Текст книги "Венеция. История от основания города до падения республики"

Юному Оттону к тому времени исполнилось всего шестнадцать. Учитывая это, странно, что венецианцы не стали возражать, когда он разделил власть со своим отцом. Еще более странно, что ему позволили наследовать должность без единого возражения: Оттон стал самым молодым дожем за всю историю Венеции. Но в Средние века люди взрослели раньше, чем теперь, – случалось, шестнадцатилетние полководцы вставали во главе армий, а Оттон Орсеоло, по-видимому, был зрелым не по годам. «Он был католик верой, славный доблестью, сильный правдой, замечательный благочестием, красивой наружности и большого богатства; он был настолько полон всяческих добродетелей, что все по праву считали его достойнейшим преемником превосходного отца и святого деда»[53]53
   Андреа Дандоло. Венецианская хроника, II.1, перевод И. Дьяконова.


[Закрыть].

«Крепкий в католической вере, незыблемый в чистоте, сильный во справедливости, выдающийся в делах религии, благочинный в образе жизни, обильный имуществом и богатством и столь преисполненный добродетелями всякого рода, что все сочли его наидостойнейшим преемником отца и деда», – так отозвался о нем Андреа Дандоло спустя триста лет. Такой промежуток во времени – не слишком надежная гарантия исторической точности, но, по крайней мере, залог относительной непредвзятости[54]54
   Хроника Иоанна Диакона на этом месте обрывается, так что мы не располагаем сколько-нибудь подробным и последовательным описанием дальнейших событий с точки зрения современников.


[Закрыть]. Оттон Орсеоло действительно унаследовал многие черты своего отца, и среди них – властолюбие и вкус к роскоши. Новый дож был знаком с императорскими дворами Запада и Востока: при одном из этих дворов он прошел конфирмацию, а при другом – получил несколько высоких титулов. Венгерская принцесса, младшая сестра короля Венгрии Иштвана I (позднее причисленного к лику святых), на которой Оттон женился вскоре после смерти Пьетро, добавляла блеска его статусу. Подобно отцу, сын вскоре создал себе репутацию великолепного и блистательного правителя – по крайней мере, в той степени, в какой это допускали традиционно строгие нравы его подданных.

Но такому честолюбивому юноше, как Оттон, только внешних атрибутов власти было недостаточно. В 1017 г. наконец умер Витале Кандиано, старый патриарх Градо, занимавший эту должность с незапамятных времен – определенно больше полувека, – и Оттон назначил на его место своего старшего брата, Орсо. До того Орсо был епископом Торчелло[55]55
   Нынешний собор в Торчелло был построен именно при Орсо. Здание сохранилось до наших дней почти в неизменности (см. главу 1).


[Закрыть], и дож передал эту епархию другому своему брату, Витале. Зря он это сделал! Новому патриарху едва исполнилось тридцать, а новый епископ был на десять лет его моложе. Как и следовало ожидать, среди благородных семейств Венеции с новой силой вспыхнула зависть к роду Орсеоло, и многие забеспокоились, не намерен ли дож все-таки перейти к наследственному правлению в той или иной форме. Недовольство было не настолько серьезным, чтобы спровоцировать бунт, и еще несколько лет дела шли достаточно гладко, но в 1019 г., когда патриархом Аквилеи был назначен знатный баварец Поппон из Треффен и на горизонте впервые сгустились тучи нешуточной угрозы, Оттон обнаружил, что не может больше рассчитывать на поддержку и добрую волю своих подданных.

Поппон был идеальным образцом типажа, чрезвычайно характерного для Средневековья[56]56
   По крайней мере в странах Западной Европы; а в православном мире этот традиционный типаж сохраняется и по сей день.


[Закрыть], – честолюбивым, воинственным и до мозга костей светским служителем церкви. Едва вступив в должность, он объявил Градо исторической частью своего патриархата, назвав законного тамошнего патриарха Орсо самозванцем и узурпатором. Папа не поддержал его притязаний, но среди противников Орсеоло в самой Венеции Поппон нашел горячую поддержку, и в 1022 г. дожу и его брату пришлось бежать из города и укрыться в Истрии. Впрочем, Поппон зашел слишком далеко. Не дождавшись одобрения папы, он захватил Градо и принялся методично разорять церкви и монастыри, пересылая награбленное добро в Аквилею. Жители Градо и венецианцы не потерпели такой наглости: симпатии их тут же обратились в сторону братьев Орсеоло. Те поспешили обратно, выдворили Поппона и его приспешников – на удивление легко и быстро – и вернулись к своим обязанностям: Орсо – в Градо, Оттон – во Дворце дожей.

В 1024 г. синод, созванный в Риме папой Иоанном XIX, официально отверг притязания Поппона и подтвердил статус Градо как независимого патриархата. Казалось, семейство Орсеоло преодолело черную полосу и вновь надежно утвердилось у кормила власти. Так бы все и вышло, если бы дож хоть немного прислушивался к общественному мнению. Но притязания Оттона, как всегда, превосходили его возможности, и разразившийся два года спустя скандал по поводу очередных церковных назначений поставил точку в его карьере. На сей раз враги дожа действовали быстро и решительно, так что спастись бегством он не успел. Оттона схватили, сбрили ему бороду и отправили доживать свои дни в Константинополь.

Преемник Оттона, Пьетро Барболано (более известный как Чентранико – таковы уж причуды номенклатуры, типичные для раннего периода венецианской истории!), на момент своего вступления в должность мог похвастаться одним-единственным достижением: лет за тридцать до того он похитил из Константинополя мощи святого Саввы и перевез их в церковь Сан-Антонино[57]57
   Через 973 года (в 1965) папа Павел VI возвратил их православной церкви по просьбе патриарха Константинопольского, трогательно рассказывавшего, как монахи из лавры Святого Саввы «до сих пор каждый вечер собираются у пустой гробницы» (The Times, 18 марта 1965 г.).


[Закрыть]. На протяжении четырех лет Пьетро старался восстановить в городе единство и мир, но все усилия оказались напрасны. Зато политика Орсеоло, направленная на установление связей с императорскими династиями, начала приносить плоды. Византийский император принял Оттона (деверя своей племянницы) с почетом и в приступе гнева лишил Венецию торговых привилегий, которые еще в конце прошлого века даровал отцу Оттона Пьетро Орсеоло. Новый император Запада последовал его примеру, а венгерский король Иштван решил отомстить за дочь и зятя, отправленных в изгнание: он напал на Далмацию и захватил ряд прибрежных городов[58]58
   По всей вероятности, предпринять эту кампанию его побудил племянник – сын Оттона, Петр Орсеоло, который теперь жил в Венгрии и впоследствии сменил Иштвана на престоле. Прибегнув к типичной для той эпохи софистике, Петр без труда мог бы убедить короля, что Пьетро в свое время завоевал Далмацию ради семейства Орсеоло, а не для неблагодарных венецианцев, отправивших его потомков в изгнание.


[Закрыть]. Венецию по-прежнему разрывала на части борьба между фракциями, среди которых снова набрали силу сторонники Орсеоло: проблемы с новым правительством множились, и горожанами завладела ностальгия по былому благополучию. Кризис настал в 1032 г., когда Чентранико, в свою очередь, был вынужден отречься, а Витале Орсеоло, епископ Торчелло, поспешил в Константинополь – пригласить брата вернуться на престол. Между тем обязанности дожа временно принял на себя третий брат – Орсо, патриарх Градо, которому, как и Витале, удалось оседлать волну перемен.

Казалось, все вот-вот вернется на круги своя, но епископ Витале застал своего брата уже тяжелобольным. Оттон умер, не доехав до Венеции. Патриарх, все эти месяцы совмещавший светскую и религиозную власть в одном лице, отказался от дожеских обязанностей, как только получил известие о смерти брата. Предпринятая их дальним родственником, неким Доменико Орсеоло, попытка захватить власть была с легкостью подавлена. Один современный историк[59]59
  R. Cessi, Storia della Repubblica di Venezia.


[Закрыть] охарактеризовал его как жалкую пародию на братьев Орсеоло: Доменико продержался во дворце лишь сутки, после чего бежал в Равенну.

Золотые дни Орсеоло миновали – и, как показала история, навсегда.

6
Нормандская угроза
(1032–1095)

Смел был народ сей и в битвах морских искусен. По просьбе императора отправились они в Венецию, землю, равно обильную богатствами и людьми, омываемую водами того залива Адриатики, что лежит под северными звездами. Стены того народа со всех сторон окружает море: иначе как на лодке жители не могут добраться из дома в дом. Так они и живут постоянно на воде, и нет народа доблестнее их ни в морских сраженьях, ни в искусстве судовождения.

Вильгельм Апулийский, нормандский хронист XI в.

Позорная попытка Доменико Орсеоло захватить власть в Венеции обернулась катастрофой не только для него самого, но и для всей семьи. Даже те венецианцы, которые до сих пор поддерживали дожа Оттона, были потрясены бессовестной претензией на то, что верховная власть в городе по определению должна принадлежать клану Орсеоло, и выразили свое негодование самым ясным и доступным способом – избрали дожем Доменико Флабанико, богатого торговца шелком, шестью годами ранее возглавившего мятеж против Оттона. Антидинастические взгляды Флабанико в сочетании с утвердившейся после него схемой передачи власти породили популярную среди историков теорию, согласно которой новый дож, по существу, провел конституционную реформу, запретив дальнейшую практику назначения соправителей (а фактически – наследников) и обеспечив переход от периода тирании к эпохе свободы и демократии. Один автор[60]60
   Анонимный комментатор рукописи «Венецианской хроники» Андреа Дандоло из Амброзианской библиотеки в Милане – версии, которую еще в XVIII в. директор этого музея охарактеризовал как confusa indigestaque farrago («путаная и неудобоваримая мешанина»).


[Закрыть] идет еще дальше и заявляет, будто бы Флабанико издал особый указ, по которому все семейство Орсеоло было поражено в правах и навечно отстранено от всех государственных и общественных должностей, – и это несмотря на то, что оба церковных иерарха из этой семьи, Орсо и Витале, благополучно оставались во главе патриархата Градо и епархии Торчелло до самой смерти. В действительности произошла не столько реформа законодательства, сколько перемена умонастроений. Все необходимые законы, регулировавшие выборы дожа и наделявшие достаточной властью народное собрание, уже имелись. До сих пор недоставало только государственной воли, чтобы воплотить их в жизнь. Доменико Флабанико проявил такую волю и в некотором роде стал ее живым воплощением. И ему удалось повести народ за собой. Спору нет, в последующие семь с половиной столетий, вплоть до конца республики, имена представителей одних и тех же знатных семейств периодически появляются в списке дожей снова и снова; и было бы странно, если бы они не появлялись, учитывая, что большую часть этого времени в Венеции открыто действовал олигархический режим. Но за все это время мы находим лишь два таких случая, когда одна и та же фамилия повторяется два раза подряд, причем в обоих случаях власть переходила от брата к брату, а не от отца к сыну, и ни в одном из них законность избрания не вызывает ни малейших сомнений. Практика назначения соправителей больше не возродилась – более того, никто даже не пытался ее возродить.

Итак, правление Доменико Флабанико, продлившееся одиннадцать лет, стало, с одной стороны, важнейшей вехой в истории Венеции, а с другой – оказалось против обыкновения спокойным и даже скучноватым. Жизнь вернулась в мирное русло, борьба между фракциями отошла в прошлое, и горожане смогли сосредоточиться на двух занятиях, которые давались им лучше всего: во-первых, на торговле, во-вторых, на расширении и облагораживании собственного города. Впрочем, со смертью дожа этот период счастливого покоя внезапно оборвался. Во время краткого междуцарствия все тот же отвратительный тип Поппон Аквилейский предпринял очередную попытку захватить Градо: он снова, во второй раз за двадцать лет, натравил свою армию головорезов на злополучный город и забрал те немногие сокровища, которые удалось сберечь от него при первом набеге. К счастью, почти сразу после этого Поппон умер, а его приспешники бежали сломя голову, узнав о приближении венецианского флота под началом нового дожа Доменико Контарини. Но, несмотря на то что в 1044 г. папа официально осудил поступок патриарха Аквилейского и снова подтвердил все права и свободы Градо, соперничество между двумя патриархатами оставалось больным вопросом на протяжении многих лет. Вероятно, оно обернулось бы еще бóльшими бедами, если бы после смерти Орсо, скончавшегося в 1045 г., новый патриарх Градо не принял разумное решение перенести свою кафедру в Венецию. Его преемники так и не вернулись на прежнее место, из-за чего связи с Градо постепенно ослабли настолько, что в XV в., когда папа формально признал перенос кафедры из Градо в Венецию, фактически не изменилось ничего, кроме титула патриарха[61]61
   Первый патриарший дворец в Венеции стоял на берегу Гранд-канала, между церковью Сан-Сильвестро и мостом Риальто. Это здание запечатлено на картине Карпаччо «Исцеление бесноватого», которая входит в цикл картин, посвященных чудесам Святого Креста, и ныне хранится в галерее Венецианской академии.


[Закрыть].

Единственным военным походом дожа Контарини, не считая освобождения Градо, стала экспедиция 1062 г. в Далмацию[62]62
   Андреа Дандоло датирует ее 1044 г., но с этого места он начинает немного путаться в хронологии.


[Закрыть]. Здесь год от года нарастал хаос под перекрестным давлением хорватов, венгров и Византии, а особенно – после вторжения Иштвана Венгерского сорока годами ранее. Отвоевав Зару, венецианцы не положили конец беспорядкам, но дали некоторую надежду на лучшее местному латиноязычному населению и к тому же своевременно напомнили миру, что добавочный титул дожа Далмации был присвоен их правителю не ради красного словца. Внутри самой республики Контарини на протяжении 28 лет своего правления поддерживал благополучие и мир, продолжая начатое своим предшественником, и уделял много времени благочестивым трудам, которые в истинно венецианском духе совершались к вящей славе города. Сочтя, что собор Святого Марка в том виде, в каком его отстроил после пожара дож Пьетро Орсеоло, больше не выдерживает конкуренции со своим окружением, Контарини призвал архитекторов выступить с новыми, более смелыми решениями. Между тем на Лидо появился великолепный бенедиктинский монастырь, основанный дожем, выстроенный преимущественно на его средства и посвященный покровителю всех мореплавателей Николаю Чудотворцу.

Нынешняя церковь Сан-Николо ди Лидо – довольно бледная поделка XVII в.; от первоначального здания не сохранилось практически ничего, кроме двух роскошных венето-византийских капителей при входе в монастырь. В остальном здание начисто лишено той завораживающей красоты, которая присуща другой (и гораздо более старой) венецианской церкви, посвященной тому же святому, – Сан-Николо деи Мендиколи[63]63
   Недавно она была реставрирована британским фондом «Венеция в опасности».


[Закрыть]. Однако над входом в церковь ди Лидо можно увидеть памятную табличку, перечисляющую три военных триумфа Контарини: поход в Далмацию, освобождение Градо и, наконец, победу над нормандцами в Апулии[64]64
   Надпись на этой табличке гласит: «Domenico Contareno / qui rebellam Dalmatiam compressa foedera domuit / Gradum pulsu Aquileiense recepit/ Normannos in Apulia vicit» (лат., «Доменико Контарини, / который укрепил союз, усмирив мятежную Далмацию, / отвоевал Градо у аквилейских захватчиков, / победил нормандцев в Апулии»).


[Закрыть]. Первые два не вызывают удивления, но третий озадачивает. Нормандцы не потерпели ни одного поражения в Апулии: на протяжении всего XI в. они одерживали там победу за победой. С венецианцами они сталкивались только на море, в Южной Адриатике, – сначала у берегов Дураццо (современный город Дуррес в Албании), а затем в проливе Корфу, причем оба этих сражения произошли уже через десять-пятнадцать лет после смерти Контарини. Для него это было и к лучшему: последняя и в конечном счете решающая морская битва с нормандцами обернулась для Венеции катастрофой и повлекла за собой падение его преемника, который до того был одним из самых популярных дожей за всю историю.

Чему конкретно Доменико Сельво был обязан своей популярностью, мы не знаем, но о том, что в народе его любили, недвусмысленно говорит дошедший до нас (по счастливой случайности – из первых рук) рассказ о его избрании. Это старейшее свидетельство очевидца о церемонии выборов дожа, оставленное неким Доменико Тино, священником церкви Святого Михаила Архангела, – бесценная возможность увидеть, как авторитарный режим минувших десятилетий вновь уступил место полноценному народному волеизъявлению[65]65
  Полный латинский текст см.: Gallicciolli, Delle memorie Venete antiche. Vol. VI. Р. 124–126.


[Закрыть].

Выборы состоялись в 1071 г., но не в соборе Святого Марка (где полным ходом шли строительные работы), а в новой монастырской церкви Сан-Николо ди Лидо. Предыдущих дожей избирали в Сан-Пьетро ди Кастелло, когда главный собор был недоступен, но церковь Сан-Николо оказалась гораздо более вместительной, и ради этого стоило смириться с ее труднодоступностью. Не исключено даже, что последнее казалось преимуществом: власти могли надеяться, что не все захотят отправиться в такую даль и народу соберется меньше. Если так, то они просчитались. По свидетельству Тино, на церемонии присутствовало «неисчислимое множество народу, едва ли не вся Венеция». На остров Лидо горожане переправлялись in armatis navibus, «на боевых кораблях», из чего можно заключить, что по такому случаю пришлось задействовать часть военного флота.

Церемония началась с торжественной мессы, на которой «под звуки псалмов и литаний» молили Господа вдохновить горожан на избрание дожа, «достойного своего государства и приятного своему народу. И тут поднялся великий шум до небес: все в один голос возопили и повторяли снова и снова, с каждым разом все громче: “Domenicum Silvium volumus et laudamus” (“Доменико Сельво желаем и прославляем”)». Воля народа была изъявлена со всей возможной ясностью, и на этом выборы завершились. Группа, составленная из особо достойных горожан, подняла дожа и понесла его на плечах через ликующую толпу на пристань. Хор между тем продолжал петь «Господи, помилуй…» и «Тебя, Бога, хвалим…». Гремели колокола, а лодочники на бесчисленных лодках, сопровождавшие шествие, били по воде плоской стороной весел, добавляя эти своеобразные аплодисменты к общему шуму и гомону. Так продолжалось на всем обратном пути до города. Сельво, теперь босого и облаченного лишь в простую рубаху, торжественно ввели в собор Святого Марка, и там, среди строительных лесов и лестниц, он пал ниц на свежеуложенные мраморные плиты, возблагодарил Господа и принял у главного алтаря дожеский жезл – символ своей власти. Вероятно, после этого (хотя Тино не уточняет, когда именно) он облачился в парадные одежды и прошествовал во дворец, чтобы принять от подданных клятвы верности и вручить им в ответ традиционные дары.

Так началось правление 29-го дожа Венеции; но к своему рассказу Тино добавил любопытную деталь. «Дож, – писал он, – без промедления приказал починить и укрепить двери, сиденья и столы, поврежденные после смерти дожа Контарини». Спрашивается, почему в этом возникла необходимость? Никаких свидетельств о беспорядках в городе, последовавших за смертью Контарини, у нас нет. Подданные любили старого дожа; в противном случае они попросту не выбрали бы так единодушно Доменико Сельво, который был одним из его главных помощников. Остается лишь предположить, что в какой-то момент истории венецианцам хватило неразумия перенять ту варварскую традицию папского Рима, по которой после смерти очередного великого понтифика Латеранский дворец всякий раз отдавали на разграбление толпе. Но даже если так, в Венеции этот обычай не прижился: в последующие столетия Дворец дожей не раз подвергался нападениям, но это случалось лишь в критических ситуациях, а не на регулярной основе. Возможно, в XI в. вопрос о праве собственности на содержимое дворца после смерти дожа еще не получил четкого юридического ответа. Но вскоре на этот счет появились недвусмысленные законы и настали дни, когда всякому, кого признали виновным в расхищении или порче имущества республики, предстояло сожалеть о содеянном до конца своей существенно укоротившейся жизни.

Первые десять лет под властью Доменико Сельво прошли достаточно спокойно. Вскоре после вступления в должность он женился на византийской царевне Феодоре Анне Дукине, сестре правящего императора Михаила VII, а затем восстановил и отношения с Западной империей. Такой теплой дружбы с Западом Венеция не знала со времен дожей из семейства Орсеоло, хотя сам Доменико чудом избежал отлучения от церкви и наложения интердикта на всю республику, когда разгорелась знаменитая вражда между императором Генрихом IV и папой Григорием VII (более известным как Гильдебранд)[66]66
   Имеется в виду спор об инвеституре, ставший одним из серьезнейших конфликтов между светской и духовной властью в истории средневековой Европы. Гильдебрандом Григорий VII был до вступления на папский престол. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Мирная жизнь для Венеции подошла к концу лишь в 1081 г., когда новый византийский император Алексей I Комнин призвал силы республики на помощь в борьбе против нормандской угрозы.

Завоевания нормандцев в Южной Италии и на Сицилии – одна из величайших эпических страниц во всей европейской истории. Когда Алексей обратился за помощью к венецианцам, в Апулии еще оставались старики, помнившие те времена, когда молодые и легкие на подъем охотники за удачей начали проникать сюда из-за Альп. Прошло немногим более одного поколения – и во власти нормандцев уже оказались все земли к югу от реки Гарильяно. В 1053 г. они разгромили далеко превосходившую их числом армию, во главе которой стоял лично папа римский Лев IX; папу захватили и продержали в плену девять месяцев. Шесть лет спустя папа Николай II даровал Роберту Отвилю по прозвищу Гвискар (Хитрец) титулы герцога Апулии, Калабрии и Сицилии. С последним он несколько поторопился: на Сицилии тогда хозяйничали сарацины. Прошло еще тринадцать лет, прежде чем Палермо сдался Роберту, а после этого – еще двадцать, прежде чем весь остров окончательно перешел под власть нормандцев. Но еще до падения сицилийской столицы Роберт Гвискар начал присматриваться к иной, гораздо более далекой цели. Он уже задумался над самым дерзким (даже на фоне собственной необыкновенной карьеры) предприятием – организованным вторжением в земли Византийской империи, которое должно было увенчаться взятием Константинополя. Внутренние проблемы в южноитальянских владениях еще несколько лет не позволяли Роберту приступить к воплощению своего драгоценного замысла, но к концу весны 1081 г. он наконец собрал и подготовил флот. Первой его мишенью стал Дураццо, откуда через весь Балканский полуостров до самой столицы империи тянулась древняя Эгнатиева дорога, проложенная лет за восемьсот до этих событий.

Получив известия о том, что Роберт высадился на имперской территории, Алексей Комнин тотчас обратился к дожу с настоятельной просьбой о помощи. Это, пожалуй, было лишним: господство нормандцев в проливе Отранто представляло для Венеции не менее серьезную угрозу, чем для Византии. По крайней мере, Доменико Сельво откликнулся на призыв без малейших колебаний. Распорядившись немедленно снарядить военный флот, он лично принял командование и, не теряя времени, пустился в путь. Спешка себя оправдала: он и так едва не опоздал. Нормандцы уже успели бросить якоря близ Дураццо (хотя в дороге их задержали сильные бури, стоившие им нескольких кораблей), когда туда же подошли венецианские боевые галеры.

Воины Гвискара сражались отважно и упорно, но недостаток опыта в морских сражениях подвел их. Венецианцы прибегли к старому византийскому трюку – привязали сиденья к верхушкам мачт и усадили туда людей с камнями и дротиками, чтобы те обстреливали врага с высоты. Судя по всему, им был известен и секрет греческого огня; по крайней мере, нормандский хронист Готфрид Малатерра рассказывает, как они, «искусно метнув огонь, который называют греческим и который нельзя потушить водой, из скрытых под водой трубок, коварно сожгли посреди волн чистейшего моря один из наших кораблей»[67]67
   Готфрид Малатерра. О деяниях Рожера, графа Калабрии и Сицилии, и его брата, герцога Роберта Гвискара, XXVI, пер. И. Дьяконова.


[Закрыть]. Против такой тактики нормандцы были бессильны; в конце концов их флот, изрядно поредевший и потрепанный, отступил в гавань.

Однако нормандская пехота, высадившаяся на берег перед битвой, оставалась полностью боеспособной. После восьмимесячной осады (в ходе которой нормандцы наголову разбили византийское войско под началом самого императора) город Дураццо сдался. Алексей к тому времени уже отправил в Венецию щедрые дары, благодаря дожа за помощь; надо полагать, он не проявил бы подобной щедрости, если бы знал, что город пал из-за предательства венецианского купца, жившего в Дураццо и открывшего городские ворота захватчикам в обмен на руку одной из дочерей Роберта Гвискара.

Итак, первое поражение, которое Венеция нанесла нормандским войскам, обернулось для тех лишь временными неудобствами, хотя поначалу и казалось сокрушительным. После падения Дураццо местные жители, и без того не питавшие верноподданнических чувств к Византии, практически отказались от дальнейшего сопротивления, и Роберт Гвискар продвигался к своей цели беспрепятственно. Через несколько недель ему уже покорилась вся Иллирия, а вскоре ее примеру последовал важный македонский город Кастория, расположенный примерно посередине пути через полуостров. Если бы Роберт удержал набранный темп, то к началу следующего лета он почти наверняка уже стоял бы у ворот Константинополя, а оттуда до его конечной цели – императорского престола – было подать рукой. На его беду, именно в этот решающий момент пришло срочное послание от папы. Гвискара настоятельно призывали обратно в Италию.

В этой книге, увы, не место истории о том, как весной 1084 г. император Генрих IV захватил Рим, а папа Григорий VII укрылся в замке Сан-Анджело и был в конце концов освобожден Робертом Гвискаром. Достаточно отметить, что этот год стал для Роберта – бывшего разбойника без гроша в кармане – настоящим чудом (annus mirabilis): он обратил в бегство императоров Востока и Запада и решил участь одного из величайших средневековых пап. Тем не менее весь этот год Роберт, похоже, мечтал лишь об одном: как можно скорее возвратиться на Балканы. По преданию, он поклялся душой отца, что не станет ни мыться, ни бриться, пока не вернется к войску, которое он оставил в Кастории во главе со своим сыном Боэмундом; а настигавшие его в Италии донесения о контратаках византийской пехоты и венецианского флота и, как следствие, о массовом дезертирстве из его армии, наверняка лишь разжигали его нетерпение.

Вернулся он только осенью – и обнаружил, что дела обстоят еще хуже, чем он ожидал. Венецианский флот отвоевал Дураццо и Корфу; подвластная нормандцам территория сократилась до одного-двух островов и короткой прибрежной полосы. Но Роберт, которому на тот момент уже исполнилось шестьдесят восемь, и не думал отчаиваться. Он тут же начал планировать новую атаку на Корфу. К несчастью, из-за плохой погоды корабли задержались в гавани до ноября, а за это время защитники острова успели собраться с силами. Объединенный греко-венецианский флот встретил нормандцев близ гавани Кассиопеи, у северо-восточной оконечности Корфу, и нанес им такое же сокрушительное поражение, как и годом ранее при Дураццо. Но Гвискар не признал себя побежденным. Три дня спустя он снова повел свои корабли в бой – и снова был разгромлен. Венецианцы, уверившись в победе, отобрали самые быстроходные корабли и отправили их через Адриатику домой, на Риальто, с радостными новостями.

Вообще говоря, Роберта Гвискара постоянно недооценивали – и всем, кто допустил эту ошибку, приходилось об этом пожалеть. Венецианцев, конечно, можно понять: после двух поражений у нормандцев осталось не так много кораблей, способных хотя бы поднять паруса, а не то что вступить в третью битву. Но Роберт проводил взглядом венецианские суда, вскоре скрывшиеся за горизонтом, и понял, что у него появился шанс. Собрав все корабли, еще державшиеся на воде, он в последнем отчаянном рывке бросил остатки своего разбитого флота против вражеских галеонов – разумеется, не ожидавших атаки. Его расчет оправдался. Венецианцы были захвачены врасплох и едва успели перейти в боевое построение. Вдобавок их крупные суда, уже освободившиеся от балласта и провизии, сидели на воде так высоко, что многие из них опрокинулись и утонули, когда в пылу битвы все воины сгрудились у бортов. По крайней мере дочь византийского императора Анна Комнина в известной книге о правлении своего отца утверждала именно так[68]68
   Алексиада, книга VI.


[Закрыть]; но, честно говоря, трудно поверить, чтобы такие опытные моряки, как венецианцы, допустили столь грубую оплошность. Анна оценила потери венецианцев в 13 тысяч человек и добавила, что многие также попали в плен, а затем с довольно типичным для нее нездоровым удовольствием перечислила истязания, которым подверг пленников Роберт. Наконец, Анна описывает вымышленное четвертое сражение, в котором венецианцы якобы поквитались со своими врагами, но этот эпизод лишь отражает ее жажду возмездия. Ни в венецианских хрониках, ни в каких-либо других источниках о четвертом сражении не упоминается; да и если бы эта серия битв увенчалась победой республики, дож Доменико Сельво наверняка избежал бы бесславного смещения с должности.

По поводу того, оставался ли Доменико во главе флота, когда тот был разгромлен нормандцами, имеются некоторые сомнения. Если да, то постигшая его плачевная участь была отчасти заслуженной. Но в иных отношениях его политика приносила неплохие результаты. Благодаря рвению и энтузиазму, с которым он откликнулся на призыв Византии о помощи, Венеция снискала неувядающую благодарность императора Алексея, не замедлившего придать своим чувствам ощутимое материальное выражение: он назначил ежегодные субсидии всем церквам Венеции, и в том числе особую подать (которая, по словам Гиббона, «была тем более приятна венецианцам, что собиралась с их соперника – города Амальфи»[69]69
   Э. Гиббон. Указ. соч. Глава 56.


[Закрыть]) в казну собора Святого Марка, даровал венецианцам право на обустройство якорных стоянок и складов по берегам Золотого Рога и, наконец, в 1082 г. расширил старые торговые привилегии вплоть до полного освобождения венецианских купцов от всех налогов и пошлин на всей территории империи. Важность последней уступки трудно переоценить. Перед венецианцами в одночасье открылись необъятные и манящие новые территории, на которых они стали, в сущности, полноправными хозяевами. По выражению великого французского византиниста Шарля Диля, «император распахнул перед ними врата Востока. С этого дня Венеция стала мировой торговой державой».

И все же остается фактом, что Венеция потерпела поражение – и, более того, поражение унизительное. Она потеряла своих лучших воинов. Из девяти больших галер – самых крупных и тяжеловооруженных кораблей ее флота – две перешли в руки нормандцев, а остальные семь пошли на дно, и все это – по вине каких-то выскочек, не имевших опыта в судовождении и плававших на жалких корытах, что держались на воде только чудом! Между тем нормандцы снова взяли под контроль подступы к Адриатике. Венецианцы не могли предвидеть, что всего через несколько месяцев Роберт Гвискар умрет от тифа на острове Кефалония, что его армия, пораженная тем же недугом, распадется и нормандская угроза исчезнет сама собой – так же внезапно, как появилась. На тот момент республике требовался козел отпущения, и никто не годился на эту роль, кроме дожа.

Все кончилось очень быстро. Сельво, по-видимому, даже не пытался защищаться. Его отстранили от власти и упрятали в монастырь, а к концу года в должность вступил его преемник. Вероятно, Доменико был морально сломлен, и возможность снять с себя бремя власти его только порадовала; но, так или иначе, его правление, начавшееся с таких радужных перспектив тринадцать лет назад, закончилось печально.

Историк Андреа Дандоло утверждает, что новый дож Витале Фальеро «посредством посулов и даров убедил народ изгнать предшественника»[70]70
   Андреа Дандоло. Указ. соч., IX, пер. И. Дьяконова.


[Закрыть]. Возможно, так оно и было; но Дандоло писал через два с половиной века после этих событий, а его хроника к этому моменту становится настолько схематичной и неточной, что осуждать Фальера на основании единственного такого заявления едва ли возможно. По словам английского историка Френсиса Ходжсона[71]71
  F. C. Hodgson, The Early History of Venice.


[Закрыть], «за десять лет его правления не произошло почти ничего значительного, но и ровным счетом ничего, что нанесло бы ущерб процветанию республики». Итог не хуже любого прочего.

Однако на эти годы пришлось одно из величайших событий в истории Венеции – освящение нового собора Святого Марка, того самого, который сохранился до наших дней. Работа над этим, третьим по счету зданием, воздвигнутым на том же месте за последние 250 лет, со времен прибытия мощей евангелиста, началась еще при доже Контарини. С еще бóльшим энтузиазмом ее продолжил Доменико Сельво, который даже постановил, что всякое венецианское торговое судно, прибывающее с Востока, должно иметь на борту, в составе груза, мрамор или резные украшения для отделки собора Святого Марка. Сельво пригласил художников из Равенны, создавших мозаики, которыми по сей день славится эта базилика[72]72
   По крайней мере некоторые из мозаик XI в. уцелели до сих пор – прежде всего портреты святых в нишах по сторонам от двери, ведущей из притвора (нартекса) в центральный неф.


[Закрыть]; и хочется надеяться, что летом 1094 г. бывшего дожа выпустили на день-другой из монастыря и разрешили присутствовать на церемонии освящения собора. Если да, то, быть может, он увидел и одно из тех немногих чудес, которыми гордились жители Венеции – вообще-то, уже в те времена люди приземленные и не склонные к полетам фантазии.