Текст книги "Венеция. История от основания города до падения республики"

Острова архипелага Риальто – сам Риальто, Дорсодуро, Спиналонга (нынешняя Гвидекка), Луприо (окрестности Сан-Джакомо-дель-Орио) и Оливоло (ныне известный под названием Кастелло) – были лишены всех этих недостатков. Они воспринимались как оплот умеренности, терпимости и здравого смысла в бушующем море ненависти и вражды. Занимая центральное положение в лагуне, они оставались практически недоступными для тех, кто не был знаком с окружающими отмелями и банками: лучшего места для обороны нельзя и представить. К тому же после падения Градо только здесь сохранился религиозный центр общереспубликанского значения – Сан-Пьетро ди Кастелло. Население архипелага, состоявшее из бывших беженцев и поборников политических фракций всех мастей, в совокупности было нейтральным. Риальтинцем был и герой дня – тот самый Аньелло Партичипацио, который заставил отступить войска Западной империи. Итак, столицу перенесли на Риальто. Троицу дожей отправили в изгнание. Хватаясь за последнюю соломинку в попытках удержаться у власти и сохранить репутацию, они переметнулись на сторону республики и обратились против захватчиков, но эта жалкая уловка никого не ввела в заблуждение. На смену им венецианцы избрали единственного возможного на тот момент кандидата – самого Аньелло, чье скромное жилище на Кампьелло-делла-Казон (около церкви Сан-Канчано) стало первым Дворцом дожей.

Формально провинция Венеция все еще оставалась частью Византийской империи. Но к тому времени она уже была полностью автономной, а имперское правительство в Константинополе вполне довольствовалось таким положением дел (тем более что изменить его все равно было невозможно). Теперь нужно было обеспечить независимость и от Запада. Всего через месяц-другой после снятия осады Маламокко Венецию посетил проездом византийский посол, направлявшийся ко двору франков в Ахен.

Византийцы между тем свыклись с мыслью о том, что от Карла Великого уже не избавиться, и, как ни странно, примирились с его существованием. Быть может, подспудно они чувствовали, что управляться с новой, нарождающейся мощью Европы силами одного-единственного императора уже невозможно. В теории Константинополь был хранителем римского права, цивилизации и имперских традиций, но по духу он стал совершенно греческим. Рим, пусть даже растерзанный варварами и деморализованный столетиями анархии, все еще оставался средоточием латинской культуры, – и задачу возрождения римского мира на Западе взяла на себя не Византия, а франкский Ахен.

Будь Карл Великий лет на тридцать моложе, он, пожалуй, не принял бы предложений Константинополя с такой готовностью; но он уже был стар и устал, и проблема раздела собственной империи между уцелевшими на тот момент наследниками заботила его куда больше, чем дальнейшая территориальная экспансия. Он всегда утверждал, что возведение в императорский сан стало для него неожиданностью. В любом случае эта высокая честь определенно его смущала, и он старательно воздерживался от каких бы то ни было агрессивных планов в отношении Восточной империи. Все, чего он желал от Византии, – чтобы та признала его императорский титул; в свете этого дружба с собратом-императором Никифором была пределом его мечтаний, и отказаться ради нее от притязаний на Венецию было не жаль.

Договор между двумя империями, согласованный весной 811 г. (хотя вступивший в силу лишь три года спустя, потому что и Карл Великий, и Никифор умерли, не успев его утвердить), предоставил обеим сторонам именно то, в чем они нуждались, но за известную цену. Франки получили признание своего имперского статуса, а для византийцев отказ Карла Великого от любых притязаний на Венецию означал не только сохранение сюзеренитета над провинцией, но и уверенность в том, что главная морская сила Адриатики не обратится против них. Приобретения с обеих сторон сопровождались взаимными уступками, и только Венеция выиграла от этого договора безусловно, ничего не отдав взамен. Отныне она могла наслаждаться всеми преимуществами (отчасти политическими, но в первую очередь культурными и торговыми), какие давал статус византийской провинции, не поступаясь при этом своей независимостью ни на йоту. В следующие годы и десятилетия венецианские дожи оставались – с юридической точки зрения – византийскими чиновниками, а значит, носили столь любезные их сердцу византийские титулы и временами могли даже рассчитывать на византийское золото. Но при этом они были венецианцами в полной мере – и избранниками венецианского народа, а Восточная империя никогда больше не пыталась сколько-нибудь серьезно вмешаться во внутренние дела республики, которую они возглавляли. Проводить далеко идущие исторические параллели всегда рискованно, тем более когда речь идет о явлениях, столь далеких друг от друга и во времени, и по духу; но, представляя себе отношения между Венецией и Константинополем, установившиеся на добрых двести лет после заключения договора, все же трудно не сравнивать их с положением, в котором сейчас находятся страны Содружества наций по отношению к Соединенному Королевству.

Появились и другие преимущества. Pax Nicephori, «Нисефорский мир», как его стали называть в честь императора Никифора, отмежевал Венецию от остальной Италии и тем самым – очень своевременно! – уберег ее от потрясений, которые вскоре преобразили политический пейзаж полуострова, да и большей части всей Западной Европы. Благодаря связям с Византией республика словно не заметила ни распространения феодальной системы, ни возникновения коммунальных правительств, позднее установившихся в Ломбардии и Тоскане, ни бесконечной войны между гвельфами и гибеллинами, которая, пусть и с перерывами, тянулась в той или иной форме почти до самого конца республики. Парадоксально, и все же факт: покорившись Восточной империи, Венеция тем самым обеспечила себе независимость и грядущее величие.

3
Возникновение города
(811–900)

«…И Варнава, взяв Марка, отплыл в Кипр». Если бы дух пророчества вошел в его сердце, когда берега Азии скрылись из виду, то как бы изумился этот слабый ученик (тот самый, что озирался назад, возложив руку на плуг, и потому был сочтен недостойным споспешествовать первейшему из поборников Христовых)[19]19
   Деян. 15: 39; Лк. 9: 62 (парафраз); далее имеется в виду, что апостол Петр не предложил Марку разделить с ним его служение (Деян. 12). – Прим. перев.


[Закрыть], узнав о том, что символом его среди людей в грядущие века станет лев!..

Рёскин. Камни Венеции

Лагуна вернулась к мирной жизни, и дож Аньелло смог полностью сосредоточиться на новой проблеме – ничуть не менее сложной и пугающей, чем та, с которой он только что справился. Острова Риальто, плоские и подверженные частым затоплениям, были слишком маленькими и болотистыми, чтобы принять наплыв новых поселенцев. Чтобы обустроить на них столицу, достойную растущей республики, их следовало укрепить, осушить и, насколько позволяли тогдашние примитивные методы мелиорации, расширить. Кроме того, следовало оградить их от морской стихии, потому что лиди – отмели на границе с открытым морем – оказались на поверку не слишком надежной защитой. Для решения этих задач дож назначил комиссию из трех человек. Николо Ардизонио он поручил укрепить лиди, при необходимости снабжая их искусственными подпорками; Лоренцо Алимпато – проложить каналы, укрепить берега островов и подготовить строительные площадки, а ответственность за само строительство возложил на своего родственника Пьетро Традонико.

Первые здания были в основном скромными, двухэтажными, легкой конструкции, снижавшей опасность просадки, и, как правило, крытыми соломой. Но, как и в современных венецианских домах, в них уже обычно имелись две двери: одна выходила на сушу (возможно, в небольшой огород при доме), а другая – прямо на воду. Самым употребительным материалом по-прежнему оставалась древесина – легкая, удобная в транспортировке, легкодоступная (благодаря сосновым лесам, окружавшим лагуну) и недорогая. Кирпичом, столь характерным для более поздней венецианской архитектуры, еще почти не пользовались: грязь на островах лагуны была слишком мягкой и жидкой. Для более внушительных построек – в случаях, когда дерево казалось недостаточно долговечным и впечатляющим, – оставался только один доступный материал: камень. Прежде всего – твердый белый камень с полуострова Истрия.

Но у камня тоже были недостатки, в особенности вес. Заложить достаточно прочный фундамент можно было лишь одним способом: забить в болотистую почву несколько тысяч деревянных свай вплотную друг к другу – так, чтобы их спиленные вровень верхушки образовали практически цельную твердую поверхность. Это был долгий и трудоемкий процесс, но дело того стоило: многие дома Венеции до сих пор держатся на сваях тысячелетней давности. Этой техникой продолжали пользоваться и впоследствии – чуть ли не до середины XX в.[20]20
   На таких сваях (количеством 1 156 627, согласно сохранившимся записям) покоится даже столь колоссальное здание, как церковь Санта-Мария делла Салюте, возведенная Бальдассаре Лонгеной между 1630 и 1687 гг. на берегу острова Дорсодуро («твердейшего», как подразумевает его название, из всех островов Риальто).


[Закрыть] Но в IX в. она только зарождалась; каменных зданий было немного, за исключением церквей и большого дворца, который Аньелло начал возводить для себя и своих преемников рядом со старой церковью Сан-Теодоре.

От первого Дворца дожей ничего не сохранилось. Он стоял на том же месте, что и нынешний, но выглядел совершенно иначе: из-за массивных зубчатых стен с угловыми башнями и подъемными мостами он походил скорее на крепость, что было вполне естественно в свете недавних событий. В архитектурном плане он и близко не мог сравниться с великолепными постройками, которые в то же время возводили прямо за ним с восточной стороны. То были церковь и монастырь Сан-Заккариа; церковь предназначалась для упокоения мощей этого святого (отца Иоанна Крестителя), недавно переданные Венеции в дар византийским императором Львом V Армянином в знак дружбы и доброй воли. Не исключено, что Лев этим не ограничился и сам оплатил все строительные работы; по меньшей мере точно известно, что он направил из Константинополя в Венецию опытных зодчих и мастеров. Но, как ни досадно, их творения тоже погибли. Сан-Заккариа, подобно большинству старейших церквей Венеции, перестраивался и подвергался реконструкции столько раз, что от изначального здания практически ничего не осталось. Но в ранней истории республики он сыграл немаловажную роль, и в свое время мы к нему вернемся.

Начальная застройка, продвигавшаяся по тщательно продуманному плану, предопределила основные линии развития для новорожденной столицы и в общих чертах сформировала ее облик, сохранившийся и по сей день. Но, помимо строительных забот, у дожа имелись и более насущные проблемы, и самую непростую из них создал он сам. Из всех правителей, которых до той поры знала Венеция, Аньелло был самым просвещенным, но и он поддался соблазну передать свою должность по наследству, а поскольку его старший сын Джустиниано находился в отъезде, в Константинополе, дож назначил соправителем младшего сына Джованни. Джустиниано вернулся и в гневе потребовал отстранить брата от должности; отец уступил, но Джованни, в свой черед, пришел в ярость и повел себя так недостойно, что Аньелло был вынужден изгнать его из города. Но все эти раздоры не выходили за пределы семьи и не угрожали безопасности республики. Строительные работы продолжались по плану, и в итоге можно смело утверждать: Аньелло Партичипацио больше, чем кто бы то ни было, заслужил славу первого зодчего Венеции. Печально лишь, что он не дожил до того события, которое, пожалуй, оказалось важнейшим в духовной истории республики, стало залогом ее религиозной независимости и укрепило ее национальную гордость, а заодно и подарило городу самый знаменитый и долговечный из его памятников.

Легенда гласит: корабль, на котором святой Марк плыл из Аквилеи в Рим, бросил якорь у островов Риальто. Здесь Марку явился ангел и благословил его такими словами: «Pax tibi, Marce, evangelista meus. Hic requiescet corpus tuum»[21]21
   «Мир тебе, Марк, евангелист мой. Здесь упокоится тело твое» (лат.). Первая из этих двух фраз знакома всем посетителям Венеции, потому что она выбита на страницах раскрытой книги, которую держат в лапах общеизвестные крылатые львы, символы города. Одно из немногих исключений – каменный лев перед зданием Арсенала: его книгу оставили закрытой, сочтя ангельскую весть чересчур мирной для такого воинственного заведения.


[Закрыть]. Исторических оснований у этой легенды, мягко говоря, недостаточно, да и само пророчество казалось неосуществимым, поскольку святой Марк позднее стал епископом Александрии, где и прожил до самой смерти. Но легенда очень пригодилась в 828 г. или около того, когда два венецианских купца привезли из Египта некое забальзамированное тело и заявили, что это мощи евангелиста, выкраденные из александрийской усыпальницы. Как и следовало ожидать, рассказы об этой авантюре разнятся в деталях, но в целом сходятся на том, что купцам удалось каким-то образом уговорить или подкупить христиан, охранявших усыпальницу и обеспокоенных будущим своей церкви под властью сарацин. Похитители разрезали погребальные пелены на спине, извлекли тело и подменили его лежавшими тут же, под рукой, останками святого Клавдиана. Затем тело евангелиста уложили в большую корзину и понесли в гавань, где уже стоял наготове венецианский корабль[22]22
   Согласно одному из вариантов легенды, в то время в порту Александрии стояло целых десять венецианских кораблей. Если эта деталь правдива, то перед нами свидетельство того, насколько активно развивался торговый флот республики.


[Закрыть].

Между тем аромат святости, исходивший от мощей, так усилился, что, по словам одного хрониста, «даже если бы в Александрии собрали все пряности мира, город и то не напитался бы таким благоуханием»[23]23
   Мартино да Канале. Хроника Венеции, глава IX.


[Закрыть]. Это, естественно, вызвало подозрения, и местные чиновники явились обыскать корабль. Но венецианцы спрятали свою добычу, накрыв тело в корзине слоями свинины, при виде которой чиновники, все до одного благочестивые мусульмане, закричали: «Канзир, канзир!» (то есть «Свинья, свинья!») – и в ужасе бежали прочь. После этого тело завернули в парусину и подняли на нок-рею, где оно и оставалось, пока судно не покинуло порт. Впрочем, на этом испытания не кончились: на обратном пути корабль едва не напоролся на какой-то риф, не отмеченный на карте, но святой Марк самолично разбудил спящего капитана и вовремя подсказал ему, что нужно убрать паруса. Благодаря этому корабль уцелел и в конце концов добрался до Венеции, где его драгоценный груз встретили со всем надлежащим ликованием.

Это предание, очаровательно и во всех подробностях (вплоть до криков, с которыми таможенные чиновники бежали с корабля) проиллюстрированное мозаиками на стенах нынешней базилики[24]24
   Над южным трансептом, около часовни Святого Климента.


[Закрыть], – не просто одна из легенд, которыми так богата ранняя история Венеции, а нечто более важное. Тождество останков, привезенных в Венецию, с мощами святого Марка большинство исследователей признают историческим фактом. Столь же несомненно и то, что Джустиниано Партичипацио (который остался дожем и правил единолично после смерти своего отца, скончавшегося в 827 г.) тотчас повелел построить для хранения этих мощей отдельную часовню в броло (саду), отделявшем его дворец от церкви Сан-Теодоре. Более того, велика вероятность, что вся экспедиция в Александрию была предпринята по тайному распоряжению самого дожа. Чтобы завоевать почетное место среди государств новой Европы, постепенно приобретавшей все более определенные очертания, Венеция нуждалась в каком-то особом знаке престижа: одного лишь богатства или господства на море было недостаточно. В Средние века, когда политика и религия были связаны между собой неразрывно, придать городу ореол мистического могущества могли какие-нибудь значимые святые реликвии. Мощи святого Захарии, конечно, были лучше, чем ничего, но этого казалось мало. А вот мощи одного из евангелистов обеспечивали Венеции апостольское покровительство и высочайшее, второе после Рима, место в духовной иерархии, что (в совокупности со статусом патриарха, закрепившимся за венецианскими епископами) позволяло притязать на беспрецедентную для стран латинского Запада автокефалию.

Ничто не мешало использовать эти духовные преимущества и в самых непосредственных политических целях; и в этом отношении момент для обретения святой реликвии тоже был выбран весьма удачно. Всего лишь годом ранее, в 827-м, Мантуанский собор во главе с представителями папы и императора Запада предложил восстановить патриархат в Аквилее, поставив епископский престол в Градо ему в подчинение. Поскольку Аквилея входила в состав Западной империи, эта ситуация могла обернуться серьезной угрозой для независимости Венеции. Но мощи святого Марка, образно выражаясь, легли на другую чашу весов и дали возможность игнорировать предложение Мантуанского собора. Кафедра в Градо сохранила свои полномочия и юрисдикцию над венецианской церковью, воспрянувшей и окрепшей под эгидой святого евангелиста.

Учитывая эти обстоятельства, многие, вероятно, ожидали, что дож Джустиниано передаст драгоценные мощи новому собору в Оливоло. Но он выбрал местом их хранения сад собственного дворца, с самого начала утвердив связь этой важнейшей реликвии со светскими, а не с церковными властями[25]25
   Благодаря этому усыпальница святого Марка приобрела (и сохранила на все грядущие столетия) первостепенное место по отношению ко всем прочим святыням на территории республики. «Во всей Европе не найти другого такого города, в котором центральное место не отводилось бы собору. Но в Венеции главной церковью стала часовня, пристроенная к дворцу ее правителя и прозванная Чьеза Дукале [Церковь дожей]. Патриарший собор же, производящий жалкое впечатление и размерами, и убранством, стоит на самом дальнем островке венецианского архипелага, и большинство путешественников, торопящихся осмотреть город, даже не имеют понятия, как этот собор называется и где он находится» (Рёскин. Камни Венеции, I.9).


[Закрыть]. Прежний святой покровитель Теодор был отправлен со своим драконом на вершину одной из колонн на Пьяццетте и там благополучно забыт. Покровителем Венеции стал святой Марк. С той поры с его именем на устах шли в бой солдаты и моряки республики, а венецианские знамена и бастионы, юты и носы кораблей украшал его лев с распростертыми крыльями и лапой, гордо указующей на ангельские слова.

Во всей истории (если, конечно, не принимать в расчет события, связанные с Воскресением Христа) не найдется другого примера столь беззастенчивого похищения мощей, имевшего при этом столь значительные последствия. Но так или иначе, завладев мощами евангелиста, венецианцы мгновенно признали его своим и приняли куда более тепло и чистосердечно, чем любых других святых. В последующие годы они не раз испытывали терпение своего небесного хранителя и заставляли его трудиться на пределе сил, но никогда не отворачивались от него и не обделяли его любовью и поклонением.

И он, со своей стороны, служил им на славу.

Всего через четыре года, в 832-м, была официально освящена первая церковь Святого Марка – не такая большая и величественная, как та, которая сейчас стоит на том же месте, но, по меркам своего времени, достойная евангелиста[26]26
   Обычно ее называют базиликой, но в действительности эта первая церковь, как ее преемницы, не имела никакого отношения к базиликальному типу. Она почти наверняка строилась по образцу константинопольской церкви Святых Апостолов (от которой в наши дни не осталось даже руин) и, по обычаю апостольских церквей, была крестообразной в плане.


[Закрыть]. К тому времени Джустиниано уже три года как лежал в могиле, а Венецией правил его младший брат Джованни, которого предшествующий дож всегда презирал – и, насколько можно судить по дошедшим до нас скудным свидетельствам, не без причины. Если бы новому дожу в свое время не довелось побыть соправителем отца, его бы, скорее всего, не избрали вовсе; но так или иначе, долго терпеть его лень и апатию подданные не стали. 29 июня 836 г., в день святых Петра и Павла, дож отправился на мессу в Сан-Пьетро ди Кастелло; на выходе из собора венецианцы схватили его и принудили отречься. Он был насильственно пострижен в монахи и окончил свои дни в монастыре в Градо.

Одна из главных причин для недовольства состояла в том, что Джованни Партичипацио ничего не делал для предотвращения новой нешуточной опасности, нависшей над республикой. Вот уже не первый год торговля на Адриатике страдала от славянских пиратов, которые устраивали засады у побережья Далмации, близ устьев Наренты[27]27
   Эта река ныне известна под славянским названием Неретва.


[Закрыть] и Цетины, и нападали на проходившие мимо торговые суда. Поначалу пиратам все сходило с рук, и численность их стремительно росла; дошло до того, что многие капитаны перестали выходить в море и венецианская торговля начала медленно умирать от удушья. Страдала не только Венеция: разгул пиратства сказывался на всей Западной империи, потому что поддерживать морские коммуникации с Равенной, Падуей и другими имперскими городами Италии становилось все труднее.

Таким образом, решительные меры по борьбе с пиратами должны были стать приоритетной задачей для любого очередного правителя. Пьетро Традонико из Езоло, бывший член строительной комиссии, избранный одиннадцатым дожем Венеции, принял эту ответственность на себя. За первые три года правления он снарядил и возглавил относительно успешную морскую экспедицию к берегам Далмации, а в 840 г., воодушевленный этим успехом, отправил посла ко двору императора Лотаря, внука Карла Великого, чтобы заключить с ним новый договор. В основном этот договор сводился к подтверждению предыдущих соглашений, но два связанных с ним обстоятельства стоит упомянуть особо. Во-первых, это старейший дипломатический документ Венеции, сохранившийся до наших дней в оригинале. Во-вторых, в него входит пункт, согласно которому венецианский дож брал на себя обязательства по защите Адриатики от славян и прочих потенциальных неприятелей, что подразумевало косвенное признание Лотаря в собственной слабости на море и, соответственно, закрепляло за Венецией власть над Центральным Средиземноморьем.

Приблизительно в это же время у империи появился еще один, и даже более серьезный повод для беспокойства. В 827 г. византийский наместник на Сицилии Евфимий, заключивший противозаконный брак с местной монахиней, поднял мятеж, чтобы избежать последствий своего проступка, и обратился за помощью к Аглабидам – правителям североафриканских сарацин. Те только этого и ждали. Высадившись с большим войском на северо-западном побережье Сицилии, они быстро избавились от Евфимия и, даже не довершив завоевание острова, использовали его как отправную точку для нападения на византийскую провинцию Апулия. Тамошние греческие гарнизоны в Бари, Бриндизи и Отранто оказались так же беспомощны перед лицом этого нового врага, как в свое время франки – перед лицом далматов. За последние тридцать лет константинопольские императоры привыкли полагаться на дружбу с Венецией, с каждым годом наращивавшей морскую мощь, и забыли о необходимости развивать собственные базы на Адриатике. Даже такие некогда грозные крепости, как Дураццо и Кефалония, защищавшие восточное побережье, больше не могли перейти от обороны к наступательным действиям сколько-либо заметного масштаба. Поэтому не стоит удивляться, что около 840 г. (примерно тогда же, когда полномочные представители Венеции подписывали договор с Лотарем) патриарх Константинопольский прибыл на Риальто собственной персоной – присвоить дожу почетный титул спафария и попросить его о помощи в борьбе с сарацинами.

Традонико не заставил просить себя дважды. Он понимал, что сарацины в отдаленной перспективе представляют гораздо более страшную угрозу, чем все славянские корсары вместе взятые, и помешать им укрепиться на Адриатике важно не только для Константинополя, но и для самой Венеции. Венецианцы быстро снарядили флот, и уже в начале 841 г. шестьдесят отборных кораблей, несших по две сотни человек на борту, покинули лагуну и направились к оговоренному месту соединения с византийской эскадрой. Далее объединенный флот двинулся на юго-запад и, наконец, встретился с сарацинами близ Кротоны – небольшого порта на побережье Калабрии.

Действительно ли византийский адмирал обратился в бегство при первых признаках опасности (как потом с негодованием заявляли венецианцы), или причина заключалась в чем-то другом, мы никогда не узнаем; но так или иначе, христиане потерпели сокрушительное поражение. Краса и гордость венецианского флота пошла на дно; сухопутные силы, еще до морского сражения высадившиеся близ Таранто, были уничтожены. После этого сарацинский флот без помех прошел через всю Адриатику, разграбил Анкону и только у самого края Венецианской лагуны вынужден был повернуть обратно – из страха перед отмелями и коварными течениями в устье реки По.

Венецию снова спасли преимущества ее географического положения, но на сей раз поводов для радости не было. Море, которое она – с согласия двух великих империй – объявила своей вотчиной, на поверку оказалось ей неподвластно. Уже на следующий год сарацины продвинулись еще дальше вдоль побережья, а венецианцы по-прежнему не могли ничего противопоставить их наступлению. Между тем нарентийские пираты осмелели и вошли в раж, сообразив, что венецианцы не так страшны, как казалось. В дальнейшем эти два бича терзали Адриатику не один десяток лет, прежде чем для венецианских и имперских кораблей снова открылись безопасные пути.

Как и следовало ожидать, после столь позорного разгрома отношения Венеции с Византией резко ухудшились. Старые связи все еще сохранялись, но с каждым годом становились все ненадежнее. Зато дружба с Западной империей – после того, как политическая и религиозная автономия Венеции была зафиксирована в договоре, – только расцвела и окрепла. В 856 г. сын и наследник Лотаря, молодой император Людовик II, даже посетил Венецию с государственным визитом; вместе с ним прибыла и его супруга. Дож Венеции и его сын Джованни (которого он, само собой, сделал соправителем) встретили августейшую чету в Брондоло, к югу от Кьоджи; оттуда гостей торжественно препроводили на Риальто, где они провели три дня. Император оказал Джованни высокую честь, став крестным отцом его новорожденной дочери.

Внутренних проблем дожу Пьетро тоже хватало. Прошло уже почти полвека с тех пор, как местом для столицы выбрали архипелаг Риальто, и после всех минувших событий нечего было и надеяться, что он сохранит былую независимость от междоусобиц и фракционной борьбы (хотя именно эта независимость в свое время и обеспечила ему столичный статус). Несмотря на все сложности, с которыми Венеция столкнулась на Адриатике, она уже превратилась в ведущий коммерческий и финансовый центр христианского Средиземноморья. Торговля расширялась во всех направлениях; преимущество получал тот, кто успевал первым; и в этой атмосфере безжалостной конкуренции неизбежно возникали новые конфликты и поводы для зависти и отмщения. Вдобавок многие новоприбывшие поселенцы приносили с собой и старую вражду. Пьетро продержался у власти 28 лет, дольше, чем кто-либо из предыдущих дожей, и большую часть этого времени ухитрялся сохранять мир и спокойствие в столице. Только после смерти Джованни (одного из немногих соправителей, действовавших достойно на своем посту) он обнаружил, что не в силах больше поддерживать равновесие между фракциями. То ли он прибегнул к репрессиям, с которыми его подданные не могли смириться, то ли отнесся чересчур благосклонно к одной из групп, тем самым восстановив против себя другую, но так или иначе, в среде горожан сложился заговор, и 13 сентября 864 г. мятежники нанесли удар. Произошло это в канун Крестовоздвижения – праздника, на который дож по традиции посещал мессу в церкви Сан-Заккариа. Когда почтенный старец (а ему, вероятно, было уже под восемьдесят, потому что на государственной службе он провел пятьдесят с лишним лет) выходил из церкви после вечерней службы, на него напал вооруженный отряд. Мертвого дожа бросили на площади, а стычка между его свитой и нападавшими переросла в настоящий бунт. Монахини из монастыря при церкви не сразу решились выйти на улицу: лишь глубокой ночью они наконец рискнули забрать тело дожа, чтобы подготовить его к достойному погребению.

Между тем слуги покойного Пьетро (по всей вероятности, телохранители, набранные из числа хорватских рабов) поспешили вернуться во дворец. Забаррикадировавшись там, они успешно держали оборону несколько дней, пока по всей столице шли уличные бои. Наконец пятеро главных заговорщиков погибли от рук разъяренной толпы, и только тогда в городе восстановилось относительное спокойствие. Новым дожем был избран некий Орсо, знатный гражданин, главным достоинством которого на тот момент казалось неучастие в заговоре.

Предание, не подкрепленное убедительными историческими свидетельствами, гласит, что новый дож принадлежал к семейству Партичипацио. Трое из четырех его предшественников носили эту фамилию, а четвертый был тесно связан с ней через брак. Таким образом, если легенда не лжет, на очередных выборах был сделан еще шаг к формированию династической преемственности. Но даже если Орсо и впрямь состоял в родстве с Партичипацио, поддерживать прежний порядок он не собирался. Сразу после избрания он приступил к радикальным реформам, первой целью которых стали собственные полномочия.

Теоретически Венеция оставалась демократической республикой с тех самых пор, как отстояла свою независимость. Выбирали не только дожа, но и двух трибунов, официальная функция которых заключалась в том, чтобы не позволять дожу злоупотреблять властью. Более того, в системе правления предусматривалось место для так называемого аренго – большого собрания граждан, на котором всеобщим голосованием принимались важнейшие решения, касавшиеся безопасности государства. Но любые демократические институты сами по себе нестабильны: для нормальной работы они нуждаются в постоянной поддержке. С годами венецианские трибуны утратили былое значение, аренго не созывалось никогда, и вся власть сосредоточилась в руках тех немногих, кому посчастливилось войти в число приближенных очередного дожа. Чтобы изменить такое положение дел, Орсо учредил систему гиудичи – выборных судей. Эти высокопоставленные чиновники представляли собой нечто среднее между министрами и членами городского совета. Они образовали ядро будущей дожеской курии и обеспечили эффективный противовес любому возможному произволу со стороны верховного правителя. В то же время были произведены изменения в структуре местного самоуправления, поставившие остальные острова в более тесную зависимость от центральной администрации.

Реорганизовав государственную машину, Орсо переключил внимание на церковные дела. Здесь он взял противоположный курс, а именно на децентрализацию. К тому времени несколько старых епархий, действовавших на островах лагуны и в ее окрестностях, были расформированы или возвращены в города, покинутые когда-то из страха перед варварами. Сохранились только Градо, Альтино и Оливоло, к которым недавно добавилась новая епархия – Эквило. В результате многие приграничные территории попали под влияние патриарха Аквилеи или других столь же нежелательных (с точки зрения церковной автономии) высокопоставленных клириков, принадлежавших к Западной империи. Для борьбы с этой тенденцией было создано несколько новых епархий – в Каорле, Маламокко, Читтанове (бывшей Эраклее) и Торчелло, где до тех пор находилась лишь временная резиденция епископа Альтино. Ни новые, ни старые епископы никоим образом не подчинялись светским властям республики – но сама их независимость способствовала лояльности. Уже через несколько лет все новые епископы единогласно поддержали дожа в одном из его периодических конфликтов с патриархом Градо и за один год отклонили три приглашения от самого папы римского, который призывал их предстать перед синодом в Риме для разрешения спора.

Другие разногласия, на сей раз с патриархом Аквилеи, уладились еще удачнее. Этот нечистый на руку князь церкви каким-то образом захватил светскую власть над большей частью герцогства Фриули и развернул оттуда вооруженную кампанию против венецианских купцов – надо полагать, в контексте спора по поводу новых епархий. Орсо в ответ прибегнул к экономической блокаде. Устья всех рек, протекающих через земли Аквилеи, были перекрыты, всякий ввоз и вывоз товаров запрещен. Патриарх очень скоро сдался, и следует отметить, что в последовавшем договоре он по собственной инициативе освободил личных представителей Орсо от всех налогов на торговлю в пределах Аквилеи, несмотря на то что Орсо был готов признать за аквилейскими властями право на честную долю от всех коммерческих сделок. В этой истории наглядно виден типично венецианский подход: пусть государство и стоит на первом месте, но разумная забота о собственной выгоде всегда дышит ему в затылок.