

Она спустила ноги на пол, села. Голова еще не совсем прояснилась. Витторио поставил поднос, положил руку ей на плечо и потянулся к изножью кровати за халатом.

Цинтия посмотрела на отца в упор и поняла, что ее взгляд его ранит. Но ей было все равно.

Она встала, сбросив его руку, подошла к шкафу и вытащила первое попавшееся платье. Витторио пытался что-то сказать, но не находил слов. Цинтия швырнула платье на кровать, двумя руками ухватилась за ночную рубашку, стянула ее через голову и осталась стоять – голая, дрожащая, непокорная.

Отец прошел мимо нее и вон из комнаты, обернувшись, только чтобы закрыть за собой дверь.

Цинтия начала одеваться. На полу рядом с ногой блеснуло что-то металлическое: подвеска-крокус. Цинтия подняла ее и держала в кулаке, пока подвеска не согрелась, а на ладони не отпечатались лепестки.

Стол в парадном зале Палаццо Медичи был накрыт на двадцать человек, но сидел за ним лишь один: Марсилио Фичино пил вино и закусывал.

Он поднял глаза на Цинтию и как будто не сразу ее узнал.

– О… дотторина. Входите. Садитесь. Здесь на всех хватит. – Он встал, по-прежнему держа кувшин с вином, пересел на следующее место, наполнил новый кубок, зачерпнул ложкой нарезанные фрукты из мисочки рядом с кубком. – Я знаю, как это делать. Начинаете с одной стороны и передвигаетесь по кругу.

– Где мессер Лоренцо?

– Лоренцо… нездоров. А мессера Джулиано спровадили… извините, проводили в Пизу, он должен привезти профессоре дотторе Леоне. Препроводили? Выпроводили?

– Так в доме никого нет?

– Я есть. Вы есть. Он есть. Празднества Лоренцо без Лоренцо не в радость.

Цинтия внезапно поняла, что Фичино не просто пьян, и даже не особенно пьян. Поэта бросили одного, что растравило в нем меланхолию, а людей его темперамента меланхолия может свести в могилу.

Она выбила из его руки кубок, залив красным вином ярды скатерти и посуду, потом взяла Фичино под локоть и подняла. Ему потребовалось время, чтобы утвердиться на хромой ноге, однако скоро Фичино уже стоял, глядя на Цинтию. Тоска в его глазах грозила затянуть и ее. Она попросила богов, насылающих видения, не разлучать душу Фичино с телом хотя бы ненадолго.

– Хорошо, дотторина. Ваш раб. Что вам угодно?

– Велите отнести Лоренцо в тихую комнату.

– Он не может стоять.

– Значит, вместе с кроватью! Еще потребуются жаровня и котелок. И две бутылки бренди.

– Что с ним, дотторина? Он рожает?

Цинтия едва не дала ему пощечину, но заметила слабую улыбку и поняла, что к философу вернулось его переменчивое настроение. Сама она улыбаться не могла, но видела, что с Фичино все будет хорошо.

Если, конечно, Лоренцо не умрет, но в таком случае ничто не имеет значения.

Лоренцо де Медичи умирал.

Руки и ноги у него скрючились и мучительно ныли, а любое движение доставляло нестерпимую боль. Однако это было еще не худшее. Кожа стала горячей и очень сухой, и Цинтия знала, что у него все зудит; почки начали отказывать, и близился миг, когда ничто на земле его не спасет… за исключением средства, которое спасло Галеаццо Марию Сфорцу. А она скорее убила бы Лоренцо, чем такое допустить.

Цинтия захлопнула дверь тихой комнаты, услышала, как заперся засов. Ключи были у Лоренцо и Джулиано. Либо один брат откроет дверь, либо другой.

Фичино наливал бренди в котелок. Цинтия сняла с груди подвеску, открыла, всыпала желтый порошок в жидкость.

– Что это? – спросил Фичино.

– Экстракт безвременника.

– О, – чуть слышно проговорил поэт.

Теперь все зависело от правильно подобранной дозы и времени. Лоренцо должен был пить две мерные ложки настойки каждый час. Цинтия принесла из комнаты наверху маленькие немецкие часы; через десять минут стало ясно, что просто смотреть на стрелки невыносимо. Тогда Фичино начал читать под тиканье стихи – он знал наизусть целые тома. Прошел первый час. Еще две ложки. Второй час. Еще две. Третий. Фичино охрип и жалел, что у них нет бутылки бренди без лекарства. Цинтия пыталась петь, импровизируя, как в конце лета, но ничего не вышло. Она не могла сочинить слова. Даже песню вспомнить не могла. В ней не осталось музыки.

К седьмому часу Лоренцо заметно расслабился. Он попросил и выпил немного воды. Цинтия влажной губкой протерла ему лоб, затем, по его кивку, руки и ноги. Пальцы у него почти распрямились.

После того когда Цинтия дала ему дозу восьмого часа, Лоренцо набрал в грудь воздуха и произнес: «Ну, Луна…» Следующие пятнадцать минут по часам все молчали. Затем Лоренцо начал читать стихи. То был Данте Алигьери, из Commedia dell’Uomo[27]27
  Человеческая комедия (ит.).


[Закрыть], та часть, где поэт находит наконец правильный выход из дворов и коридоров Плутонова царства. Ему всегда нравились каламбуры о Платоновой пещере и Плутоновой.

Фичино подхватил строки Вергилия-волхва, и оба перешли на речитатив; Цинтии не хватило запала включиться в игру, но время побежало быстрее. Когда поэт добрался до ночного светила, Цинтия поняла, что должна улыбнуться при слове «Луна», и улыбнулась, каковы бы ни были ее настоящие чувства.

На двенадцатом часу Лоренцо сел. Он вынул из мешочка на поясе ключ от комнаты и протянул Фичино. Лицо поэта просияло чистой и абсолютной радостью.

Когда тот ушел, Лоренцо повернул голову и произнес холодно:

– А теперь, дотторина, пришло время рассказать мне правду.

И она рассказала.

– Савонарола… кажется, я его припоминаю. Один из тех, кто пришел во Флоренцию за свободой и первым делом потребовал запрета всех свобод, что им не по нраву. А кто тот божественный император, которому он… молился?

– Дайя. Максимин Дайя.

– Не помню такого. Обожествленных правителей так много. Возможно, и меня когда-нибудь обожествят. Впрочем, полагаю, этот Дайя не дружит с Минервой. Вы можете объяснить гонфалоньеру, как найти дом?

– Я могу сама его туда отвести.

– Нет.

– Я… понимаю, Великолепный.

Она не знала, есть ли смысл просить пощады для Витторио. Возможно, их только сошлют. Однако Цинтия подумала про alberghettо[28]28
  Букв. «маленькая гостиница» (ит.).


[Закрыть], маленькую камеру в башне Палаццо Веккьо. Под влиянием порыва она бросилась на колени.

– Что, во имя Гекаты, вы делаете?

Она подняла голову.

– Чтобы спасти вашу семью, я должен проболеть еще чуть дольше. Возможно, даже умереть на день или два. Итак. Миланцы, или византийцы, или те и другие вместе нападут на нас со дня на день. До зимы есть время лишь для одной кампании; если город падет, тепла придется ждать долго. Нам нужны войска, и быстро. Знаете ли вы герцога Урбинского, Федериго? Его сын был прошлым летом в Кареджи.

– Я знакома с ним, Великолепный.

– Хорошо. Федериго – последний благородный человек в Италии, а к тому же лучший кондотьер – боги ведают, как возможно такое сочетание. Вы отвезете ему контракт – надеюсь, у нас где-нибудь есть бланк. – Лоренцо мрачно улыбнулся. – Скажите ему, что Византия наступает. Его герцогство пытаются присоединить к римским государствам уже много лет, и он ненавидит Империю всеми потрохами.

– Великолепный, я…

– Луна. Дотторина Риччи. Да, я вам доверяю, – сказал Лоренцо и добавил чуть более отстраненно: – Если ничего другого… я по крайней мере спасу ваших близких.

Вошел Фичино, везя на тележке хлеб, вареные яйца, варенье и кувшин золотистого яблочного сидра.

– Там утро, – сказал он с широченной улыбкой на осунувшемся небритом лице. – Дивное утро.

– Марсилио, – сказал Лоренцо, – вызовите гонфалоньера правосудия. Пусть придет быстро и тихо; в городе измена, и мы должны немедленно ее задавить.

Фичино глянул на Цинтию и вновь погрустнел.

– Да, Великолепный. Можно нам сперва позавтракать?

Лоренцо ответил мягко:

– Сейчас позавтракаем, Марсилио. И велите конюхам оседлать для Цинтии лошадь. Поскорее, пожалуйста.

Фичино странно глянул на Цинтию, поклонился и вышел.

– Бедный Марсилио, – сказал Лоренцо. – Он никогда не теряет голову из-за одной лишь красоты… однако красота в сочетании с умом отнимает у него разум. – Он глянул на поднос. – Вряд ли я смогу сейчас есть. Как по-вашему, сидр для меня хороший напиток?

– Очень хороший, Великолепный.

– Так хороший или великолепный? – Он глянул на нее и покачал головой. – А вот вам надо поесть. До Урбино скакать двое суток.

– Лоренцо…

– Что ж, это уже лучше.

– Я бы предпочла дождаться, когда… стражники войдут в дом изменников.

– Я бы предпочел, чтобы вы уехали до того, как мы начнем действовать… но я слишком многого прошу. Если вы не хотите улыбнуться, Луна, то хотя бы выпейте со мной сидра.