Текст книги "История Сицилии"

Таким вот образом Рогер Сицилийский стал в последнее десятилетие одиннадцатого века величайшим правителем юга, куда более могущественным, чем любой правитель материковой части Италии, включая папу. О его личности и частной жизни мы знаем возмутительно мало – кроме того, пожалуй, что он обладал в полной мере плодородием Отвилей. Сохранившиеся сведения говорят о по крайней мере тринадцати детях; более вероятно, что их было семнадцать, от различных матерей, на трех из которых Рогер последовательно женился; но этот список вряд ли можно признать исчерпывающим. Как бы то ни было, когда он умер 22 июня 1101 года, у него насчитывалось всего двое законных наследников мужского пола – оба от его третьей жены, Аделаиды Савонской, и родились, когда отцу было уже за шестьдесят. Старший из наследников, Симон, умер через три месяца после отца, в возрасте двенадцати лет; в итоге молодой Рогер, которому тогда было семь или восемь лет, наследовал отцу в качестве великого графа Сицилии. Семь лет спустя (за этот срок его мать показала себя чрезвычайно умелой правительницей-регентом) он вступил в полномочия.

К тому времени остров уже нисколько не напоминал ту тихую заводь, которой был полвека назад. Экономика переживала взрывной рост. Пролив, впервые за многие столетия, оказался безопасным для христианского судоходства; Мессина и Сиракузы процветали; купцы со всех уголков Средиземноморья заполняли улицы и базары Палермо. Внезапно Сицилия сделалась во всех отношениях центральным островом Средиземного моря. Рогер был верен в том, что и его политическое влияние должно увеличиться пропорционально; что он сам, подобно Роберту Гвискару, должен занять достойное место среди князей Европы – а также правителей Африки и Азии.

В 1128 году он реализовал первую часть своего великого замысла – присоединил два норманнских герцогства на Апеннинском полуострове, с согласия и благословения папы Гонория II в Беневенто. Теперь наконец, как и в дни Гвискара, Апулия, Калабрия и Сицилия объединились под властью одного правителя. А самому правителю едва исполнилось тридцать два. Второй шаг, однако, представлялся более сложным, ведь Рогеру отчаянно требовалась королевская корона. Это желание не имело ничего общего с личным тщеславием: Рогер стремился объединить все владения норманнов на юге в одну державу. Далее сохранять раздельные идентичности трех норманнских государств означало поощрять раскол и распад; а если эти провинции станут единым государством, данное государство с полным основанием может притязать на статус королевства. Более того, если он не станет королем, как ему вести на равных переговоры с другими правителями Европы и Востока? Внутренние обстоятельства тоже сподвигали на шаги в этом направлении. Рогеру был нужен титул, который поставит его выше старших вассалов, князей Капуи и Бари, титул, который обеспечит верность подданных более крепкую, нежели та, на какую вправе претендовать обычный герцог. При том папа остается и всегда будет высшим сюзереном, и Рогер прекрасно понимал, что не может присвоить себе корону без папского благословения.

Он никогда, возможно, не добился бы своей цели, не случись того, что, должно быть, показалось ему знаком небес. Речь об оспаривании папского престола. К началу февраля 1130 года стало ясно, что Гонорий II умирает. Его очевидным преемником был кардинал Пьетро Пьерлеони, иудей по происхождению, обладавший, впрочем, безукоризненным профессиональным опытом: он много лет подвизался монахом в Клюни, прежде чем сделаться папским легатом во Франции и в Англии (в последнюю, ко двору короля Генриха I, он прибыл с вызвавшей изумление своим великолепием свитой). Но у кардинала, естественно, имелись и враги, во главе с канцлером курии, кардиналом Аймери, который, нарушая все приличия и правила, ибо тело Гонория еще не остыло, заманил другого кардинала, некоего Грегорио Папарески, в Латеранский собор и там провозгласил его папой Иннокентием II. Почти одновременно около двух десятков кардиналов объявили эту процедуру неканонической (каковой она, разумеется, и была) и приветствовали кардинала Пьерлеони как верховного понтифика под именем Анаклета II. На рассвете дня святого Валентина в 1130 году Рим остался без папы, но к полудню их было уже двое.

В Вечном городе популярность Анаклета была подавляющей; к апрелю Иннокентию пришлось бежать из Рима. В Северной Европе, однако, именно Иннокентий пользовался крепкой поддержкой, тем более что за ним стоял могучий союзник, выдающийся духовный лидер двенадцатого столетия святой Бернар Клервоский. Имея такую опору, Иннокентий вполне мог позволить себе выжидать, в отличие от Анаклета, который выбрал единственно возможный курс: подобно ряду других пребывавших в отчаянии пап в прошлом, он обратился к норманнам. В сентябре он встретился с Рогером в Авеллино, где стороны переговоров быстро пришли к согласию. Герцог пообещал Анаклету свою полную поддержку, а взамен потребовал королевскую корону. Для Анаклета преимущества этого решения были очевидными. Если, что выглядело вполне вероятным, герцог окажется его единственным союзником, явно желательно максимально укрепить герцогские позиции. 27 сентября 1130 года в Беневенто Анаклет опубликовал буллу о предоставлении Рогеру и его наследникам королевской короны Сицилии, Калабрии и Апулии.

Так король Рожер II Сицилийский – короля Рожера I не было – принял королевский венец на Рождество 1130 года в соборе Палермо. Сицилия вступила в свой золотой век.

Новое государство, третье по величине королевство Европы, не могло и желать лучшего правителя. Рожденный на юге матерью-итальянкой, получивший образование в наполненной подготовкой к государственным заботам юности у греческих и арабских наставников, Рожер вырос в космополитической атмосфере терпимости и взаимного уважения, созданной его отцом, и на уровне инстинкта, если угодно, понимал сложную систему сдержек и противовесов, от которой зависела внутренняя стабильность страны. В нем было мало черт норманнского воина. Он не обладал ни одним из тех воинственных качеств, которые принесли славу его отцу и дядьям и всего за одно поколение прославили захудалый норманнский баронский род по всему континенту. Зато лишь один среди всех братьев Отвилей, отец Рожера, стал настоящим государственным деятелем. Другие так и остались бойцами и людьми действия до конца своих дней. Рожер II отличался от них. Несмотря на то (или, быть может, именно поэтому), что он провел большую часть первого десятилетия в статусе короля, мужественно сражаясь на материке, и сполна хлебнул разочарований, предательств и поражений, он ненавидел войну и старался избегать ее, если это представлялось возможным. По внешнему виду южанин, по темпераменту житель Востока, он унаследовал от своих предков-норманнов только неугомонную активность и амбиции, к которым присовокупил дар дипломата, выпестованный им самим; вот эти качества, а отнюдь не доблесть на поле боя, позволили ему объединить юг в составе одного королевства.

Норманнские бароны в Апулии и Калабрии постоянно доставляли Рожеру и его преемникам проблемы. Они принадлежали к «продуктам» старой феодальной системы и не видели ни малейших оснований подчиняться выскочкам-Отвилям. Двор в любом случае находился далеко, и потому бароны во многом вели себя, как им заблагорассудится. Рожер ненавидел их, прежде всего за то, сколько сил и средств уходит на поддержание хотя бы подобия порядка. На Сицилии все было намного проще. По контрасту, остров не знал феодализма, жизнь определялась необходимостью проявлять религиозную и этническую терпимость и уважение. Каждый народ получал от правителя задачи в соответствии со своими сильными и слабыми сторонами. Достаточно быстро установилась традиция, согласно которой флотом всегда командовал грек, поскольку греки считались умелыми мореходами[54]54
  Само слово «адмирал» есть искаженное арабское «эмир аль-бахр», «морской командир», и пришло в европейские языки при посредстве норманнов на Сицилии.


[Закрыть]. А вот государственными финансами управляли арабы, очевидно превосходившие прочих в математике.

Что более всего удивительно, эти политические принципы нашли свое отражение в искусстве и архитектуре так называемого норманнского периода. Пожалуй, самые характерные и легко опознаваемые признаки такого «смешения» – явно мавританские по стилистике оранжевые с багрянцем купола, венчающие несколько храмов, в особенности купола соборов Сан-Джованни дельи Эремити (Святого Иоанна-отшельника) и Святого Катальдо в Палермо. Если проехать в восточном направлении вдоль северного побережья острова до Чефалу, там обнаружится изысканный собор, строительство которого Рожер начал в 1131 году; работы длились семнадцать лет. Там, высоко над восточной апсидой, красуется огромная мозаика Христа Пантократора, то есть Вседержителя; для многих из нас это наиболее возвышенное изображение Искупителя во всем христианском искусстве. Стиль мозаики безоговорочно византийский; подобное чудо были способны сотворить только выдающиеся греческие мастера, наверняка приглашенные Рожером из Константинополя.

Прекрасные греческие мозаики также открываются зрителю в церкви Мартораны (Санта-Мария-дель-Аммиральо) в Палермо. Этот храм возвел величайший сицилийский флотоводец Георгий Антиохийский, освятивший церковь в 1143 году. Увы, храм лишился своего первозданного облика: главную апсиду, со всеми мозаиками, снесли в 1683 году и заменили фресками на capellone[55]55
  Большая капелла (ит.).


[Закрыть], уродство которой не смогли скрыть все усилия реставраторов девятнадцатого столетия; еще в семнадцатом веке зачем-то перестроили западную часть церкви. В остальном, однако, старая церковь Георгия уцелела и сохранила свой план; во многом она до сих пор выглядит так, как выглядела в день первого освящения. Мозаики дышат тихой красотой, лучшие среди них – сцены Благовещения, Рождества, введения в храм и Успения Богородицы.

Вверху несложно различить узкий деревянный фриз, который тянется вдоль основания купола под ногами поющих славу Господу архангелов. После столетий пребывания во мраке этот фриз был заново открыт в ходе реставрационных работ в конце девятнадцатого века; на нем обнаружились фрагменты надписи – старого византийского гимна Богородицы. Поскольку Марторана – греческая церковь, в этом нет ничего удивительного, но дело в том, что надпись – на арабском языке. Возможно, Георгий Антиохийский по каким-то причинам особенно высоко ценил этот гимн и повелел запечатлеть его на языке, на котором услышал данные слова впервые, в своем сирийском отрочестве?

В Марторане есть два портрета, оба написаны с живых людей. Первый, на смотрящей на запад стены на северной стороне нефа, около входа, изображает основателя храма, Георгия Антиохийского. Состояние портрета оставляет желать лучшего. Флотоводец, человек восточного облика и старше своих лет, простерся ниц перед Богородицей. Голова Георгия сохранилась с древности, притягивающая взгляд фигура Богородицы почти не пострадала от времени, но вот тело флотоводца имеет отчетливые следы повреждений, а неумелая реставрация придала Георгию подобие черепахи. Куда лучше смотрится изображение на южной стене, где взору предстает сам король Рожер, символически венчаемый на правление Христом. Он стоит, слегка подавшись вперед, этакая сугубо византийская фигура в длинной накидке и столе; корона и драгоценные подвески заставляют вспомнить константинопольские реликвии; даже руки Рожер поднимает от локтей, как принято у молящихся греков. Над головой короля большие черные буквы на золотом фоне объявляют его POΓEPIOΣ PHΞ, то есть «королем Рожером», Rogerios Rex. Это бескомпромиссное использование греческого алфавита ради отображения латинского словосочетания менее любопытно, чем может показаться; во времена Рожера обычно по-гречески короля называли базилевсом, но это слово настолько прочно ассоциировалось с византийским императором, что его употребление было попросту немыслимо в данном контексте. Но все же простая транслитерация оказывает воздействие на зрителя, особенно когда замечаешь арабскую надпись на соседней колонне; она словно передает самый дух норманнской Сицилии.

Это тоже прижизненный портрет, единственное сохранившееся изображение короля, которое мы можем смело признать подлинным. На нас смотрит смуглокожий мужчина на пороге среднего возраста, с густой бородой и длинными волосами, что волной ниспадают ему на плечи. Само лицо можно назвать греческим – или итальянским; впрочем, в чертах проглядывает и нечто семитическое. Вряд ли можно отыскать изображение, менее соответствующее традиционному представлению о норманнских воинах. Конечно, всегда опасно «вычитывать» слишком многое из портретов; но даже в столь «духовных» и формализованных картинах наподобие мозаик из Мартораны обнаруживаются некие малые подробности, некие вдохновляющие «штришки», бесконечно крохотные детали, которые словно оживляют короля Рожера. Мы, безусловно, видим перед собой южанина и уроженца Востока, правителя тонкого ума и безграничной изворотливости; государственного деятеля, для которого дипломатия, сколь угодно затейливая, является более естественным оружием, чем меч, и для которого золото, пускай развращающее, более эффективная валюта, чем кровь. Еще перед нами покровитель наук, любитель искусств, а также интеллектуал, не чуждый глубоких размышлений о науке управления, правящий умом, а не сердцем; идеалист, лишенный фантазий; деспот, от природы справедливый и милосердный, узнавший, к своему великому сожалению, что даже милосердие порой следует смягчать во имя правосудия.

Можно было бы далее упомянуть бесчисленное множество других памятников эпохи Рожера, но все-таки эта книга – история, а не путеводитель. Придется ограничиться теми, которые имеют историческую значимость, и среди них особняком стоит Палатинская капелла. Когда Роберт Гвискар и его брат пробивались с боями к арабскому Палермо, они разместили свою «штаб-квартиру» в старой сарацинской крепости, которую отремонтировали и укрепили и которая стала со временем не только резиденцией правительства, но и королевским дворцом. Уже в 1129 году, еще до того, как сделаться королем, Рожер приступил к строительству личной часовни на верхнем уровне – с видом на внутренний двор. Работа шла медленно, но в Вербное воскресенье 28 апреля 1140 года часовню освятили во имя святого Петра и формально предоставили ей привилегии, соответствующие палатинскому статусу[56]56
  То есть статусу храма, в котором может служить папа римский или его представитель. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Именно в этом здании гораздо более явно, чем где-либо еще на Сицилии, мы наблюдаем визуальное воплощение политического чуда норманнской Сицилии – мнящееся совершенно естественным слияние всего лучшего в латинской, византийской и исламской традициях в невероятно гармоничном шедевре. Формой капелла представляет собой западную базилику, с центральным нефом и двумя боковыми проходами, разделенными рядами античных гранитных колонн, причем каждая богато украшена позолоченными коринфскими капителями; взор притягивают пять ступеней, которые ведут к хору. Тоже западный, однако побуждающий вспомнить юг пол обильно инкрустирован с яркими мозаиками в стиле Космати[57]57
  Декоративный архитектурный стиль косматеско получил свое наименование в честь семьи мраморщиков Космати, которые сочетали классическое наследие с византийскими и раннехристианскими мотивами. – Примеч. ред.


[Закрыть], как и ступени, балюстрада и нижние фрагменты стен, не говоря уже об огромном амвоне (золото, малахит и порфир), по бокам которого высятся гигантские пасхальные подсвечники, настоящий бестиарий из белого мрамора пятнадцати футов высотой.

Но если поднять голову и взглянуть на мозаику, благодаря которой вся часовня будто купается в золоте, мы снова окажемся лицом к лицу с Византией. Некоторые мозаичные изображения, увы, погибли; другие были радикально – и в некоторых случаях, как в нижней части центральной апсиды и в двух боковых апсидах – непоправимо реконструированы. Но изображение Пантократора – благословляющее с купола, в окружении ангелов, словно окутывающих Христа своими крыльями, и четырех евангелистов, склонившихся над Священным Писанием, – настолько однозначно византийское, что им гордилась бы любая церковь в Константинополе. Над хором множество греческих надписей, сообщающих о дате изготовления мозаик; напротив, Богородица в северном трансепте, сцены из Ветхого Завета в нефе и сцены из жизни святых Петра и Павла в боковых проходах были, вероятно, добавлены при Вильгельме I, примерно двадцать лет спустя после смерти отца нового короля. Латинские надписи и явное предпочтение, отдаваемое латинским святым, показывают, что Вильгельм привлекал местных художников, предположительно – итальянских учеников первоначальных греческих мастеров. Другие итальянцы, конца тринадцатого столетия, несут ответственность за Христа на троне на западной стене и за фигуры святых Григория и Сильвестра на арки пресбитерия; эти изображения бесцеремонно добавили в анжуйский период вместо раннего портрета самого Рожера.

Одного этого почти антифонного «взаимодействия» латинского и византийского стилей в столь изысканном «обрамлении» было бы вполне достаточно, чтобы обеспечить Палатинской капелле особое место среди культовых сооружений мира; однако Рожер на том не остановился. Две великих культурных традиции его королевства получили отражение в ослепительной красоты творении, но как быть с третьей? Речь о сарацинах, наиболее многочисленной группе населения среди островных подданных, группе, чья лояльность была непоколебима – в резком контрасте с верностью соотечественников-норманнов – более полувека, чья управленческая эффективность в значительной степени гарантировала процветание королевства и чьи мастера и ремесленники прославились на трех континентах? Посему часовню дополнительно украсили, образно выражаясь, пламенеющим венцом, несомненно, самым неожиданным завершением для любой христианской церкви на земле – сталактитовым потолком из дерева в классическом исламском стиле; такие потолки не редкость для мечетей Каира и Дамаска. В часовне потолок затейливо украшен самой ранней из сохранившихся до наших дней «коллекцией» арабских картин, причем картин содержательных.

Наконец, бродя по этому изумительному зданию, нельзя не вспомнить о дате его постройки. Середина двенадцатого столетия – ровно сто лет после Великого Раскола между восточной и западной церквями, которые везде и всюду продолжали враждовать. Это вдобавок эпоха Крестовых походов: пока арабские мастера короля Рожера создавали великолепный потолок часовни, христиане и мусульмане убивали друг друга по всему Леванту. Но здесь, на острове в центре Средиземного моря, три великие цивилизации сошлись вместе и трудились в гармонии и согласии, как никогда ранее – и никогда после. Норманнская Сицилия – это урок для всех нас.

Что касается двора короля Рожера, тот был безусловно самым блестящим двором двенадцатого столетия в Европе. Сам король славился своей поистине неутолимой интеллектуальной любознательностью и уважением к знанию, столь уникальным среди его собратьев-правителей. К 1140-м годам он приютил в Палермо многих выдающихся ученых и исследователей, врачей и философов, географов и математиков Европы и арабского мира; с годами король проводил все больше и больше времени в их компании, причем ему не составляло труда обосновать собственное мнение в обсуждениях, будь то на французском, латинском, греческом или арабском языках.

В математике, как и в области политики, глубина его учености не поддается описанию. Нет никаких пределов и его познаниям в науках, ибо он изучил их глубоко и проникся их мудростью. Он совершил дерзкие открытия и придумал изумительные изобретения, каких прежде не совершал и не придумывал ни один принц.

Эти слова принадлежат Абу Абдуллаху Мухаммаду ал-Идриси, близкому другу Рожера и человеку, который среди всех придворных ученых более всего восхищал правителя. Ал-Идриси прибыл в Палермо в 1139 году и провел на Сицилии большую часть своей жизни, на протяжении пятнадцати лет возглавлял «королевскую комиссию» для сбора географических сведений по всему миру, дабы сопоставить эти сведения, изложить их в упорядоченной форме и таким образом в конечном счете составить компендиум, который будет содержать «сумму» всех современных знаний о физическом мире. Сицилия, лежавшая на пересечении трех континентов, остров, порты которого кишели купцами, космополитическая не менее любого другого уголка Европы, виделась идеальным местом для подобного труда, за эти пятнадцать лет едва ли какому кораблю удавалось зайти в Палермо или Мессину, в Катанию или Сиракузы без того, чтобы капитана и команду не расспросили обо всех регионах, где им довелось побывать, о физических особенностях, климате и местном населении.

Результаты этой работы, завершенной в январе 1154 года, приблизительно за месяц до кончины короля, сложно переоценить. Во-первых, была построена огромная планисфера из серебра весом не менее 450 римских фунтов[58]58
  Один римский фунт равнялся 327,45 грамма; вплоть до раннего Средневековья эта единица применялась для исчисления количества драгоценных металлов. – Примеч. ред.


[Закрыть] (на нее нанесли «расположение семи климатов с указанным местоположением областей, стран, морских побережий, равно ближних и дальних, заливов, морей и водотоков; расположение пустынь и возделанных земель и соответствующих расстояний между ними по обычным торговым путям, в милях или в иных известных мерах; а также назначение портов». Увы, планисфера была уничтожена в ходе беспорядков при следующем короле, всего через несколько лет после ее создания.

Зато второй – возможно, наиболее ценный – плод трудов ал-Идриси дошел до нас во всей своей полноте[59]59
  Она тоже пострадала в ходе беспорядков, но десять копий уцелели. Две из них сегодня хранятся в парижской Национальной библиотеке, одна – в Бодлеанской библиотеке в Оксфорде.


[Закрыть]. Это книга, надлежащим образом именуемая «Отрада страстно желающего пересечь мир», но обычно коротко называемая просто «Книгой Рожера»; это величайшее географическое сочинение Средневековья. На самой первой странице мы читаем:

Земля кругла, как шар, и воды прилипают к ней и удерживаются на ней благодаря естественному равновесию, которое не подвержено изменениям.

Как и можно ожидать, «Книга Рожера» содержит в себе твердо установленные топографические факты – многие из них удивительно точны для исследования, проведенного за три с половиной столетия до Колумба, – и откровенные «байки путешественников»; впрочем, и последние заставляют предполагать, что они подвергались суровой критической оценке. Об Англии мы читаем:

Англия лежит в Океане Тьмы. Это остров немалых размеров, форма которого походит на голову страуса, и там есть богатые города, высокие горы, крупные реки и равнины. Эта земля весьма плодородна; ее жители смелы, охочи до дел и предприимчивы, но все они изнемогают под гнетом вечной зимы.

Хотя придворный круг ученых Рожера отнюдь не полностью состоял из мусульман наподобие ал-Идриси, правоверные, по всей видимости, образовывали самую многочисленную группу; а среди европейцев было наверняка немало тех, кого привлекал в Палермо именно этот «привкус» арабского знания и арабской культуры. В отличие от христианства, ислам никогда не проводил различия между священным и мирским знанием. В Средневековье, когда римская церковь опасалась и даже активно препятствовала светским исследованиям, ученые мусульмане вспоминали, как сам Пророк заповедал им: «Того, кто вступил на путь поиска знаний, Аллах наставляет на путь, ведущий в рай». Мусульманская цивилизация, что давно признавал даже Запад, намного опережала в развитии христианскую Европу. Особенно это касалось математики и физических наук, где арабский стал ведущим языком.

Тем не менее это был дьявольски трудный язык для изучения, и в Северной Европе, во всяком случае, умелых учителей явно недоставало. Поэтому на протяжении минимум полувека люди наподобие Аделарда Батского – пионера арабистики в Англии и величайшего светоча английской науки в ряду между Робертом Гроссетестом[60]60
  Епископ Линкольна, канцлер Оксфордского университета, считается основоположником оксфордской естественнонаучной школы. – Примеч. ред.


[Закрыть] и Роджером Бэконом – отправлялись в Испанию и на Сицилию, чтобы раскрыть, как они надеялись, секреты мусульманского мира. Многие выбирали мусульманскую Испанию, но для других Сицилия обладала одним неоспоримым преимуществом: в культурном отношении она все еще оставалась в существенной степени частью арабского мира, а также поддерживала постоянный контакт с греческим востоком. В библиотеках Палермо, не говоря уже о базилианских монастырях на острове и в Калабрии, ученые могли отыскать греческие оригиналы произведений, известных в Испании только в отрывках или в переводах сомнительной точности. Сегодня мы склонны забывать, что до тринадцатого (или даже до четырнадцатого) столетия Западная Европа пребывала практически в полном неведении о греческом мире; Сицилия короля Рожера сделалась главным из «эллинских» исследований за пределами самой Византии. Но в Византии арабская культура была неизвестна, и византийцы арабам не доверяли. Лишь на Сицилии обе цивилизации оказывались доступными для изучения, как говорится, из первых рук.

О смерти короля Рожера известно мало – только день, когда все случилось, 26 февраля 1154 года. Что касается причин, Гуго Фальканд, величайший из хронистов норманнской Сицилии, чья история начинается со следующего короля, говорит только об «изнеможении от непосильных трудов и преждевременного наступления старости вследствие пристрастия к удовольствиям плоти, каковых он не чурался, забывая следить за собственным здоровьем». Несмотря на изложенное подданным желание быть похороненным в Чефалу, огромную гробницу из порфира установили в соборе Палермо. Ее открывали неоднократно, чтобы продемонстрировать тело усопшего короля, – в королевской мантии и столе; на голове у него была диадема с жемчужными подвесками, как на портрете в церкви Марторана. Таков был последний жест Рожера в сторону Византии, империи, которую он ненавидел, но концепцию монархии которой принял как свою собственную.

Когда он умер, ему было всего пятьдесят восемь. Проживи он еще пятнадцать лет, его страна, возможно, обрела бы ту национальную идентичность, которую он столь упорно пытался создать, и вся история Южной Европы, возможно, оказалась бы иной. Несколько лет после кончины Рожера норманнская Сицилия продолжала распространять свое влияние и авторитет от Лондона до Константинополя, а культурный блеск двора в Палермо оставался незамутненным и не имел аналогов в Европе. Но внутренняя «ткань» государства уже начинала распадаться, и в правление Вильгельма Злого королевство, сохраняя видимость былого великолепия, стало медленно клониться к упадку.